: Материалы  : Библиотека : Суворов : Кавалергарды :

Адъютант!

: Военнопленные 1812-15 : Сыск : Курьер : Форум

Восточная война

1853-1856

Соч. А.М. Зайончковского

 

 

[263]

Глава VIII
Людовик-Наполеон и восстановление империи во Франции

 

Конец 1850 года был особенно знаменателен для России. Истекала четверть века со дня вступления императора Николая Павловича на престол, и современникам казалось, что Россия стала, по крайней мере во внешней политике, на вершине могущества и блеска.
Министры приветствовали державного юбиляра отчетами обо всем, сделанном в течение двадцатипятилетнего царствования государя по разным отраслям управления, и в этом отношении был особенно примечателен отчет графа Нессельроде, неизменно державшего в своих руках в продолжение всего царствования императора Николая портфель министра иностранных дел. Блеск славы государя невольно должен был озарить и его постоянного сотрудника по руководству внешней политикой.
«Положение России и ее властелина, — писал граф Нессельроде1 , — не было с 1814 года еще никогда столь блестящим и столь великим». Канцлер в особенности настаивал на заслугах петербургского кабинета в отношении охраны пошатнувшегося исторического порядка в Европе, вызванного переворотами, которые произошли в этой части света начиная с 1830 года. Приветствуя государя от лица всего мира как представителя монархической идеи, охранителя начал порядка и защитника европейского равновесия, он упоминал в своем поздравлении, что могучая рука императора Николая давала себя чувствовать «повсюду, где колебались престолы, где подкопанное общество ослабевало под натиском возмутительных учений».
Одну из задач нашей политики граф Нессельроде видел в достижении разрыва «зловредного союза, который установился между июльской Францией и Англией», или по крайней мере в обеспечении остальных государств Европы от тех «пагубных» идей, распространению которых содействовали обе западные державы.
Но нельзя не признать, что в этом отношении самоуверенность канцлера была основана на очень зыбком фундаменте.
Граф Нессельроде, как это было изложено выше2, полагал франко-британский союз расторгнутым благодаря подписанию лондонских протоколов 1840 и 1841 годов о проливах и был уверен, что эти акты навсегда обеспечат безопасность наших черноморских берегов. Он заявил об этом в самых категорических выражениях государю и в своем юбилейном отчете, хотя, казалось бы, что имевший место в сентябре 1849 года вход английской эскадры адмирала [264] Паркера в Дарданеллы во время нашего спора с Турцией о выдаче венгерских и польских выходцев должен был бы убедить графа Нессельроде в противном.
Канцлер вообще радужно смотрел на успехи нашей восточной политики. «Старательно избегая, — говорит он в своем юбилейном докладе, — обязываться территориальной гарантией по отношению к упадающему государству, чтобы этим не связать вперед будущности России, Ваше Величество в настоящем держались всегда начала поддержки целости оттоманских владений, так как соседство этого государства при относительной его слабости, которая явилась следствием наших прежних завоеваний, представляется при настоящих условиях наиболее удобным для наших коммерческих и политических интересов».
Переходя к позднейшим, взволновавшим Европу событиям 1847—1849 годов, которые не только уничтожили престол июльской Франции, но и «потрясли до самых оснований наиболее древние и прочные монархии», граф Нессельроде рисует в следующих словах поведение нашего кабинета в эту тревожную эпоху:
«Со времени этого опустошительного кризиса, — пишет канцлер, — угрожавшего нашей внутренней безопасности и оставившего нас в Европе без союзников, как между народами, так и между правительствами, положение Вашего Императорского Величества стало еще более высоким и могущественным, чем было до того времени. События 1848 года возвеличили то призвание охранителя, [265] ту роль спасителя порядка, которую провидение предназначило Вам с 1830 года. В то время, как Великобритания, ошибочно увлеченная своей эгоистичной политикой, пользовалась общим хаосом, чтобы сеять новые зерна беспорядка, и проявляла свое могущество только притеснением малых государств, Ваше Величество пользовались своим могуществом лишь для того, чтобы вносить успокоение, энергично возвышая голос в пользу правых и слабых и провозглашая уважение к трактатам и к освященным ими территориальным владениям».
Канцлерский доклад ссылался на усмирение нами Валахии, на поддержку королевства обеих Сицилии против «злой воли» английского правительства, на сохранение неприкосновенности Дании против «грубых притязаний» германской демократии и против менее открытых прусских вожделений. Граф Нессельроде не забыл о нашей дипломатической поддержке Австрии в ее итальянских делах и о вооруженной помощи в ее борьбе с восставшими мадьярами. Упомянув далее о переговорах, которые двукратно происходили в Варшаве в 1850 году между вызванными туда государем представителями Австрии и Пруссии, канцлер поздравлял императора Николая с успехом в достижении соглашения между непримиримыми до того стремлениями обеих немецких держав и со спасением таким образом Германии от новой тридцатилетней [266] войны, а Европы — от всеобщего потрясения. «В течение четверти века, — так заканчивал граф Нессельроде свое поздравление, — Ваше Величество приобрели много данных для благодарности Европы. Но, я не боюсь этого сказать, юбилейный год Вашей деятельности оказался самым славным, если истинная слава государей главным образом основана на проявлении благодетельного влияния на судьбы мира в интересах спокойствия всего света».
Краткий юбилейный доклад канцлера яркими красками рисует основные принципы политики петербургского кабинета, которых он придерживался в последние двадцать лет царствования императора Николая. В основу ее, с одной стороны, ложилось «спокойствие человечества», т. е. обеспечение мирной, не смущаемой никакими новшествами жизни европейских государств и народов, а с другой — оберегание слабой, «упадающей» Турции, не связывая, однако, этим обереганием будущности России, а готовясь, наоборот, к моменту неминуемой смерти улегшегося у берегов Босфора «больного человека».
По-видимому, граф Нессельроде и не подозревал, каковы будут конечные результаты такой политики. Правда, он упоминает в своем отчете о том, что мы остались в Европе без союзников, «как между народами, так и между правительствами», но эта «splendid isolation» ему казалась лишь возвеличивающей могущество и блеск России. Наши дипломаты были убеждены, что все идет к лучшему и радужными снами убаюкивали олимпийское спокойствие канцлера.
В особенности достойны внимания в этом отношении депеши барона Бруннова из Лондона, которые производили впечатление, совершенно не соответствовавшее действительному положению дел. Все донесения барона отличались особым покровительственно-снисходительным тоном относительно Англии, ее политики и ее государственных людей; одержимый большим самомнением, чрезмерно увлеченный неотразимой силой своего красноречия и слога, барон Бруннов не замечал печальной действительности и держал в заблуждении наше правительство.
В самом деле, хотя наша нота о незаконности принудительного воздействия Великобритании на слабую Грецию по поводу дела еврея Пачифико3 и произвела некоторое нравственное впечатление на английское общественное мнение, но никакого практического результата она не имела. В ответе от 2 апреля 1850 года лорд Пальмерстон опровергал обвинение в злоупотреблении силой и доказывал законность предъявленных Греции требований. Вторая нота графа Нессельроде по этому же делу вызвала даже резкий отпор, сделанный благородным лордом нашему посланнику. «Вы нас учите, как учат маленьких детей, — воскликнул он барону Бруннову, — и обращаетесь с нами, как с детьми!»4 [267]
Русский посол удовольствовался этим выражением, находя, что продолжать разговор бесполезно5.
Вообще барон Бруннов в своих сношениях с лондонским кабинетом довольствовался сознанием, что английские министры — люди бестолковые. По его мнению, они были упрямцы, зараженные «странностью английского духа», в силу которого хотели одного, а поступали совершенно противоположно своему желанию6. Барон Бруннов считал большим успехом со своей стороны, когда услышал от лорда Лэнсдоуна по делу Пачифико заявление, что подобная история больше не повторится, «так как английскому правительству и без того много хлопот».
Но императора Николая Павловича не так-то легко было удовлетворить, как его представителя в Лондоне; государь не скрывал, что одних слов для него недостаточно, что ему нужны и дела. К сожалению, из-за стилистических упражнений наших дипломатов дел совсем не было видно; их увидали в Петербурге лишь тогда, когда вспыхнула война с Турцией и последовал разрыв с западными державами.
Барон Бруннов был убежденный или, может быть, кажущийся сторонник обособленности России не только в нравственном и умственном, но и в материальном отношении; по крайней мере, он таковым выставлял себя в донесениях графу Нессельроде, которые всегда читались императором Николаем. Яркой иллюстрацией взглядов этого наиболее знаменитого из наших дипломатов середины прошлого столетия может служить следующий, по-видимому, пустой факт: в начале 1851 года в Лондоне устраивалась первая международная выставка, и барон Бруннов настойчиво просил канцлера, насколько возможно, ограничить выдачу заграничных паспортов, уверяя7, что русским подданным нечего делать в Лондоне на выставке. «Ничему полезному они здесь не научатся, — писал наш посланник8, — среди общего съезда авантюристов и революционных промышленников, собирающихся в Лондоне отовсюду». Это рассуждение вызвало пометку государя: «C'est aussi mon opinion», на которую, по всей вероятности, и было рассчитано. [268]
Окружавшая императора Николая среда и обособленность нашего правительства рельефно выказались в вышеприведенных словах. Из опасения влияния революционных идей на более образованную часть русского общества мы отказывались даже от знакомства с чисто материальным прогрессом Европы.
Барон Бруннов часто беседовал с престарелым лордом Веллингтоном, который «сокрушался о деморализации английского народа и предсказывал ему всевозможные бедствия»9. Он не одобрял поведения великобританского правительства, которое давало у себя приют политическим эмигрантам, а между тем подобная деятельность лондонского кабинета с особенной силой проявилась после смутного периода 1847—1849 годов: итальянский революционер Мадзини открыл в Лондоне публичную подписку на заем для нового восстания в Италии; Кошут совершал триумфальное путешествие по английским городам, а выходцы из всех стран находили там широкое гостеприимство и средства для своей пропаганды.
Граф Нессельроде настойчиво приказывал барону Бруннову энергично протестовать против образа действий великобританского правительства и против «вопиющего нарушения им международного права». Но лорд Пальмерстон не обращал никакого внимания на наши протесты, и наш посол утешал себя мыслью, что всему виною лишь этот сварливый английский министр и что с его уходом наступит перемена к лучшему.
Барон Бруннов радовался назначению в начале 1851 года послом в Петербург сэра Гамильтона Сеймура вместо предложенного Пальмерстоном лорда Коулэя и рекомендовал нового посла как «дипломата старой английской школы, которая несравненно выше новой»10. Под старой школой наш посол разумел представителей идей Венского конгресса, которые заполняли свои донесения, вместо точных сведений и фактов, бесконечными повторениями упомянутых идей и стилистическими тонкостями.
Сэр Гамильтон Сеймур не оправдал, однако, ожиданий барона Бруннова. Сравнивая депеши этих двух выдающихся представителей среди наших и английских дипломатов того времени, легко убедиться, что они принадлежали к совершенно разным школам. Наш лондонский представитель не пропускал случая пощеголять общими идеями и характеристиками лиц и фактов с точки зрения, наиболее подходящей ко взглядам государя11. Вызванный в Петербург в 1851 году, барон Бруннов написал целый ряд записок по разным текущим политическим вопросам. В одной из них он высказывал общее мнение, что английское правительство не думает о будущем; по его словам, это вполне соответствует характеру английской администрации, во главе которой находится первый министр, могущий рассчитывать остаться у кормила правления не более как в течение пяти лет. «В подобном взгляде, — продолжает [269]барон Бруннов, — есть что-то узкое и глубоко эгоистичное, что должно быть противно нашему кабинету, виды которого более простираются к будущему,, так как у нас власть убеждена в своей продолжительности... Глава английского кабинета заботится о выполнении своего долга только в течение того времени, которое определяется границами его парламентских полномочий»12.
Таким образом, нашему дипломату казалось, что Англия не имеет никакой постоянной определенной политики и что все зависит от личного взгляда министра и срока его парламентского полномочия. Он ни одним словом не обмолвился ни о силе общественного мнения, ни о сознании английским обществом и парламентом жизненных задач и целей нации. Мы совершенно упускали из виду, что в основных вопросах внешней политики английские государственные люди самых различных партий держались одного и того же мнения, что Веллингтон и Пиль, с одной стороны, а Пальмерстон и Мельбурн — с другой, хотя и принадлежали к противоположным политическим лагерям, говорили и поступали одинаково, когда дело касалось Ункиар-Искелесского договора или египетского вопроса. Думать, как думал барон Бруннов, что английский образ правления «ставит личную политику министров на место государственной»13, значило глубоко заблуждаться относительно условий английской государственной жизни. Это заблуждение, во многом разделяемое и в Петербурге, было одной из причин нашей неподготовленности к последовавшему в 1854 году разрыву с Англией.
Интересно сопоставить вышеприведенное мнение барона Бруннова со следующими словами известного английского историка Крымской войны14: «Народ, как и государь, может подчиниться воинственной страсти и потребовать от самых миролюбивых министров исполнения его насильственных приказаний. Но в общем интересы, страсти и слабости, влекущие к войне, скорее могут возникнуть в одном человеке, чем в собрании общественных деятелей, именуемом министерством. Правда, такой кабинет также будет разделять чувства справедливого народного озлобления, но он не [270] легко подчинится чувству фанатизма, тщеславия, нетерпения или страха, так как, если один из членов кабинета и будет обуреваем этими недостатками, то опасность может быть часто устранена общим совещанием». Далее английский историк переходит к характеристике таких ответственных министров, которые, по его несколько односторонним словам, являются, в отличие от министров монархий, деятелями в области общественной: «У них имеются близкие и постоянные связи с людьми таланта и дела, которые во всех великих государствах составляют постоянный состав правительств; поэтому даже если бы такой министр был новичком на своем посту, то во всяком случае он близко знает великие заветы страны и чувствует, в чем состоят ее истинные интересы».
Деятельность лорда Пальмерстона представлялась барону Бруннову отрывочной и непоследовательной, и он даже не подозревал ее связи с настроением и чувствами английской нации. Вообще дипломаты «старой школы» не обращали никакого внимания на эти чувства; для них существовали только их кабинеты, переговоры, трактаты и ноты — народов и истории они не видели.
Лорд Пальмерстон, увлеченный своею популярностью, вступил в декабре 1851 года в тайные переговоры с французским представителем и, не посоветовавшись даже со своими товарищами по министерству, признал переворот, совершенный во Франции принцем Людовиком-Наполеоном. Такой самовольный поступок вызвал отставку всемогущего министра15. Барон Бруннов считал его окончательно сошедшим с политической сцены16, в доказательство чего приводил даже слова одного из своих влиятельных приятелей в Лондоне, который уверял, что Пальмерстон будет последним, к которому королева обратится для сформирования кабинета.
Наш посол не упустил при этом случая составить даже «для сохранения в наших государственных архивах» очень интересный документ, представляющий нечто вроде некролога лорда Пальмерстона, написанного бароном Брунновым под впечатлением его отставки17.
Упомянув о том, что в течение сорокатрехлетней своей деятельности лорд Пальмерстон был членом палаты общин и тридцать четыре года занимал важные государственные посты, барон Бруннов замечает, что этим он обязан своему девизу «flecti non frangi» — гнуть без ломки. Но всему есть конец; Пальмерстон пал, и «можно сказать, — пишет наш дипломат, — что судьба, изменив ему среди столкновения различных интересов, взяла на себя задачу научить его великой истине, что нет ничего более губительного и более рокового для всякого государственного человека, как отсутствие принципов. У лорда Пальмерстона их не было».
Однако барон Бруннов не отрицал за беспринципным министром некоторых руководящих идей. Пальмерстон как общественный [271] деятель «обладал в высшей мере духом господства. По его мнению, в Европе не было никого, кроме Англии, кто был бы призван господствовать над миром. Все должно было уступать перед этой страстью, для которой он жертвовал самыми важными соображениями, относящимися к охранению общественного порядка. Часто задавали себе вопрос, почему он старался с таким жаром навязать другим представительный образ правления? Причина этому была очень простая. Он повсюду старался ослабить верховную власть, чтобы государства, сделавшиеся благодаря этому менее сильными и менее независимыми в своих действиях, стали более доступными английскому влиянию. Это было мечтой его честолюбия». Барон Бруннов не замечал, что в Англии также действовал представительный режим.
Другой целью политики лорда Пальмерстона было «сделать Францию орудием английского преобладания на континенте, не позволяя, однако, ей преследовать свою самостоятельную политику». Этим наш дипломат объясняет, почему Пальмерстон был «поочередно врагом, союзником, противником и помощником всех чередовавшихся во Франции правительств... Республика пугала его не теми несчастьями, которые она предвещала Европе, а тем значением, которое она могла придать Франции, если бы движение умов предоставило ей преобладающее влияние на континенте. Вот здесь-то все расчеты лорда Пальмерстона и оказались неправильными (commencé par porter tous à faux). Он решил, что для того, чтобы не позволить республиканской Франции играть первую роль на континенте, Англии необходимо опередить ее и стать во главе общего движения в Европе. В этом заблуждении, — заключает барон Бруннов, — я нахожу причины политических ошибок, совершенных лордом Пальмерстоном сначала в Италии, а потом и по отношению венгерских дел».
Взгляд нашего лондонского представителя вполне разделялся и графом Нессельроде. «Вы не можете ошибаться, барон, — писал он Бруннову18, — во впечатлении, которое здесь произвело падение лорда Пальмерстона. После той ожесточенной борьбы, которую мы должны были выдержать против Пальмерстона, после всего того зла, которое принесла Европе его суетливая и пристрастная политика, мы не можем достаточно нарадоваться, видя, что руководство внешней политикой Англии перешло в другие руки»19.
Дипломаты старой школы, видным представителем которой был барон Бруннов, как бы не замечали, что Западная Европа преобразуется в силу присущей ей исторической необходимости, и если при этом, по выражению графа Нессельроде, колебались «даже самые старые и почтенные монархии», то только потому, что их правительства не были на высоте новых условий жизни западноевропейского общества. [272]

«Французская революция 1848 года,.— говорит известный историк современной Европы Сеиньобас20, — состояла в расширении политических прав на всех взрослых французов; она одним толчком перевела Францию от правления, основанного на известном цензе избирателей, к правлению демократическому и совершила резкий переворот в условиях политической жизни. Июльская монархия предоставляла всю власть в управлении немногочисленному классу обладателей имущественного ценза; вся политическая жизнь страны сосредоточивалась в собраниях двухсотфранковых избирателей, в палате, министрах и короле; остальная нация не принимала в этой жизни никакого участия».
Революция совершилась неожиданно, и вначале никто не знал, к чему приведут уличные беспорядки, происшедшие в первые дни смуты. Даже руководители тайных обществ, бывшие свидетелями беспорядков 22 февраля, заявляли, что революция невозможна, а 24 числа от правительства короля Людовика-Филиппа уже ничего не осталось. На следующий день новое временное правительство провозгласило республику, причем было созвано Учредительное собрание, которое было избрано всеобщей подачей голосов по кантонам и состояло из 900 членов. Новому правительству пришлось на первых порах бороться с партией социалистов, особенно сильной в Париже, но движение это было скоро подавлено генералом Кавень-яком после кровопролитного боя на улицах столицы.
Конституция, выработанная Учредительным собранием, передавала законодательную власть особой палате из 750 членов, избранных всеобщей подачей голосов, а исполнительная власть вручалась на четыре года президенту республики, которому, наподобие президента Северо-Американских Соединенных Штатов, предоставлялось право избирать своих министров. При этом очень долго спорили о том, кем должен был выбираться президент республики, всеобщим голосованием или законодательным собранием. Ламартин защищал первый способ, и Учредительное собрание согласилось с его доводами. Предложение отстранить от выбора в президенты членов царствовавших во Франции династий было отклонено, и 10 декабря 1848 года избранным оказался принц Шарль-Луи-Наполеон Бонапарт, получивший 5 400 000 голосов против 1 400 000 голосов, поданных за генерала Кавеньяка, и 370 000 голосов за кандидата социалистов Ледрю-Роллена.
Новый президент Французской республики родился в апреле 1808 года, в период наибольшей славы своего великого дяди. Он был сын Людовика Бонапарта, в то время короля Голландии, и Гортензии-Евгении Богарнэ, падчерицы императора Наполеона I.
По отзывам близких лиц, король Людовик был человек способный и образованный, но отличался странностями характера, [273] которые отчасти объясняются постигшей его в ранней молодости весьма докучливой болезнью21. Королева Гортензия, креолка, получившая светское воспитание в духе восемнадцатого века, не была чужда, при открытом характере и высоком благородстве, фривольных увлечений, которые давали некоторые основания предположениям о внебрачном происхождении будущего императора французов. Отсутствие короля Людовика при рождении и крещении Луи-Наполеона являлось как бы подтверждением упомянутых предположений22, но, с другой стороны, известно также, что в июне 1807 года король и королева голландские жили вместе в тихом уединении в Пиренеях, в Котерэ, и лицо, на которое впоследствии указывала молва, было в то время им до такой степени чуждо, что королю и королеве его представил местный префект. Известно также, что воспреемниками молодого принца были император и императрица, и Наполеон I всегда относился к сыну королевы Гортензии как к законному представителю своего дома; в 1815 году он прощался с ним в Мальме-зоне с особой нежностью и любовью.
После падения империи Наполеона I королева Гортензия, принявшая титул герцогини Сен-Лё (de Saint-Leu), принуждена была покинуть Францию и поселиться, с разрешения союзных держав, в Швейцарии, в кантоне Сан-Галлен, без права выезда оттуда. Однако швейцарское правительство отказало герцогине в гостеприимстве, и ей пришлось поочередно иметь пребывание в Констанце, в Аугсбурге, в Баварии и, наконец, с 1817 года в вилле Арененберг, в швейцарском кантоне Тургау (Thurgovie).
Здесь протекла ранняя юность принца Луи, изредка уезжавшего к отцу во Флоренцию, на смену старшего брата, Наполеона, который постоянно находился при короле Людовике и только на несколько недель в году приезжал в Арененберг.
Постоянное общество матери, несомненно, должно было оказать очень большое влияние на характер молодого принца. Подобно королеве Гортензии, ее сын отличался наружным спокойствием, [274] любезным обхождением, мечтательностью и некоторой нерешительностью в действиях. Необыкновенная, почти сказочная судьба его дяди естественно вызывала в принце Луи чувства глубокого удивления и неопределенной грусти, которые особенно резко проявились при получении известия о смерти Наполеона I. Для мечтательности открывался широкий простор. История народов казалась калейдоскопом событий, направляемых роком, который выдающиеся роли предоставлял своим избранникам. Принц стал верить в предопределение, в «свою судьбу», в «звезду», которая должна поставить его во главе всемирной исторической драмы23.
Он, подобно своему гениальному дяде, искал случая выдвинуться и в 1829 году хотел поступить волонтером в нашу армию, но намерение это не было осуществлено не только вследствие нежелания императора Николая, но и вследствие решительного отказа короля Людовика, который писал сыну, что «кроме случая законной защиты, т. е. кроме случая защиты своего отечества, война есть варварство и жестокость, отличающаяся от жестокости дикарей и зверей лишь большим искусством и хитростью. Можно участвовать в войне только ради своей страны...»
В 1830 году оба сына короля Людовика, Наполеон и Луи, приняли деятельное участие в революционных беспорядках, вызванных итальянскими конституционалистами. Принцами при этом руководило желание пробить первую брешь в столь ненавистной им системе 1815 года, воскресить в Италии заветы французской революции, которую они отождествляли с наполеоновским цезаризмом. Старшего из братьев ждала смерть от болезни в Форли, а младший, Луи, должен был, после усмирения восстания, вернуться в Арененберг. Здесь он предался литературным занятиям, плодом которых были «Rêveries politiques», и продолжал посещать артиллерийскую школу в Туне (Thoune).
В 1833 году принц Луи отправился в Англию для свидания со своим дядей графом Сюрвилье, т. е. королем Иосифом, который [275] после смерти герцога Рейхштадтского остался главой дома Бонапартов, а по возвращении из этой поездки продолжал свои занятия историей, изучая особенно усердно ее наполеоновский период во Франции. В то же время принц не забывал и любимой им артиллерии; в 1834 году им был даже издан учебник артиллерии, который доставил автору почетный чин капитана федеральной артиллерии.
В 1835 году возник проект женить принца Луи-Наполеона на португальской королеве донье Марии. По мысли друзей, португальский престол должен был служить принцу первой ступенью к будущему императорскому престолу. Но Луи-Наполеон не поддался искушению и заметил, что это слишком кружная дорога и что он предпочитает прямую24. К тому же принц в это время увлекался своей кузиной принцессой Матильдой, дочерью короля Жерома; однако предполагаемый обеими сторонами брак не состоялся по причинам материального характера.
Эта неудача еще более обострила в Луи-Наполеоне чувство нелюбви к тогдашнему французскому правительству, которое изгнало из отечества и унизило семью великого императора. В уме мечтательного принца, подогретом и практическими соображениями, уже тогда зародилась мысль последовать примеру возвратившегося с острова Эльбы дяди, явиться во Францию, увлечь армию и страну славными воспоминаниями и совершить новый государственный переворот. В конце октября 1836 года Луи-Наполеон прибыл в Страсбург, где его уже ожидал полковник артиллерии [276] Водре, который убедил своих подчиненных, что в Париже вспыхнула революция, и что король свергнут с престола. Посланные полковником Водре патрули арестовали дивизионного генерала и префекта, а принц Луи-Наполеон, одетый в исторический костюм «императора», отправился со своим «штабом» в казармы 46-го полка. Но здесь солдаты не так легко поддались убеждению, что перед ними находится настоящий император, а когда в казарму вбежал командир полка подполковник Таландье, то дело претендента было совершенно проиграно. Решительный командир прямо направился к «императору». «В одну минуту, — говорит официальный рапорт генерала Вуароля, — Луи-Наполеон Бонапарт и негодяи, принявшие его сторону, были арестованы, а ордена, в которые они нарядились, были сорваны солдатами 46-го полка»25.
Принца арестовали и отправили в Париж; туда же поспешила и королева Гортензия, которая обратилась к королю Людовику-Филиппу с просьбой о помиловании ее сына. Со своей стороны, король вовсе не желал усиливать возбуждения, которое страсбургская история вызвала в населении. Он ограничился отправкой принца Луи-Наполеона без всякого суда в Америку на судне «Андролида». Принц протестовал против отделения его от сотоварищей по неудавшемуся предприятию и просил милости короля для «увлекшихся славными воспоминаниями старых солдат, судьбу которых он, единственный виновник, разделить не может»26.
По прибытии в Америку принцу стало известно, что полковник Водре и другие участники страсбургского покушения были оправданы ассизным судом; это известие, независимо от радости за спасение товарищей неудавшегося предприятия, служило Луи-Наполеону доказательством чувств нации, которые оказались весьма благоприятными для осуществления замыслов американского изгнанника.
Принц не остался долго за океаном. Известие о тяжелой болезни королевы Гортензии заставило его покинуть Соединенные Штаты в июне 1837 года и прибыть в августе в Арененберг. В начале октября королева скончалась, и французское правительство, не видя более причин для пребывания Луи-Наполеона в Швейцарии, просило федеральное правительство об его удалении. Вскоре просьба сменилась требованием, поддержанным приблизившимся к швейцарской границе двадцатитысячным корпусом. Но королева Гортензия и ее сын во время своего продолжительного пребывания в Швейцарии снискали большую привязанность жителей этой страны, которые с тех пор, как принц принял поднесенное ему в 1832 году звание почетного гражданина Тургауского кантона, считали его своим соотечественником.
Швейцарцы не испугались угроз и уже готовились к войне с могущественным соседом, но принц решился предупредить столкновение [277] и переселился в Англию. Его пребывание в этой стране имело весьма серьезные последствия. Связи, которые Луи-Наполеон создал себе за время своего пребывания в английском обществе и в политических сферах, помогли ему через много лет укрепить единение между Великобританией и Францией и устранить мешающее этому единению обоюдное недоверие27.
Между тем страсбургская неудача не охладила у Луи-Наполеона веры в его звезду, и во время пребывания в Лондоне он продолжал изыскивать средства произвести во Франции государственный переворот. Принц воспользовался пребыванием в Лондоне генерал-адъютанта Шильдера и всеми силами старался с ним познакомиться; однако Шильдер, зная нерасположение государя к претенденту, по мере возможности уклонялся от этого знакомства. Но случай свел их, и Луи-Наполеон, высказав те высокие чувства, которые ему внушала личность императора Николая, просил Шильдера доложить государю, что одного его слова будет достаточно, чтобы он, Луи-Наполеон, свергнул короля Людовика-Филиппа с престола28. Нечего и говорить о том приеме, который это сообщение встретило со стороны императора Николая.
Вскоре после этого правительство Людовика-Филиппа решило перевезти во Францию останки великого императора. Наполеоновская легенда вновь начала господствовать над умами французов, и принц Луи-Наполеон, неутомимый в создании разных планов восстановления империи, решился повторить предприятие, так неудачно окончившееся в Страсбурге.
Он издал книгу «Idées Napoléoniennes», в которой первого императора французов называл «исполнителем духовного завещания республики, ускорившим царство свободы». Автор проводил идею, что «природа демократического режима состоит в том, что он воплощается в едином человеке». Две поддерживаемые принцем газеты «Le Capital» и «Le Commerce» распространяли бонапартистские идеи по Франции. Сторонникам Луи-Наполеона было не трудно убедить его, что по ту сторону Ламанша умы были достаточно подготовлены к перевороту. Последовавшее вслед за тем булонское предприятие было, однако, так же неудачно, как и страсбургское. Принц, а также и все его сподвижники, кроме двух убитых и спасшегося бегством Персиньи, были схвачены, и на этот раз носителя наполеоновских традиций ожидал суд. Принц сумел держать себя перед судилищем пэров с достоинством и мужеством. «Являясь представителем политической идеи, — сказал Луи-Наполеон, — я не могу признать судьями моих поступков и моей воли это политическое судилище. Если вы представители победителя, то мне нечего ждать справедливости, а милостивого благородства от вас не приму»29. Присужденный к пожизненному заключению, принц был помещен в тюрьму крепости Гам в тот самый день, когда [278] высланный за останками Наполеона корабль «Belle Poule» появился в виду острова Св. Елены.
Будущий император французов проявил во время своего заключения замечательную деятельность. Он прочел массу книг, написал ряд статей по волновавшим Европу текущим политическим вопросам и по военному искусству, издал «Исторические отрывки» об Англии, брошюру «Об устранении пауперизма», поднял вопрос о прорытии в средней Америке канала для соединения Тихого и Атлантического океанов за много лет до начала его разрешения, составил весьма ценную записку о сахарной промышленности и очень интересный том «О прошедшем и будущем артиллерии». Обширная корреспонденция Луи-Наполеона и его пребывание, хотя и в заключении, на французской территории способствовали образованию и сплоченности партии бонапартистов, а несчастная судьба принца привлекала к нему сердца многих.
В 1844 году умер старший представитель дома Бонапартов граф Сюрвилье, бывший король Иосиф Испанский, а два года спустя гамский узник получил известие об опасном состоянии здоровья своего отца. Он обратился к французскому правительству с просьбой разрешить ему отправиться исполнить сыновний долг по отношению к больному отцу и давал честное слово вернуться обратно. [279] Отказ в этой просьбе вызвал решение принца бежать из заключения, что ему и удалось сделать 25 мая 1846 года. Доктор Канно доставил одежду рабочего, и переодетый Луи-Наполеон, неся на плечах доску, которой он закрывался от встречавшихся по дороге лиц, благополучно миновал все посты часовых и через два дня прибыл в Лондон.
Через два с небольшим года принц Луи-Наполеон стал во главе французского правительства и в течение последующих двадцати двух лет играл выдающуюся роль на политическом горизонте Европы. Киселев приводит следующую характеристику этого замечательного человека, сделанную очень близким ему лицом, графом Морни30: «Наряду с неоспоримым умом, большой природной храбростью, приятностью в обращении и со спокойной и хладнокровной наружностью, которая ему дает большое преимущество перед живыми и наглыми французами, его голова наполнена разными теориями, химерами и упрямством, а его сердце настолько же скрытно и недоверчиво, насколько неблагодарно и мстительно». Морни прибавил к этому, что, несмотря на иногда великодушные побуждения Луи-Наполеона, он считает его способным на все, даже на жестокость31.
Со своей стороны, новейший историк Второй империи32 дает следующую характеристику личности будущего императора: «Наполеон III часто был своим собственным министром; он прятался от своих друзей почти столько же, как и от своих врагов, и во многих случаях корреспонденции его официальных агентов показывали только изнанку его намерений. Судьба Наполеона — небывалая! Происшествия, случившиеся в молодости, сделали его заговорщиком; во время же долгого досуга своего плена он оцепенел в мечтаниях... Мечтатель и заговорщик! Он им был на троне и в жизни. Мечтатель необыкновенный — с полной властью выполнять свои мечты; еще более необычайный заговорщик, который, имея в руках все средства официальной власти, предпочитал подземные мины открытым переговорам, секретных агентов аккредитованным дипломатам, тайные сборища советам, тайну — гласности... По необходимости прибегая прежде к таинственности, Наполеон пристрастился к ней по привычке или по вкусу, и ему доставляло удовольствие запутывать свои следы до такой степени, что он сам путался в них. Все было в Наполеоне противоречиво. То он вел сложные интриги, как будто бы изучал Макиавелли, то покровительствовал гуманным утопиям в степени, достойной подражания Дон Кихоту. Он доводил и, странная вещь, в одних и тех же предприятиях расчет до двоедушия и бескорыстие до обмана. Его мечтания, одновременно честолюбивые и тщедушные, не были мечтаниями ни ума посредственного, ни ума святого. Более всего Наполеона приводила в ужас рутина. Он делал много ошибок, но делал их с [280] видом такого триумфатора и глубокого мыслителя, что ослеплял своих друзей и на некоторое время сбивал с толку своих врагов. Даже в тех случаях, когда его действия были противоречивы или низки, его речи высоко и широко парили, сильно превосходя общечеловеческую среду. Следуя традициям наполеонидов, он выказывал презрение к теории, к идеологии и в то же время показал себя теоретиком более, чем кто-либо. Из всех теорий Людовика-Наполеона самой знаменитой была теория национализма, и на этом пути его химеры дошли до преступного ослепления. У него были поступки благородные, вдохновления великодушные, но со всегдашним перемешиванием того, что производит лишь эффект, и того, что действительно величественно. Не имея совершенно возможности сделаться государственным человеком, он в то же время сделался отличным механиком; с замечательным и глубоко рассчитанным искусством он берег свой театр, чтобы забавлять, захватывать врасплох и ослеплять свой народ и Европу. Одним словом, характер Наполеона III можно резюмировать таким образом: с качествами необыкновенными, он включал в себя все то, что делает властелина гибельным; он имел намерения великие, но не имел здравого смысла для их практического применения и мудрой предусмотрительности, которая одна только может помочь провести их в жизнь».

При первом известии о февральской революции Людовик-Наполеон появился в Париже, но обращенная к нему просьба временного правительства не создавать своим присутствием новых затруднений для Франции заставила принца поспешить оставить эту страну. Он не пожелал даже явиться кандидатом на выборах в Национальное собрание и, несмотря на это, был сразу избран в четырех департаментах. Республиканцы сильно встревожились таким успехом, и правительство распорядилось об аресте принца, ссылаясь на не отмененный еще указ 1816 года, на основании которого были удалены из Франции все члены семейства Бонапартов. Людовик-Наполеон сложил свои полномочия, но новый выбор в шести департаментах убедил принца в силе бонапартистской партии. Он занял место в Национальном собрании, и естественное течение событий возвело его в сан президента.
Новому президенту пришлось на первых же порах вести упорную борьбу с Законодательным собранием и с министрами. Большинство собрания отличалось республиканскими убеждениями и вовсе не желало восстановления империи; министры же, и в особенности непримиримый Дюфор, создавали президенту ряд затруднений, которые связывали его деятельность. Принц даже не мог добиться от собрания увеличения своего цивильного листа. [281] Всякие попытки сближения с выдающимися представителями палаты остались без результата, и для того чтобы сохранить власть в своих руках, президенту оставалось прибегнуть к установлению непосредственного соприкосновения с избравшими его миллионами населения. С этой целью принц начал совершать путешествия по стране и произносить речи, которые вызывали одобрение масс, а иногда и неподдельный энтузиазм. Облеченный как глава исполнительной власти правом назначать на должности, распределять награды и знаки отличия, Людовик-Наполеон исподволь подготовлял себе сторонников среди лиц высшего военного и гражданского управления.
Неудача в попытке приблизить к себе лучшие элементы Национального собрания заставила президента окружить себя людьми, «готовыми на все, лишь бы ожидаемая награда была велика»33. Первое место в этом кружке занимал граф Морни34, биржевой спекулянт, организатор разных торговых и промышленных предприятий, депутат времен июльской монархии, но человек, одаренный недюжинными способностями, с положительным, энергичным и решительным характером, и человек, который ясно видел цель восстановления империи. В отношении характера Морни, может быть, уступал смелому Флери, который не был способен отступить перед какой бы то ни было опасностью. Этот офицер президентской свиты нашел в Алжире кандидата на пост военного министра в лице генерала Сент-Арно, человека без нравственных устоев, но обладавшего умением вселять доверие [282] в подчиненных, весьма способного и готового на всякий риск. «Солдат, со скудной совестью и редкой энергией, — говорит de la Gorce35, — он привык к свободным экспедициям в Африке и в разогнании парламента видел только набег, более блестящий и имеющий большие последствия, чем всякий другой». К обществу «братьев» принадлежали также Персиньи, спасшийся во время булонской авантюры, Мопа, назначенный префектом полиции, и секретарь принца Моккар.
В мае 1852 года истекал срок четырехлетних полномочий президента; легко можно было предвидеть, что новые выборы не пройдут без сильного потрясения, беспорядков и смут. Сторонники Людовика-Наполеона старались воспользоваться настроением испуганной буржуазии; они убеждали всех, что избежать потрясения страны возможно только отменой статьи конституции, которая запрещала вторичное избрание оставляющего свой пост президента, и введением закона, определявшего более продолжительный срок президентских полномочий. Президенту оставалось снискать симпатии народных масс, и здесь судьба пришла ему на помощь.
31 мая 1850 года Национальное собрание приняло составленный консервативными элементами закон, который, вопреки конституции, ограничивал избирательное право. Хотя принц и был инициатором этого закона, но после принятия его он резко переменил фронт и в самых решительных выражениях потребовал отмены нового постановления. Слова президента произвели огромное впечатление на массу населения, которая отвернулась от парламента и была убеждена, что единственным защитником ее прав является обитатель Елисейского дворца.
По мере приближения времени выбора нового президента и задуманного Людовиком-Наполеоном государственного переворота партия ближайших сотрудников принца значительно увеличивалась. К заговору примкнули начальник парижского гарнизона генерал Маньян, генералы Лавостин и Виейра, командир и начальник штаба национальной гвардии, а также многие другие представители армии.
В конце ноября 1851 года генерал Маньян собрал у себя двадцать генералов, которым объявил, что, может быть, им скоро придется усмирять беспорядки в Париже и способствовать отмене республиканской конституции. При этом известии генералы бросились в объятия друг друга. За несколько дней до предрешенного переворота к числу сторонников его примкнул и директор государственной типографии.
Сам переворот совершился 2 декабря, в годовщину коронации Наполеона I и Аустерлицкого сражения. «С замечательными искусством и предусмотрительностью, но и не без достаточной доли [283] счастливой случайности дело было покончено быстро, с небольшим кровопролитием, и 5 декабря Париж уже окончательно успокоился»36; несколько дней спустя успокоились и департаменты.
Президент издал декрет, которым присваивал себе право подвергать ссылке участников тайных обществ, и образовал особые смешанные судные комиссии для безапелляционного суда над лицами, оказавшими сопротивление перевороту. Всего подверглось аресту 26 тысяч человек, из которых 6 Vi тысячи были безусловно освобождены и 5 тысяч оставлены под надзором полиции; 10 тысяч осужденных были сосланы в Алжир и Кайенну на каторгу, а восемьдесят республиканских депутатов были изгнаны из пределов Франции.
В своей прокламации от 2 декабря Людовик-Наполеон объявил, что он исполняет «обязанность охранения республики обращением к единственному властелину — народу», и публичная подача голосов была назначена на 20 декабря. Результат был обеспечен заранее принятыми мерами37. Около 7 '/2 миллиона голосов было подано за формулу: «народ желает сохранения власти Людовика-Наполеона Бонапарта и дает ему необходимые полномочия на составление конституции на основаниях, предложенных им в прокламации 2 декабря», т. е. на основаниях возврата к системе Наполеона I, «которая дала уже Франции спокойствие и счастье».
Согласно новой конституции, исполнительная власть вверялась президенту, который избирался на десять лет и был ответствен лишь перед народом, объявлявшим свою волю плебисцитами. Президент имел право заключать трактаты, объявлять войну, провозглашать осадное положение, назначать на все должности, и он один пользовался законодательной инициативой. Все должностные лица присягали президенту в верности, министры зависели только от него, и ему же принадлежало право утверждать и обнародовать законы, а также и право помилования. Кроме президента, правительство новой республики состояло из государственного совета, который подготовлял законы, из избираемого всеобщей подачей голосов законодательного корпуса, на который возлагалось обсуждение законов и вотирование бюджета, и из второго собрания, впоследствии названного сенатом; он состоял из лиц, назначаемых президентом, и должен был играть роль «стража конституции и общественной свободы».
Первоначальная деятельность Людовика-Наполеона как президента республики вызвала полное одобрение монархов континентальных держав и во главе их императора Николая. Обуздание революционных элементов, водворение порядка, решительность и энергия, которыми отличались все действия президента в ограничении республиканских идей, при недостаточно еще выяснившейся истинной цели поползновений принца, вызвали чувства [284] искренней симпатии к нему со стороны нашего государя38, который проявлял их во всех мелочах, способных щадить самолюбие нового главы государства.
Государственный переворот произвел большое впечатление как в консервативных, так и в либеральных лагерях Европы; для всех стало ясно, что восстановление империи во Франции является делом ближайшего будущего. Кошут пришел в отчаяние и произнес в Филадельфии жгучую речь против Людовика-Наполеона, предвидя в парижских событиях начало общего переворота39. Слухи о появлении в будущем империи во Франции вскоре дошли и до Петербурга. «Читала ли ты уже письмо Фрица40, — обратился государь к императрице за обедом 22 декабря 1851 года41; — он доходит до того, что говорит, будто Людовик-Наполеон ранее конца будущего года будет нашим товарищем. Я позволяю себе сомневаться в этом. Пусть он будет всем, чем хочет, хотя бы великим муфтием, если ему это нравится; но что касается императорского или королевского титула, то я не думаю, что он будет настолько неосторожен, чтобы его добиваться»42...
В начале января 1852 года принц Людовик-Наполеон обратился к императору Николаю Павловичу с письмом43, в котором он в весьма обдуманных выражениях извещал государя о происшедшем во Франции перевороте. «Возрастающая и несправедливая неприязнь Законодательного собрания, — писал принц, — повторяющиеся покушения на ограничение моей власти и деятельность старых партий угрожали Франции анархией, которая скоро могла бы объять и всю Европу. Я уже поручил довести до сведения Вашего Величества о мерах, которые в столь серьезных обстоятельствах я считал себя обязанным принять, ставя право и общественное спасение выше законности, сделавшейся бессильной».
Упомянув затем о всенародном голосовании, уполномочившем его составить новую конституцию, принц приходил к заключению, что таким образом создается единство власти, «получившей [285] достаточную силу, чтобы обеспечить и утвердить общественный порядок... Правительство будет особенно заботиться о поддержании внешнего мира и о более близких отношениях к кабинету Вашего Величества»44...
Государь не замедлил ответом. Он поспешил послать принцу «искренние поздравления» по поводу почти единогласного избрания, которое на десять лет продлило срок его президентских полномочий и предоставило Людовику-Наполеону право дать своей стране новую конституцию.
«Франция, — писал далее государь45, — спасенная вашей энергией от опасностей, которыми ей угрожали злостные намерения врагов общественного порядка, вторично призвала вас руководить ее судьбами и торжественно подтвердила то доверие, которое она питает к вашим патриотическим чувствам, а также к началам порядка и власти, внесенными вами в управление... Ничто не могло быть для нас более приятным, как ваши уверения в заботливости о великих интересах сохранения всеобщего мира и ваше желание видеть все более укрепляющимися те отношения доброго согласия, которые, к счастью, существуют между Россией и Францией. Будьте уверены, что, со своей стороны, мы приложим особливую заботливость к еще большему сближению, и вы всегда встретите в нас полную готовность соединиться с вами для совместной защиты священного дела сохранения общественного порядка, спокойствия Европы, независимости и территориальной целости ее государств и уважения существующих трактатов»46 . Последние слова служили как бы напоминанием Лю-довику-Наполеону о существовании Вен-ского трактата, который исключал возможность возвращения дома Бонапартов на французский престол.
Но, кроме подозрений, питаемых в Петербурге к императорским поползновениям президента, там не особенно доверяли и его миролюбивым заявлениям. На депеше барона Бруннова47, описывавшей впечатление, которое произвел в Англии декабрьский переворот, император Николай сделал следующую пометку48: [286] «Я уверен, что если Франция начнет войну, то первые ее удары будут направлены не против Германии, а скорее против Англии, так как там это более вероятно, чем возможно»49. Убеждение государя, с одной стороны, основывалось на уверенности, что «раз навсегда удалось расторгнуть пагубный союз Великобритании и Франции»50, а с другой — на утверждениях Бруннова, что Англия совершенно неспособна к внешней войне, для которой не может выставить более 20—25 тысяч человек51.
Следует, впрочем, заметить, что одновременно с двумя предыдущими депешами наш лондонский посол прислал и третью52, в которой изложил свой разговор по поводу возможного восстановления империи во Франции с лордом Гренвилем. Английский министр заметил при этом, что Россия и Англия находятся по отношению к этой стране в различных условиях. Россия отделена от Франции громадным расстоянием и свободна в своих действиях. «Англия же поставлена в совершенно иные условия. Между Парижем и Лондоном сообщения сделались почти моментальны, и всякий вопрос требует немедленного ответа. Если бы правительству ее величества пришлось бы высказаться по вопросу о перемене титула принцем Людовиком-Наполеоном, то оно должно было бы определенно ответить за или против; желание же обусловливать признание имело бы в Париже значение отказа или по крайней мере явного недоброжелательства. Впечатление от такого поступка отозвалось бы на отношениях между обеими странами; оно равнялось бы разрыву. Общественное мнение страны не нашло бы оправданий для поведения правительства ее величества, если бы оно вызвало беспокойство, сопряженное с таким положением вещей, и тем более из-за отказа признать титул, предоставляющий главе французского правительства ту власть, которой в действительности он облечен уже в настоящее время».
Времена изменились с тех пор, когда союзники объявили, что «не будут вести переговоров с Бонапартом, а также с кем бы то ни было из его дома», и... «правительство ее британского величества оказалось в необходимости отказаться от этих заявлений и вести переговоры с принцем Людовиком-Наполеоном в качестве президента республики». В своих доводах лорд Гренвиль ссылался между прочим на пример герцога Веллингтона, который признал перемену династии, положившей конец правлению старшей линии Бурбонов53. Против этого места депеши барона Бруннова император Николай сделал пометку: «Ceci est un triste aveu de l'impardonnable sottise qu'a fait alors le marachal»54.
В отдельном письме к графу Нессельроде55 барон Бруннов благодарил судьбу, что ко времени происшедшего во Франции переворота Пальмерстон сошел со сцены. «Возблагодарим Бога, что Пальмерстон нас покинул, так как он мог бы попробовать заварить [287] серьезную драму. Я не знаю хорошо почему, но он очень симпатизировал принцу Людовику. Один со своей звездой, орлами и тремястами тысяч штыков, а другой со своим духом господства, враждой к Австрии и злобой против всего континента могли бы завести нас очень далеко. Но это кончено»56... Вернее было бы написать — это начинается.
И действительно, весь 1852 год прошел в подготовке к провозглашению империи со стороны Людовика-Наполеона, в старании остановить его от этого шага со стороны императора Николая и в переговорах между тремя континентальными монархами относительно тех условий, на которых могла бы быть признана империя во Франции.

Граф Нессельроде счел необходимым секретно сообщить венскому двору ответ императора Николая на уведомление Людовика-Наполеона о произведенном им перевороте, и глава австрийского кабинета князь Шварценберг поспешил уверить нашего канцлера в полном согласии взглядов Австрии со взглядами петербургского кабинета и пообещать, что если бы Людовик-Наполеон объявил себя императором, то император Франц-Иосиф выскажется по этому вопросу не иначе, как по предварительному соглашению со своими близкими союзниками, императором Всероссийским и королем Прусским57.
В особом меморандуме, который был приложен к депеше князя Шварценберга58, Венский кабинет признавал, что восстановление империи есть цель Людовика-Наполеона. «Половина Франции, — говорится в меморандуме, — объявлена в осадном положении, печать скована, выдающиеся люди, противодействия которых опасался президент, большей частью изгнаны из страны или заключены в тюрьму, социалистская партия раздавлена, легитимисты запуганы». Обрисовав достигнутое таким образом восстановление порядка, князь Шварценберг приходит к тому заключению, что искушение для принца слишком велико, а потому Европе необходимо готовиться к провозглашению во Франции империи. Наиболее важным и необходимым в этом отношении обстоятельством князь Шварценберг полагал соглашение между петербургским, венским и берлинским кабинетами в полной тождественности их поведения относительно Людовика-Наполеона; по его мнению, это произвело бы самое лучшее впечатление и послужило бы примером для других держав.
Австрийский меморандум рассматривал провозглашение империи с точки зрения трактатов и с точки зрения естественного права и удобства. В первом случае вопрос разрешался 2-й статьей союзного акта 20 ноября 1815 года, которая навсегда устраняла [288] дом Бонапартов от французского престола; во втором же случае австрийское правительство считало возможным «отойти от буквы трактатов, сохраняя их дух». Сравнительно с 1815 годом условия переменились, и «в настоящее время, а также и в ближайшем будущем, — пишет князь Шварценберг, — мы полагаем Людовика-Наполеона лучшим и единственным охранителем порядка во Франции». Строго придерживаясь трактатов 1815 года, не следовало бы признавать принца президентом, но если это уже сделано, то остается только перемена в титуле, т. е. перемена словесная, которая имеет лишь чисто звуковое значение. «Мы не думаем, — замечает австрийский министр, — чтобы вопрос имел характер принципиальный. От нас не будут требовать, чтобы мы признали Людовика-Наполеона государем по собственному праву, а еще менее, чтобы мы объявили законными и справедливыми средства, употребленные им для достижения престола. Время поднимать принципиальный вопрос, по нашему мнению, прошло».
Указав далее на особое положение Великобритании, которая поспешит признать новую империю и привязать ее к себе «узами благодарности», австрийский меморандум приходит к заключению, что «многие соображения как бы советуют нашим государям подчинить высшим интересам и миролюбию то чувство внешнего достоинства, которое заставляло бы их колебаться в признании равенства ранга личности такого рода, как Людовик-Наполеон». В заключение князь Шварценберг советовал признать империю лишь при соблюдении некоторых условий. Новый император должен был дать монархам уверение, что перемена правления коснется лишь только внутреннего управления Франции, оставив неприкосновенными ее внешние отношения, основанные на соблюдении существующих трактатов, что он не предпримет завоевательной политики своего дяди, и если бы он задумал основать во [289] Франции новую династию наполеонидов, то союзные государи не должны принимать на себя никаких обязательств.
На приведенное сообщение австрийского правительства с нашей стороны последовал ответ59, который не разделял взгляда князя Шварценберга на отношение держав к исповедываемым ими принципам в отношении святости существовавших трактатов, но в то же время соглашался, что признание Людовика-Наполеона императором вызывается силой вещей и «желанием всех друзей мира и порядка, чтобы он удержался у власти». Граф Нессельроде соглашался, что это признание необходимо поставить в ограниченные рамки, которые, со своей стороны, предлагал в следующем виде: 1) Державы признают за Людовиком-Наполеоном императорский титул единственно из внимания к положению Франции и к услугам, оказанным принцем делу охранения общественного порядка, но при условии, если он обяжется уважать трактаты и территориальное равновесие Европы; 2) такое признание временного факта не .может противоречить законности и непокрываемым давностью правам Бурбонского дома, и 3) державы никогда не признают за Людовиком-Наполеоном правоспособности к основанию династии и к передаче своей власти и титула другому лицу из своей семьи. Подобное же сообщение было отправлено и нашему представителю в Берлине60.
Прусское правительство было вполне солидарно в своих взглядах с петербургским кабинетом61 и ставило князю Шварценбергу упрек относительно отношения его к существовавшим трактатам, которые надо было соблюдать или же изменить по общему соглашению, отнюдь не выделяя Англии. В заключение же наш посол уведомлял, что «король прусский и его кабинет решили действовать в полном согласии с Россией, и окончательное установление отношений, которое они примут относительно Франции, всецело находится в руках Его Императорского Величества». Император Николай признал желательным сообщить великобританскому кабинету смысл происшедшего обмена мыслей, но в дальнейших действиях придерживаться выработанного образа мыслей, не стесняясь направлением, которое Англия пожелает принять.
Таким образом, и Австрия, и Россия сознавали необходимость признать империю во Франции, но с известными обязательствами, которые надлежало предъявить будущему императору. Однако в самом начале переговоров по этому вопросу было уже заметно значительное несходство во взглядах между обеими монархиями на характер требований, которые предполагалось предъявить будущей империи. В то время как Австрия почти исключительно заботилась об обеспечении своей безопасности и целости своих земель, Россия и согласная пока с ней во всем Пруссия на первое место ставили сохранение в пределах возможности существовавших [290] трактатов и поддержание принципа законности.
Граф Нессельроде, сообразуясь со взглядами нашего правительства, поручил русскому послу в Париже Н. Д. Киселеву отклонять принца Людовика-Наполеона от принятия императорского титула,1 причем государь внушал это со своей стороны французскому послу в Петербурге генералу Кастельбажаку62.
Различие взглядов нашего и австрийского правительств было вскоре обнаружено и в Париже. «Я уже знаю, — сообщает Киселев в своей депеше от 12 (24) января63, — что президент устанавливает различие между отношениями к нему венского и двух других северных дворов. Он говорит, что Австрия ему более благоприятствует, чем Россия и Пруссия, и я потому обращаю на эти слова внимание императорского кабинета, что они доказывают, что г. Гюбнер64 здесь или князь Шварценберг в Вене дали понять принцу Людовику-Наполеону, что их правительство не откажет в признании империи во Франции». Вообще в этой депеше наш посол в Париже останавливал внимание Петербургского кабинета как на необходимости полной солидарности трех континентальных держав, при которой Людовик-Наполеон не рискнет на враждебные против Европы действия, так и на обнаружившуюся уже двуличную политику Австрии. «Болтуны Елисейского дворца, — заканчивает Киселев, — уже говорят об интимных отношениях с Австрией; с другой стороны, Гюбнер избегает с некоторых пор говорить со мной о делах и вообще испытывает стеснение при встрече со мной».
Некоторое различие в отношениях этих двух кабинетов к главе французского правительства было, впрочем, заметно и в обращении государей к принцу-президенту. В то время, как император Николай называл его «grand et bon ami», император Франц-Иосиф писал «très cher grand ami»65.
В своих депешах за первую половину 1852 года66 Киселев доносил, что он пользовался каждым удобным случаем, чтобы в вежливой форме представлять принцу всю невыгоду провозглашения [291] империи и все благорасположение к нему императора Николая; в конце же концов он, как и многие из приближенных к Людовику-Наполеону, пришли к тому убеждению, что империя будет рано или поздно восстановлена — обстоятельства могут заставить отложить ее провозглашение, но не отменить. Наш посол не упускал при этом случая подчеркнуть мелочное самолюбие и большую мстительность будущего императора французов. , Между тем петербургский кабинет продолжал заботиться о возможном сохранении принципов Венского конгресса. Граф Нессельроде, восхваляя в своей депеше к барону Бруннову67 Людовика-Наполеона за его «твердость, энергию и за начало порядка и власти, которых он придерживается», находил все-таки невозможным согласиться со взглядами великобританского кабинета о свободном признании империи. Он просил лорда Гренвиля оставить по крайней мере Людовика-Наполеона в сомнении относительно решения правительства королевы Виктории, чтобы этим его удержать от преследования «честолюбивых намерений».
Наши переговоры по тому же поводу с дворами венским и берлинским шли своим порядком. Князь Шварценберг68, соглашаясь со всеми принципиальными доводами графа Нессельроде, тем не менее затруднялся найти формулу ограничений, не оскорбительную для будущего императора французов, и работал над проектом декларации, которую можно было бы предъявить принцу Людовику-Наполеону.
В феврале проект был готов и прислан в Петербург69. Князь Шварценберг предлагал трем северным дворам не принимать, в случае провозглашения Людовика-Наполеона императором, окончательного решения, не вступив в предварительное между собой соглашение. Этот случай не будет сам по себе поводом к разрыву с новым властелином, а тем более к войне, и признание. Людовика-Наполеона императором последует лишь после получения от него гарантий в миролюбивой политике и положительных уверений в том, что он не стремится к территориальным изменениям. Наконец, признание Россией, Австрией и Пруссией Людовика-Наполеона императором будет признанием только одного факта, а не права. В заключение князь Шварценберг объяснял, что союзные державы, конечно, не должны признавать за принцем права основывать династию, и если бы он передал власть кому-нибудь из членов своей семьи, то союзники решат, могут ли они допустить вторичное отступление от трактата 1815 года.
Последнее предположение австрийского кабинета вызвало следующую пометку императора Николая: «Этого много; не надо даже позволять и думать, что можно будет продолжать увертываться от существующих трактатов»70. Следствием этой заметки было наше сообщение венскому двору, что мы не считаем возможным [292] включить в свою декларацию предположения о преемнике Людовика-Наполеона, так как это противоречило бы заявлению о непризнании за ним права основывать династию71.
Программу своих действий по отношению к Людовику-Наполеону государь изложил в собственноручном письме к королю прусскому от 21 февраля (4 марта) 1852 года72. По мнению императора Николая, ввиду возможного нападения со стороны Франции необходимы были полное согласие и единомыслие трех союзных государей, хотя государь считал такое нападение маловероятным73, если со стороны союзников не будет вызова щепетильному правителю Франции74. «В заключение, — заканчивает государь свое письмо, — я думаю, что надо оставаться спокойными, старательно избегать всего, что может возбудить Людовика-Наполеона, напоминая ему, однако, при каждом удобном случае, наше уважение к трактатам и непоколебимое решение никогда от них не отступать15, а в то же время усердно подготовлять наши силы, чтобы, если Господь пошлет войну, она была ведена в общем согласии и с возможной энергией».
Однако принц-президент находил, что именно отношения нашего правительства для него оскорбительны. В письме к генералу Кастельбажаку он жаловался на депешу, адресованную канцлером Н. Д. Киселеву, хотя эта депеша, по словам графа Нессельроде76, повторяла лишь в форме благожелательных советов те же рассуждения, которые сам принц приводил в своем письме как доказательство отсутствия у него намерения провозгласить себя императором. У канцлера явились сомнения в искренности рассуждений президента, и он затруднялся понять, каким образом при таких условиях Людовик-Наполеон может утверждать, что, принимая титул императора, он действовал бы в интересах Европы77.
Впечатление неискренности письмо принца-президента произвело и на императора Николая, который сделал на докладе графа Нессельроде [293] следующую пометку78: «Такое же впечатление это письмо произвело и на меня; вместо того, чтобы жаловаться на Россию, нужно вспомнить, мне кажется, что только одна19 Россия с самого начала давала доказательства благорасположения к Людовику-Наполеону , и я достоверно могу сказать, что до сих пор я был единственный, который не питал к нему личного недоверия. Я не скрываю, что впредь этого не будет, так как все, что принц говорит, порождает недоверие к его будущим намерениям; та безусловная необходимость, которой он оправдывает перемену титула, как он это называет, в действительности очень неопределенна и не представляет никакой уверенности. Остальные обвинения доходят до глупости, и смех есть лучший ответ на них. Я свободен для приема генерала Кастельбажака в час дня; будьте добры уведомить его, что я буду ожидать, как тот раз, внизу, в час. Это будет очень интересно. Уф!»80.
В Вене не соглашались принять предлагаемое нашим кабинетом открытое противодействие династическим попыткам Людовика-Наполеона. Князь Шварценберг был даже поражен предположением, что мы как бы считаем возможным огласить выработанные союзными дворами условия признания императорского титула во Франции81. Он полагал, что это соглашение останется тайным, а принцу будет дан ответ, возможно меньше затрагивающий самолюбие наполеонидов. Через три недели император Франц-Иосиф отправил в Петербург особого уполномоченного графа Монсдорфа, который должен был представить государю австрийскую редакцию предполагаемой, в случае провозглашения во Франции империи, общей декларации держав82.
Венский проект был составлен в следующих выражениях83: «Его величество, император австрийский, принимая во внимание состояние Франции и услуги, оказанные Людовиком-Наполеоном поддержанию общественного порядка в этой стране, и уверенный, что политическая программа, которой он выразил намерение следовать, есть, при современных обстоятельствах, лучшая гарантия общего мира, могущего быть сохраненным только при точном соблюдении существующих трактатов и поддержании территориального распределения, на котором покоится европейское равновесие, признает возвышение президента французской республики в императорский сан и будет поддерживать с ним дружеские сношения». Далее в депеше говорилось, что текст сообщения подлежит изменению в зависимости от тех условий, при которых произойдет принятие Людовиком-Наполеоном императорского сана.
Переговоры в конце концов привели к принятию тремя союзными дворами австрийского проекта без изменения84; в сопровождавшем этот проект протоколе осталась даже статья, говорившая о возможном назначении Людовиком-Наполеоном себе преемника, против которой мы первоначально восставали. [294]

Между тем наши отношения с правительством принца-президента постепенно улучшались. 5 апреля граф Нессельроде отправил Киселеву одобренную государем депешу85, в которой восхвалялась речь, произнесенная принцем Людовиком-Наполеоном при открытии высших государственных учреждений. Десять же дней спустя генерал Кастельбажак передал государю «note confidentielle et personnelle à S. M. l'Empereur Nicolas»86, в которой говорилось, что принц сумеет восторжествовать над искушениями, какими являлись бы петиции о восстановлении империи со стороны областных советов и частных собраний, а также и желание армии, но «если монархисты пожелают выдвигать свои права, не признаваемые нацией, то принц снова прибегнет к общему голосованию для торжественного признания себя императором».
Наше правительство было прекрасно осведомлено о том, что происходило во Франции. Кроме содержательных донесений Киселева, граф Нессельроде получил в конце апреля обширное письмо проводившего в Париже свой отпуск старшего советника Министерства иностранных дел К. К. Лабенского. В этом замечательном письме87 автор рассматривает три вопроса. Первый касается прочности и силы власти Людовика-Наполеона. Лабенский находит ее весьма сильной. «Армия ее поддерживает, народ за нее. Устали от анархии, боятся угроз социализма. С общества довольно болтовни трибун и злоупотребления свободой прессы. Оно хочет спокойствия, не заботясь о том, каков человек, который его приносит». Со временем, конечно, общество проснется. Ему надоест бездействие, оно почувствует свое унижение, познав тот деспотизм, которым его наделила смелая кучка авантюристов и задолжавших заговорщиков. Людовик-Наполеон делает неправильный расчет, думая исключительно опираться на низшие классы. «Нельзя управлять Францией, не обращая внимание на общественное мнение». Общество также послушно некоторому закону тяготения, и всегда кончается тем, что мнение высших классов опускается и распространяется в низших.
Вопрос о восстановлении империи, по мнению Лабенского, должен разрешиться положительно, хотя и неизвестно когда именно. Трудно предвидеть что-либо, когда приходится иметь дело с таким человеком, как Людовик-Наполеон. Отношения к нему Европы и в особенности наши предостережения произвели на него угнетающее впечатление. Он постарается убедить Европу в необходимости восстановления империи посредством народных манифестаций. Он отправится путешествовать; «к приветствиям армии присоединятся приветствия департаментов, и по возвращении сенат займется заключением дела». Лабенский в точности предвидел течение событий. [295]
Автор письма не предполагал, чтобы восстановление империи угрожало Европе неотложной войной. «У вас, граф, есть время свободно закончить курс лечение в Киссингене», — заключил Лабенский свое интересное письмо.
Киселев, со своей стороны, также сообщал, что не следует ожидать немедленного провозглашения империи. Народ и армия благоприятно расположены к Людовику-Наполеону, но далеки от энтузиазма, и президент хорошо сознает те политические затруднения, которыми должно сопровождаться принятие им императорского титула88.
В это время император Николай был в Берлине. Туда прибыл с особым поручением от принца-президента к государю барон Гекерен, который, в качестве бывшего офицера нашей гвардии89, был принят императором Николаем «condamne et gracie». Он изложил перед государем виды Людовика-Наполеона относительно возможного изменения формы правления и надежды на поддержку держав в его борьбе с революционными партиями, причем заметил, что принц-президент, со своей стороны, готов дать всякие гарантии своего миролюбия и уважения к трактатам; он даже приступит к разоружению.
В ответ на заявления Гекерена государь заметил, что никто в Европе не признавал так открыто, как он, заслуг принца делу поддержания порядка, и никто так искренно не аплодировал всем действиям Людовика-Наполеона, при помощи которых он учредил во Франции твердое правительство, опирающееся на прочное основание консервативных начал. С другой стороны, император Николай не скрыл, что не видит необходимости изменять в чем-либо прекрасного положения принца, но если бы такой случай имел место, то Его Величество выскажется о нем лишь по получении гарантий, о которых упомянул барон Гекерен. Когда же посол коснулся вопроса о наследственности, то государь остановил его следующими словами: «Я не хочу знать намерений Людовика-Наполеона в этом отношении; он человек честный, и я полагаюсь на него»90. Достойно внимания, что в разговоре с императором Францем-Иосифом тот же Гекерен не считал нужным говорить о разоружении, а по вопросу о наследственности заметил, что «Людовик-Наполеон не думает передать власть кому-либо из членов своей фамилии, так как он их презирает»91.
Во избежание возникновения «сомнений относительно слов, сказанных государем барону Гекерену», текст разговора был сообщен для сведения нашему послу в Париже92.
В тот же день граф Нессельроде сообщил Киселеву, что благодаря путешествию государя установилось между тремя северными монархами полное единомыслие по вопросу о провозглашении Людовика-Наполеона императором. «Как только это событие [296] совершится, — писал канцлер93, — вы должны сговориться с послами австрийским и прусским, чтобы прежде всего получить от Людовика-Наполеона гарантии его миролюбивых намерений и форменное обязательство94 уважения существующих трактатов и установленного ими территориального распределения»95 . По получении этих гарантий Киселев должен был признать императорский титул Людовика-Наполеона посредством известной уже декларации, которая была выработана тремя дворами.
Путешествие государя и его переговоры с союзниками, конечно, обратили на себя внимание французского правительства. Парижский посол в Вене де Лакур (de Lacour) обратился к графу Буолю, который после князя Шварценберга занял пост первого министра, с соответствующим запросом, носившим частный характер, а потому венскому кабинету легко было оставить этот запрос без определенного ответа. Но граф Буоль предвидел, что вопрос повторится в официальной форме, и предлагал союзным кабинетам отвечать в том смысле, что три двора, на случай новых событий во Франции, установили совместность и тождественность своих действий, не определяя пока их ближайшего характера96.
Континентальные державы решили после установившегося между ними соглашения сделать попытку привлечь на свою сторону и Англию. С этой целью их представители вступили в тайные переговоры с лордами Дерби и Мальмсбери. Хотя англий-ский кабинет дружески откликнулся на призыв союзников, но вскоре оказалось, что, по выражению барона Бруннова, «мы не могли надеяться на вполне благоприятный результат»97. Великобританские министры прямо заявили98, что, руководствуясь началом полного права каждой независимой нации выбирать себе любой образ правления, Англия признает Людовика-Наполеона императором без всяких условий. Но лорд Дерби, находя, что было бы полезно получить от президента обязательство в уважении трактатов и в сохранении территориального разграничения Европы, предлагал заключить с [297] принцем-президентом конвенцию, в которой он дал бы эти обязательства за отмену статьи, устранявшей Бонапартов от верховной власти во Франции. Английская точка зрения существенно отличалась от точки зрения трех континентальных держав, и трудно понять, почему барон Бруннов полагал, что переговоры с британским кабинетом принесли пользу «нашим дружественным и доверчивым сношениям с Англией»99.
Наше правительство, очевидно, не могло согласиться на лондонские предложения. Конвенция с Людовиком-Наполеоном в таком виде являлась бы частичным пересмотром трактатов 1814 и 1815 годов, о чем мы не хотели и думать. Император Николай на депеше барона Бруннова положил по этому поводу следующую пометку100: «Вопрос о наследственности мне кажется непреодолимым препятствием в этом проекте; наследственность не может быть принята, и нет сомнения, что президент, без предварительно данного на это согласия, никогда не согласится ни на какое обязательство».
Иначе смотрели на это англичане. Они, видимо, разделяли мнение Веллингтона, приведенное в одной из депеш барона Бруннова101 . Указав на Наполеона I, Карла X и Людовика-Филиппа, знаменитый фельдмаршал заметил, говоря про Францию: «Каждое царствование там кончалось изгнанием. Таким образом, наследственность во Франции нельзя принимать в расчет, как вещь вероятную. Это только одно предположение».
В своей депеше барон Бруннов касался также весьма важного вопроса о необходимости щадить, по примеру Англии, щепетильность представителя верховной власти во Франции. Это условие, прибавляет барон, «будет более всего чувствительно для нашего августейшего монарха. Он любит только истину; он относится с уважением только к тому, что основано на законности, праве и справедливости. По долгу государя и по желанию сохранить свету благоденствие мира, он сумел уже принести не одну жертву для спокойствия России и Европы. Но это будет жертва лично для него»...

Между тем президент неуклонно стремился к осуществлению своей цели. Он установил на 15 августа торжественное празднование дня рождения Наполеона I не только во Франции, но и во французских посольствах, миссиях и консульствах за границей. У нас всякое внешнее торжество было запрещено. На последовавшем по этому поводу докладе сенатора Сенявина102 государь написал: «Совершенно согласен; разумеется, что день рождения самого президента может быть празднован, как по обычаю водится при здешних иностранных миссиях; но нет никакого приличия праздновать рождения покойного Наполеона у нас, откуда препровожден был с подобающей честью от Москвы до Ковны. [298] Не только в Берлин и в Вену, написать следует и в Париж и в Лондон».
Депеша канцлера с этим распоряжением103 была доставлена Киселеву распечатанной. В ней говорилось, что события, связанные с днем рождения Наполеона I, не покрыты исторической давностью и могли бы возбудить страсти в Польше и чувство народной гордости в России. Далее канцлер довольно наивно спрашивал, не есть ли празднование 15 августа пробный шар со стороны Людовика-Наполеона?
События вскоре рассеяли сомнения графа Нессельроде. «Здесь все похоже, — доносил Киселев104, — на приближение к будущему восстановлению империи»105 ; через несколько же дней он сообщал106, что «общее ожидание перемены, о которой говорят, как о вещи, долженствующей на днях совершиться, оставляет очень мало сомнения в замене в более или менее близком будущем республики империей»107.
Вскоре вслед за этим, а именно 9 октября, Людовик-Наполеон произнес в Бордо свою знаменитую речь, которая поставила прямо на очередь вопрос о восстановлении в его лице империи108. Дальнейшее путешествие принца-президента по Франции походило уже на триумфальное шествие, а его возвращение в Париж вызвало восторженную встречу со стороны народа. На арке у Аустерлицого моста красовалась надпись «La ville de Paris à Louis-Napoléon, Empereur», a народные массы повсюду кричали: «Vive l'Empereur»109. На следующий день в официальном «Moniteur» появилась заметка, которая заявляла, что «ввиду блестящей манифестации всей Франции» в пользу «восстановления империи, президент считает своей обязанностью посоветоваться с сенатом».
В своем послании к сенату Людовик-Наполеон бросил вызов Европе, указав, что восстановление империи будет «мирной местью» за трактаты 1814 и 1815 годов110.
Между тем переговоры между державами по этому предмету вошли в новую стадию. Англичане начинали опасаться морской демонстрации со стороны Франции и полагали, что она предпримет [299] экспедицию в защиту Испании от поползновений Соединенных Штатов на остров Кубу111, что, разумеется, лондонскому кабинету было бы приятнее, чем более близкая экспедиция беспокойной соседки. Великобританские министры начинали чувствовать, по словам барона Бруннова"2, что «империя не всегда будет означать мир»113, и это заставило их более внимательно отнестись к предложению континентальных держав о выработке совместных условий признания нового императора. Британский кабинет пришел к убеждению114, что неудобно признавать за новой главой французского правительства титул Наполеона III, так как «этот титул придавал бы его власти законное происхождение, какого она никогда не будет иметь в глазах английского правительства, так как оно может признать в Людовике-Наполеоне лишь власть, истекающую из народного избрания, но не по праву преемственности». Против этого места депеши государь отметил: «C'est cela». Когда лорд Мальмсбери заметил французскому послу в Лондоне графу Валевскому на его уведомление о намерении Людовика-Наполеона принять титул Наполеона III, что этот титул «заставил бы лгать историю», французский посланник был неприятно смущен. В результате английское правительство решило сговориться по этому вопросу с союзными дворами.
Мнение нашего двора можно было предвидеть. На депеше барона Бруннова государь написал: «Очень хорошо; мое мнение называть его Louis-Napoléon, Empereur des Français и только. Если он будет сердиться, тем хуже для него, а если он станет дерзким, то Киселев покинет Париж»115.
Во исполнение приведенной резолюции государя 29 октября граф Нессельроде сообщил нашим представителям в Лондоне, Вене и Берлине обширный меморандум116, в котором излагалась точка зрения петербургского кабинета. В частном же письме к барону Бруннову117 канцлер приводил многочисленные основания, которые должны были убедить англичан, что признание императора французов под именем Наполеона III невозможно, и отказ держав в этом отношении не может быть оскорбителен для Франции, так как он касается не самой империи и не императора, а цифры III, которая уничтожала бы существовавшие трактаты.
Сам меморандум повторял эти рассуждения на пятнадцати страницах, написанных, впрочем, довольно размашистым почерком. Он начинался замечанием, что майский протокол соглашения трех держав не предвидел возможности, «которой мы отказываемся верить — так она безрассудна», приставки к имени будущего императора Наполеона цифры III. Признать ее значило бы отрицать все прошедшее, и союзные державы не могут согласиться на такой титул. «Государь не сделает этого, так как он решился не забывать памяти своего покойного брата, связанной со славной для России эпохой». [300]
Граф Нессельроде предлагал державам немедленно принять необходимые меры предосторожности, чтобы Людовик-Наполеон не думал, что «он может отважиться на все». Канцлер рекомендовал предупредить президента, так как, «может быть, предвиденное непризнание его державы не останется без внимания. .. Иначе же может наступить минута, когда ни одной из сторон нельзя будет отступить с честью». Замечание относительно цифры III относилось также и к титулу Алжир-ского короля, если бы президент пожелал его принять, и к титулу Протектора Святых мест, которого императорский кабинет, несомненно, не признает.
Государь одобрил меморандум, вычеркнув из него лишь неудачную ссылку графа Нессельроде на пример Людовика-Филиппа, не назвавшегося ни Людовиком XIX, ни Филиппом V.
В начале ноября, отправляя бывшего в отпуске Киселева обратно в Париж, император Николай обратился к принцу-президенту с собственноручным письмом118. «Никто более меня, — писал государь, — не оценит энергии вашего характера, вашего умения управлять страной и вашего участия в подавлении во Франции анархии и в восстановлении порядка. Но чем искреннее мои чувства, тем мне больнее было узнать, что вы намереваетесь вступить на путь, который вас поставит вне Европы. Все державы единодушно признают новую форму правления, которую Франция, в полной своей независимости, готова себе дать. Но они не могут принять положения, в которое вы их поставите, заставляя их одним признанием династического имени, которое вы желаете принять, отказаться от политического прошлого. Из уважения к себе они не могут согласиться объявить ничтожными и недействительными события, договоры, наконец, весь порядок вещей, который Европа признает существующим 38 лет. Не ставьте их в это положение. Избегайте возбуждать вопрос, заключающий зачатки споров, щепетильностей, непримиримых требований и без нужды возжигающий страсти прежних лет. Мы [301] все желаем жить с вами в добром согласии, не отнимайте же от нас средств для этого. Исторические факты не могут быть стерты словами. Примите их в прошедшем, как мы принимаем в настоящем изменения, вызываемые вашим восшествием на императорский престол. Я уполномочиваю моего посланника развить перед вами всю мою мысль по этому предмету и ограничиваюсь пожеланиями, чтобы в этом важном случае Провидение вдохнЬвило вас решением, сообразным как с вашими интересами, так и с интересами остального мира».
Делая из чувства долга эту последнюю попытку, государь едва ли мог думать, что письмо от 5 ноября изменит решение президента.
Тем временем в дипломатической переписке возникли вопросы этикета, связанные с предстоящим признанием неминуемого уже изменения во Франции формы правления.
Австрийский двор, в противность прежнего мнения князя Шварценберга, начал склоняться к тому убеждению, чтобы государи в своих обращениях к новому императору французов писали ему: «Monsieur mon frère»119. Граф Нессельроде возбуждал вопрос о том, как поступить аккредитованным при президенте представителям союзных держав, если бы он пригласил их на торжество восстановления империи, и предлагал, чтобы они явились в Тюильри только в том случае, если цель торжества не будет упомянута, и вслед за провозглашением объявили бы о прекращении своих полномочий120. Второстепенные немецкие державы испрашивали в Вене соответствующих инструкций, и австрийский кабинет объявил, что его представитель останется в Париже, но будет считать свои полномочия прекратившимися121. Лорд Мальмсбери продолжал еще говорить о невозможности признания титула Наполеона III, и граф Буоль радовался соглашению с с.-джемским кабинетом, «к которому несомненно примкнут петербургский и берлинский дворы»122; в своей инструкции послу в Париже он [302] прямо указывал на необходимость выказать перед французским правительством полную солидарность союзных дворов.
Король прусский также интересовался вопросом о форме обращения к новому императору в кабинетных письмах и хотя упоминал о наименовании «mon frère», которое было дано покойным королем Людовику-Филиппу, но решил во всем следовать указаниям нашего кабинета123. Король склонялся к мысли, предложенной лордом Маль-мсбери, о созыве конференции для установления программы поведения четырех великих держав по отношению к Франции. Он вообще смотрел на Людовика-Наполеона как на бич Божий, называл его «воплощенной революцией» и «хищной птицей»124. Он боялся колебаний Австрии и Англии и писал Бунзену, что «история не обесчестит лишь императора Николая и его — короля»125.
Великобританский кабинет действительно колебался. Он удовлетворился объяснениями Людовика-Наполеона лорду Коулею, что принятие им титула Наполеона III не угрожает ни Англии, ни Европе. Принц высказал, что все правительства, бывшие во Франции с 1815 года, он считает законными, что его власть имеет единственным основанием народную волю, и он не называет себя по преемственности своего рода Наполеоном V и начало царствования будет считать со дня провозглашения империи.
Лорд Мальмсбери сообщил барону Бруннову эти объяснения принца с видимым удовольствием126. Но наш посланник такого удовольствия не высказал. «Если Людовик-Наполеон, — писал барон, — не первый, а третий, то он продолжает серию, начатую до него; это очевидно». К удивлению барона Бруннова, английский министр не убедился этой логикой. Он заметил, что цифра III есть простая арифметическая формула, теряющая всякое династическое значение, если она не опирается на наследственное право, от которого Людовик-Наполеон сам отказывается. Лорд Дерби вполне разделял взгляды своего товарища и находил, что меморандум графа Нессельроде является несколько запоздавшим, а его рассуждения неприложимыми после новых объяснений французского правительства. Английские министры предлагали собрать конференцию в Лондоне, но барон Бруннов восстал против этой мысли, так как конференция «не будет иметь определенного основания, если британское правительство, находясь изо дня в день под влиянием объяснений, органом которых служит лорд Коулей, удовлетворится тем порядком вещей, на который три союзные двора могут смотреть с совершенно иной точки зрения127... Там, где не имеется твердо установившегося решения настаивать общими силами на системе, ясно определенной, необходимо спасти по крайней мере полную независимость взглядов каждого кабинета. Наш кабинет судит настоящее положение так, как оно ему представляется. Он воспользуется впоследствии полной свободой действий и примет то, что [303] его удовлетворит, и отвергнет не подходящее к этим условиям». Это место рассуждений нашего посла удостоилось следующей отметки государя: «Bravo, merci, Brunnow!».
Барон Бруннов искал утешения у австрийского посланника, и эти два дипломата пришли к заключению, что великобританские министры «окончат принятием цифры III в виде молчаливого допуска, если не в виде точного признания. Они склоняются к решению, избавляющему их от определенного положения, которого они не в силах долго удержать».
Мерка какой-то салонной трусости и отваги, личной чести и личной обидчивости применялась нашим дипломатом к деятельности английских министров. В депеше нет ни одного слова о политических интересах Великобритании и о значении для нас и для нее дружбы с будущей французской империей. Эти донесения производили такое впечатление, что будто наш дипломат, зная рыцарские и благородные чувства императора Николая, писал их не для того, чтобы осведомить свое правительство об истинном положении дел, а единственно с целью заслужить похвалу за смелые, рыцарские речи, обращаемые к «трусливым» английским министрам.
Включение вопросов чести в политические переговоры было органическим недугом нашей дипломатии, которая к тому же не ограничивалась заботами только о чести одной России. Граф Нессельроде вполне сходился с бароном Брунновым относительно отклонения созыва конференции в Лондоне и продолжал убеждать Англию в необходимости не признавать титула Наполеона III. «Покажем ему, — пишет канцлер, — что есть вопросы, в которых великие державы не сделают уступок; их и так сделано много. По несправедливому требованию г-на Жерома Бонапарта, за ним признано право первенства перед посланниками, хотя он не принц крови, а простой французский чиновник... Если мы, — замечает далее граф Нессельроде, — попустимся теперь европейской [304] честью, то можем быть уверены, что Людовик-Наполеон пойдет еще далее и будет совершать свою «мирную месть»128 в Бельгии, Савойе, Тунисе, Марокко, Константинополе». Канцлер, упомянув между прочим о вызове, брошенном президентом державам в его послании Сенату129, счел долгом отметить, что император Николай в вопросе о цифре III считает замешанной свою честь130.
Тем временем Куракин сообщал из Парижа, что между президентом и английским послом лордом Коулей установились близкие отношения и Друэн де Люис заявил австрийскому представителю о признании Англией титула «Наполеон III»131. Французский министр иностранных дел объяснял также законность этого титула генералу Кастельбажаку132. «Где же, — писал он, — хотят видеть во всем этом намерение уничтожить предшествовавшие события, заставить Европу отречься оттого, что она сделала? Это неосновательное подозрение, которым можно прикрывать лишь предвзятое неблагорасположение, но это не есть серьезный довод, на который могло бы опираться правительство рассудительное и благорасположенное. Мы не просим Европу отказываться от совершенных ею актов, но мы надеемся, что она не будет отрицать и наших и не упразднит царствования Наполеона И, хотя оно и продолжалось только восемь дней»133...
В беседе с Куракиным134 французский министр высказался совершенно откровенно. Он заметил, что Англия вполне удовлетворилась его объяснениями, и что, если другие государства будут придерживаться системы недоверия и недоброжелательства, то им нечего будет удивляться, в случае Франция бросится в объятия Великобритании и постарается привлечь к этому союзу еще некоторые государства континента. «Разве можем мы оставить наших друзей, — объяснил Друэн де Люис свою мысль, — для тех, которые нам показывают только холодность и дурное расположение?»135 Свой разговор представитель принца-президента закончил восхищением личностью императора Николая. «Я не знаю, что я дал бы, — заключил он, — чтобы отправиться к вам и находиться лицом к лицу с вашим великим Монархом!»136
Усилия французского правительства не привели, однако, ни к какому результату. Почти уже накануне провозглашения империи граф Нессельроде продолжал спорить против доводов представителей Людовика-Наполеона. Упомянув в своей депеше к Киселеву137 о различии, существующем между принципом чистого монархизма и властью, данной волей народной, канцлер выражал сомнение, чтобы в нравственном отношении такая империя могла служить гарантией общего спокойствия. Но на этот исключительно французский вопрос граф Нессельроде смотрел как не касавшийся Европы, и все свои возражения направлял против наследственных предположений принца-президента. «Нам говорят, — писал канцлер, [305] — что император Наполеон II царствовал юридически и фактически, что он был провозглашен палатами, и что правительственные акты издавались от его имени. Это, может быть, хорошо для Франции, но для Европы дело обстоит иначе. Для Европы с 1814 года сам Наполеон I перестал царствовать во Франции; он в 1815 году не мог отказываться от престола в пользу не присутствовавшего сына, который для остального мира не царствовал поэтому ни юридически, ни фактически... Вот две истории и два международных права (droits publics), открыто выставленные на вид».
Рассуждения канцлера встретились в дороге с депешей Киселева138, подробно описывавшей аудиенцию 17 (29) ноября, в которой он вручил Людовику-Наполеону вышеприведенное письмо государя. Наш посол начал с уверения, что император Николай питает по отношению к принцу чувства «благосклонности, сочувствия и симпатии», что государь «удивлялся его откровенности и смелости» и умеет ценить услуги, оказанные им поддержанию порядка и власти. Са своей стороны, Людовик-Наполеон, прочитав письмо, сказал Киселеву, что мог бы ответить императору его же словами, которые применяются не к державам, а к принцу. «Я не могу принять положения, — прочитал он, — которое меня обязывает отказаться от прошлого и объявить несуществовавшим все то, что меня касается так близко, не посягнув на достоинство Франции и мое. Я уверен, зная характер императора, что он сказал бы, что я делаю подлость, не принимая имени, которому я всем обязан, и которое составляет всю мою силу».
Киселев советовал принцу писать государю откровенно и свободно, но в то же время убеждал его отказаться от принятия имени Наполеона III и подверг резкой критике выражение послания президента сенату «vengeance pacifique», придавая преувеличенное значение этому более эффектному, чем существенному выражению. В заключение наш посол обратил внимание своего собеседника на то, что Россия всеми мерами старается никого не обидеть, но это вызвало в ответ со стороны президента грустный вздох: «Ah, cependant!»
Все это происходило почти накануне провозглашения империи, когда было уже известно, что Англия признает цифру III, и что эта цифра, несомненно, будет принята новым императором.

Французским сенатом еще за месяц до вышеприведенной аудиенции нашего посланника было принято предложение комиссии о «восстановлении императорского достоинства в пользу Людовика-Наполеона и его потомства». 21 ноября нового стиля было всенародное голосование, а 1 декабря законодательный корпус провозгласил результаты плебисцита, причем [306] за предложение сената было подано 7 824 189 голосов против 253 145 голосов, и воздержалось от голосования более двух миллионов граждан.
В ночь на 2 декабря, тотчас по окончании подсчета, в замок Сен-Клу, где проживал президент, отправились в каретах, предшествуемых факелами, сенаторы, депутаты и государственные советники. Новый император на их приветствия ответил, что он рассчитывает на сотрудничество «независимых людей, которые ему помогут своими советами и введут его власть в надлежащие границы, если бы она когда-либо их перешагнула». Свой прием Наполеон III закончил словами: «Я не только признаю правительства, которые мне предшествовали, но в некотором смысле я наследую то, что ими сделано хорошего или дурного... Мое царствование начинается не с 1815 года, а с настоящей минуты, когда вы сообщаете мне волю нации»...
Официальное уведомление о преобразовании верховной власти во Франции было сделано Друэн де Люисом 2 декабря139. «Новый император, — писал французский министр, — вступает милостью Божественного Провидения на престол вследствие почти единогласного призыва французского народа... Я спешу исполнить приказание главы государства и сообщить через вас правительству Императора Всероссийского об его восшествии на престол. Это преобразование в политической конституции Франции требует, по обычаю, чтобы дипломатические представители, аккредитованные в Париже, так же, как и представители императора французов при иностранных дворах, получили новые верительные грамоты. Однако, пока исполнится эта двойная формальность, мне будет приятно поддерживать с вами официозно сношения, соответствующие доброму согласию, которое существует и не перестанет существовать между нашими правительствами. Действительно, если Франция избирает себе образ правления, наиболее подходящий к ее нравам, преданиям и к месту, занимаемому ею в мире, если восстановлением монархии ее интересы получают гарантию, которой им недоставало, то в этом нет ничего, что могло бы изменить ее внешнее положение. [307] Император признает и одобрит все то, что в течение четырех лет признал и одобрил президент республики. Та же рука, та же мысль будут управлять судьбами Франции, а опыт, совершенный при самых трудных обстоятельствах, достаточно доказал, что французское правительство, ревниво оберегая свои права, равно уважает чужие и придает величайшую цену сохранению общего мира»...
Император Николай нашел это сообщение весьма удовлетворительным. На препроводительной депеше Киселева, в которой он между прочим сообщал о собрании у него посланников для выработки общего ответа, государь написал140: «Я нахожу французское сообщение очень приличным; соединение у Киселева английского министра со всеми другими примечательно; может быть, ответ всех четырех будет одинаков»141.
Тем временем дипломатические перья продолжали скрипеть в канцеляриях всех европейских кабинетов. Все еще продолжал обсуждаться вопрос о цифре Ш и о том, должны ли государи писать императору французов: «Monsieur mon frère», или как-нибудь иначе.
Еще в то время, когда предполагалось, что Англия не примет цифры III, Австрия высказывала мнение, что новому императору придется писать «frère», потому что такое обращение применялось и к королю Людовику-Филиппу142. Что касается поднятого графом Нессельроде вопроса о династической цифре, то, по мнению графа Буоля, он может быть оставлен открытым, если новое французское правительство не затронет его в своих сообщениях само143. Через несколько дней австрийский министр сообщил нашему представителю Фонтону свой взгляд в более определенной форме144. По его мнению, три державы должны настаивать на следующем: 1) признание ими перемены образа правления во Франции должно последовать одно временно; 2) если Людовик-Наполеон раньше не даст гарантий относительно трактатов и территориальных границ, то упомянуть об этих гарантиях в акте признания; 3) не признавать цифры III, и если будет о ней речь во французском сообщении, то отвергнуть ее заявлением, что для держав Наполеон II никогда не [308] царствовал, и 4) майский протокол по вопросу о наследственности должен оставаться в силе. Граф Буоль затрагивал вопрос и об обращении «mon frère». Он заявлял, что Австрия согласна на это обращение, если его предпочтут два другие двора, но, со своей стороны, она предпочла бы титул «sire», так как не признает за Людовиком-Наполеоном династического права ни в прошедшем, ни в будущем. Эти предложения австрийского правительства были утверждены следующей пометкой императора Николая на депеше Фонтона: «Для нас не может быть вопроса о Наполеоне III, так как эта цифра нелепость; обращение должно быть: «Его величеству, императору французов», совершенно коротко, и подписано не «брат», а только «Франц-Иосиф», «Фридрих-Вильгельм» и «Николай», а, если возможно, то и «Виктория»145.
Прусский двор в половине ноября, со своей стороны, заявил146, что он «без колебания принимает все возможные последствия твердого и энергичного положения, которое три континентальных державы и Англия сообща примут против будущего императора французов»147 . Но прусская «attitude ferme» поколебалась, когда стало известно настроение великобританского правительства и когда французский представитель Варенн объяснил прусским министрам, что цифра III имеет лишь «внутреннее» значение и не может относиться к внешним сношениям Франции. «Вот как!» — иронический заметил император Николай на полях депеши нашего посла148.
Представители держав в Лондоне, собравшись у лорда Мальм-сбери, старались выработать правила общего по отношению к Франции поведения и составили меморандум149, согласно которого они установляли, что происшедшая в этой стране перемена правительства есть ее внутреннее дело, почему державы не находят нужным высказываться по поводу этой перемены и будут продолжать с Францией отношения доброго согласия, как с прежними ее правительствами. Ввиду происшедших с 1815 года изменений державы решились признать принца-президента императором французов, что должно было служить для Франции гарантией их миролюбивых намерений. Меморандум останавливался на данных Людовиком-Наполеоном обещаниях относительно охранения общего спокойствия, выражал надежды держав на исполнение этих обещаний и заявлял, что державы будут защищать освященный трактатами statu quo. Он был помечен 3 декабря для того, чтобы предшествовать отправленной лорду Коулею депеше о высылке ему в Париж новых кредитивных грамот150.
Три дня спустя барон Бруннов сообщал о последовавших в палатах лордов и общин объяснениях лорда Мальмсбери и сэра Дизраэли относительно происшедшей во Франции перемены и о том, что великобританское правительство, удовольствовавшись объяснениями [309] нового императора, признало эту перемену без всяких ограничений151. Это известие вызвало следующую заметку государя: «Все это похоже на то, когда дети говорят, когда боятся — дядюшка, боюсь! В этом меня окончательно убедили донесения Горчакова152, которые я получил сегодня вечером. Любопытно, как наивно со стороны английских министров сознание страха; это печально». Такое мнение государя можно поставить в связь с другой более ранней депешей Бруннова153, в которой говорилось об опасениях лорда Абердина и других министров по поводу слухов, что Людовик-Наполеон, «кажется, задумал нападение на Англию».
Донесения из Парижа давно уже подтверждали близкие отношения, установившиеся между президентом и лордом Коулем, а потому надо было ожидать, что Великобритания одной из первых признает императора Наполеона III154, что в действительности и случилось; при этом кабинетные письма всех поторопившихся признать империю дворов начинались формулой: «Monsieur mon frère».
Киселев, сообщая об этом155, замечает, что «все внимание Тюильрийского дворца теперь обращено в сторону России. С огромным нетерпением ожидают известий, какой прием именно у нас встретят сообщение о перемене правления и речь в Сен-Клу, и считают дни, когда может прибыть признание из Петербурга»156.
У нас между тем не торопились и продолжали беседовать с Веной, Берлином и Лондоном. Австрийцы спорили с англичанами о том, что цифра III при имени Наполеона является самым формальным «отказом от всей прошедшей истории»157, сообщали о том же в Петербург и беспокоились о формуле «frère» в кабинетных письмах. При этом Австрия вновь заявляла, что она согласна на такое наименование, но предпочитает короткое «sire»158. Государь написал против этого места венской депеши: «Sire et Votre Majesté et pas de frère». Граф Нессельроде находил более подходящими свои предложения, и император Николай заметил на его докладе159: «Я совершенно согласен с вами относительно сообщений, которые нужно сделать в Париж; мы ограничимся тем, о чем говорили. Я также остаюсь при решении подписаться очень коротко, как я это делал до сих пор — votre ami Nicolas».
Но через несколько дней взгляды графа Буоля изменились, и он выражал нашему представителю сожаление о том, что поднял вопрос о титуле «frère», так как отказ Наполеону в таком обращении при одновременном признании его императором являлся бы «проявлением недовольства, мало согласным с достоинством держав» 160.
Несмотря на видимые колебания Австрии, в намерениях петербургского кабинета не произошло никаких изменений. 5 декабря граф Нессельроде докладывал проекты депеш новому французскому [310] правительству, и государь написал на докладе161: «Отлично, и больше нечего прибавлять. Может представиться и должен быть предвиден один только случай, хотя и мало вероятный, это, если министр не примет писем без обращения «monsier mon frère»; в этом случае официальная деятельность прекратится, и он испросит новых приказаний. Я думаю, что, может быть, было бы полезно сговориться с Веной и Берлином, чтобы наши министры в данном случае поступили одинаково»162.
Фонтону было сообщено в Вену, что наши верительные грамоты не будут заключать обращения «frère»163. В другой же депеше, отправленной ему в тот же день164, канцлер вновь подробно излагал наши взгляды на цифру III и замечал, что его проекты отличаются большей определенностью, чем австрийские. Однако в решительный момент граф Нессельроде поколебался и 7 декабря представил государю следующие соображения165: «Так как исключение «mon frère» представит пилюлю, которую новому императору будет труднее всего проглотить, а, с другой стороны, было бы достойно сожаления, если бы этот вопрос этикета привел к разрыву с Францией, то я счел бы полезным в частном письме снабдить Киселева некоторыми доказательствами, способными убедить Людовика-Наполеона, что Ваше Величество не руководствовались никаким личным против него предубеждением». Государь не только одобрил идею Нессельроде, но приказал сообщить его письмо австрийскому и прусскому посланникам.
Автор письма166 советовал Киселеву «faire un peu d'archéologie» и объяснить французскому правительству, что прежде все государи царствовали исключительно Божьей милостью, и, называя себя братьями, они признавали именно это роднящее их начало. Такое родство не существует между ними и новыми властелинами народного и демократического происхождения. Сам Наполеон подчеркнул эту разницу, называя свое правительство [311] самым законным из всех. «Конечно, будут неудобства, — заключал граф Нессельроде, — как они были при Людовике-Филиппе, но теперь нас будет трое».
Канцлер заблуждался — мы были одни. Спустя три дня после отправления депеш Киселеву Будберг донес из Берлина167, что король считает сыновним своим долгом не отказывать Наполеону в обращении «monsieur mon frère», потому что его отец именно так писал королю Людовику-Филиппу. Император Франц-Иосиф также сообщал в Берлин о своем согласии на обращение «frère», и нашему посланнику стоило большого труда уговорить своего австрийского товарища не сообщать прусскому правительству этого решения, так как оно еще может перемениться по получении в Вене наших депеш от 6 декабря168.
Надеждам нашего посланника не было суждено осуществиться. Из Вены пришел окончательный ответ о принятии обеими германскими державами в письмах к Людовику-Наполеону обращения «mon frère»169. Будбергу удалось только добиться предписания прусскому посланнику в Париже не вручать своих грамот до тех пор, пока не будут приняты грамоты Киселева170. Граф Буоль поведение своего двора объяснял необходимостью согласовать поступки и речи обоих германских государств, ролью австрийского императора в Германском союзе и географическим положением Австрии171. В депеше же к графу Менсдорфу граф Буоль добавлял172, что, по справкам в архивах венского двора, императоры признавали титул «frère» за Наполеоном I, Людовиком-Филиппом и за польскими королями, которые, подобно Людовику-Наполеону, были монархами по избранию. «Это жалко, — заметил государь на депеше австрийского министра. — Разумеется, я останусь непоколебим в моем решении. Но поведение графа Буоля неизвинительно».
Граф Нессельроде173 не скрыл перед венским кабинетом дурного впечатления, произведенного на императора Николая уклонением от общей формы, причем напомнил, что наши кредитивные грамоты написаны согласно формуле, «предпочитаемой» Австрией и «признанной» Пруссией. Свои доводы наш канцлер заканчивал объяснением личных чувств государя и напоминанием о публично брошенной Людовиком-Наполеоном перчатке в его известном послании. Видимо, граф Нессельроде не мог еще отрешиться от языка средневековых поединков.
Однако убеждения его на Австрию не подействовали: она даже не предписала своему представителю в Париже приостановить вручение грамот до приема писем Киселева, а только поручила ему не испрашивать в этом случае аудиенции, снестись со своим правительством и объяснить французскому министру, что русская формула «sire» и «bon ami» не является обидной, если Россия не требует от императора французов и для себя иной формы174. [312] Нашему же представителю граф Буоль заявил, что продолжительное задерживание передачи Наполеону австрийских грамот, если бы он не принял верительных писем Киселева, является невозможным, так как Австрия не может отделиться от других германских дворов и предоставить свободное поле одной Англии175. Австрийский министр оправдывался при этом тем обстоятельством, что формула обращения не обсуждалась на майских переговорах держав176. Впрочем, венский и берлинский дворы заявили, что согласие трех держав остается ненарушимым, и, по сообщению Киселева, это согласие производило сильное впечатление на французское правительство. «Дело в том, что здесь чувствуют, — пишет Киселев177, — с какой плотной и соединенной силой имеют дело, и каковы бы ни были хвастовство и самодовольный вид стоящих у власти лиц после их торопливых разведок, их озабоченность усиливается изо дня в день при виде, что даже самые маленькие немецкие государства не могут показывать своей одиночной уступчивости, и что Россия есть единственный ключ того единения, существование которого до сих пор считали невозможным или по крайней мере невероятным... Весь свет понимает, что это могущественная рука нашего монарха, которая держит и направляет единение такой силы, так как ни для кого не секрет, что государства германской конфедерации ни на что не решатся без соединенной воли Австрии и Пруссии, а что эти по-следние решат и сделают только то, что в своей мудрости решит и сделает государь»178.
Впрочем, далее Киселев сознавался, что нетерпение Баварии и Виртемберга признать нового императора французов достигло последних пределов, и они более не ожидали бы примера Австрии и Пруссии.
Наш представитель в Париже сделал, со своей стороны, все возможное, чтобы ослабить впечатление уклонения в верительных [313] письмах из Петербурга от обращения «monsieur mon frère» и облегчить новому императору французов их прием. Положение Киселева в особенности затруднилось благодаря полученному из Берлина через французского посла уведомлению, что оба немецкие двора приняли обычную в таких случаях форму.
Он передал Друэн де Люису официальное письмо179, в котором сообщал удовольствие императорского правительства по поводу представленных новым императором гарантий мира и уважения к трактатам, а также сообщал о получении им новых кредитивных грамот, копию которых, а также копию наших оговорок относительно цифры III180 он передал французскому министру. Относительно последнего документа Киселев, впрочем, заметил, что он предназначен лишь для хранения в архиве, а относительно кредитивных грамот повторил рассуждения канцлера из области «археологии».
Друэн де Люис не сдался на убеждения Киселева и заявил, что, по его личному мнению, наши верительные письма не могут быть приняты. Французские писатели добавляют, что при этом он заметил, что «петербургский двор очень молод, чтобы порывать традиции или создавать новые»181.
Французский министр не изменил своего взгляда и после свидания с графом Гацфельдом и Гюбнером, которые его предупредили, что, в случае отказа в приеме грамот Киселева, они приостановятся со вручением своих. Это вызвало только ядовитое замечание Друэн де Люиса, что он после этого не понимает их присутствия в Париже и ему остается по делам Австрии и Пруссии непосредственно обращаться к русскому представителю.
Существенную услугу Киселеву в таких затруднительных обстоятельствах оказал Морни. Убедившись в благорасположении императора Николая к новому императору французов, он уговорил последнего принять наши грамоты. Морни указал Наполеону, что для него важнее всего факт признания, а не форма, что сущность письма государя благожелательна и что принятие грамот не вызовет обвинений в трусости, так как во всей Европе только и речи, что об отважных воинственных замыслах нового властелина Франции.
Наполеон сдался на эти доводы и принял Киселева в торжественной аудиенции 5 января. В ответ на приветствие посланника и заявления о дружеских чувствах государя он сказал, что не может дать более очевидного доказательства цене, которую он придает этим заявлениям, как тем, что в данном случае он выше ставит сущность, а не форму, и, со своей стороны, сделает все, чтобы поддержать лучшие отношения с Россией. Girandeau рассказывает182, что Наполеон произнес при этом: «Поблагодарите императора Николая за то имя, которое ему угодно было мне дать; я особенно [314] им тронут, так как братьев не выбирают, а выбирают друзей». Киселев, однако, о такой фразе не упоминает в своем подробном рапорте и ограничивается сообщением, что прием и беседа в кабинете Наполеона отличались дружеским характером183.
Со своей стороны, и император Николай был доволен оборотом, который приняло дело. Он высказал это удовольствие генералу Кастельбажаку, прибавив, что благодарен за него Наполеону. «Мое доверие принадлежит ему, — сказал государь, — и я надеюсь, что он даст мне свое, как другу, потому что для меня выражения имеют смысл, а не простые слова»184.
Таким образом вопрос о признании империи во Франции и о возобновлении с ней дипломатических сношений был наконец разрешен. Не подлежит, однако, сомнению, что отступление в последнюю минуту двух немецких держав от общего соглашения сделало в глазах французского правительства и народа виновной в том тяжелом впечатлении, которое произвели на них все переговоры, исключительно более всех расположенную к Франции Россию, и от этого впечатления французские историки не могут отрешиться до последнего времени.
Граф Нессельроде тем не менее остался очень доволен результатами нашей политики по отношению к Франции. В своем всеподданнейшем отчете за 1852 год185 канцлер писал: «Насколько переворот 2 декабря прошлого года, прекративший во Франции анархию и водворивший там силу и власть, может приветствоваться с общественной точки зрения, настолько восстановление империи, бывшей прежде источником многих смут, должно вызвать раздумье и беспокойство... Спасти по крайней мере дух трактатов, буквою которых пришлось пожертвовать, признать новую империю в приличной форме и в приличных условиях, оговорить при признании настоящего факта наши права в будущем, а прежде всего придать признанию великих держав вид согласия и солидарности и [315] показать Франции Европу, решившуюся обуздать всякую попытку завоеваний, — таков был предмет наших переговоров и нашей дипломатической переписки с другими державами... Ваше Величество высоким своим положением, известной твердостью своего характера оказали большое влияние на способ окончательного признания империи. На вас были обращены все взгляды ваших союзников. От вас они ожидали первого поощрения».
В дальнейшем изложении канцлер не забыл ни об отказе государя при приеме барона Гекерена касаться вопроса о наследственности новой империи, ни о запрещении празднования консульствами 15 августа, ни о доказательствах невозможности признания цифры III, что было бы, по мнению графа Нессельроде, равносильно сознанию, что Европа заключала трактаты с фиктивными монархами или с узурпаторами. «Что же станет, — восклицал он, — с обязательствами, которые мы заключали с этими призраками, с трактатами, с территориальным status quo, с европейским равновесием? Все постановления, опубликованные в течение 38 лет, подрываются в основании или по крайней мере вновь подлежат обсуждению!»
Но в особенности канцлер был доволен отказом Наполеону в титуле «frère», который вызвал в нем раздражение и горечь, и только благодаря вмешательству близкого лица и Англии не вывел его из границ «осторожности и умеренности». Высокомерие Наполеона принуждено было склониться перед Россией, потому что, объясняет граф Нессельроде, «отказывая в имени брата, Ваше Величество не внимали только внутреннему чувству, которое противилось следованию за всеми превращениями правительственной власти во Франции и необходимости обращаться, как с равными, с призрачными властелинами, поочередно возводимыми капризной судьбой на трон. В глубине этого самого отвращения таилась политическая мысль. Следовало, чтобы Людовик-Наполеон понес наказание за свое наглое послание и притворство, с которым он, провозглашая себя более законным государем из всех, противоставил свой демократический принцип нашему». Все это канцлер называл «une conduite amicale, pacifique, bienveillante, mais en même temps vigilante et ferme» и заявлял, что такой же политической системы предполагается следовать и в тернистом вопросе о Святых местах.

 

 


Примечания

 

1 Приложение № 12.
2 См. главу VII.
3 См. там же.
4 «Vous nous faites la leçon comme on la fait aux enfants et vous nous traitez comme tels».
5 Барон Бруннов графу Нессельроде 23 апреля 1850 года. [316]
6 Мартене. Собрание трактатов. Т. XII. С. 256.
7 Донесение от 22 января 1851 года.
8 Татищев. Внешняя политика императора Николая I. С. 269.
9 Там же. С. 271.
10 Там же. С. 274.
11 Для характеристики барона Бруннова весьма ценным материалом являются все его донесения, хранящиеся в Архиве Министерства иностранных дел, и частная переписка с графом Нессельроде, хранящаяся в Государственном архиве.
12 «Dans cette menière de voir il y a quelque chose d'étroit et de profondément égoïste, qui doit réepugner à notre Cabinet dont les vues portent sur l'avenir, parce que le pouvoir chez nous a la conviction de sa permanence... Le chef du cabinet anglais ne s'acquitte que de son devoir ministériel pour la durée du temps qui constitue pour lui la limite de son mandat parlementaire».
13 «...substitue une politique personnelle à une politique d'Etat». Мартене (Собрание трактатов. Т. XII. С. 275).
14 Kinglake. L'invasion de la Crimée. T. I.
15 Барон Бруннов, говоря в своей депеше канцлеру от 19 (31) декабря 1851 года, № 187 об отставке лорда Пальмерстона, приводит следующий мелкий, но ярко характеризующий несимпатичную личность этого министра факт. После своей отставки Пальмерстон отказался передать государственную печать своему преемнику лорду Гренвилю или кому-либо другому, кроме королевы. В назначенный королевой час приема Пальмерстон не прибыл, и она, уже привыкшая к постоянным опаздываниям лорда, прождала его на этот раз целый час, но Пальмерстон не пожаловал вовсе. Обида королевы Виктории еще больше увеличилась, когда Пальмерстон прислал печать, не потрудившись вручить ее лично (Архив Мин. иностр. дел. Londres, 1852,1).
16 Депеши от 19 (31) декабря 1851 года и 15 (27) января 1852 года. В последней депеше барон Бруннов замечает, впрочем, в выноске, что французский посланник граф Валевский держится поэтому поводу другого мнения. «Nous verrons»,— самодовольно прибавляет барон Бруннов. (Архив Мин. иностр. дел. Londres, 1852,1—IV).
17 Этот документ помещается в приложении № 29.
18 От 15 января 1852 года, № 23. Архив Мин. иностр. дел. Londres, 1852.
19 «Vous ne pouviez vous méprendre, M. le Bon, sur l'impression que devait produire ici la chute de Ld Palmerston. Après les luttes si animées quenousavons eues à soutenir contre lui, après tout le mal qu'a fait en Europe sa politique tracassière et passionnée, on conçoit que nous ne saurions assez nous féliciter de voir remise en d'autres mains la direction de la politique extériure de l'Angleterre».
20 Seignobas. Histoire politique de l'Europe contemporaine. P. 142.
21 Girandau Ferdinande. Napoléon III intime. P. 12.
22 Майков. Гортензия Богарнэ//Русская старина. 1900. С. 594 и след.
23 Эту черту Луи-Наполеона подметил и барон Бруннов. «Ce qui frappe surtout, — писал он канцлеру в конце 1851 года, — c'est que le prince Louis, dominé en toute chose par une pensée de prédestination, se croye obligé [317] de marcher sur les traces de son oncle, guidé comme lui par une certaine fatalité. Je me souviens un jour l'avoir entendu parler de son étoile comme d'une destinée qui devait irrévocablement l'amener au pouvoir. Il m'a dit cela à Londres longtemps avant son élection...
Cela cesse d'être de la politique,— заканчивает барон Бруннов,— c'est de l'astrologie»... (Из депеши к канцлеру от 26 декабря 1851 года, № 199. Архив Мин. иностр. дел. Londres, 1852,1).
24 Girandau. P. 51.
25 Kinglake. T. I. P. 184. 26Girandau. P. 61.
27 Girandau. P. 79.
28 Из рассказов генерал-адъютанта Шильдера, сообщенных его сыном Н. К. Шильдером.
29 Girandau. Р. 85; Kinglake. Т. I. Р. 188.
30 Депеша Киселева канцлеру от 20 февраля (3 марта) 1852 года, № 19 (Архив Мин. иностр. дел. France, 1852).
31 «A côté d'une intelligence incontestable, de beaucoup de courage naturel, d'une grande aménité dans les manières et d'une apparence de calme et de sangfroid qui lui donne beaucoup d'avantages sur les Français vifs et pétulants, sa tête est remplie de théories, de chimères et d'obstination, et son coeur est aussi dissimulé et défiant, qu'ingrat et vindicatif». Il a ajouté que malgré des instincts quelquefois généreux, il le croyait cependant capable de tout, même de cruauté...
32 P. de la Gorce. Histoire du Second Empire. Paris, 1899. T. I. P. 33—35.
33 P. de la Gorce. Histoire du Second Empire. T. I.
34 По свидетельству Майкова (Гортензия Богарнэ//Русская старина. 1900. Кн. 9. С. 599), сын матери Людовика-Наполеона, Гортензии Богарнэ, и графа Флахо.
35 Histoire du Second Empire. T. I.
36 P. de la Gorce. Histoire du Second Empire. T. I.
37 Герцен А. И. Былое и думы/УСобр. сочинений. Т. IX. С. 87.
38 См. переписку императора Николая с князем Варшавским за эти годы (Собственная Его Величества библиотека. Рукоп. отдел имп. Николая Павловича).
39 Бодиско — канцлеру 23 декабря 1851 г. (4 января 1852 г.), № 47 (Архив Мин. иностр. дел. Wachington, 1852).
40 Так в домашнем кругу государя называли прусского короля.
41 Записки барона М. А. Корфа/УРусская старина. 1900. Кн. 7. С. 53.
42 «As-tu déjà lu la lettre de Fritz. Il va jusqu'à dire, qu'avant la fin de l'année prochaine Louis-Napoléon deviendra notre collègue. Je me permts d'en douter. Qu'il devienne tout ce qu'il voudra, grand Mouphti même, s'il lui plâit; mais quand au titre d'Empereur ou de Roi, je ne crois pas qu'il soit assez imprudent pour y viser»...
43 Архив Мин. иностр. дел. France, 1852.
44 Подлинник помещен в приложении №31.
45 Архив Мин. иностр. дел. France, 1852.
46 Подлинник помещен в приложении № 32.
47 От 26 декабря (7 января) 1851/1852 года, № 201. [318]
48 Архив Мин. иностр. дел. Londres, 1852,1.
49 «Je suis convaincu que si la France pousse à la guerre, les premiers coups seront dirigés non contre l'Allemagne, mais bien contre l'Angleterre, car là, c'est possible plus qu'on ne le pût».
50 Вышеприведенные слова графа Нессельроде.
51 Барон Бруннов графу Нессельроде 26 декабря (7 января) 1851/1852 года, № 202. Архив Мин. иностр. дел. Londres, 1852,1.
52 От того же числа, за № 200. Там же.
53 Подлинник помещен в приложении № 33.
54 «Это есть печальное подтверждение непростительной глупости, которую сделал тогда фельдмаршал».
55 От 26 декабря (7 января) 1851/1852 года. Архив Мин. иностр. дел. Londres, 1852,1V.
56 «Remercions le Ciel d'être quittés de lord Palmerston. Il aurait pu essaver de mettre en scène un drame sétieux. Le prince Louis, je ne sais trop pourquoi, s'était passionné pour lui. L'un avec son étoile, ses aigles et ses 300 m. bayonnettes, l'autre avec son esprit de domination, son animosité contre l'Autriche, sa rancune contre tout le Continent, auraient pu nous conduire fort loin. C'est fini»...
57 Шварценберг — Лебцельтеру 29 декабря 1851 года. См. приложение №.34.
58 Приложение № 35.
59 Граф Нессельроде — барону Мейендорфу 9 января 1852 года. См. приложение № 36.
60 Канцлер — Будбергу 10 января 1852 года, № 12. Архив Мин. иностр. дел. Berlin, 1852.
61 Будберг — канцлеру 28 декабря (9 января) 1851/1852 года, № 218. См. приложение № 37.
"Канцлер — Киселеву 10января 1852года,№ 17. Архив мин. иностр. дел. France, 1852.
63 Приложение № 38.
64 Австрийский посол в Париже.
65 Приложение № 39.
66 Архив Мин. иностр. дел. France, 1852.
6715 января 1852 г., № 21 (См. приложение № 40).
68 Барон Мейендорф — канцлеру 22 января (3 февраля) 1852 года, № 13 (Архив Мин. иностр. дел. Vienne, 1852,1).
69 Приложение № 4L
70 «Ceci est de trop; il ne faut même pas laisser croire qu'on pourrait continuer à éluder les traités existants».
71 Приложение № 42.
72 Приложение № 43.
73 «Je persiste à croire cette agression fort peu probable».
74 Таким вызовом, по мнению государя, было бы предлагаемое прусским королем публичное провозглашение ненарушимости трактатов с 1815 по 1848 год (Письмо короля прусского, доложенное 23 февраля 1852 года. Архив Мин. иностр. дел. Доклады, 1852).
75 Курсив подлинника. [319]
76 Всеподданнейший доклад 1 марта 1852 года. Архив Мин. иностр. дел. Доклады, 1852.
77 Интересно заметить, что еще 2 февраля Тюрго поручал Кастельбажаку сообщить нашему правительству, что Людовик-Наполеон и не думает об императорском сане, и что его благородное сердце не может перенести несправедливых подозрений (Архив Мин. иностр. дел. France, 1852).
78 Архив Мин. иностр. дел. Доклады, 1852.
79 Курсивы подлинника.
80 «C'est tout juste l'effet que la lettre a produit sur moi; loin de se plaindre de la Russie, il me semble, que c'est la Russie seule qui, dès son début, n'a donné que preuves de bienveillance à L.-Napoléon, et je puis dire avec vérité que j'ai été le seul jusqu'à, ce moment, qui n'ait pas eu de défiance personnelle envers lui. Je ne cache pas qu'il n'en sera plus de même pour l'avenir, car ce que dit le prince doit faire naître la défiance de ses intentions futures, la nécessité absolue au bout de laquelle il place un changement de titre, comme il l'appelle, est certes fort vague et n'offre aucune sécurité. Le reste de ses accusations passe à l'absurde, et en rire est la meilleure réplique. J'ai tout le loisir de recevoir aujourd'hui à une heure le g. Castelbajac, veuillez donc le faire avertir que je l'attendrai, comme l'autre jour, en bas et à 1 heure. Ce sera fort amusant. Ouf!»
81 Барон Мейендорф — канцлеру 7 (19) марта 1852 года, № 41. См. приложение № 44.
82 Барон Мейендорф — канцлеру 20 марта (1 апреля) 1852 года, № 52. Архив Мин. иностр. дел. Vienne, 1852,1.
83 Приложение № 45.
84 Приложение № 46.
85 Канцлер — Киселеву 5 апреля 1852 года, № 152. Архив Мин. иностр. дел. France, 1852.
86 15 апреля 1852 года. Архив Мин. иностр. дел. France, 1852.
87 Приложение № 47.
88 Депеши Киселева — канцлеру от 6 (18) мая и 28 мая (9 июня) 1852 года, № 49 и 55 (Выдержки из них помещены в приложениях № 48 и 49).
89 Барон Гекерен — офицер Кавалергардского полка, убивший на дуэли поэта Пушкина.
90 Подробное изложение разговора с бароном Гекереном помещено в приложении № 50.
91 Барон Мейендорф — Сенявину 17 (29) мая 1852 года, № 73. Архив Мин. иностр. дел. Vienne, 1852,1.
92 Канцлер — Киселеву 15 (27) мая 1852 года, № 14. Архив Мин. иностр. дел. France, 1852.
93 Депеша от 15 (27) мая 1852 года, № 15. Там же.
94 Курсив подлинника.
95 «Vous auriez à vous concerter vos collègues d'Autriche et de Prusse pour obtenir d'abord de la part de Louis-Napoléon des garanties de ses intentions pacifiques et l'engagement formel de respecter les traités existants et les circonscriptions qu'ils ont établis».
96 Фонтон — Сенявину 23 мая (4 июня) 1852 года, № 77. Архив Мин. иностр. дел. Vienne, 1852,1. [320]
97 «Nous ne saurions nous en promettre un résultat absolument décisif».
98 Приложение №51.
99 Приложение № 52.
100 Там же.
101 Приложение № 53.
102 25 июня 1852 года. Архив Мин. иностр. дел. Доклады, 1852.
103 От 30 июля 1852 года, № 249. Архив Мин. иностр. дел, 1852, Paris.
104 Депеша от 11 (23) сентября 1852 года, № 71. Там же.
105 Tout semble marche et s'apperêter ici à un prochain rétablissement de l'Empire».
106 В депеше от 17 (29) сентября, № 73. Архив Мин. иностр. дел.
107 L'attente générale d'un changement dont on parle actuellement partout comme d'une chose qui est à la veille de s'accomplir, ne laisse au fond que peu de doute sur le remplacement plus ou moins prochain de la République par l'Empire».
108 Приложение № 54.
109 Куракин — канцлеру 4 (16) октября 1852 года, № 5. Архив Мин. иностр. дел. Paris, 1852.
110 Приложение № 55.
111 Барон Бруннов — канцлеру 21 октября (2 ноября) 1852 года, № 233. Архив Мин. иностр. дел. Londres, 1852.
112 Там же.
113 «L'Empire ne sera pas toujours la paix».
114 Приложение №. 56.
115 Там же.
116 Приложение № 57.
117 Приложение № 58.
118 Приложение № 59.
119 Приложение № 60.
120 Циркулярная депеша графа Нессельроде от 6 ноября 1852 года, № 349—396. Архив Мин. иностр. дел. Londres, 1852.
121 Приложение № 61.
122 Приложения № 62, 63 и 64.
123 Мантейфель — Розову 31 октября 1852 года; Будберг — канцлеру 6 (18) ноября 1852 г., № 119 и 122. Архив Мин. иностр. дел. Prusse, Berlin, 1852.
124 «Aus dem Briefwechsel Fridrich-Wilhelms IV und Bunsen» Леопольда Ранке. С. 296—300.
125 Будберг — канцлеру 6 (18) ноября 1852 года, № 121. Архив Мин. иностр. дел. Berlin, 1852.
126 Приложение № 65.
127 «И это именно то, чего я хочу избежать»,— заметил государь напротив этого места депеши Бруннова.
128 Его выражение в послании к Сенату.
129 Приложение № 66.
130 Приложение № 67.
131 Шифрованная депеша Куракина — канцлеру 10 (22) ноября 1852 года, № 30. Архив Мин. иностр. дел. Paris, 1852. [321]
132 Друэн де Люис — Кастельбажаку 15 ноября 1852 года. Архив Мин. иностр. дел. France, 1852.
133 «Où voit-on dans tout cela la prétention de supprimer les faits intermédiaires, d'obliger l'Europe à renier ce qu'elle a fait? C'est une supposition gratuite, qui peut couvrir un parti pris de mauvais vouloir, mais ce n'est pas un argument sérieux que puisse objecter un gouvernement sensé et bienveillant. Nous ne demandons pas à l'Europe de renier ses actes, mais nous entendons ne point renier les nôtres et ne pas supprimer le règne de Napoléon II, n'eût-il duré que huit jours»...
134 Куракин — канцлеру 15 (27) ноября 1852 года, № 35. Архив Мин. иностр. дел.
135 «Pourrons-nous abandonner nos amis pour ceux qui ne nous nontreront que de la froideur ou du mauvais vouloir?»
136 «Je ne sais ce que je ne donnerais pas pour aller chez vous, pour me trouver face à face avec votre grand Monarque!»
137 От 19 ноября 1852 года, № 414. Депеша эта была доставлена Киселеву распечатанной. Она помещена в приложении № 67.
138 Приложение № 68.
139 Приложение № 69.
140 Киселев — канцлеру 20 ноября (2 декабря) 1852 года, №77. Архив Мин. иностр. дел. Paris, 1852.
141 «Je trouve la pièce française fort convenable; le fait de la réunion du ministre anglais avec les autres chez Kisselew est digne de remarque; peut-être sera-t-il possible que notre réponse à tous quatre soit identique».
142 Граф Буоль — графу Менсдорфу 11 ноября 1852 года. Архив Мин. иностр. дел. Autriche, 1852.
143 Граф Буоль — графу Менсдорфу 21 ноября 1852 года. Там же.
144 Фонтон — канцлеру 21 ноября (2 декабря) 1852 года, № 165. См. приложение № 70.
145 «Il ne peut être question pour nous de Napoléon III, car ce chiffre est absurde; l'adresse doit être: à S. M. l'Empereur des Français tout court, et signée non frère, mais tout court François-Joseph, Frédéric-Guillaume et Nicolas et, s'il est possible, Victoria».
146 Барон Мантейфель — Рахову 26 ноября.
147 «Il accepte sans hésitation toutes les conséquences possibles d'une attitude ferme et énergique que prendront en commun les trois puissances continentales et l'Angleterre vis-à-vis du futur empereur des Français».
148 Будберг — канцлеру 22 ноября (4 декабря) 1852 года, № 132. Архив Мин. иностр. дел. Berlin, 1852.
149 Приложение № 71.
150 Барон Бруннов — канцлеру 22 ноября (4 декабря) 1852 года, № 287. Архив Мин. иностр. дел. Londres, 1852.
151 Приложение № 72.
152 Наш представитель при виртембергском дворе.
153 Приложение № 73.
154 Первым поторопился вручить свои грамоты неаполитанский посланник, сделавший это чуть ли не на другой день после провозглашения империи. За ним быстро последовали Англия, Бельгия, Швейцария, Сардиния, [322] Испания, Нидерланды и Дания. (Депеши барона Бруннова и Киселева. Архив Мин. иностр. дел).
155 Киселев — канцлеру 27 ноября (9 декабря) 1852 года, № 83. Архив Мин. иностр. дел.
156 «Toute l'attention des Tuileries est à present tournée vers la Russie. C'est de chez nous qu'on attend avec le plus d'impatience et de curiosité la nouvelle comment la notification et le discours de St-Cloud aurontété accueillis et jugés et l'on compte les jours pour savoir quand la reconnaissance pourra arriver de St-Pétersbourg».
157 Граф Буоль — графу Коллоредо 27 ноября 1852 года. Архив Мин. иностр. дел. Autriche, 1852.
158 Приложение № 74.
159 Приложение № 75.
160 Приложение № 76.
161 Доклад канцлера от 5 декабря 1852 года. Архив Мин. иностр. дел. Доклады, 1852.
162 «C'est parfait, et il n'y a rien à y ajouter. Un seul cas, quoique peu probable, peut cependant se présenter et doit être prévu, c'est celui où ilse vérifierait que le ministre n'accepterait point de lettres, sans l'ajouté de monsieur mon frère; dans ce cas les fonctions officielles de Kisséleff devront cesser, et il demandera de nouveaux ordres. Je crois qu'il serait peut-être utile d'en revenir également à Vienne et Berlin pour que nos ministres observent le cas échéant la ткте règle de conduite».
163 Канцлер — Фонтону 6 декабря 1852 года, № 449. Архив Мин. иностр. дел. Vienne, 1852.
164 Приложение № 77.
165 Приложение № 78.
166 Приложение № 79.
167 Приложение № 80.
168 Будберг — канцлеру 14 (26) декабря 1852 года, № 147. Архив Мин. иностр. дел. Berlin, 1852.
169 Будберг — канцлеру 17 (29) декабря 1852 года, № 147. Там же.
170 Будберг — канцлеру 18 (30) декабря 1852 года, № 149. Там же.
171 Фонтон — канцлеру 17 (29) декабря 1852 года, № 185. Архив Мин. иностр. дел. Vienne, 1852.
172 Приложение №81.
173 Приложение № 82.
174 Приложение № 83.
175 Фонтон — канцлеру 22 декабря (3 января) 1852/53 года, № 189. Архив Мин. иностр. дел. Vienne, 1852.
176 Граф Буоль — графу Менсдорфу 31 декабря 1852 года. Архив Мин. иностр. дел. Autriche, 1852.
177 Киселев — канцлеру 16 (28) декабря 1852 года, № 87. Архив Мин. иностр. дел. Paris, 1852.
178 «Le fait est qu'on sent ici à quelle puissance compacte et unie on a affaire et quels que soient la jactance et les airs dégagés des hommes au pouvoir après les reconnaissances qui se pressent et se suivent, leur préoccupation augment de jour en jour en voyant que pas le petit Etat allemand n'ose prouver [323] isolément sa déférence et que la Russie est la véritable clef de voûte de cet ensemble et de cette union dont jusqu'ici on croyait l'existence impossible ou pour le moins improbable... Tout le monde comprend aussi que c'est la main puissante de notre Auguste Mautre qui tient et dirige l'ensemble de cette force, car ce n est un secret pour personne que les Etats confédérés de l'Allemagne ne décideront rien sans la volonté combienée de l'Autriche et de la Pûrusse et que ces deux dernières ne décideront et ne feront que ce que décidera et fera la sagesse de l'Empereur»...
179 Приложение № 84.
180 Приложение № 85.
181 Gorce P. de la. T. I. P. 117.
182 C. 151.
183 Приложение № 86.
184 Roman G. L'Europe et l'avHnement du Second Empire. P. 410.
185 Приложение № 87.

 

 


Назад

Вперед!
В начало раздела




© 2003-2025 Адъютант! При использовании представленных здесь материалов ссылка на источник обязательна.

Яндекс.Метрика Рейтинг@Mail.ru