: Материалы  : Библиотека : Суворов : Кавалергарды :

Адъютант!

: Военнопленные 1812-15 : Сыск : Курьер : Форум

Кавалергардский полк от Николая I до Николая II

Часть II


Из биографий кавалергардов

арон Егор Петрович (Осипович) Дантес, впоследствии барон Геккерен

(Georges Charles d'Anthcs, baron de Heeckeren)

1812-1895

родился в Кольмаре и принадлежал к старинному роялистскому семейству, возведенному в дворянство с баронским титулом Наполеоном I. В 1829 г. поступил в С.-Сирскую школу, но пробыл в ней менее года, ибо был вынужден выйти из школы за участие в роялистских манифестациях во время июльского переворота 1830 г.

Жорж Дантес, барон де ГеккеренВ 1833 г. Дантес прибыл в Петербург с нидерландским посланником бароном Геккереном. "Дантес и барон Геккерен ни в каком родстве не состояли. Они познакомились случайно во время их общего путешествия в Россию. Дантес в дороге серьезно заболел в каком-то немецком городке; вскоре туда прибыл барон и задержался долее, чем предполагал. Узнав в гостинице о тяжелом положении молодого француза и о его полном одиночестве, он принял в нем участие и, когда тот стал поправляться, предложил ему присоединиться к его свите для совместного путешествия; предложение радостно было принято".

Случай также способствовал поступлению Дантеса в Кавалергардский полк. Прибыв в Петербург, отыскивая соотечественников, он скоро сошелся с художником Ладюрнером, специально выписанным для написания портрета императрицы Александры Федоровны, Ладюрнеру была отведена мастерская в здании Эрмитажа, и Дантес часто туда хаживал, приходя в восторг как от исполнения, так и от изображаемого лица. В одно из этих посещений император Николай неожиданно зашел к художнику, который еле успел спрятать Дантеса за занавескою. Но тут Ладюрнеру пришла мысль использовать это посещение для карьеры друга, и он стал выхвалять государю своего юного пылкого соотечественника, заочно влюбившегося в изображение царицы и просиживающего целыми днями перед ним. Государь рассмеялся, изъявил желание его видеть, что тотчас и было исполнено. Дантес своим разговором и находчивостью произвел благоприятное впечатление. Вскоре за тем состоялось его зачисление в полк.

Р. Е. Гринвальд пишет, что Дантес был допущен в январе 1834 г. прямо к офицерскому экзамену при военной академии по программе Юнкерской школы с освобождением от испытания в русской словесности, уставе и военном судопроизводстве. "Барон Дантес и маркиз де Пина, два шуана , будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет", - занес в свои записки А. С. Пушкин (Шуаны (фр. chouan) - участники восстаний в защиту королевской власти и католической церкви в Бретани и 11ормандии во время Великой французской революции). По выдержании экзамена Дантес определен 8 февраля того же года корнетом в кавалергарды с написанием в запасный эскадрон; 28 января 1836 г. произведен в поручики.

В мае 1836 г. Дантес был усыновлен бароном Геккереном по законам Нидерландского королевства, а в июне того же года ему разрешено было принять фамилию усыновившего его.

По словам секунданта Пушкина Данзаса, Дантес был "довольно большого роста, приятной наружности, человек неглупый и имевший какую-то врожденную способность нравиться всем с первого взгляда".

Однако по поступлении в полк Дантес оказался не только весьма слабым по фронту, но и весьма недисциплинированным офицером; таким он оставался в течение всей своей службы в полку. То он "садится в экипаж" после развода, тогда как "вообще из начальников никто не уезжал", то он на параде, "когда только скомандовано было полку "Вольно", позволил себе курить сигару". На учении "слишком громко поправляет свой взвод", что, однако, не мешает ему самому "терять дистанцию" и до команды "Вольно" сидеть, "совершенно распустившись, на седле"; не говоря уже об отлучках с дежурства, опаздывании на службу и т. п. Число всех взысканий, которым был подвергнут Дантес за три года службы в полку, достигает цифры 44.

"Как иностранец, - говорит князь Трубецкой, - он был пообразованнее нас, пажей, а как француз - остроумен, жив, весел. Он был отличный товарищ... И за ним водились шалости, но совершенно невинные и свойственные молодежи, кроме одной, о которой, впрочем, мы узнали гораздо позднее..."

Вполне допустимо, что Дантес был "пообразованнее" пажей; не противоречит истине и утверждение Трубецкого, что Дантес был "отличный товарищ". Этим объясняется, вероятно, то, что кавалергардские офицеры горячо стали на его защиту.

...27 января 1837 г. Дантес смертельно ранил на дуэли А. С. Пушкина.

В тот же день он был арестован домашним арестом командиром полка Гринвальдом и через день после дуэли приказом по гв. корпусу был предан суду Конной гвардии. При этом и.д, командира корпуса Н. И. Бистром предписывал: "Комиссии военного суда вменить в непременную обязанность открыть, кто именно был посредниками (секундантами) при означенной дуэли и вообще кто знал и какое принимал участие в совершении или отвращении оной. Дело сие окончить сколь возможно поспешнее".

В тот же день по всеподданнейшему докладу начальника штаба гв. корпуса Веймарна состоялось высочайшее повеление "судить военным судом" как дуэлянтов, так равно и всех прикосновенных к сему делу с тем, что ежели между ними окажутся лица иностранные, то, не делая им допросов и не включая в сентенцию суда, представить о них особую записку с означением токмо меры их прикосновенности". Для производства дознания назначен был полковник Галахов. Он представил 3 февраля следующее отобранное им от Дантеса показание:

"27 числа января г. поручик де Геккерен действительно дрался на пистолетах с камергером Пушкиным, ранил его в правый бок и был сам ранен в правую руку. Секундантами были со стороны поручика де Геккерена виконт д'Аршиак, находящийся при французском посольстве, а со стороны камергера Пушкина инженер-подполковник Данзас. Поручик де Геккерен в тот же самый день, 27 января, просил виконта д'Аршиака быть его секундантом, который, однако ж, и прежде сего знал все сношения поручика де Геккерена с камергером Пушкиным, до дуэли бывшие. Место поединка было за Комендантскою дачею, близ Новой Деревни, в роще, куда поручик Геккерен с виконтом д'Аршиаком отправились вместе в 4-м часу пополудни. Кроме виконта д'Аршиака и инженер-подполковника Данзаса знал о дуэли, следующей быть между камергером Пушкиным и поручиком де Геккереном, один только усыновивший его министр нидерландского двора посланник барон де Геккерен, а более решительно никто".

5 февраля Дантес был вытребован в комиссию, но не явился по болезни; комиссия в тот же день предписала подвергнуть его медицинскому освидетельствованию. Того же, 5-го числа военный врач Стефанович свидетельствовал Дантеса и нашел, что он "имеет пулевую проницающую рану на правой руке ниже локтевого сустава на четыре поперечных перста; вход и выход пули в небольшом один от другого расстоянии. Раны простые, чистые, без повреждения костей и больших кровеносных сосудов. Больной может ходить по комнате, разговаривает свободно, ясно и удовлетворительно, руку носит на повязке... вообще же он кажется в хорошем и надежном к выздоровлению состоянии".

На другой день комиссия поручила старшим асессорам (Столыпину и Балабину) и аудитору отобрать от него объяснения на дому.

На вопрос о причине, побудившей вызвать Пушкина на дуэль, Дантес показал: "В ноябре месяце 1836 г. получил я словесный и беспричинный камергера Пушкина вызов на дуэль, который мною был принят; спустя же некоторое время камергер Пушкин без всякого со мною объяснения словесно просил нидерландского посланника барона де Геккерена передать мне, что вызов свой он уничтожает, на что я не мог согласиться потому, что, приняв беспричинный вызов его на дуэль, полагал, что честь моя не позволяет мне отказаться от данного ему мною слова; тогда камергер Пушкин назначенному с моей стороны секунданту, находящемуся при французском посольстве графу д'Аршиаку, дал письмо, в коем объяснял, что он ошибся в поведении моем и что он более еще находит оное благородным и вовсе не оскорбительным для его чести, что соглашался повторить и словесно; с того дня я не имел с ним никаких сношений, кроме учтивостей. Января 26-го нидерландский посланник барон Геккерен получил от камергера Пушкина оскорбительное письмо, касающееся до моей чести, которое якобы он не адресовал на мое имя единственно потому, что считает меня подлецом и слишком низким. Все сие может подтвердиться письмами, находящимися у Его Императорского Величества".

Ввиду ссылки на письма комиссия постановила всеподданнейше испросить по команде эти письма. Письма были вручены графом Нессельроде полковнику Бреверну и предъявлены последним комиссии.

На великосветском балуВ своем показании 6 февраля Дантес написал, что "реляция учиненной нами дуэли вручена... секундантом моим при отъезде его из С.-Петербурга камергеру кн. Вяземскому, который до получения оной о имеющей быть между нами дуэли ничего не знал".

Как мы видели, протокол дуэли не был составлен секундантами; реляцией же Дантес называл письмо д'Аршиака Вяземскому, составленное 1 февраля, т. е. по прошествии 4-5 суток после дуэли.

Князь Вяземский был вытребован 8 февраля в комиссию, передал ей письма л'Аршиака и Данзаса, причем показал, что: 1) он в первый раз узнал о дуэли, когда услышал, что Пушкин смертельно ранен; 2) "никогда не слыхал ни от Александра Сергеевича Пушкина, ни от барона Геккерена о причинах, имевших последствием сие несчастное происшествие".

10 февраля Дантес был снова вызван в комиссию для дачи объяснений о том: 1) что он подразумевает под реляцией дуэли; 2) "в каких выражениях заключались письма, писанные к г. Пушкину или его жене, которые в письме, писанном им к нидерландскому посланнику барону Геккерену, названы дурачеством".

Дантес показал, что реляцией он называет письмо д'Аршиака к Вяземскому потому, что "в оном, как мне известно, описаны подробно условия дуэли и всего происшедшего на месте по всей справедливости". Относительно же писем к Пушкиной Дантес показал: "Посылая довольно часто к г-же Пушкиной книги и театральные билеты при коротких записках, полагаю, что в числе оных находились некоторые, коих выражения могли возбудить его щекотливость (щепетильность) как мужа, что и дало повод ему упомянуть о них в своем письме к барону де Геккерену 26 числа января как дурачествах, мною писанных..."

На основании показаний Данзаса (11 февр.) о том, что говорил ему и д'Аршиаку Пушкин перед отправлением на дуэль, комиссия потребовала от Дантеса ответов на следующие вопросы: не известен ли ему автор анонимных писем и не распространял ли он, Дантес, "нелепых слухов, касающихся до чести" жены Пушкина? Дантес отвечал, что ни автор безымянных писем, ни распространители "нелепых слухов" ему неизвестны.

Далее в вопросах стояло: "Вследствие этого (т. е. получения анонимных писем и распространившихся слухов) тогда же он вызывал вас на дуэль, которая не состоялась потому, что вы предложили ему жениться на его свояченице, но вместе с тем требовал от вас, чтоб не было никаких сношений между двумя вашими семействами. Несмотря на сие, вы даже после свадьбы не переставали дерзко обходиться с женою его, с которою встречались только в свете, давали повод к усилению мнения, поносительного как для его чести, так и для чести жены его, что вынудило его написать 26 января письмо Геккерену".

На последнюю часть вопросного пункта Дантес возразил, что "не согласен с тем, что уклонился от дуэли предложением жениться на его свояченице", причем сослался на письмо самого Пушкина д'Аршиаку; "что же касается до моего обращения с г-жою Пушкиной, (то) не имея никаких условий для семейных наших сношений, я думал, что был в обязанности кланяться и говорить с нею при встрече в обществе, как и с другими дамами, тем более что муж прислал ее ко мне в дом на мою свадьбу, что, по мнению моему, вовсе не означало, что все наши сношения должны были прекратиться".

А.С. Пушкин в Аничковом дворце в Санкт-ПетербургеЭти показания Дантеса комиссия нашла достаточными, чтобы "привесть дело немедленно к окончательному решению". Однако аудитор Маслов, опасаясь ответственности по закону, подал рапорт, настаивая на допросе Н. Н. Пушкиной. Маслов находил нужным допросить ее относительно: во-первых, содержания "безымянных писем", полученных Пушкиным; во-вторых, содержания ее переписки с Дантесом, названной Пушкиным дурачеством; в-третьих, содержания анонимного письма, полученного Пушкиным в ноябре, в каковом письме "виновником распри" между Дантесом и Пушкиным назван барон Геккерен; в-четвертых, того места письма Пушкина 25 января, в котором он обвиняет Геккерена в гнусном потворстве страсти Дантеса и, в-пятых, отношения обоих Геккеренов к Н. Н. Пушкиной после женитьбы младшего из них.

Комиссия сочла излишним истребовать указанные Масловым "некоторые объяснения" на том странном основании, что якобы при составлении своего постановления об окончании судебного следствия она "имела оные в виду", и потому комиссия, находя "дело довольно ясным", опасалась, как бы "без причины не оскорбить г-жу Пушкину".

В данном случае и аудитор, и комиссия были - с разных точек зрения - правы.

Была дуэль - т. е. с точки зрения действовавшего закона и аудитора Маслова было совершено преступление; с точки же зрения порядочности и судей - совершено деяние, в данном случае безусловно неотвратимое. Один из противников, смертельно раненный, уже умер, мало того, убитый - гениальный поэт, слава своей Родины. Всякое копание в его личном прошлом или прошлом его жены могло бы только так или иначе набросить тень на едва закрытую могилу... Получился бы грандиозный скандал, но не лишний субъект наказания. И судьи поторопились заявить, что все им ясно и что у них для вынесения приговора достаточно судебных данных. С этим "мнением" суда, несмотря на признание его "упущением", согласились все начальствующие лица, до императора Николая включительно.

19 февраля комиссия приговорила повесить Дантеса и Данзаса и представила приговор на заключение начальству.

Первое мнение высказал командир полка. Р. Е. Гринвальд находил, что "подсудимый в опровержение взведенного на него Пушкиным подозрения относительно оскорбления чести жены его никаких доказательств к оправданию своему представить не мог, равномерно, за смертью Пушкина, и судом не открыто прямой причины, побудившей Пушкина подозревать бар. де Геккерена в нарушении семейного спокойствия, но из ответов самого подсудимого видно, что он к жене покойного Пушкина прежде, нежели был женихом (ее сестры), посылал довольно часто книги и театральные билеты при коротких записках; в числе оных были такие (как он сознается), коих выражения могли возбудить щекотливость Пушкина как мужа... Последнее сознание поручика бар. де Геккерена есть уже причина, побудившая Пушкина иметь к нему подозрение, и, вероятно, обстоятельство сие заставило Пушкина очернить поручика де Геккерена в письме к отцу его... а вместе с тем и насчет сего последнего прибегнуть к выражению оскорбительных слов".

В заключение Гринвальд полагал: Дантеса, "лишив всех прав российского дворянства, разжаловать в рядовые в дальние гарнизоны". Мотивами к такому смягчению приговора Гринвальд кроме обычных ссылок на монаршее милосердие и молодые лета подсудимого приводил еще и то, что Дантес был "движим чувствами сына защищать честь оскорбленного отца своего" (хотя сему, быть может, сам был причиною).

Командир бригады барон Мейндорф "полагал достаточным, лишив его чинов и дворянства, разжаловать в рядовые без выслуги и потом определить в Кавказский отдельный корпус" (т. е. дать возможность выслужиться).

Мнение начальника дивизии графа С. Ф. Апраксина составлено, очевидно, лицом аудиторского ведомства. В общем Апраксин приводит те же добытые судом данные, на какие указывает и Гринвальд, но при этом обращает внимание и на то, что по разным причинам "невозможно открыть во всей подробности причин сего поединка". Таковыми причинами Апраксин, кроме смерти самого Пушкина, считает: отъезд д'Аршиака за границу, уклонение суда от испрошения "удостоверительных сведений у жены камергера Пушкина, но как сего военно-судною комиссией не сделано, то сие остается на усмотрение начальства". Граф Апраксин находил возможным, "лишив Дантеса чинов и дворянства", понизить еще наказание до разжалования в рядовые впредь до отличной выслуги.

Командир г в. кавалерийского корпуса Кнорринг, указав на то, что П. Н. Пушкина не была допрошена судом, находил, как и Гринвальд, смягчающее вину обстоятельство в том, что Дантес "решился на строго законом запрещенное действие, будучи движим чувствованиями сына к защищению чести оскорбленного отца"; и Кнорринг смягчал наказание до простого (без лишения дворянства) разжалования в рядовые впредь до отличной выслуги, с преданием церковному покаянию и заключением на шесть месяцев в крепостной каземат.

Великий князь Михаил Павлович находился в отпуску за границей, и потому мнения "заключил" 11 марта его заместитель Н. И. Бистром. Последний признавал Дантеса виновным в: "1) раздражении Пушкина щекотливыми для него записками к жене его; 2) вызове на дуэль и нанесении смертельной раны". Бистром не упоминал о смягчающих вину обстоятельствах и потому находил возможным понизить наказание лишь до разжалования впредь до выслуги на Кавказе, но с лишением дворянства и с содержанием в каземате в течение шести месяцев, "так как нет в виду никаких заслуживающих снисхождения обстоятельств, ибо письмо камергера Пушкина к посланнику бар. Геккерену с выражениями весьма оскорбительными для чести обоих Геккеренов при строгом воспрещении дуэли не могло давать права на такое противозаконное самоуправление..."

Генерал-аудиториат 17 марта полагал: Дантеса, "лишив чинов и приобретенного им российского дворянского достоинства, написать в рядовые".

18 марта император Николай так конфирмовал приговор: "Быть по сему, но рядового Геккерена, как не русского подданного, выслать с жандармом за границу, отобрав офицерские патенты".

 Приказом по полку 20 марта Дантес исключен из списков полка. На другой день в 9 часов утра к Геккерену явился жандармского дивизиона унтер-офицер Яков Новиков, долженствовавший сопровождать его до границы.

Дуэль АС. Пушкина с Дантесом

В11 часов Дантесу было дозволено свидание с отцом и женою. Об этом свидании есть следующее донесение: "По приказанию в. пр-ва (Клейнмихеля) дозволено было рядовому Геккерену свидание с женою его в квартире посланника барона Геккерена; при сем свидании находились: жена рядового Геккерена, отец его, посланник, и некто графиня Строганова. При свидании я вместе с адъютантом в. пр-ва гвардейским ротмистром Арцыбашевым был безотлучно. Свидание продолжалось всего один час. Разговоров, заслуживающих особого внимания, не было. Вообще в разжалованном Геккерене незаметно никакого неудовольствия, напротив, он изъявлял благодарность к государю императору за милости к нему и за дозволение, данное его жене, бывать у него ежедневно во время его содержания под арестом. Между прочим, говорил он, что по приезде его в Баден он тотчас явится к его высочеству вел. кн. Михаилу Павловичу. Во все время свидания рядовой Геккерен, жена его и посланник Геккерен были совершенно покойны; при прощании их не замечено никаких особых чувств. Рядовой Геккерен отправлен мною в путь с жандармским унт.-офицером в 13/4 ч. пополудни".

23 марта Геккерен был уже в Таурогене...

О дальнейшей судьбе Дантеса нам почти ничего неизвестно. По возвращении из России во Францию он сначала заперся в деревне своей в Эльзасе. От брака с Екатериной Николаевной Гончаровой он имел трех дочерей и сына. Вскоре после рождения сына Екатерина Николаевна умерла (15 окт. 1843 г.).

Автограф М.Ю. Лермонтова со строками стихов "Смерть поэта"

В 40-х годах выступил на политическое поприще, был избран депутатом и сначала продолжал быть крайним легитимистом. Затем он из легитимиста обратился в бонапартиста и в награду за услуги, оказанные Луи Бонапарту, назначен им в день декабрьского переворота 1851 г. сенатором. В сенате он обратил на себя особое внимание своими речами в защиту светской власти пап. Во время последней империи Дантес был persona grata при дворе Наполеона III, Он был одним из основателей Парижского газового общества и оставался директором этого общества до своей смерти, благодаря чему составил себе большое состояние. По словам одного из наших соотечественников, знавшего в Париже Дантеса, это был человек "очень одаренный и крайне деятельный, даже большой оригинал; он был замешан во всех событиях и происках второй империи". После падения империи он почти безвыездно жил в своем замке Сульц в Эльзасе. "Дантес постоянно вел свои записки, но в последние годы, дожив до глубокой старости, он впал почти в детство и в минуту раздражения сжег свои мемуары..."

 

Николай Соломонович Мартынов

1815-1875

Николай Соломонович Мартыновсын пензенского помещика, полковника; родился в Н.-Новгороде, воспитывался с октября 1832 г. в Школе, откуда через три года выпущен корнетом в кавалергарды, 6 марта 1837 г. в чине поручика командирован на Кавказ, где участвовал в экспедиции генерала Вельяминова для заложения укреплений Новотроицкого и Михайловского, и награжден орденом св. Анны 3-й ст. с бантом. В апреле 1838 г. прибыл обратно в Кавалергардский полк; в следующем году зачислен по кавалерии ротмистром с прикомандированием к Гребенскому казачьему полку, а 23 февраля 1841 г. уволен в отставку по домашним обстоятельствам майором.

...15 июля 1841 г. Мартынов имел несчастье убить на дуэли М. Ю. Лермонтова.

Мы не имеем сведений о пребывании Мартынова в кавалергардах, но кавказские его товарищи так о нем отзываются: "Мартынов был с виду добрый малый, недурен собою, очень занимался своей наружностью и любил дамское общество". По словам другого кавказца, Мартынов "был очень красивый молодой гвардейский офицер, высокого роста, блондин с выгнутым немного носом. Он был всегда очень любезен, весел, порядочно пел романсы, недурно писал стихи и все мечтал о чинах, орденах и думал не иначе как дослужиться на Кавказе до генеральского чина", но вдруг в 1841 г. вышел в отставку и "из веселого, светского, изящного молодого человека сделался каким-то дикарем: отрастил огромные бакенбарды, в простом черкесском костюме, с огромным кинжалом, нахлобученной белой папахой, вечно мрачный и молчаливый". Автор предполагает, что "причиною такого странного образа действий Мартынова было желание играть роль Печорина, героя тогдашнего времени, которого Мартынов, к несчастью, и действительно вполне олицетворил собою".

По воспоминаниям Я. И. Костенецкого, "в то время на Кавказе был особенный известный род изящных молодых людей - людей великосветских, считавших себя выше других по своим аристократическим манерам и светскому образованию, постоянно говоривших по-французски, развязных в обществе, ловких и смелых с женщинами и высокомерно презиравших весь остальной люд; все эти барчата с высоты своего величия гордо смотрели на нашего брата армейского офицера и сходились с нами разве только в экспедициях, где мы в свою очередь с сожалением на них смотрели и издевались над их аристократизмом. К этой категории принадлежала большая часть гвард. офицеров, ежегодно тогда посылаемых на Кавказ; к этой же категории принадлежал и Лермонтов, который, сверх того, и по характеру своему не любил дружиться с людьми: он всегда был высокомерен, едок и едва ли во всю жизнь имел хотя одного друга".

"Лермонтов, - свидетельствует князь А. И. Васильчиков, - был человек странного и вместе с тем заносчивого нрава... в нем было два человека: один - добродушный для небольшого кружка ближайших своих друзей и для тех немногих лиц, к которым он имел особенное уважение, другой - заносчивый и задорный для всех прочих его знакомых... Ко второму разряду принадлежал, по его понятиям, весь род человеческий, и он считал лучшим своим удовольствием подтрунивать и подшучивать над всякими мелкими и крупными странностями, преследуя их иногда шутливыми, а весьма часто и язвительными насмешками. Это настроение его ума и чувств было невыносимо для людей, которых он избрал целью своих придирок и колкостей без всякой видимой причины, а просто как предмет, над которым он изощрял свою наблюдательность".

Мы не можем здесь останавливаться на причинах, почему Лермонтов был таким, но должно признать, что действительно он таковым был.

Николай Мартынов познакомился с Лермонтовым в Юнкерской школе, куда они поступили почти в одно время. "Он (Лермонтов) был добрый человек от природы, но свет его окончательно испортил", - говорит Мартынов. Находясь с Лермонтовым "в весьма близких отношениях", он "имел случай неоднократно замечать, что все хорошие движения сердца, всякий порыв нежного чувства он старается так же тщательно в себе заглушать и скрывать от других, как другие стараются скрывать свои гнусные пороки".

Настоящей причиной дуэли считают ухаживание Лермонтова за сестрою Мартынова - Натальей и находящуюся в связи с этим "пропажу" известного письма.

Так ли это?

Едва ли подлежит сомнению, что Наталья Соломоновна нравилась Лермонтову, но нет никаких данных утверждать, чтобы родители ее и брат желали этого брака. Напротив, есть основания полагать, что родители не желали этого брака, следовательно, о том, что Николай Мартынов выступил в защиту чести сестры, не может быть и речи по той простой причине, что честь сестры никоим образом не была затронута.

История же "пропажи" письма следующая: 5 октября 1837 г. Николай Мартынов писал отцу в Пятигорск об окончании экспедиции, в которой принимал участие. В этом же письме он благодарил отца за присланные деньги. "Триста рублей, - пишет Мартынов, - которые вы мне послали через Лермонтова, получил, но писем никаких, потому что его обокрали в дороге, и деньги эти, вложенные в письме, также пропали; но он, само собою разумеется, отдал мне свои. Если вы помните содержание вашего письма, то сделайте одолжение - повторите; также и сестер попросите от меня..."

"Вся суть в том, - говорит П. И. Бартенев, - что письма от отца из Пятигорска в экспедицию на этот раз вовсе не было". По словам самого Мартынова, в 1837 г. Лермонтов из Пятигорска, где находилась семья Мартынова, отъезжая в экспедицию {где уже находился Николай Мартынов), взялся доставить пакет, в который Наталья Соломоновна вложила свой пятигорский дневник и письмо к брату. Прежде чем запечатать письмо, она предложила отцу своему - не захочет ли он также написать или приписать. Тот взял пакет и пошел с ним к себе в комнату, но ничего не написал, а только вложил деньги и, запечатав пакет, принес его назад для вручения Лермонтову, которому о деньгах ничего не было сказано. Поэтому, получив в октябре месяце от сына письмо, старик Мартынов удивлен был теми строками, в которых говорится о деньгах. Когда Николай Мартынов по возвращении из экспедиции в первый раз увиделся с отцом своим, тот выразил ему свое подозрение относительно Лермонтова и прибавил: "А я совсем забыл написать на пакете, что вложено 300 руб.". Словом, Мартыновы заподозрили Лермонтова в любопытстве узнать, что о нем пишут...

В окрестностях Пятигорска

Подозрение осталось подозрением, но впоследствии, когда Лермонтов преследовал Мартынова насмешками, тот иногда намекал ему о письме, прибегая к таким намекам, чтобы избавиться от его приставаний.

"В объяснении с Лермонтовым по поводу пропажи письма Н. С. Мартынов сказал Л., что отец его не может себе объяснить этой истории, но что он (Н. С.) ответил отцу, что не допускает мысли о нескромности Л., на каковую ни один порядочный человек не способен. Лермонтов впоследствии говорил, что в течение этого объяснения порывался вызвать Н. С. М-ва, чувствуя иронию в его заступничестве, но не находил, к чему придраться.

В Пятигорске жило в то время семейство генерала Верзилина, состоявшее из матери и трех взрослых девиц, из которых Эмилия Александровна особенно отличалась красотою и остроумием. Это был единственный дом в Пятигорске, в котором почти ежедневно собиралась вся изящная молодежь пятигорских посетителей, в числе которых были Лермонтов и Мартынов.

Однажды в самом конце июня на вечере у Верзилиных Лермонтов и Мартынов, как обыкновенно, ухаживали за Эмилией Александровной.

"Я танцевала с Лермонтовым, - пишет она. - К нам присоединился молодой человек, который также отличался злоязычием, и принялись они вдвоем наперебой острить свой язык. Несмотря на мои предостережения, удержать их было трудно. Ничего особенно злого не говорили, но смешного много. Вот тут увидели Мартынова, разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у рояля, на котором играл кн. Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал острить на его счет, называя его montagnard аu grand poignard (горец с большим кинжалом (фр.)) (Мартынов носил черкеску и замечательной величины кинжал). Надо же было так случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом; он подошел к нам и голосом, весьма сдержанным, сказал Лермонтову: "Сколько раз просил я вас оставить свои шутки при дамах" - и так быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову; а на мое замечание: "Язык враг мой" - М. Ю. отвечал спокойно: "Се n'est fieri, demain nous serons bons amis" ("Это ничего, завтра мы опять будем друзьями" (фр.)). Танцы продолжались, и я думала, что тем кончилась вся ссора".

Но этим ссора не кончилась. При выходе из дома Верзилиных Мартынов взял Лермонтова под руку и пошел с ним рядом по бульвару. "Je vous ai prevenu, Lermontow, que je ne souffrirais plus vos sarcasmes dans le monde, et cependant vous recommencez de nouveau" ("Вы знаете, Лермонтов, что я очень долго выносил ваши шутки, продолжающиеся, несмотря на неоднократное мое требование, чтобы вы их прекратили" (фр.)), - сказал Мартынов и добавил по-русски: "Я тебя заставлю перестать". "Но ведь ты знаешь, Мартынов, что я дуэли не боюсь и от нее никогда не откажусь: значит, вместо пустых угроз тебе лучше действовать", - ответил Лермонтов. "Ну, в таком случае завтра у вас будут мои секунданты", - сказал Мартынов и отправился домой, куда пригласил Глебова, которому поручил на другое утро вызвать Лермонтова. На другой день тот сообщил Мартынову, что вызов его принят и что Лермонтов секундантом своим выбрал князя Васильчикова.

Почти в таких же выражениях передает разговор на бульваре и Васильчиков. "Выходя из дома на улицу, - говорит он, - Мартынов подошел к Лермонтову и сказал ему очень тихим и ровным голосом по-французски: "Вы знаете, Лермонтов, что я очень часто терпел ваши шутки, но не люблю, чтобы их повторяли при дамах", - на что Лермонтов таким же спокойным тоном отвечал: "А если не любите, то потребуйте у меня удовлетворения". Мы, - продолжает Васильчиков, - считали эту ссору ничтожною и уверены были, что она кончится примирением".

Гостиная в доме Верзилиных в Пятигорске, где произошла ссора Лермонтова с Мартыновым

Считать ссору, в конце которой произнесено слово удовлетворение ничтожною, - более чем легкомысленно. Однако, будь князь Васильчиков и прочие присутствовавшие при разговоре Мартынова с Лермонтовым на улице лишь очевидцами - то или иное их отношение к этому разговору могло не иметь особого значения. Совершенно иначе обязаны мы отнестись к тому же Васильчикову, М. П. Глебову, А. А. Столыпину и князю С. В. Трубецкому, когда они приняли на себя обязанности секундантов.

За исключением князя Васильчикова никто из секундантов не оставил нам рассказа о дуэли; рассказ Васильчикова составлен много лет спустя после печального события, и вызван этот рассказ настоянием Мартынова. Остается судебное дело. К нему следует, как мы увидим ниже, относиться еще с большей осторожностью, чем к рассказу Васильчикова, ибо подсудимые (Мартынов, Васильчиков и Глебов) имели полную возможность сговариваться в своих показаниях.

Продолжаем рассказ князя Васильчикова: несмотря на уверенность, что ссора кончится примирением, "тем не менее все мы, и в особенности М. П. Глебов, истощили в течение трех дней наши миролюбивые усилия без всякого успеха. Хотя форменный вызов на дуэль и последовал от Мартынова, но всякий согласится, что вышеприведенные слова Лермонтова заключали в себе уже косвенное приглашение на вызов, и затем оставалось решить, кто из двух был зачинщик и кому перед кем следовало сделать первый шаг к примирению".

Верить на слово голословному показанию Васильчикова о трехдневных стараниях секундантов покончить дело миром мы не имеем права, тем более что и рассказ его весьма неясен: кого же секунданты в конце концов сочли за "зачинщика"? Если - как и следовало - Лермонтова, то и надлежало настаивать на том, чтобы он "сделал первый шаг к примирению". Не могло же секундантам не быть известно не только их право, но и обязанность не допускать дуэли из-за ссоры "столь ничтожной"...

После дуэли Мартынов узнал от Глебова, что Лермонтов во время переговоров относительно условий дуэли говорил своему секунданту Васильчикову: "Нет, я сознаю себя настолько виновным перед Мартыновым, что чувствую, что рука моя на него не поднимется". Намекал ли тут Лермонтов на вскрытие письма или на нелепость своей выходки на вечере у Верзилиных - осталось неизвестно, но известно сожаление Мартынова после дуэли: "Передай мне об этих словах Васильчиков или кто-либо другой, я Лермонтову протянул бы руку примирения и нашей дуэли, конечно, не было бы".

В чем заключались "миролюбивые усилия" секундантов, можно видеть из черновика ответа Николая Мартынова на вопросные пункты следователей: "Васильчиков и Глебов старались всеми силами помирить меня с ним, но так как они не могли сказать мне ничего от его имени, а только хотели (проверить меня) уговорить меня взять назад мой вызов, я не мог на это согласиться". Такое изложение было секундантам "несколько неприятно", и потому Глебов писал Мартынову: "Надеемся, что ты будешь говорить и писать, что мы тебя всеми средствами уговаривали... Скажи, что мы тебя уговаривали с начала до конца".

Мартынов согласился и ответил секундантам, что "на суде покажет о всех их усилиях примирить его с Лермонтовым, но требует, чтобы они после окончания дела о дуэли восстановили истину и для очищения его памяти опубликовали дело, как оно действительно было".

Некоторое объяснение такому странному поведению секундантов мы находим у самого князя Васильчикова. "Друзья" Лермонтова и Мартынова "до последней минуты были убеждены, что дуэль кончится пустыми выстрелами и что, обменявшись для соблюдения чести двумя пулями, противники подадут друг другу руки".

Впоследствии Мартынов объяснял такое отношение секундантов "тем шумом, который наделал предыдущий поединок Лермонтова с Барантом в 1840 г., где противники дрались на шпагах и пистолетах, причем, не считая пустой царапины, полученной Лермонтовым, никто из них ранен не был, что сделало как дуэлистов, так и секундантов их посмешищем всего Петербурга".

Дуэль состоялась 15 июля в седьмом часу вечера по левой стороне горы Машук, по дороге, ведущей в одну из немецких колоний. Врача не было. Васильчиков и Глебов отмерили барьер в 15 шагов и от него в каждую сторону еще по 10 шагов. Противники стали на крайних точках. По условию дуэли каждый из противников имел право стрелять, когда ему вздумается, стоя на месте или подходя к барьеру.

"Зарядили пистолеты. Глебов подал один Мартынову, я, - говорит Васильчиков, - Лермонтову, и скомандовали: "Сходись!" Лермонтов остался неподвижен и, взведя курок, поднял пистолет дулом вверх, заслонясь рукою и локтем по всем правилам опытного дуэлиста. В эту минуту я в последний раз я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом пистолета, уже направленного на него". Мартынов быстрыми шагами подошел к барьеру. Противники столь долго не стреляли, что кто-то из секундантов заметил: "Скоро ли это кончится?" Мартынов взглянул на Лермонтова - на его лице играла насмешливая, полупрезрительная улыбка... Мартынов спустил курок... Раздался роковой выстрел...

"Лермонтов упал, как будто его скосило на месте, не сделав движения ни взад, ни вперед, не успев даже захватить больное место, как это обыкновенно делают люди раненные или ушибленные. Мы подбежали..." Мартынов "поцеловал его и тотчас же отправился домой, полагая, что помощь еще может подоспеть к нему вовремя".

"Положа руку на сердце, - кончает свой рассказ князь Васильчиков, - беспристрастный свидетель должен признаться, что Лермонтов сам, можно сказать, напросился на дуэль и поставил своего противника в такое положение, что он не мог его не вызвать".

Спору нет: Мартынов не мог на вызов по существу Лермонтова ответить иначе как посылкой формального вызова, но "беспристрастными свидетелями" дуэли ни Васильчикова, ни прочих секундантов признать нельзя. Пристрастие, и притом пристрастие личное, они показали не только во время самой дуэли, но и в течение многих, очень многих лет после нее...

Стихи Н. Мартынова, посвященные Кавалергардскому полку

Н. С. Мартынов сначала был предан гражданскому суду в Пятигорске, но по его ходатайству дело было передано в пятигорский военный суд. Государь конфирмовал приговор следующей резолюцией: "Майора Мартынова выдержать в крепости три месяца, а затем предать церковному покаянию".

Наказание Мартынов отбывал в Киевской крепости, а затем .киевская консистория определила срок епитимьи в 15 лет. 11 августа 1842 г. Мартынов подал прошение в Синод, ходатайствуя, "сколько возможно, облегчить его участь". Синод отклонил просьбу, указав, что "в случае истинного раскаяния Мартынова духовный его отец может и по своему усмотрению сократить время епитимьи". В следующем году срок был духовником сокращен до семи лет..

В 1846 г. митрополит Киевский Филарет разрешил приобщить святых тайн Мартынова, а 25 ноября того же года Синод определил: "Освободить Мартынова, как принесшего достойные плоды покаяния, от дальнейшей публичной епитимьи, с предоставлением собственной его совести приносить и за сим чистосердечное пред Богом раскаяние в учиненном им преступлении..."

В Киеве Н. С. Мартынов в 1845 г. женился на дочери киевского губернского предводителя Иосифа Михайловича Проскур-Сущанского девице Софье Иосифовне и имел от этого брака пятерых дочерей и шестерых сыновей.

Из воспоминаний И. А. Арсеньева: "Как поэт Лермонтов возвышался до гениальности, но как человек он был мелочен и несносен. Эти недостатки и признак безрассудного упорства в них были причиною смерти гениального поэта от выстрела, сделанного рукою человека доброго, сердечного, которого Лермонтов довел своими насмешками и даже клеветами почти до сумасшествия. Мартынов, которого я хорошо знал, до конца своей жизни мучился и страдал оттого, что был виновником смерти Лермонтова"... 

 


Назад

Вперед!
В начало раздела




© 2003-2024 Адъютант! При использовании представленных здесь материалов ссылка на источник обязательна.

Яндекс.Метрика Рейтинг@Mail.ru