|
От переводчика
[152] «Легко ли будет разобрать этот текст? Интересен ли он сегодняшнему читателю?» – этими вопросами задавалась наша молодая соотечественница и директор парижского издательства «Грио» Любовь Соколова, когда в дни книжной ярмарки, проходившей в 1990 году в Национальной библиотеке Парижа, прямо к стенду ей принесли старинную рукопись, повествующую о житье в русской неволе пленного француза из наполеоновской армии.
Почти два столетия потомки скромного французского врача Дезире Фюзейе бережно хранили его мемуары, написанные тонким, изящным почерком. И лишь теперь, прослышав, что издательство «Грио» интересуется подобными материалами, праправнук автора, историк Раймон Фюзейе рискнул наконец предложить рукопись своего предка. Недавно книга вышла в свет и получила замечательные отклики во французской прессе.
Издание открывается обстоятельным предисловием Раймона Фюзейе, который не только увлекательно излагает историю рукописи и подробно комментирует содержание дневника, но и сопоставляет свидетельства своего предка с известной книгой о России маркиза де Кюстина: «Если Дезире удалось понять что-то в России, так это потому, что он ее хорошо разглядел: с высоты человеческого роста, исходив ее пешком и не торопясь; маркиз же А. де Кюстин, как бы ни заверял в своем интересе к ней, передвигался там слишком быстро, галопом и в карете; что и чувствуется...
Кюстин во время своего путешествия замечает лишь то, что подтверждает его предубеждения. Кроме того, он очень плохо знает страну, о которой говорит: он провел в ней всего два с половиной месяца, совершенно не понимая ее языка и посещая только очень узкий круг полностью офранцузившихся людей... Ему надобно было непременно создать устрашающий образ России», — пишет Раймон Фюзейе, полагающий, что де Кюстин неверно показал и участь французских пленных в России. Правдивых свидетельств об этом во Франции не так уж много. И «дневник Дезире восполняет этот пробел» — таково мнение его потомка.
Рассказ пленного француза о России и своей неволе интересен не только его соотечественникам, но и нам. Любопытно здесь все: психология девятнадцатилетнего юноши, заброшенного судьбой за тридевять земель от дома, которого готовили к роли завоевателя, а обрекли на унизительную участь побежденного и пленника; прилежное старание с первых же дней неволи
в совершенстве (причем в основном на слух) освоить язык неприятеля; изучить его привычки, взаимоотношения, нравы, традиции и обряды (крещения, рекрутского набора, похорон и пр.); поелику возможно познать историю Руси и, конечно, понять русский характер и загадочную страну, совсем не похожую на его собственную. И при этом — приносить еще и пользу местному населению, применяя на практике свои познания в медицине, изучению которой он посвятил себя с семнадцати лет. И все, что узнавал и подмечал этот юный доктор, он записывал в дневнике.
Дезире Фюзейе вел эти записи не для себя, он обращался к будущим читателям. Но сам он при жизни ничего не сделал для их обнародовать. А в жизни Дезире Фюзейе, [153] помимо русского плена, было и еще нечто весьма примечательное: Виктор Гюго вывел его в романе «Отверженные» в образе доброго доктора у постели умирающей Фантины.
Он и вправду был на редкость добрым человеком, этот доктор, чья душевная открытость и мягкосердечие ощущаются и в его дневнике. Как и способность восторгаться всем прекрасным, что встречалось ему на пути, и восхищение русскими, которые ради блага отечества готовы пожертвовать своим состоянием.
С каким же чувством покидал этот француз неволю? С бесконечной радостью. Но и с чувством великого сожаления за те злосчастия, которые принесло России вторжение французов. И с признательностью русскому народу за готовность простить и обогреть вчерашнего врага. Однако «розовыми» эти мемуары не назовешь. Всякого навидался в России пленный француз. И в то время как его праправнук с гордостью подчеркивает всякое отсутствие шовинизма у своего далекого предка и даже явное «русофильство», нас порой может кольнуть некоторое превосходство, с коим взирал этот юный и просвещенный француз на «нецивилизованную» Россию. Что не помешало ему — искренно и безыскусно — показать нерасторжимость и непобедимость человеческих уз и взаимного тяготения, даже несмотря на войну и вражду.
|
