: Материалы  : Библиотека : Суворов : Кавалергарды :

Адъютант!

: Военнопленные 1812-15 : Сыск : Курьер : Форум

Мерсье Франсуа

Французы в России.

Воспоминания о кампании 1812 г. и о двух годах плена в России.

 

Публикуется по изданию: И. Руа. Французы в России. Воспоминания о кампании 1812 г. и о двух годах плена в России. СПб, 1912.

 

Глава V.
От Вильны до Саратова; злоключения пленных французов.


[77] До сих пор мне почти не приходилось говорить о себе самом, что, конечно, вполне понятно. Повествуя о столь грандиозных событиях, как те, которые послужили сюжетом предшествующих глав, я не хотел прерывать своего рассказа для изложения событий, касавшихся лично меня; я не хотел смешивать собственные приключения с героическими сценами, с неслыханными катастрофами, которым суждено занять почетное место во всемирной истории. Да к тому же все случившееся со мной лично может быть передано в нескольких строках. Дни и ночи я проводил в госпиталях и амбулаториях; все мое время было посвящено заботам и уходу за больными и ранеными. Я мог бы собрать, если бы только располагал необходимым досугом, драгоценные материалы для клинического исследования, которое, быть может, не без интереса было бы прочтено моими собратьями по хирургии, но оно, конечно, не представляло бы особого интереса для всех остальных смертных. Я мог бы без конца повторять свои жалобы, которые я уже высказывал, [78] говоря о начале кампании и пребывании армии в Вильне и Смоленске, жалобы на недостаток как медикаментов, так и необходимейших средств, находившихся в нашем распоряжении. В Москве, правда, мы нашли немного больше этого рода припасов, и в продолжении своего пребывания нашей армии в этом городе самые насущные потребности наших больных могли быть удовлетворены, Но во время отступления и в особенности после битвы под Малоярославцем можно без особых преувеличений сказать, что раненые наши в значительной по крайней мере части были предоставлены их собственной участи. И причиной этого отнюдь не был недостаток усердия со стороны представителей врачебной армии всех рангов; такое усердие всегда было налицо; порой же оно граничило прямо с невероятной самоотверженностью. Но к чему в самом деле могли привести все их усилия при постоянно возраставшей массе раненых и больных и при наличности массы неблагоприятных условий, которые еще усилились с наступлением холодного времени года?
Огромное число солдат умирало просто от усталости или же от эпидемических заболеваний, царивших в самих госпиталях и следовавших по пятам за армией. Я сам схватил жестокую лихорадку в Вильне и был оставлен в этом городе вместе со значительным количеством других больных, когда французская армия принуждена была быстро его покинуть.
Мне уже приходилось упоминать об ужасном обращении, которому подверглись наши больные и раненые со стороны казаков после занятия ими города Вильны. Не только рядовые, но даже [79] и французские офицеры в большинстве случаев становились жертвами жадности и жестокости со стороны неприятеля. Мне самому удалось избежать этой печальной участи остальных товарищей по несчастью лишь благодаря моему гостеприимному хозяину, литовскому доктору, с которым я познакомился еще во время первого своего пребывания в Вильне; мне удалось разыскать его и вторично, хотя большая часть жителей при нашем приближении покинула город. Благодаря усиленно заботливости этого доктора, я довольно скоро поборол свою болезнь, но вместе с выздоровлением вернулось ко мне и сознание безотрадности положения, в каком мне пришлось тогда очутиться: я стал ведь пленником и совершенно не знал, удастся ли мне когда-либо увидеть вновь свою родину или же суждено будет умереть на чужбине. Как только я снова стал на ноги, последовал приказ присоединить меня к огромной партии пленных, числом от двух до трех тысяч человек, которые в сопровождении конвоя высылалась во внутренние губернии России.
Все, чего удалось добиться моему гостеприимному хозяину, сводилось к тому, что он представил меня офицеру, командовавшему отрядом казаков, которым было поручено нас сопровождать. Этот офицер, прекрасно объяснявшийся по-французски, обещал сделать все возможное, чтобы облегчить мое положение и помочь мне перенести трудности предстоявшего нам утомительного и длинного путешествия и избавить меня от грубого обращения, от которого так часто и сильно приходится обыкновенно страдать пленным.
Мы тронулись в путь 22-го декабря; в это время года дни в этих широтах бывают чрезмерно [80] коротки, и солнце всего лишь на несколько часов показывается над горизонтом.
Но зато погода стояла не такая уж холодная, как в начале декабря: вместо 28° ниже нуля (по Реомюру), термометр показывал теперь от 18 до 22 градусов мороза. При подобной температуре, разумеется, все реки, болота и озера покрываются толстым ледяным покровом, благодаря чему конвоировавшим нас казакам не приходилось вовсе задумываться над вопросом, как переправлять нас через них.
Итак, отсюда начинается моя печальная одиссея, быть может, не такая уж печальная для меня лично, так как мне, главным образом, приходилось быть лишь немым свидетелем тех страданий и несчастий, на какие были обречены мои спутники, и в то же время я не мог ничем облегчить их положения.
Нас, пленных, было около трех тысяч, когда мы покидали Вильно; в том числе насчитывалось до 150 офицеров, вместе с которыми мне и пришлось идти, шагая в задних рядах нашей партии. По меньшей мере половина всех этих пленных еще не вполне оправились от изнуряющей лихорадки, и не успели мы пройти еще и одной мили, как многие из нашей партии начали падать от переутомления и усталости. Но к ним тотчас подскакивали казаки и, осыпая ужасной руганью, заставляли их снова подниматься на ноги и продолжать путь под ударами палки. Возмущенный до глубины души подобным зрелищем, я поспешил приблизиться к офицеру, которому был представлен раньше, и который шел всего в нескольких шагах от меня. [81]
- Сударь, сказал я ему: как можете вы позволять своим солдатам подобным образом обращаться с несчастными пленными?
Но он прервал меня следующими словами: «Я знаю заранее все, что вы можете мне сказать по данному поводу, но к несчастью подобные явления не вполне зависят от нашей власти. Дело в том, что возбуждение против вас, французов, в данной момент настолько сильно, как среди русских крестьян, так и среди русских солдат, что мы почти беспомощны, если бы даже и хотели, подавлять проявления подобной ненависти. Ведь эти люди совершенно не понимают, как можно щадить людей, которые сожгли священную Москву, и в большинстве деревень, если бы появились пленные, они были бы прямо задушены, несмотря на присутствие конвоя. Поэтому-то мы и будем принуждены избегать деревень и проводить ночи на бивуаках».
- Как! прервал я его тогда в свою очередь: вы, сударь, говорите, что, несмотря на стоящие теперь морозы, несмотря на присутствие среди нас огромного числа больных, мы не будем заходить для ночлега в деревни?
- «Да, это как раз нам воспрещено, и не столько в силу соображений, о которых я вам только что говорил, так как с этой стороны вам пока нечего опасаться, по крайней мере до тех пор, пока мы не вышли из пределов Литвы, но мы, к сожалению, должны опасаться больничной лихорадки, которой страдает большинство пленных; а как вы сами прекрасно знаете, болезнь эта очень заразительна и неизбежно передается деревенским жителям, если бы мы вздумали вступать с ними в общение». [82]
- Я это, конечно, понимаю, но в таком случае лучше всего было бы предоставить нам умереть в Вильне; мы были бы тогда по крайней мере избавлены от бесполезных мучений этого путешествия, столь продолжительного и столь утомительного в это время года.
- «Вас не могли оставить в Вильне прежде всего потому, что этот город вскоре будет занят многочисленными корпусами русских войск. Ваша отправка внутрь империи является, таким образом, одной из неизбежных жестокостей войны, которой вы волей-неволей должны подчиниться».
- Без сомнения, и мы вполне охотно готовы это сделать, но к чему увеличивать страдания этих несчастных солдат бесполезной жестокостью; зачем к мучениям, связанным с самим путешествиям, к лишениям, к суровости климата и болезни присоединять еще варварское и бесчеловечное обращение, какое позволяют себе ежеминутно казаки нашего конвоя?
Русский офицер, казалось, был очень недоволен моей настойчивостью снова вернуться к первоначальной теме разговора. Он отвечал мне по-прежнему в учтивом тоне, но в словах его проскальзывало плохое настроение.
«Я уже вам сказал, сударь, что мы бессильны воспрепятствовать проявлениям негодования, которые к тому же направлены на тех, которые сами явились виновниками войны, да и бесполезно было бы к этому возвращаться. Скажу вам даже более: если вы хотите мне верить, я могу вам только посоветовать хранить молчание и не высказывать слишком громко своего неудовольствия и негодования, каковы бы ни были грубости, свидетелем которых [83] вам еще предстоит стать впоследствии. Чего вы в самом деле хотите? Ведь подобного рода неприятности для людей столь цивилизованных как вы не должны быть неожиданными, раз им приходится вести войну с такими варварами, как мы …»
С этими словами русский офицер удалился под предлогом передать необходимые распоряжения солдатам; я же предался собственным размышлениям. После фраз, которые еще продолжали звучать в моих ушах, размышления эти как-то поневоле получали своеобразный отпечаток мрачной грусти: в особенности поразили меня иронический тон и даже сарказм, с которыми была произнесена офицером последняя фраза. В начале же разговора я даже питал кое-какие надежды чего-нибудь достигнуть, слыша с какой сердечностью и учтивостью он излагал свои объяснения, и, будучи подкуплен той легкостью и чистотой выражений, с какой он изъяснялся на нашем языке без малейшего иностранного акцента; но выражение его лица моментально изменилось, когда он услышал повторение жалоб на своих солдат, и хотя его голос продолжал оставаться спокойным, но зато глаза его вспыхнули каким-то мрачным и зловещим огнем, который даже испугал меня тогда, и мне как-то даже невольно вспомнились следующие слова известного писателя:
«Поскоблите русского, и вы найдете под ним кожу татарина».
Наш первый привал происходил всего в четырех милях от Вильны. Нас действительно остановили на некотором расстоянии от деревушки, строения которой, как мы могли заметить, [84] окаймляли ту самую дорогу, по которой мы шли. Тотчас же был разбит бивуак, разведены костры в таком количестве, что всем нам хватило возле них места, чтобы отогреть свои окоченевшие члены тела и сварить немного пищи, которая тут же была нам роздана. Нам была выдана также солома, но исключительно только для офицеров; воспользовавшись ею и укутавшись в свои плащи, мы могли кое-как заснуть. Но на рассвете, когда нужно было снова тронуться в путь, печальная картина предстала перед нами: от двадцати пяти до тридцати солдат не могли подняться со своего ложа во время переклички, так как были уже мертвы. Некоторые из них до такой степени крепко примерзли к земле, что их почти невозможно было оторвать от нее. Чтобы достигнуть этого, приходилось предварительно оттаивать вокруг них почву при помощи огня. Затем, когда все эти трупы были собраны в одно место, казаки разложили огромный костер и стали бросать в него останки наших несчастных сотоварищей. Трогаясь снова в путь, мы бросили свой прощальный взгляд на этот погребальный костер, не переставая думать, что быть может подобные же похороны уготованы каждому из нас.
Что за безутешная перспектива в будущем! Был всего только второй день нашего путешествия, сколько же времени должно оно еще длиться, прежде чем нам удастся достигнуть своего назначения! Да и где же конец нашим скитаниям? Никто из нас не мог ответить на подобный вопрос; быть может, всем нам суждено блуждать по этим беспредельным степям России до тех пор, пока все мы один за другим не погибнем там, подобно нашим несчастным товарищам, погибшим [85] в истекшую ночь. Этот безбрежный снежный ковер, покрывавший всю равнину, по которой нам предстояло идти, казался тогда нам погребальным саваном, предназначенным судьбой для всех нас. Многие из нашей партии, подавленные в ту пору подобными мыслями, впадали в отчаяние.
Сцены, подобные только описано, повторялись как на втором бивуаке, так и на всех последующих. Часто случалось, что люди, чувствуя уже себя в объятиях смерти, собирали последние силы и поднимались с ужасом среди ночи на ноги, чтобы в таком положении продолжать борьбу с начавшейся агонией. Скованные морозом, в последних предсмертных конвульсиях, они продолжали стоять до утра в том же положении, навеки неподвижные и оледеневшие, прислоняясь к стене какого-либо строения или к стволу дерева. На их исхудавшем лице видны были не успевшие скатиться капли пота, глаза оставались широко раскрытыми, а тело – в той самой позе, в которой застал их момент смерти. Трупы их оставались в таком положении, пока их не отрывали оттуда, чтобы предать сожжению; часто при этом случалось, что голени их отрывались от остальной ноги с большей легкостью, чем примерзшая подошва от почвы. Всякий раз, когда наступал день, и мы поднимали голову, мы замечали, что находимся под охраной целого ряда таких только что остывших статуй; они казались нам часовыми, выходцами с того света, кем-то расставленными вокруг нашей стоянки. Никакими словами не передать ужаса подобных пробуждений!
Затем следовала церемония сожжения; этот способ погребения был принят предпочтительно перед похоронами в виду того, что почти невозможно [86] было рыть ямы сквозь толщу снега и льда, да это требовало бы и слишком много времени. Кроме того, полагали, что путем сожжения легче всего помешать распространению заразы. Тела умерших и их одежду сжигали совместно, но при этом иногда случалось, что в огонь бросали людей, еще не испустивших последнего дыхания. Оживая на мгновение от неимоверной боли, эти несчастные, заживо сжигаемые, оканчивали свою агонию в невероятных криках.
Когда нам впервые пришлось присутствовать при подобном зрелище, из наших грудей невольно вырвался крик ужаса. Но наш конвой тотчас же заставил нас тронуться далее в путь, подгоняя усиленными ударами тех, кто чересчур оживленно выказывал жестами свое негодование. Я понял тогда совет, который давал мне офицер конвоя, чтобы я не высказывал открыто своих впечатлений по поводу происходящего перед моими глазами. Да, в России действительно необходимо приобрести привычку смотреть бесстрастными глазами на акты самого возмутительно произвола. Мне пришлось впоследствии не раз еще присутствовать и при других жестокостях.
Как я уже упомянул, зимняя стужа каждую ночь производила опустошение в наших рядах. Несколько раз при входе в города встречались нам покинутые здания; мы в таком случае занимали их и располагались там на ночлег, заполняя собой все этажи и комнаты этих пустующих жилищ. В первый раз мы были очень счастливы, когда нам разрешили, наконец, провести ночь под кровом, но вскоре на пришлось убедиться, что такой ночлег мало в чем уступает открытому [87] бивуаку. В самом деле, внутри здания разводить огонь можно лишь в определенных местах, тогда как на открытом воздухе мы зажигали костры повсюду вокруг своего лагеря.
Вследствие этого многие из нас умирали от стужи и в комнатах, так как не имели возможности согреть свое коченеющее тело. А по утрам, когда надо было поднимать мертвецов, русские солдаты стаскивали их прямо за ноги, обвязав предварительно веревкой вокруг лодыжек. Многих приходилось им таким образом стаскивать со второго этажа, причем голова все время подпрыгивала по лестнице, отсчитывая каждую ступень. Но скоро мы стали совершенно бесчувственными и к подобному надруганию над останками наших сотоварищей и ограничивались тем, что только говорили друг другу с горечью: «Они уже мертвы и более не страдают!»
И эта бесчувственность тех, кто оставался в живых, была еще страшнее этих зрелищ. Мы видели подобные сцены ежедневно, но ни один из нас не находил мужества протестовать против них: до того несчастья ожесточают человеческое сердце. Та же участь, говорили мы друг другу, быть может, назавтра ожидает нас самих. И эта общность опасности заставляла умолкать совесть и благоприятствовала нашей инертности.
До сих пор мне приходилось упоминать почти исключительно о жестосердии тех русских, которые нас сопровождали, и тех немногих, которые попадались нам по пути следования в тех городах и деревушках, мимо которых шла наша партия. Но теперь мне предстоит выполнить более приятную задачу, так как я не могу умолчать и [88] о тех встречах, которые доставляли нам утешение среди испытываемых нами несчастий.
По мере того как мы подвигались внутрь страны и очутились в так называемой Великороссии, мы замечали гораздо больше сердечной мягкости по отношению к себе со стороны местных крестьян. Те из них, которые приближались к нашим бивуакам, высказывали часто нам сочувствие, а иногда даже проявляли свое расположение и более реально. Женщины в особенности были жалостливы: простые крестьянки приносили нам свое платье, доставляли пищу и даже водку.
Вступив в пределы Тамбовской губернии, наша партия разделилась в небольшом городишке Кирсанове на две части: одна из них с конвоем, сопровождавшим нам от самой Вильны, направилась на север, в Нижний Новгород; другая же часть, к которой был причислен и я, должна была идти в Саратов, расположенный на берегах Волги. К моменту, когда нам пришлось расстаться с товарищами, общая численность нашей партии по сравнению с ее первоначальным составом была доведена почти до одной трети, т. е. приблизительно до 1.200 человек.
Та группа пленных, с которой мне теперь предстояло продолжать путешествие, состояла из пятисот человек; в нее вошли самые сильные и наиболее приспособленные к перенесению всех тягот путешествия лица нашей прежней партии. Благодаря этому, остаток нашего пути совершался теперь без всяких потерь, и нам не приходилось более присутствовать при печальных сценах, свидетелями которых мы были раньше.
Новый конвой, сопровождавший нашу группу, состоял теперь из старых солдат, ветеранов [89] русской армии, принимавших участие в Италийских и Швейцарских походах Суворова. Многим из них, как оказалось, пришлось самим побывать в плену во Франции, и они были отосланы обратно в Россию самим Бонапартом, тогда еще только первым консулом, который хотел этим изъявлением вежливости снискать себе расположение императора Павла I. Бонапарт был даже настолько великодушен, что не только заново обмундировал всех русских пленных, но и снабдил их достаточной суммой денег для покрытия всех расходов на обратное путешествие в Россию. Павел I, сильно тронутый этим поступком, стал, как известно, другом и почитателем первого консула; он отказался вскоре от союза с Англией, чтобы вслед затем броситься в объятия политического альянса с Францией, что и подготовило без сомнения ту трагическую катастрофу, которая стоила жизни этому монарху.
Некоторые из этих солдат довольно хорошо объяснялись по-французски; все они сохранили самые приятные воспоминания о своем пребывании во Франции и о том дружелюбном гостеприимстве, которым их там окружали. Эти люди, конечно, изъяснялись по-французски далеко не так чисто, как тот русский офицер, который ушел с другой частью нашей партии, но зато – и это мы должны были особенно высоко ценить – они обладали при всей своей суровости сердцем, доступным общечеловеческим чувствам, и умели благодаря этому совмещать исполнение своих обязанностей с истинной гуманностью.
В это время вместе со сменой конвоя произошла заметная перемена и в нашем душевном состоянии, перемена, которую тотчас же заметил [90] как я сам, так и большинство моих спутников.
До этого момента все мы успели до того пасть духом или, выражаясь более точно, до того успели огрубеть от невозможного обращения, а также и от уверенности, что страдания наши окончатся вместе с нашей жизнью, что оставались равнодушными ко всему происходившему вокруг. Наши нравственные силы были истощены едва ли не более, чем силы нашего тела. Мы все с трудом влачили свое существование; смена дней и ночей, проходимые нами расстояния, местности, через которые лежал наш путь, - все это протекало пред нашими глазами до того незаметно, что мы давно уже потеряли счет месяцам и дням недели и не знали даже точно направления, по которому двигалась наша партия, на восток ли или на запад, на север или на юг. Однажды я спросил было об этом нашего офицера, своего покровителя, - но он мне ответил с сарказмом: «Место вашего назначения! мне оно совершенно неизвестно. Все, что я знаю, это то, что со времени выхода из Вильны мы все время идем по дороге в Сибирь».
Этот ответ, сказанный притом громким голосом с тем расчетом, что его услышит и большинство моих сотоварищей, должен был повергнуть всех нас в безысходное отчаяние.
Казаки нашего конвоя не осмеливались, правда, поднимать свою палку на нас, офицеров, как это они позволяли себе по отношению к нашим несчастным солдатам, но зато они беспрестанно повторяли: «Сибирь! Сибирь!», и это зловещее слово поражало нашу утомленную душу сильнее всяких ударов.
Мы начали немного выходить из этой апатии, когда стали замечать признаки расположения по [91] отношению к себе со стороны крестьян, о чем я уже говорил выше. При виде других человеческих существ, относящихся сочувственно к нашей судьбе, мы впервые почувствовали вновь некоторого рода привязанность к жизни. К несчастью мы не знали и не могли когда-либо даже узнать названия тех деревень, где нам впервые пришлось натолкнуться на проявление столь трогательной симпатии; мы были даже лишены возможности высказать свою благодарность нашим неизвестным благодетелям и должны были ограничиться лишь тем, что благодарили Небо за ниспосланные на нас милости.
Другой повод для подобного рода благодарности ожидал нас в Кирсанове, ибо там мы наконец освободились от конвоя, сопровождавшего нас от Вильно, и узнали вполне определенно место своего назначения, от которого, как оказалось, мы были отдалены всего лишь несколькими днями пути. Это было не Сибирь, одно название которой внушало нам ужас, так как означало вечную ссылку и вызывало представление о чрезвычайно суровом климате, о каторжных работах среди покрытых льдом и снегом пустынь; это была одна из лучших губерний России, орошаемая рекой, которая обогащала и оживляла ее, и расположенная в той же самой географической широте, как северная половина Германии и часть Польши.
Кто не знает истории одного путешественника, заблудившегося в катакомбах, который после одного или даже после двух дней бесполезных скитаний и тщетных попыток найти выход падает уже на землю в изнеможении от усталости и голода, ожидая, чтобы смерть положила конец его [92] мукам; как вдруг чуть брезжащий свет вдали проник в его ослабевшие глаза; с трудом приподнимает он отяжелевшую голову и жадно устремляет свои взоры по направлению к светящейся точке. Сомнений больше нет, это – свет Божьего дня, это пред ним раскрывается дверь ко спасению. Сердце его сразу как бы оживает; он собирает последние усилия и, преисполненный благодарности к Богу, медленно пускается в путь из своей темницы, которая должна была стать для него могилой. Такие же приблизительно чувства наполняли и мое сердце, когда мы покидали Кирсанов.
Я, без сомнения, не видел тогда еще конца своему плену, но внутренний голос мой уже шептал, что приближается конец моим страданиям, и что если свобода и не будет возвращена мне немедленно, то все же пережитые ужасы плена должны вскоре исчезнуть безвозвратно.
С этими утешительными мыслями я тронулся в путь в среду 10-го февраля 1813 года (эту дату я отчетливо запомнил тогда); прошло уже пятьдесят дней с момента начала нашего путешествия; за это время мы успели сделать двести шестьдесят миль и пересекли Минскую и Могилевскую губернии в Литве и Орловскую и Тамбовскую по Великороссии. Нам оставалось еще пройти всего шестьдесят миль до города Саратова. Но холода успели уже значительно смягчиться; мороз еще, правда, продолжал держаться, но его уже было нетрудно переносить, в особенности нам, привыкшим и к более жестоким морозам в течение предшествовавших месяцев. С момента нашего прибытия в пределы Саратовской губернии мы почти на каждом шагу встречали [93] со стороны населения ее выражения симпатии и расположения, еще даже более трогательные, чем в Великороссии. И притом не только в деревнях, где нас радушно принимали крестьяне, но даже и в тех городах, где нам приходилось временно останавливаться, нас навещали русские вельможи и великосветские дамы; последние проявляли по отношению к нам особенное сочувствие, с необъяснимым для нас искусством успевали они осведомляться обо всех наших нуждах, и вслед за тем по адресу одного из нас получались необходимое белье, теплая одежда, обувь, вино, посланные чьей-то неведомой заботливой рукой. Как оказалось потом, все такие справки они получали от стариков-солдат нашего эскорта; эти бравые ветераны охотно отвечали на подобные расспросы и оказывали помощь нашим любезным благотворительницам.
В Сердобске среди нас все еще насчитывалось довольно много больных, страдавших лихорадкой. До того времени я долго и тщетно пытался раздобыть хину и другие медикаменты, чтобы облегчить положение бедных страдальцев. Но мне так и не удалось ничего достать за все время нашего путешествия. Когда же мы только что вступили за заставу этого города, совершенно неожиданно нам была передана полная походная аптечка разных медикаментов. Вскоре нас посетил городничий этого города в сопровождении своей супруги и нескольких других лиц и, узнав, что я – врач, он обратился ко мне с расспросами о состоянии наших больных. Не сомневаясь более, что это именно он только что прислал нам драгоценную посылку с лекарствами, я поспешил принести ему свою благодарность. [94]
«Нет, нет, - ответил он мне, улыбаясь, - благодарить за этот подарок вы должны не меня, так как я – признаюсь вам в этом откровенно, - даже и не подумал об этом, но наших дам». При этом он указал на свою супругу и еще двух других, стоявших рядом с ней, и прибавил: «Это им вы исключительно обязаны лекарствами. Что же касается меня, то я предпочел позаботиться о тех, кто здоровы, но нуждаются в более существенном, чем ваша медицинская стряпня и хина».
С этими словами он указал мне на двух слуг, нагруженных огромными корзинами, наполненными всякой снедью, бутылками белого вина из Сарепты, которая расположена в южной части Саратовской губернии и славится своими виноградниками, не уступающими, по мнению русских, произведениям нашей Шампани. Провизия эта предназначалась исключительно для офицеров; солдаты же наши также получили экстраординарные порции пищи. Все мы, мои товарищи и я, искренно поблагодарили начальника города и его дам, которые, однако, должны были при этом убедиться, что наши уста были слишком плохими истолкователями той благодарности, которая отражалась в наших взорах и даже в выражении наших лиц.
Нам пришлось провести в Сердобске несколько дней. Два часа спустя после визита городничего, нам объявили, что больные будут размещены в городе, в помещении, специально устроенном для этой цели; меня лично, кроме того, попросили принять участие в устройстве этого импровизированного госпиталя. Я поспешил, конечно, отправиться в указанное место, Это была часовня или, вернее говоря, протестантский храм, сооруженный общиной [95] немецких колонистов, которые поселились в Сердобске еще в царствование императрицы Екатерины II. Узнав о прибытии французских пленных и о безотрадном положении их больных, эти колонисты поспешили передать свою часовню в распоряжение начальника города для только что указанной цели. Когда я вошел внутрь этого приюта, я застал там целую толпу незнакомцев, нагруженных матрацами, одеялами, простынями и разного рода другими предметами необходимой обстановки. Большая часть из них говорила по-немецки, а так как я сам владел этим языком, то мне не трудно было сговориться с этими честными людьми. С теми же из них, которые говорили только по-русски, наши новые знакомцы-немцы служили нам переводчиками. Благодаря отзывчивости их, мы с самого начала получали до полусотни постелей, на которых и разместили всех, наиболее сильно страдавших от болезни; кроме того, в этом же убежище удалось найти тепло и приют полутора сотням других пленных, но им пришлось уже довольствоваться вместо постелей одними лишь коврами или одеялами. Остальная же часть наших солдат была размещена среди жителей, а нас, офицеров, пригласили остановиться в лучших домах города. Это была первая ночь за все время нашего путешествия, когда никто из нас не спал под открытым небом, а те из нас, которые, как и я в том числе, попали в дома немецких колонистов, имели особое счастье провести ночь в настоящей постели, ибо русские, как, впрочем, и все народы Азии, не знают употребления кроватей. Богатые спят у них на кушетках, бедные же – на простых деревянных скамьях, которые обыкновенно бывают устроены вдоль стен [96] избы; зимой они забираются на печку, летом же часто ночуют на голой земле, лишь завернувшись в овчинный кожух.
В Сердобске мы провели четыре дня, и там все время с нами обращались скорее как с земляками или друзьями, но не как с пленными. Так как наши больные еще не успели совершенно оправиться, городничий взялся за ними присмотреть до их полного выздоровления. Это предложение доставило всем нам величайшее удовольствие: больным – в виду того, что они были прямо в восторге от забот, которые им там уделяли, и от внимания, которым их окружали; тем же из нас, которые были здоровы, услышать эту новость было приятно, потому что отныне мы не должны были располагаться на ночлег бивуаком, так как могли без особых затруднений находить приют у жителей, которым теперь нечего было опасаться с нашей стороны распространения заразы. Так оно в действительности и случилось. Начиная с этого момента, мы постоянно теперь останавливались в городах и деревнях, через которые пролегала наша дорога. Правда, далеко не повсюду нас ожидал там такой же радушный прием, как в Сердобске, но, тем не менее, нам уже совершенно не приходилось наталкиваться на бесчеловечность по отношению к себе с чьей бы то ни было стороны, как это было в начале нашего путешествия. В Петровске же и в Аткарске прием, оказанный нам, почти не отличался от того, который мы получили в Сердобске.
Во время нашего пребывания в Аткарске, небольшом городишке, расположенном всего лишь в двадцати милях от Саратова, наша партия неожиданно была снова разделена. В Саратов [97] должны были направиться одни только офицеры, которых общим счетом было до пятидесяти человек. Что же касается наших солдат, которых было в нашей партии тогда не менее четырехсот, то они были разбиты на группы, приблизительно в сто человек каждая, и должны были быть размещены в нескольких уездных городишках по берегу Волги, а именно: в Вольске, в Камышине, Царицыне и в Сарепте. Впрочем, мы, офицеры, получили разрешение взять с собой в Саратов несколько человек наших солдат, которые бы могли исполнять при нас обязанности денщиков.
На следующее утро несколько отдельных партий солдат тронулись в путь. Мы отправились их проводить, и не одна слеза набежала тогда как на наши глаза, так и на глаза наших бравых сотоварищей, когда нужно было наконец расстаться. В Кирсанове, правда, нам уже пришлось однажды прощаться с покидавшими нас спутниками, но тогда это прощание нас как-то мало трогало, быть может, вследствие апатии и индифферентизма, в который мы тогда всецело были повергнуты. Но теперь, когда в наших сердцах снова ожили надежды, когда будущее начинало, как будто, понемногу улыбаться, мы искренно сожалели, что принуждены расстаться с теми, кто делил с нами наши страдания.
А еще через день, рано по утру тронулась в путь и наша партия, но уже не пешком, а на санях, которые и доставили нас, спустя несколько часов, в Саратов. [98]

 


Назад

Вперед!
В начало раздела




© 2003-2024 Адъютант! При использовании представленных здесь материалов ссылка на источник обязательна.

Яндекс.Метрика Рейтинг@Mail.ru