Глава VIII.
Визит в помещичью усадьбу.
Выздоровление губернаторского сына сразу выдвинуло меня среди других врачей г. Саратова, и меня теперь каждый день начали забрасывать приглашениями и консультациями как со стороны более влиятельных горожан, так и из окрестных дворянских усадеб. Вскоре обращения ко мне стали до того многочисленны, что я, даже при самом искреннейшем желании, был бы не в состоянии выполнять их всех. Уже спустя короткое время, я принужден был нанять особую квартиру в городе, не имея возможности принимать своих многочисленных клиентов, обращавшихся ко мне за советом, посреди общей залы нашей казармы.
Воспользовавшись этим, графиня К… снова возобновила свои предложения отвести мне помещение в их доме, но я еще раз отклонил эту честь под тем предлогом, что частые визиты больных могут стеснять других, да и сами больные будут испытывать стеснения, если для того чтобы переговорить с доктором им придется звонить у губернаторского подъезда.
Она согласилась с этими доводами, но прибавила при этом с милой грацией, что она надеется [132], по крайне мере, что я найду для себя помещение по соседству с их домом, чтобы хоть с этой стороны не было препятствий возможно чаще навещать их. Я уступил этому желанию и действительно снял прекрасно устроенную, меблированную во французском стиле квартиру в двух шагах от губернаторского дома.
Гонорар. получаемый мною за свои визиты и консультации, легко позволили мне произвести все эти расходы; я даже отказался от своего офицерского жалованья, выдаваемого мне в качестве пленного, уступив его молодому фельдфебелю, которого отказали включить в число офицеров, так как он еще не имел грамоты на первый офицерский чин. Он все равно, правда, пользовался нашим общим столом, но, как человек весьма деликатный от природы, он тяготился тем, что ему приходилось существовать, так сказать, на общий счет. Как только я познакомился поближе с губернатором, он не переставал просить меня найти через того какое-нибудь подходящее для него место, которое позволило бы ему перестать быть в тягость другим и уплачивать свой взнос на общие расходы. Но такого подходящего случая все время не представлялось, а как раз состояние моих собственных финансов позволило мне предложить ему следующую комбинацию: я уступил ему свое казенное жалованье, но под условием, что взамие него он возьмет на себя выполнение при мне некоторых секретарских обязанностей. Он с радостью ухватился за это. Первоначально я сам считал эту секретарскую должность не более, как подходящим предлогом, который мог облегчить ему принять от меня товарищескую услугу, но предупредительность, [133] с какой молодой Рансей (так звали нашего подпрапорщика) приступил к исполнению своих новых обязанностей, вскоре заставила меня изменить первоначальное мнение, будто место секретаря при мне будет для него не более, как почетной синекурой. Этот молодой человек, живший довольно долго в Польше, довольно свободно изъяснялся на языке этой страны; близость же, существующая между польским и русским языком, позволила ему довольно быстро овладеть и последним, так что уже вскоре после нашего прибытия в Саратов, после некоторого упражнения он стал довольно бегло изъясняться на нем и научился писать. Таким образом, он стал моим переводчиком во всех тех случаях – а надо сказать, что это случалось довольно часто – когда мне приходилось подавать советы тем из русских, которые не владели русским языком. Он также принимал пациентов во время моего отсутствия, записывал их адреса и просьбы, вел счет моим визитам, числу посещений больных и т.д. и т.д. В конце концов оказалось, что его рабочий день был ничуть не короче моего; убедившись тогда, что, уступая своему секретарю свое офицерское жалованье, я не только не оказываю этим никакого благодеяния, но даже эксплуатирую его, я счел вскоре справедливым увеличить ему плату.
На следующий день после бала у губернатора г. Рансей вошел рано утром в мою комнату и сообщил, что управляющий одного богатого вельможи-помещика, живущего в окрестностях Саратова, прибыл по поручению своего патрона, чтобы пригласить меня как можно скорее прибыть в его замок в Голбинское, где среди его крепостных [134] в течение последних нескольких дней стали появляться заболевания, носящие явно эпидемический характер, быстро прогрессирующие и грозящие охватить собой поголовно все население деревни. Я не мог отказать в этой просьбе владельцу поместья, одному из близких друзей губернатора, не явившемуся накануне на губернаторский праздник как раз из-за свирепствовавшей у него в имении эпидемии. Я еще потому был не прочь предпринять эту небольшую экскурсию в одну из русских деревень. что со дня своего прибытия в Саратов мне, так сказать, еще ни разу не приходилось покидать городской черты. Но с другой стороны, мне было жаль отказаться от свидания, назначенного еще вчера с г. де-Марцилли. Сознание обязанностей все же пересилило предчувствие удовольствия, какое я ожидал получить от новой встречи со своим соотечественником. Я уже начал было письмо к нему, принося свои извинения, как вдруг он сам вошел в мой кабинет. Я тотчас же посвятил его в происшествия этого утра.
- Ну и прекрасно! – ответил он мне, - есть ведь возможность все исправить. Я могу отправиться вместе с вами к г. Голбинскому, с которым мы знакомы с давних пор. Там я буду исполнять при вас обязанности толмача при объяснениях с мужиками; и если вчера среди блестящего бала я познакомил вас кое с какими сторонами высшего русского общества, то сегодня я покажу вам совершенно иную картину жизни русского простонародья и его нищеты. Этот контраст, без сомнения, очень громаден, но он зато и весьма поучителен.
Я с удовольствием принял предложение г. де-Марцилли [135] и распорядился ответить управляющему г. Голбинского, что я сегодня же буду у них в имении. Он ответил, что на этот случай у нео есть приказ доставить меня туда в своих дрожках. Тогда, совместно с г. де-Марцилли, мы назначили час, когда будем готовы к отъезду, и управляющий обещал заехать за нами к тому времени.
Де-Марцилли отправился вслед затем к губернатору, чтобы предупредить его о нашем путешествии, а я постарался использовать остававшееся до отъезда время, чтобы закупить ряд вещей, недостававших в моем хозяйстве.
Делая эти закупки и обходя с этой целью ряд мастерских и лавок. я был не мало поражен, встретив там как среди приказчиков, так и среди хозяев ряд лиц, которых я видел накануне прислуживающими в парадных ливреях на балу у губернатора. Я, правда, еще на самом балу заметил, что дворня генерала К., многочисленная и вообще (в состав ее входило более 100 человек слуг), была во время бала по меньшей мере удвоена, если только не утроена; но мне показалось в высшей степени странным подобное пополнение прислуги лавочниками и их приказчиками. Только позднее, благодаря объяснению г. де-Марцилли, понял я эту связь и, чтобы не возвращаться к ней, постараюсь изложить ее здесь.
Русские баре не умеют совершенно обходиться без многочисленной дворни, совершенно неизвестной в других странах; но, говоря мимоходом, следует заметить, что в качестве прислуги эта дворня не выдерживает никакой критики. Правда, такие слуги обыкновенно ничего и не стоят, так как, будучи крепостными, они либо вовсе не получают жалованья, либо получают кое-то [136] натурой. Благодаря этому, в России можно встретить помещичьи дома, в которых число слуг доходит до 300 или даже 400 человек. Те же из дворян, которые не желают держать их в таком количестве или же считают это слишком обременительным для себя, нашли средство, обходясь постоянно небольшим числом слуг, в большинстве торжественных случаях располагать многочисленной дворней, которую к тому же они по своему усмотрению могут увеличивать; они рекрутируют тогда свою дворню из тех крепостных, которым разрешено покинуть свои земли и переселиться в города, где одни из них устраиваются по торговой части, другие открывают ремесленные мастерские и т. п. Каково бы ни было положение или профессия этих крепостных, они не теряют своей зависимости от господ и должны являться немедленно по их зову; у них имеется свой староста, на обязанности которого и лежит в указанный день оповещать всех этих случайных лакеев; тогда они облачаются в расшитое галунами платье, специально хранимое ими для таких случаев, и отправляются прислуживать на господском вечере.
В назначенный час наши дрожки уже поджидали нас у входа в мою квартиру. Впервые в этот раз приходилось мне усаживаться в столь оригинальный экипаж, употребляемый, кажется, исключительно только в России. Дрожки – это самый маленький из возможных экипажей; он приспособлен всего для двух, самое большее трех человек; экипаж этот до смешного низок он состоит из скамейки, подушки которой набиты шерстью, и четырех крыльев из лакированной кожи, защищающих сидение от грязи. Скамейка [137] покоится на четырех небольших рессорах, размещенных в длину над каждым из четырех колес экипажа, которые обыкновенно устраиваются как можно ниже. Кучер помещается впереди; его ноги почти касаются лошадиных ног, а рядом с ним, придерживаясь руками за скамейку, садятся те, кому надо ехать; не более двух человек, не считая кучера, могут усесться в одни и те же дрожки.
В эти своеобразные экипажи, самые легкие из всех существующих, запрягают одну, две и даже три лошади; коренная лошадь помещается в оглобли; над головой у нее возвышается деревянная дуга, достаточная высокая и поднимающаяся подобно арке. Этот способ упряжи довольно надежен и в то же время производит очень эффектное впечатление, отдельные части упряжи прочно и солидно прикреплены друг к другу; подвязанный к дуге колокольчик возвещает приближение дрожек. При виде подобного экипажа, самого низкого и самого маленького из всех существующих, почти исчезающего в сравнении с сидящими в нем людьми, лишь слегка касающегося земли и способного мчаться с быстротой стрелы, вы сразу как бы отрешитесь от мысли, что находитесь еще в Европе. Вы не знаете даже, к какому веку, какому свету принадлежит все то, что проносится у вас пред глазами, и вы спрашиваете самих себя, как могут люди, почти соприкасавшиеся земной поверхности, исчезать из виду таким быстрым галопом.
Вторая лошадь, пристегнутая вне оглобель, еще более свободна, чем коренная; она отворачивает обыкновенно голову и шею влево и все время галопирует [138] даже и тогда, когда ее товарищ-коренник бежит рысью.
Несмотря на обилие рессор в этих едва заметных экипажах, трясет в них довольно-таки жестоко; меня неоднократно выбрасывало бы из них на дорогу, если бы я не напрягал всех усилий держаться за скамейку, на которой сидел. Спустя несколько часов, мы прибыли к месту назначения, но я был совершенно утомлен этой непривычной ездой и нуждался в некотором отдыхе, прежде чем приступить к исполнению своих обязанностей. Было решено, что посещение деревни, удаленной от поместья почти на целую милю, я отложу на завтрашнее утро. Итак, этот вечер мы провели в семье г. Голбинского. Это был истый дворянин старинного склада, какой все реже и реже в настоящее время встречается среди русских. Он с трудом объяснялся по-французски, так как, несмотря на частые и продолжительные сношения его со знатью, он никогда не испытывал влечения ни к чужеземным нравам, ни к иностранным языкам. Он не желал становиться ни французов, ни немцем, но наперекор всему свету стремился остаться русским. Вместо платья французского покроя, которое употребляла вся знать того века, если только не приходилось носить военную форму, он всегда облачался в древнерусский национальный костюм, скорее азиатский, чем европейский. Костюм этот состоял из голубого суконного кафтана, довольно длинного и простого, обшитого лишь по краям меховой опушкой; на голове носил шапку, напоминавшую собой берет; его шея была постоянно открыта, не была защищена даже воротником или галстуком, а борода, спускавшаяся [139] низко на грудь, придавала его лицу что-то внушительно.
Я очень сожалел, что не мог с ним свободно разговаривать, как того мне хотелось; но, несмотря на все трудности разговора, который я мог поддерживать лишь с помощью г. де-Марцилли в качестве переводчика, я все же мог заметить, что этот вельможа с древнерусским складом обладал прямым характером, великодушием и в особенности редкой гуманностью, почти совершенно не свойственной тем из его соотечественников. которые считали себя более учтивыми и более цивилизованными, чем он. Он обращался со своими крепостными, как с детьми, или, вернее, как с людьми, чья участь ему вверена, тогда как огромное большинство русских дворян смотрят на своих крестьян почти как на домашних животных, которыми они могут располагать сообразно своим капризам, интересам или даже страстям. Исключительно этим чисто отеческим расположением следует объяснить то, что этот помещик пригласил из Саратова к своим больным крестьянам доктора француза, которому он доверял больше, чем местным немецким врачам.
На следующий день г. Голбинский пожелал сам сопровождать меня в деревню. Я посетил всех больных, которых нашлось уже от 20 до 30 человек; но вскоре я должен был убедиться, что мое присутствие внушает мало доверия этим людям, и что, не будь с нами самого их помещика, они оставляли бы без ответа все мои вопросы, с которыми я обращался к ним через посредство г. де-Марцилли. Что касается предписаний относительно ухода за каждым больным, я [140] все их передал самому г. Голбинскому, возложив на него наблюдение за исполнением их, так как, вероятно, без этой предосторожности они не были бы исполнены вовсе. Так как меня смущало это недоверие больных и их очевидное отвращение ко всем моим предписаниям, г. де-Марцелли постарался меня успокоить: «Вас не должно все это удивлять. Русские до своего соприкосновения с западноевропейской цивилизацией или, говоря точнее, до момента проникновения иностранцев в их страну, не имели даже представления о том, что носит у нас название доктора-медицины. Им известны были только лекаря. Чаще всего таковыми являлись старые бабы или же знахари, обладавшие, по их уверению, какой-либо универсальной панацеей или лекарством от всех болезней. Употребляемые ими средства обыкновенно состоят из разных лекарственных трав; они делают из них настойки на все случаи своей практики. Банки, теплые и холодные души служат также целительными средствами; употребляют, наконец, с этой же целью всякого рода талисманы, амулеты и т.п.
«Таково-то было понимание медицины в то время даже среди высших классов русского общества, и таким оно остается еще и теперь среди простого народа. В общем, доверием среди него пользуются почти исключительно знахари, и я не был бы совершенно удивлен, если бы узнал, что они уже обращались к подобным лекарям и следуют их советам и скорее, чем вашим предписаниям».
- Но как же в таком случае, если они не желают этого сами, можно заставить их принимать те лекарства, что я прописал.
«Вы не имеете совершенно никакого представления, [141] любезный доктор, - ответил на это с улыбкой на лице г. де-Марцилли, - об авторитете русского помещика и характере повиновения его воле его крепостных. Разве эти люди обладают собственной волей? разве их тело, точно так же как и душа, не принадлежат тому всецело? Мне приходилось частенько примечать за время моего пребывания в России случаи, подобные нынешнему; часто, например, слышал я, как дворовые и крепостные, когда их заставляли принимать лекарства, прописанные врачом, говорили: «Это марает душу», но все-таки, раз староста сказал, что таков приказ помещика, они переставали сопротивляться и проглатывали принесенное снадобье. Да если бы они и продолжали проявлять упорство, им пришлось бы отведать плетей или палок, и их бы истязали до тех пор, пока они не стали бы повиноваться.
«Этим я, конечно, не хочу вовсе сказать, что г. Голбинский будет принужден прибегнуть к этим крайним мерам, так как крепостные его как раз искренно уважают, так что достаточно старосте будет только сказать: «так велит барин», и приказание будет исполнено немедленно, ибо они давно уже успели убедиться, что их помещик желает им только добра. Вы можете поэтому быть совершенно уверены, что все ваши предписания будут выполнены точнейшим образом, и даже будете поражены, когда узнаете. что им будут следовать с пунктуальностью и строгостью, каких, пожалуй, не встретить и в хорошем госпитале».
В тот же день мы вернулись в Саратов, но я все же должен был обещать г. Голбинскому [142] наведываться к его больным в течение некоторого времени по 2-3 раза в неделю.
Эти поездки продолжались более месяца; кроме уже посещенной однажды деревни, мне пришлось побывать и в других поместьях того же помещика, несколько раз меня сопровождал туда г. де-Марцелли, в другие поездки я брал с собой г. Рансея, но чаще всего отправлялся туда один. Мало помалу эпидемия улеглась, и, наконец, я получил возможность совершенно прекратить эти утомительные визиты.
Но зато, благодаря знакомству с посещаемыми деревнями и в особенности благодаря содействию г. де-Марцелли, мне удалось довольно подробно ознакомиться с русскими крестьянами, с их образом жизни, с их достоинствами и недостатками, их времяпровождением и т. п. В следующей главе я и намерен поделиться с читателями результатом своих наблюдений. |
