|
 ачисление
меня в Кавалергардский полк состоялось
12 июня 1863 г., а 15 июня записано было в
полковом приказе: "Прибывший к полку
камер-паж граф Шереметев зачисляется
налицо и записывается в эскадрон Его
Величества". 23 июня полковой адъютант
сообщил мне, что "вследствие
отношения к корпусному штабу следует
носить палаш на золотой портупее по
образцу офицерской портупеи лб.-гв.
Конного полка".
Еще в мае месяце перебрался я в Царское
Село, где нанял дачу на Малой улице,
рядом с дачею полкового командира князя
В. И. Барятинского.
Почти насупротив меня в небольшой даче
с мезонином и с балконом жил полковой
адъютант Б. А. Звегинцов. Мне казалось,
что я выбрал самое лучшее место. Дача
была действительно удобная, хотя и
чересчур просторная. Сад ее сходился с
соседней дачей, в которой поселилось
семейство барона Модеста Андреевича
Корфа, тогда еще управлявшего вторым
отделением Е.И.В-ва канцелярии.
 Князь
Барятинский, всегда относившийся ко мне
приветливо, нередко приглашал меня к
себе. Княгиня была всегда очень
благосклонна и гостеприимна. Со дня же
вступления моего в полк отношения эти,
понятно, несколько изменились, и я в
скором времени мог усмотреть, насколько
неудобно было молодому офицеру
проживать около полкового командира.
Меня зачислили в лейб-эскадрон,
которым командовал тогда флигель-адъютант
полковник Амбразанцев-Нечаев. 2-м
эскадроном командовал граф Протасов-Бахметев,
3-м - Антон Желтухин, 5-м резервным -
полковник Гревс. Эскадроны были
расположены по соседним деревням. В
Большом Кузьмине стоял первый дивизион
и там же за церковью резервный эскадрон.
Второй дивизион стоял в Редком Кузьмине.
Полк вообще тогда не был богат офицерами:
незадолго перед тем граф Бреверн был
назначен начальником штаба.
Князь Барятинский старался привлечь
побольше молодежи. Благодаря ему, и в
особенности брату его фельдмаршалу,
государю Александру II угодно было
выразить отцу моему свою волю, чтобы я
поступил в Кавалергардский полк. Отец
был доволен, а я уже давно наметил себе
этот полк, который в семье нашей
почитался родным.
Таким образом, поступление мое в
кавалергарды состоялось при самых
благоприятных условиях. Дядя мой С. С.
Шереметев, также старый кавалергард,
принял самое живое участие в моем
поступлении; он же повез меня
представиться своему старому товарищу и
приятелю Гревсу. Последний справедливо
почитался в полку взыскательным и
строгим; он принадлежал к старой школе и
недолюбливал маменькиных сынков и
баловней; вообще он держался вполне
самостоятельно. Довольно язвительный,
он мог быть иногда очень неудобен, и его
вообще остерегались.
Меня он принял как родного, не столько
ради покровительства дяди, сколько по
родству моему с Василием Алексеевичем
Шереметевым, которого Гревс горячо
любил как одного из ближайших ему
товарищей.
Одно слово "Вася" производило на
Гревса магическое впечатление. Любил он
вспоминать общую с ним молодость, и
сумрачное строгое лицо его тогда
светлело. Он становился разговорчив,
забавен и очень привлекателен; со дня
этого первого моего посещения он стал
оказывать мне расположение. Странным
может показаться, но мне с ним было легче,
чем с иными.
Одновременно со мною в 1-м эскадроне
офицерами 1863 г. были Н. Чарыков и М.
Скобелев, а юнкером - И. Арапов. Меня
поставили на второй взвод, Чарыков
командовал первым, Скобелев - третьим.
В то время еще свежи были воспоминания
об императрице Александре Федоровне,
всегда неизменно благоволившей к полку.
Всего три года прошло со дня ее кончины;
многие вскоре за тем вышли из полка; но в
нем еще уцелели современники шефства
покойной императрицы, и память о ней
сохранилась, да вряд ли когда-нибудь
забудется ее светлый образ, а главное -
ее живое и сердечное отношение ко всему,
что касалось полка. Мне с детства
припоминаются ее слова: "Ты будешь
кавалергард!"
С самых молодых лет слышал я в семье
немало живых воспоминаний о прошлой
жизни полка, и прежде всего от отца,
который любил рассказывать о счастливых
годах, им проведенных в полковой среде, о
Польском походе, о коронации 1826 г., о 14
декабря...
Еще более отдаленные воспоминания
доходили до меня по рассказам нашего
домашнего врача Эмилия Ивановича
Рейнгольда, бывшего лейб-медиком
императора Николая, - когда-то полкового
врача, бывшего под Фридландом и
Бородином, участника походов 1812,1813,1814 и
1815 годов. Его живые рассказы о 1812 г., о
Бородине, об атаке Левенвольда, о
вступлении во Францию и о приятеле своем
кавалергарде Лунине, к сожалению, не
были им записаны и едва ли сохранились в
его потомстве.
Старший дядя мой Василий Сергеевич
Шереметев также любил рассказывать о
службе своей в дорогом ему полку, о
великом князе Михаиле Павловиче,
которого он был адъютантом, о походах,
смотрах и светских увеселениях того
времени, о строгостях и гауптвахтах. Его
друзьями в полку были граф Б. А.
Перовский и граф В. П. Кутузов.
Рассказы дяди С. С. Шереметева
относились к более позднему времени, к 40-м
годам, а к 50-м примыкают воспоминания
Василия Алексеевича Шереметева,
окончательно покинувшего полк только в
1862 г. Промежуток, когда в полку не было
Шереметевых, прекратился моим
поступлением.
Депрерадович, Апраксин, Гринвальд,
Фитингоф, Безобразов - все это имена мне
давно и с детства знакомые, как имена
Барятинского и Мусина-Пушкина близки и
дороги мне по личным впечатлениям и
воспоминаниям.
Я застал еще старушку вдову генерала
Депрерадовича и хорошо помню графа
Степана Федоровича Апраксина,
состоявшего при особе императрицы
Александры Федоровны. Я имел честь, хотя
и очень недолго, командовать эскадроном
Р.Е. Гринвальда и не раз являлся ему. "Сын
нашего Шереметева!" - сказал он мне
отрывисто при первом приеме, а Фитингофа
провожал я по казармам полка, по которым
водил старика князь Барятинский.
Еще до производства моего по крайней
мере за год, когда я по праздникам живал
у великого князя Николая Николаевича в
Знаменском, помню, как он взял меня с
собою на прогулку, случайно со мною же
зашел к графу Бреверну и Делагарди и,
назвав меня, сказал, что я поступаю в
кавалергарды.
Год поступления моего в полк (1863) был
тревожный. Польское восстание было в
полном разгаре. Гвардия отправлена была
в Западный край. Лагеря не было.
Одна только кирасирская дивизия
двинута была на короткое время в Красное
Село. Дивизией командовал тогда генерал
фон Вендрих, Кирасирским Ее Величества
полком - барон Штакельберг, Конным
полком - князь Владимир Дмитриевич
Голицын.
Лето 1863 г. в Царском Селе, несмотря на
тревожное время, отличалось
необыкновенной оживленностью; общество
было многочисленно; балы, пикники,
кавалькады чередовались то и дело; двор
подавал пример оживлению и веселости.
Памятны мне вечера в китайской комнате
Большого дворца в присутствии
императрицы Марии Александровны. Вокруг
царскосельского озера ежедневно бывало
гулянье; на пристани толпились в
ожидании проезда государя. Это было
сборным местом всего общества. Здесь
ежедневно можно было встретить тогда
еще вице-канцлера князя Горчакова в
сопровождении неизменных А. Ф.
Гамбургера или барона Жомини. Он обращал
на себя всеобщее внимание; знаменитые
ноты его по поводу польского мятежа уже
тогда повсюду огласились.
Оживление в Царском Селе было тогда
необычайное; словно не было польского
восстания; веселию не было конца.
Вечерние прогулки повторялись в
Павловске на обычную музыку; танцевали в
Баболове, гуляли по озеру, танцевали на
острову, танцевали в Павловске, не было
предела изобретательности светских дам,
их блестящему соперничеству!
Так как для учения полк обыкновенно
выступал на софийский плац, то переход
через роскошный парк был истинной
прогулкой. Тогда же я был свидетелем
несчастия, постигшего Чарыкова, который
во время учения упал замертво в ту
минуту, когда наездники, с которыми он
поскакал, возвращались вскачь по
сигналу "аппель". Такая неожиданная
смерть хорошего товарища и
единственного сына у старика-отца
произвела на всех удручающее
впечатление.
В последующие годы моей службы
полковой праздник неизменно проводили
мы в Царском Селе. Не раз приходилось мне
за полкового адъютанта подавать рапорты
государю в его нижнем царскосельском
кабинете. Ежедневно в 12 часов дня
принимал он полковых адъютантов в
присутствии царскосельского коменданта
барона Велио.
Помню небольшой кабинет с диванами,
увешанный оружием; в передней ряд
моделей лошадей под стеклянными
колпаками, гардеробные шкафы, на стенах
рисунки, большею частью военного
содержания.
Чрез эти комнаты проходили к государю
с докладами министры.
Помню, как однажды выходил из кабинета
государева князь Горчаков; с тонкой
улыбкою и слегка прихрамывая, обратился
он ко всем нам и, не останавливаясь,
небрежно проронил: "Messieurs, n'allez pas dire a
L'Europe que je boite!" ("Не
вздумайте, господа, оповестить Европу,
что я хромаю!..") Лично ко мне
князь Горчаков всегда особенно
благоволил.
Помню, как, уже будучи полковым
адъютантом, подавал я государю рапорт и
услышал от него - впрочем с улыбкою -
замечание, что, случайно встретив наших
трубачей, он заметил, что они, играя, "сильно
фальшивили". Я доложил об этом князю
Барятинскому и получил, конечно, выговор
в приказе.
Никогда не забуду постоянного доброго
ко мне внимания государя. Когда по
производству в офицеры впервые я надел
полковой мундир и в тот же вечер был
приглашен на танцевальный вечер в
царскосельский Эрмитаж, то государь,
заметив мой поздний приезд, подозвал
меня, поздравил и, пристально
всматриваясь, такие произнес для меня
дорогие слова, которых забыть
невозможно; мне кажется, что я все вижу
его добрый взгляд, все слышу звук его
голоса.
В китайской гостиной Большого дворца
императрица Мария Александровна
собирала на свои вечера
немногочисленное общество. Бывал и я
несколько раз на этих собраниях.
Государь играл обыкновенно в карты.
Иногда он сообщал присутствующим о
полученных им телеграммах с театра (польского)
восстания; особенно радостно сообщил он,
как нашими войсками одержан был
значительный успех. Меня очень
привлекали эти вечера в чудном дворце
Екатерины, где все, казалось, полно ею и
образ ее царил повсюду.
Все полно для меня воспоминаний
молодости, все звучит отголосками
полкового марша, и целая вереница лиц
проходит в моей памяти; воскресает давно
прошедшее славное полковое время.
И среди этих дорогих отражений
минувшего неизменно, как живой,
представляется мне командир полка князь
Владимир Иванович Барятинский с его
неизменно добрым, ласковым взглядом; мне
видятся его белая фуражка, седые усы, его
высокий стройный стан и мерная поступь,
а весь обаятельный облик его не
изгладится никогда в благодарной моей
памяти. С самого поступления и в
особенности за время полкового
адъютантства я вполне мог оценить его
благородство, возвышенность его
взглядов и чувств и неизменную доброту.
Позднее другой человек явился
носителем кавалергардских преданий.
Душою, молодостью и пылким чувством,
всей службою своей сроднился он с полком;
он был олицетворением кавалергарда
настоящего закала со всеми дорогими нам
преданиями, исстари воплотившимися и
унаследованными от других поколений,
современных Аустерлицу и Бородину, -
Покрытых славою чудесного похода
И
вечной памятью двенадцатого года.
 Граф Александр Иванович Myсин-Пушкин
был и есть таким носителем
кавалергардских преданий. Мне дорого,
что я еще застал очевидца и участника
боя под la Fere Champenoise...
Скоро по вступлении моем в полк
государь пожаловал наш полковой мундир
Павлу Петровичу Ланскому. Старик был в
восторге. Он жил тогда на даче в
Павловске, куда весь корпус офицеров с
князем Барятинским во главе отправился
к нему для поздравлений. Собрались мы
все в маленькой комнате, и к нам вышел П.
П. Ланской, весь взволнованный. Он
обратился к нам с речью, в которой
необыкновенно живо благодарил за
оказанную ему честь. Он коснулся
прошлого, заговорил о своих полковых
воспоминаниях, упомянул о 1а Fere Champenoise, о
своем участии в этом бою, говорил
порывисто и задушевно, повторяя
несколько раз с особым, свойственным ему
произношением слово "сердечно". О
впечатлении этого дня я передавал моему
отцу, который всегда живо интересовался
всем, что делалось в полку, и хорошо знал
П. П. Ланского.
Помню я и другого из прежних
сослуживцев моего отца - Жерве, уже
стариком. У него было красивое выразительное лицо; жил он
летом на Петергофской дороге, и не раз
встречал я его на прогулках в
окрестностях Ульянки. Встретил я
однажды и другого старого товарища
отцовского, Пантелеева, случайно на
вечере у Апрелевых, где был и мой отец.
Надобно было видеть, с какой радостью
встретились старые товарищи и, долго
сидя за оживленным ужином, вспоминали о
прошлом.
Помнится мне и другой их современник,
довольно уже дряхлый и с бельмом на
глазу, - Тюрогов; приходил он к нам в
церковь, как и старик Тимковский, еще
бодрый и живой, но всегда нуждающийся.
Из других отцовских товарищей хорошо
помню Алексея Петровича Бутурлина,
брата его Сергея Петровича, князя Н. П.
Трубецкого, графа Б. Потоцкого,
Чоглокова, графа Гендрикова и Врасского.
Последний был человек особенный, и о нем
можно было бы сообщить немало
любопытного.
Ближе всех к отцу был А. П. Бутурлин,
впоследствии ярославский губернатор. Он
хотя и редко приезжал к отцу, но всегда
был как дома. Помню его шуточки с
Татьяной Шлыковой, уж девяностолетней
старушкой. Он называл ее "сильфидой",
и она вторила ему шутками.
Но вернемся к 1863 г. Полковым
квартирмейстером был тогда Оржевский,
полковым казначеем князь Куракин. При
мне разразилась над полком гроза
вследствие неправильной ночной тревоги,
за которую поплатились Грейг, Желтухин и
Дурново.
Почти все время, пока я находился в
полку, дивизией командовал князь
Владимир Дмитриевич Голицын, добрая
память о котором долго будет жить в
Конном полку. Его нельзя было не уважать
и не любить, хотя он и был грозой для всех
молодых офицеров. Однажды разлетелся
он на меня в строю: "Корнет! Граф
Шереметев, вы не командуете, вы
бормочете!" Мне, однако ж, не пришлось
сидеть под арестом.
Только однажды на полковом празднике 5
сентября 1866 г., уже будучи полковым
адъютантом, в самый тот день, когда князь
Барятинский получил другое назначение,
я вполне заслуженно подвергся гневу
государя. Он прямо из манежа отправил
меня под арест, но не успел я дойти до
места, как меня остановили и приказали
немедленно вернуться во дворец. Меня
ввели в зал, где весь полк уже завтракал
с государем. Возвращение при таких
условиях было крайне неприятное. Но гнев
государя давно прошел; он ласково
взглянул на меня и, приказав сесть и
завтракать, проговорил, улыбаясь: "Небось,
аппетит пропал!"
При учебной езде однажды в
Михайловском манеже - и не без особого
волнения, хотя все кончилось
благополучно - помню, как государь,
подъехав ко мне, вполголоса сказал: "А
на барьере здорово повихнулся!"
Разводы с церемонией не прерывались
каждое воскресенье. Все происходило как
по заведенным часам и кончалось "бумагой",
т.е. джигитовкой конвоя. Государь
становился неизменно у того же окна, а
около него почти всегда испанский посол
герцог d'Ossuna del Infantado, сделавшийся как бы
непременной принадлежностью развода.
Однажды в Красном Селе ударили тревогу,
полки поскакали на военное поле, но
офицеров оказалось мало. Не было ни
полкового командира, ни адъютанта.
Случайно перед полком за старшего
оказался Аверкий Львович Величковский,
а я при нем за адъютанта. Тревога прошла
благополучно, но разговора, как и всегда,
было немало.
Братья Величковские, коренные
кавалергарды, командовали эскадронами:
Аверкий - 2-м, а Михаил - 4-м. Вахмистрами были в 1864 г.: в 1-м
- Ямпольский, во 2-м - Бровченко, в 3-м -
Григорьев, в 4-м - Филатов, в 5-м - Линат. По
общему отзыву, первым между ними
считался Григорьев.
Время командования Михаила
Величковского в течение
красносельского лагеря осталось
особенно в памяти по тому
необыкновенному оживлению, которым
отличалась квартира его в свободное от
занятий время.
Братья Величковские жили в одной
большой избе; тут же находились и
прикомандированные к полку братья графы
Орловы-Давыдовы, князь Б. Н. Голицын и
другие. Тогда в ходу была оперетка "Zehn
Ma'dchen und kein Mann" (Десять
девушек и ни одного мужчины" (нем.)). В красносельском театре
ее давали то и дело - и главную роль
играла смазливая актриса Лелева. Михаил
Величковский проходу не давал,
пародируя оперетку в применении к
Голицыну. Он изводил его куплетами,
вроде следующих:
Борис - мужчина статный!
И ловкий и приятный!..
Одет он с шиком, с глянцем,
И смотрит иностранцем...
Положим, он бедненек,
Но вам не нужно денег! {и т.п.)
К Голицыну иначе и не обращались тогда,
как "Boris, mon fils - оглянись!" ("Борис,
сын мой..." (фр.))
Это был своего рода балаган, шумный,
неугомонный, но все же служивший
некоторым отвлечением от скуки.
Весь лагерь пришлось мне быть полковым
адъютантом при князе Барятинском. В это
время закончилась постройка здания
полковой столовой в Павловской слободе,
в которой теперь помещается офицерская
артель. Вместе с садом дом этот был
подарен князем полку. Теперь сад этот
разросся, а дом увеличен.
В верхнем этаже его жил тогда князь
Барятинский в небольших уютных комнатах;
сюда приходил я к нему с докладом, все
более и более привязываясь к
обаятельной его личности. Здесь не раз
принимал князь Барятинский гостей. Едва
ли не здесь я впервые познакомился с
Иваном Федоровичем Горбуновым,
заставлявшим всех помирать со смеху
неисчерпаемыми своими рассказами. Мне
особенно врезалось тогда в память
изречение его о леших: "Одна ноздря, а
спины нет!"
Моя изба, в которой я прожил подряд
почти все годы в Красном Селе, была изба
Кареева близ гауптвахты, почти
насупротив избы Величковских. Одно
время ближайшим моим соседом был юнкер
князь Виктор Николаевич Гагарин.
Помню, как теперь, когда князь
Барятинский передал мне о поступлении в
полк двух лицеистов, Миллера и Шипова, и
как оба они прибыли и обучались в особой
юнкерской команде под наблюдением
Трегубова и под главным начальством
Гревса. Эта юнкерская команда состояла
из многих лиц, тут были князь В. Н.
Гагарин, В. А. Шереметев, Н. Свиньин, М.
Эспехо, Б. Коле-мин, И. Мальцев, А.
Войцехович.
Время было очень оживленное, помнится
немало забавных эпизодов о том, как
Гревс расправлялся со своей командою.
Его боялись сильно, но всего более
доставалось от него юнкеру Эспехо, родом
испанцу. Он был слабее других и вызывал
особую раздражительность Гревса. "Марш!"
- командовал он в манеже, когда гонял
юнкерскую смену. "Марш!" - и все
двигались... кроме Эспехо; тогда Гревс в
сильном раздражении обращался с речью.
"На всех языках команда "марш"
обозначает движение вперед, слышите ли:
на всех, даже по-испански!" - прибавлял
он особенно раздражительно.
Владимиру Шереметеву многое прощалось
ради его лихости и сходства с братом
Василием. В нем видел Гревс как бы
возрожденного "Васю", а некоторые
шалости были рискованны. Так, однажды,
будучи юнкером, проехался он по
набережной, стоя на карете, и много было
таких необычайных происшествий,
кончавшихся благополучно.
Любил я очень заходить к Гревсу и
сидеть у него часами во время дежурства.
Он колебался одно время, думая перейти
на службу к М. Н. Муравьеву, который ему
предлагал место в Вильне. Позднее он не
раз сожалел, что не воспользовался этим
предложением. Гревс был очень дружен с П.
А. Черевиным.
Быть может, иные еще помнят лихого
офицера с закрученными большими усами,
стройного, хорошего ездока,
добродушного, но слабого человека, когда-то
богатого, но вконец разорившегося
Александра Дмитриевича Перхурова.
Грустна его судьба. Богатый тверской
помещик, племянник Кожиных, он вступил в
полк, а потом вскоре удалился в
монастырь. Одно время был он послушником у Пимена, архимандрита
Николо-Угрежского монастыря, но потом
вернулся в полк. Помню, как на одном
бивуаке он, совершенно расходившись, во
что бы то ни стало желал показать князю
Барятинскому свое умение исполнить
какой-то особенный танец, который он
называл почему-то "le pas de 1'artilleus" ("Шаг
артиллериста" (фр)).
Конец его был очень печален.
Старшим полковником в год моего
вступления в полк был барон Гейсмар,
необыкновенно большого роста. Он
покинул вскоре Россию, и надолго.
В полковой канцелярии в мое время
служил всему полку известный старший
писарь Иван Никифорович Четвериков.
Служил он при многих полковых
адъютантах. Я принял адъютантство от П. В.
Оржевского и сдал его Н. Н. Шилову в 1868 г.
Много лет спустя у фельдмаршала князя
Барятинского в Скерневицах был большой
обед. Это тот обед, во время которого
целых полчаса все ожидали появления
супа, по умышленной оплошности
дворецкого. Случайно на одном конце
стола сидели рядом Воейков, Оржевский,
Оболенский и я. Князь громко заметил, что
сидят рядом все бывшие полковые
адъютанты Кавалергардского полка, и, подняв бокал,
приветливо кивнул нам головой...
В Красном Селе из года в год
повторялось почти то же: неизбежная
тревога и в конце лагеря парад. Государь
на учениях и маневрах обыкновенно
передавал трубачу сигналы и сам давал
напев.
Бывало, на военном поле полк
выстраивался на неизбежной третьей
версте Гатчинского шоссе. Подымаемся
рано и очень неохотно под звуки генерал-марша;
особенно раздражительно было
пробуждение после недосланной ночи, но
делать нечего, садишься на лошадь и
дремлешь на переходе, припекаемый
утренним солнцем.
Другие полки дивизии выстраиваются
вслед за нами; в ожидании начальства все
стеснились, разносчики снуют по рядам,
предлагая сомнительные продукты. Я
избегал всегда этих ранних завтраков,
после которых еще более клонило ко сну.
Но вот раздается команда "К коням"
и вслед за тем "Садись". Все полки
выстраиваются, и все поглядывают на
отдаленную пыль, показавшуюся перед
Красным Селом. Начальство начинает
объезжать ряды. "Четвертый взвод,
повод на себя!" - слышится чей-то голос.
По мере появления нового начальства
настроение более сосредоточенно.
Трубачи в ожидании сигнала замерли. Не без волнения следишь, бывало, за
движением из Красного Села.
Вот показалась тройка, за нею другая, и
потянулась вереница линеек свиты.
Блестящий и на статном коне,
главнокомандующий бросает последний
взгляд на линию полков и скачет
навстречу к приближающемуся государю,
окруженному многочисленной свитой.
Государь приостанавливается, принимает
рапорт и затем поднимает лошадь в галоп.
Вот уже он на нашем правом фланге.
Трубачи играют поход. "Здорово,
кавалергарды!" - раздается слегка
картавый звучный голос государя, и в
ответ ему - дружное "Здравия желаем В.И.В."
и громовое "ура". Государь галопом
направляется к другим полкам, и "ура"
не умолкает и растет. "Здорово, Конная
гвардия!" - доносится уже издалека, и
топот коней постепенно удаляется среди
облаков пыли.
Но вот объезд окончен, и государь
выезжает на середину. Адъютанты летят во
вес стороны с приказаниями. Все начеку,
пока не раздается команда: "Трубачи по
местам!" Тогда мгновенно, стрелой, они
разлетаются в пространство, и ученье
началось... Солнце давно уже припекает, и
пыль столбом. Вскоре возвращаются полки
после удачного ученья; "песенники
вперед", бьют в тарелки и бубны, а
запевала Скорлупин заливается
надтреснутым тенором: "Что за песни,
что за песни распевает наш народ, и
откуда что берется? Прямо к сердцу так и
льнет!" И все дружно за ними
подхватывают: "Золотые, удалые, не
немецкие, песни русские, лихие,
молодецкие!" Но вот приближаемся к
Красному, и раздаются звуки полкового
марша. Настроение бодрое, предвкушается
завтрак, а за ним заслуженный отдых
после испытанных волнений...
Удивительные были типы между
вахмистрами эскадрона и славные были
ездоки: Деньгуба, Лихтанский,
Габельченко (у последнего во взводе
служил Владимир Шереметев), в плечах у
него косая сажень, густые черные
бакенбарды, сила непомерная, и наездник
он лихой.
Застал я еще старого вахмистра времен
отца - Малыгина. Он ходил со мною в караул
и всегда расспрашивал об отце.
Трубачи были на подбор, и полковой хор
славился во всей гвардии. Штаб-трубачом
был Никулин, и кого только он не пережил
в полку! Еще застал он графа Мусина-Пушкина,
бывшего адъютантом в коронацию
Александра II в 1856 г.
Князю Барятинскому очень хотелось
возвратить полку серебряное шитье на
рукавах красного мундира, и он несколько
раз пытался подойти с этим к императору
Александру, но всегда безуспешно. Сам же
он неизменно пользовался расположением
государя. Словно вчера, помнится мне
ученье на софийском плацу. Полковой
командир пропускает эскадроны справа по
одному. В это время подъезжает к полку
блестящий генерал в уланском сюртуке и
следит за ученьем; то был А. Н. Стюрлер,
уже состоявший тогда при цесаревиче.
При князе Барятинском было заведено,
что каждый дежурный по полку офицер
должен был у него обедать. В то время всего один
был дежурный офицер; проходил он в
смежный с казармами полка дом князя
Барятинского сквозь проделанную
калитку.
После обеда все сходились в кабинете
князя в нижнем этаже этого дома. Изящная,
уютная комната с дубовыми panneaux (панелями,
фр.) и
бильярдом, с шахматным столом,
разбросанными на столах журналами и с
покойными креслами. На стене висел
портрет княгини Е. А., освещенный боковою
лампою. Тут же рядом и рабочий кабинет
князя.
Памятна мне эта комната и собиравшееся
в ней общество. Всех оживлял своим
присутствием гостеприимный хозяин,
всегда ласковый и приветливый, всегда
готовый помочь словом и делом.
Царскосельская дача его не менее мне
памятна со своим большим угловым
балконом на улицу, соединяющую оба
дворца. В столовой висела картина
масляными красками - то был вид села
Ивановского, родового имения
Барятинских в Курской губернии...
Звучно раздавался по полковому манежу
густой бас И. А. Грейга. Он служил в 5-м
эскадроне под начальством Гревса, но был,
кажется, старше его, как участник
Крымской кампании. Он вносил оживление и
подбадривал начинающих. Не особенно
оживлен бывал манеж ранним утром, когда
гоняли смену, а в промерзлые окна
неуклюжих окон еле проникал дневной
свет. То ли дело весной, когда езда
происходила на полковом дворе, а ученье
"пешее по-конному" подготовляло
мысль к предстоящему выступлению в
лагерь.
Хорошее было время, и многое множество
впечатлений минувшего невольно
всплывает в памяти при одном перечне
будничных занятий, разнообразных
интересов и полковых разговоров,
оживлявших все эти сложные подчас и
нелегкие положения, чрез которые
проходит каждый поступающий в полк
офицер.
В 1867 г., по случаю въезда цесаревича в
Москву, и я был в числе отправленных туда
офицеров. Воспоминание об этом времени -
одно из лучших в моей молодости.
В Москве проживало тогда несколько
старых кавалергардов - и между ними дядя
мой Василий Сергеевич Шереметев.
Приедешь, бывало, туда в отпуск, и старые
однополчане неизменно выказывают
привет и сочувствие; они не прекращали
связей с полком, заставляли
рассказывать, и сами увлекались
воспоминаниями молодости. Беднее стали
мы теперь этими цельными типами
прошлого:
Мы променяли
На деньги медные
старинные медали
В Царском Селе живала княгиня
Елизавета Васильевна Кочубей, муж
которой князь Лев Викторович некогда
служил в полку одновременно с моим отцом.
Дом ее всегда был гостеприимно открыт
для офицеров полка, к которому она
питала особенное расположение. В то
время она занималась музыкой, и в
большом ходу были се романсы: "Я очи
знал!" и "Когда б он знал",
заслужившие известность.
Бывали разводы на плацу
Царскосельского дворца, и это было
красивое зрелище, бывали и смотры в
конном строю. Государь Александр II
особенно любил Царское Село. Ежедневно
можно было встретить его катающимся по
аллеям обширного парка. Чаще всего носил
он тогда форму Кирасирского Его
Величества полка или гусарскую красную
фуражку. В лицее останавливались
приезжающие с докладом министры.
В Китайской деревне жили почетные лица
свиты и приближенные - и между ними
старый кавалергард добрейший и
благороднейший граф Борис Алексеевич
Перовский.
В Павловске на музыке можно было
встретить немало кавалергардских белых
фуражек. Это было время особого
оживления Павловска.
Ряд колясок приезжавших из Царского
Села дам останавливался вдали
насупротив вокзала. И здесь нередко
появлялся князь Горчаков со своими
неизменными спутниками. Он садился в
саду, а вокруг него образовывался целый
кружок; нередко, расточая свои
любезности дамам, он щеголял
изречениями, которые потом передавались
от одного к другому как нечто серьезное;
то был блестящий фейерверк,
закончившийся, впрочем, потемками.
Помню один спектакль на
царскосельской придворной сцене. Театр
китайский - это изящная игрушка и
прекрасный образец искусства прошлого
века.
Все в нем еще полно Екатериной, как и в
парке, на берегу широкого озера с
воспетыми Жуковским и Пушкиным лебедями.
Осенней позднею порою
Люблю я царскосельский сад,
Когда он тихой полумглою
Как бы дремотою объят.
И белокрылые виденья
На тусклом озера стекле
В какой-то неге онеменья
Витают в этой полумгле.
И на порфирные ступени
Екатерининских дворцов
Ложатся сумрачные тени
Октябрьских ранних вечеров;
Сады темнеют, как дубравы,
И при звездах из тьмы ночной,
Как отблеск славного былого,
Выходит купол золотой.
 Кавалергардские предания гораздо
более, однако, примыкают к Петергофу, где
в свое время было любимое
местопребывание императрицы Александры
Федоровны, шефа полка.
Новая Деревня, Елагин остров -
средоточие воспоминаний офицеров 30-х и
40-х годов, блестящее время, о котором
старики наши вспоминали с восхищением.
Припоминается мне бивуак близ
Гатчинского дворца, недалеко от
зверинца. Все поле далеко освещено
кострами. В большой столовой палатке
поздний ужин в присутствии генерала
свиты, который чувствует себя как дома и
оживляет всех. То был граф А. И. Мусин-Пушкин,
вскоре после того назначенный
командиром полка. Время командования им
полком - время полного оживления
полковых преданий. Он входил во все
подробности полковой жизни и службы, и
имя его дорого каждому кавалергарду.
Бивуаки - это лучшее время лагерной
жизни: разнообразие и оживление после
однообразных занятий, все
заинтересованы, все довольны. Но это
ненадолго. К концу маневров
показываются неизбежные высоты
Дудергофа. Среди раскатов орудий и
залпов пехотной стрельбы, среди атак и
обходных движений на Пурский лес (любимое
движение князя В. Д. Голицына) раздается
наконец давно желанный сигнал "Отбой",
еще мгновение - и все стихает! Явственно
и отчетливо передается сигнал от одной
части к другой, невольно вздохнешь
свободно при сознании того, что наступил
конец лагерной страде.
Полковые обеды в переделанной комнате
офицерского собрания отличались всегда
шумным оживлением и возбуждением,
несмотря на некоторую, в сравнении с
настоящими, малочисленность офицеров.
Мне пришлось участвовать на многих
прощальных обедах, когда провожали
князя Барятинского, когда прощались с
Гревсом и пр.
В соседней комнате, где тогда висел
портрет императрицы Александры
Федоровны, помещалась музыка, и долго не
умолкала она по окончании стола,
поддерживая возбуждение и способствуя
всеобщему оживлению. Произносились
неизбежные речи, предлагались
разнообразные тосты, и дружное "ура"
гремело в ответ на то или другое
приветствие.
При графе А. И. Мусине-Пушкине обеды эти
приняли отличительный характер и стали
многочисленнее и оживленнее.
Присутствие графа Александра Ивановича
придавало особый задушевный отпечаток.
Кому неизвестно, насколько в подобных
случаях присутствие сочувственного,
объединяющего лица придаст оживления и
бодрости и как чувства эти легко
передаются при подобных условиях!
Особенно привлекателен граф Александр
Иванович, когда за отдельным небольшим
столиком, заставленным бокалами
шампанского, он со свойственной ему
добродушной настойчивостью и напускной
суровостью полушутя, полусерьезно
пробирает своих собеседников.
Звуки полкового марша сменяются
другими, заканчиваясь пляскою, и долго
не умолкает шумная товарищеская пирушка
давно прошедших дней молодости.,.
Еще до поступления моего в полк
припоминаю переходы его в лагерь мимо
Ульянки. Отец также следил за переходами
полка и всегда выходил на дорогу. Бывало,
и Т. В. Шлыкова оживлялась при проходе
войск и ходила на них смотреть к решетке
сада.
В то время еще процветал известный "Красный
кабачок". Если бы стены его могли
вещать, чего бы они ни рассказали про
кутежи и удаль многих поколений! Мне
всегда было жаль, что у нас нет описания
прежних притонов, ресторанов,
загородных увеселительных заведений и
связанных с ними сказаний. Много в них
потрачено веселости и остроумия, много
неподдельного веселья и широкого
разгула, раскрывающего непоказную
сторону жизни и быта того времени. Много
типов перебывало тут, и оставленный ими след
мог бы служить освещением некоторых
сторон деятельности иных лиц в
соприкосновении их с выдающимися лицами
и событиями. Предание применимо к
подобным закоулкам и притонам.
 Стоит коснуться внешности и
устройства того или другого
излюбленного уголка хотя бы с целью
украшения и усовершенствования его с
большей роскошью и с большими
удобствами, и все кончено: каждому
дорого насиженное место, знакомая
обстановка, все, что принадлежит к этой
обстановке, с которой сживаемся, и
никакая перемена не возвратит вам
утраченного... Та же прислуга, все те же
знакомые услужливые, добродушные лица,
большей частью касимовские татары со
своим старшиной, известным Simon, которого
знал весь Петербург.
Новая Деревня с Излером, Черная речка с
цыганами, места столь знакомые всей
молодежи; теперь и они значительно
изменились. Чего-то недостает, и что-то
прибавилось, а главное, исчезли предания,
даже в пирушках. В иных, даже невероятных
выходках прошлого было своего рода
художество и было больше настоящего
увлечения. Теперь общество потускнело и
смешалось; иные еще слышали звон, не
всегда зная, откуда он, а уровень
художественного понимания понизился.
И это не обычное сетование старейшего
поколения перед более молодым! Это
явление общее во многих областях
художества и вкуса, даже разнообразных.
Цыгане, например, разве это прежние
голоса? Разве и к ним не привилась
чужеземщина и не сбивает ли она их с
настоящего пути?.. А публика, посещающая
их, разве она способна в большинстве
случаев воздействовать на их талант и
направить вкус, оттеняя истинно
художественное от пошлости и балагана?
И в мое время уже несколько
пробавлялись отражениями прошлого, но
мы застали еще свидетелей этого
прошлого, воплотивших в себе живое
предание. Поменьше было тогда
французомании и англомании, хотя начало
первому положено давно.
Недаром говорил Державин
преображенцам:
Французить нам перестать пора,
Но Русь любить
И пить!...
Ура! ура! ура!
И мы, заключая этим пожеланием, скажем:
"Ура Кавалергардскому полку, и да не
забудутся вовек его славные боевые
предания Аустерлица, Фершампенуаза и
Бородина!.."
|
