: Материалы  : Библиотека : Суворов : Кавалергарды :

Адъютант!

: Военнопленные 1812-15 : Сыск : Курьер : Форум

Восточная война

1853-1856

Соч. А.М. Зайончковского

 

 

[462]

Глава XII
Тактическое устройство и внутреннее состояние русской армии к началу войны

 

Обращаясь к рассмотрению тактического устройства войск, считаем необходимым оговориться, что, затрагивая здесь эту важную отрасль лишь относительно в общих чертах, мы более подробное обозрение уставов и тактики наших войск того времени помещаем в приложении1.
Пехота. Рота в строевом отношении разделялась на 2 взвода, а каждый взвод — на 2 полувзвода. Боевыми строями роты и батальона были развернутый строй, колонны, каре и рассыпной строй.
Развернутый строй (в 3 шеренги) главным образом предназначался «для частой и сильной пальбы».
Боевыми колоннами батальона служили так называемые густые колонны, дивизионные, взводные и полу взводные, имевшие между первыми шеренгами дистанции в 4 шага, и колонна к атаке; изредка применялись также ротные колонны, первообраз нынешнего строя батальона поротно.
Для расположения на месте и маневрирования наиболее удобной признавалась густая полувзводная колонна из середины, занимавшая по фронту 25, а в глубину 32 шага. Для атак холодным оружием, из которых преимущественно и состоял пехотный бой того времени, лучшей считалась колонна к атаке, т. е. взводная из середины, разомкнутая на полувзводные дистанции; батальон в этой колонне по фронту занимал 50 шагов, а в глубину 40 шагов. Недостатком всех боевых колонн была излишняя глубина их, происходившая от построения развернутого строя в 3 шеренги. Колонна к атаке, например, состояла из 12 шеренг; очевидно, что такое количество их было бесполезно для штыкового удара, а большая глубина строя вела к напрасным потерям от огня.
Ротные колонны состояли из рот батальона, построенных каждая во взводную густую колонну и разведенных друг от друга по фронту и в глубину на некоторое незначительное (100—150 шагов) расстояние. Ротные колонны, сохраняя возможность действовать холодным оружием и помогать друг другу, были очень хорошо применимы к местности и мало страдали от огня.
Каре исключительно предназначалось для отражения кавалерийских атак и представляло из себя строй квадратной или прямоугольной формы, способный дать отпор во все стороны.
Вообще же различных форм сомкнутого строя было слишком много, всевозможные перестроения совершались по весьма точным [463] правилам устава, которые самым подробным образом указывали места и движения каждого человека. Большая часть уставов была посвящена этим эволюциям в сомкнутом строе, слишком сложным и требовавшим много времени, а потому и не всегда пригодным в настоящем бою.
Рассыпной строй, предназначавшийся исключительно для стрельбы, состоял из застрелыцичьей или стрелковой цепи и ее резервов и был двух родов: 1) когда цепь состояла из одних застрельщиков и 2) когда в цепь высылались и прочие люди части.
Застрельщиками назывались 48 лучших стрелков в каждой роте, которых особо обучали стрельбе и действиям в рассыпном строю. Кроме того, в каждой роте было по 6 штуцерных, которые в стрелковой цепи располагались между застрельщиками.
В стрелковой цепи люди становились для взаимной защиты попарно на расстоянии между парами от 3 до 15 шагов. Резерв цепи располагался за нею в 100—150 и в таком же расстоянии от сомкнутого строя.
Рассыпной строй из ротных колонн представлял из себя развитие цепи застрельщиков и употреблялся в тех случаях, когда одних [464] застрельщиков для действия огнем признавалось недостаточно. В таком случае в первой линии становились три роты во взводных колоннах, которые и высылали от себя «в стрелки» столько людей, сколько было нужно, а гренадерская или карабинерная рота составляла боевой резерв и располагалась в 100—150 шагах за серединой первых трех рот.
В стрелковой цепи не требовалось строгого равнения и интервалов; люди должны были применяться к местности, могли стрелять как на месте, так и в движении по установившейся между парами очереди, а в каждой паре по очереди между людьми, ее составлявшими. Такой порядок стрельбы назначался с целью иметь всегда в каждой паре одно ружье заряженным. Движение цепи производилось несколько ускоренным шагом; беглый же шаг употреблялся только в исключительных случаях. [465]
Вообще же уставные положения о рассыпном строе во многих отношениях вполне удовлетворяли современным взглядам на это дело, но, к сожалению, он играл второстепенную роль в боевых действиях того времени. Рассыпной строй большей частью употребляли как средство вспомогательное — перед фронтом своих сомкнутых частей, для противодействия неприятельским стрелкам или же когда стрельба из развернутого строя становилась почему-либо затруднительной.
Само распределение застрельщиков в частях было мало приспособлено к формированию стрелковой цепи и затрудняло широкое пользование ею. То же можно сказать и о лучших стрелковых силах в войсках, о штуцерных. Они, как известно, распределялись по ротам и в бою стреляли только штуцерные тех рот, от которых были [466] вызваны застрельщики; таким образом, большая часть штуцерных не принимала участия в огне, лишая армию содействия и того небольшого числа нарезного оружия, которое в ней имелось.
Из развернутого строя стрельба производилась или залпами, или рядами (батальный огонь); в этом последнем случае ряды поочередно стреляли один за другим с таким расчетом, чтобы по возможности огонь был непрерывен. Вообще стрельба из развернутого строя производилась очень медленно, как по сложности заряжания ружей, так и по способу производства ее в строю. Пальба залпами была особенно медленна, и только исключительно хорошо обученные войска производили ее в бою без замешательства и без того, чтобы она не переходила в пальбу рядами. Ввиду изложенного чаще употреблялся этот последний вид стрельбы.
Боевой порядок нескольких батальонов пехоты состоял из двух боевых линий и резерва2. Батальоны 1-й линии становились преимущественно в колоннах к атаке, на интервалах от 100 до 300 шагов, или в развернутом строю, а иногда в ротных колоннах, причем этот, очень выгодный строй применялся, к сожалению, в исключительных, весьма редких случаях. Батальоны 2-й линии располагались в 100—300 шагах от первой в колоннах к атаке, а батальоны резерва, в который назначалось от Ч. до У, всех войск, в полувзводных колоннах из середины, в 400—500 шагах от второй линии.
Такой боевой порядок, при условии применения его к местности и свободы различного сочетания батальонов и интервалов между ними в зависимости от складывающейся обстановки боя, мог бы удовлетворить всем тактическим требованиям. Он давал возможность подготовить атаку огнем, произвести сильный первый натиск, поддерживать батальонами второй линии батальоны первой, а в значительном резерве имел все средства для довершения успеха и парирования случайностей. Но беда заключалась в том, что выгодные стороны боевых порядков не замечались, ими никогда не пользовались, а все внимание обращалось исключительно на самое точное сохранение интервалов и дистанций и на равнение линий. Это, в свою очередь, придавало боевым порядкам характер чего-то неуклюжего, мертвого, почти всегда не соответствовавшего ни местным условиям, ни складывавшейся обстановке.
Боевые действия пехоты состояли из наступления и обороны.
При наступлении боевой порядок строился в таком расстоянии от неприятеля, «чтобы последний не мог напасть на выстраивающиеся войска раньше, чем они займут свои места».
Первая линия в большинстве случаев, и в особенности когда была вероятность рукопашного боя, строилась в колоннах к атаке с высланными вперед застрельщиками, которые на местности ровной выдвигались не далее 200 шагов. [467]
Выстроенный боевой порядок подвигался вперед большей частью всей линией; допускаемое уставом движение уступами или в шахматном порядке, под прикрытием огня частей, остававшихся на месте, на практике, по своей сложности и опасности, почти не применялось. При движении боевых порядков обращалось особое внимание на строгое равнение батальонов и точное сохранение между ними дистанций и интервалов.
Подойдя к неприятелю на расстояние верного выстрела (250— 300 шагов), застрельщики открывали огонь и, наступая впереди батальонов, старались оттеснить стрелковую цепь противника и расстроить огнем его сомкнутые части.
Собственно атаку или движение в штыки полагалось производить, когда противник будет ослаблен нашим огнем «до некоторой степени». Удар производился или всей линией одновременно, или частями ее, под покровительством огня застрельщиков, которые собирались в интервалы между батальонами.
Особенность тактики того времени заключалась между прочим в смене боевых линий. Батальоны первой линии, в случае их расстройства или утомления, сменялись батальонами второй линии, а эти последние — резервом. Для производства такой замены [468] в бою были установлены точнейшие правила, которые указывали, в каких колоннах и с какой стороны батальоны одной линии должны обходить батальоны сменяемой линии.
Этой особенности устава никоим образом нельзя приветствовать. Она, во-первых, лишала войска, введенные в дело и надеющиеся на смену, необходимой энергии и, во-вторых, узаконивала преступную, с военной точки зрения, систему введения войск в бой по частям, а не полное напряжение сил всего отряда для достижения конечного успеха дела.
Оборонительный бой пехоты велся на тех же общих основаниях, как и наступательный. Первая линия, если она была построена развернутым фронтом или в ротных колоннах, встречала неприятеля огнем, и если огонь этот не задерживал наступления неприятеля, то вторая линия проходила сквозь первую и встречала атаку атакой; первая же свертывалась в колонны к атаке. Такой способ был несколько рискован, так как в случае неудачной атаки второй линией неприятель врывался на ее плечах на позицию в то время, когда первая линия не успевала перестраиваться в колонны к атаке, а резервы не успевали пододвинуться вперед. Если первая линия была построена в колоннах, то она не выжидала удара на месте, а как только противник оттеснял застрельщиков, батальоны этой линии тотчас же встречали атаку атакой.
Атаки кавалерии отбивались из каре, которые всегда располагались в шахматном порядке. Кавалерия встречалась преимущественно батальным огнем с 40—50, редко со 100 шагов, а иногда и залпами, после чего люди брали на руку. В редких случаях каре разрешалось наступать против кавалерии, если она была расположена [469] далеко и если ее надо было заставить отойти еще дальше.
Кавалерия. Как изложено выше, в состав нашей армии входили кавалерийские полки разных видов. Кирасиры, комплектовавшиеся из рослых людей, посаженных на рослых коней, предназначались главным образом для нанесения сильных ударов в сомкнутом строю; гусары и уланы, составляя легкую кавалерию, преимущественно предназначались для действий, требующих быстрых передвижений на далекие расстояния, и приучались вести бой как в сомкнутом, так и в одиночном строю. Драгуны представляли из себя, так сказать, среднюю кавалерию, назначавшуюся для действия в сомкнутом конном строю и для спешивания.
Строи кавалерии состояли из: развернутого для производства атак, колонн для маневрирования на поле сражения и походных движений, рассыпного — для рассыпной атаки, когда требовалось достигнуть не столько силы удара, сколько быстроты нападения, и, наконец, строя для фланкирования3. Этот последний строй состоял из высланных вперед полуэскадронов, которые рассыпали цепь, оставляя в тылу, в расстоянии около 100 шагов, от каждого взвода маленькие поддержки; остальные полуэскадроны составляли резервы, двигавшиеся в сомкнутом строю шагов в 100 за поддержками. Назначение фланкеров состояло в действии огнем с коня против одиночных всадников неприятеля с целью не допустить их до нашего сомкнутого строя, в осмотре перед атакой места перед фронтом своей кавалерии, а иногда и в заблаговременном осмотре расположения противника. Навряд ли уставное построение, предназначавшееся для фланкеров, способствовало [470] выполнению всех этих задач; действие же последних цепью с частой стрельбой с коня являлось как бы увлечением кавалерии стрельбой в рассыпном строю.
Спешивание легкой кавалерии применялось очень редко и в самых крайних случаях. Для этой цели специально употреблялись драгуны, из 10 эскадронов которых спешивалось 8, составляя в пешем строю 8-взводный батальон.
В отношении построения для боя и боевых действий кавалерия рассматриваемой эпохи мало отличалась от современной; необходимые детали читатели найдут в приложении4. Здесь же отметим только одну особенность устава сравнительно с нынешними требованиями. В боевых порядках кавалерии того времени 2-я линия располагалась не уступом за 1-й, как это принято ныне, ко-гда она имеет фронт открытым для действия против неприятеля, а в затылок ей, и предназначалась так же, как и в боевых порядках пехоты, для смены 1 -й линии в случае ее неудачи.
Вообще же кавалерийский устав времен Крымской войны, так же как и пехотный, был очень сложен, включал массу совершенно ненужных построений и старался предусмотреть многие случайности, подробности и утонченности, совершенно не применимые в бою.
Артиллерия5 состояла из батарей пеших 12-орудийного в военное время состава и конных 8-орудийного состава. [471]
Пешие батареи, в свою очередь, состояли из батарейных, вооруженных шестью 12-фунтовыми пушками и шестью ½-пудовыми единорогами, и легких — из восьми 6-фунтовых пушек и четырех ¼-пудовых единорогов. Конные батарейные батареи состояли из восьми ½-пудовых единорогов, а легкие — из четырех 6-фунтовых пушек и четырех ¼-пудовых единорогов.
Такой разнообразный состав батарей объясняется тем, что пушки, действуя хорошо ядрами и на большие расстояния, были неудобны для действия картечью; единороги же, удобные для стрельбы гранатами и картечью, вовсе не стреляли ядрами, и к тому же на большие расстояния действия их было слабое. Значительное число единорогов в конной артиллерии вызывалось желанием стрельбы по кавалерии преимущественно снарядами с разрывным действием. Большим недостатком разнообразия калибров в составе одной батареи являлась затруднительность в снабжении их снарядами.
Строи артиллерии были двух родов; устав, сравнительно с нынешним, никаких резких особенностей не представлял.
Огонь полагалось открывать с расстояний верного выстрела, т. е. с 400—500 саженей, и только по густым колоннам допускалась стрельба с 600 саженей.
При расположении на позиции нескольких батарей в резерв преимущественно назначались легкие, как более подвижные, батареи. В боевой линии батарея от батареи располагалась на расстоянии [472] картечного выстрела; батарей не позволялось дробить, но не разрешалось и соединять по несколько вместе. Нельзя сказать, чтобы в то время не признавалась польза массирования артиллерии в большие группы, но препятствием к такому массированию считались: малая дальность огня, ограничивающая круг действий соединенной батареи, трудность прикрытия ее, при существовавшей системе построения боевых порядков, другими войсками и, наконец, нежелание ослаблять прочие пункты боевого расположения.

Для совокупных действий различных родов оружия были установлены так называемые нормальные боевые порядки пехотных и кавалерийских дивизий с их артиллерией. Эти порядки не только определяли общее расположение войск в бою, но и точно устанавливали все интервалы и дистанции между ними, стараясь охватить наиболее типичные случаи боя.
Может быть, в основе своей идея установления нескольких норм боевых порядков, объемлющих характерные свойства современного боя и пользования сильными сторонами различных родов оружия, и имела свои положительные стороны; они даже были необходимы как полезное пособие при том ничтожном военном кругозоре, которым отличалось подавляющее большинство начальствующих лиц в нашей армии. Но узкий взгляд на назначение уставных боевых порядков, которым были проникнуты даже самые выдающиеся представители наших военачальников, обратил их в мертвую рутину, которая в бою стесняла природный инстинкт и [473] сковывала лучшие намерения многих из генералов. Они смотрели на боевые порядки как на нечто неподвижное, связанное ненарушимыми цифрами и долженствовавшее в сражении непременно быть перенесенным на местность, ничуть не отступая от уставного чертежа.
Выгодная, бесспорно, сторона боевых порядков заключалась в том, что они давали в руки начальников отряды, вполне сплоченные, умевшие превосходно маневрировать на полях сражения с точным сохранением интервалов и дистанций. Мы жили еще воспоминаниями Наполеоновских войн, когда маршал Лан считался совершенством, потому что он неподражаемо «умел маневрировать с 30-тысячным корпусом на поле сражения»; жили воспоминаниями наших побед над первым полководцем в мире, которые приписывались искусству вождения сплоченных масс. Подготовить армию к умению маневрировать в совершенстве, добиться, чтобы она при всякой обстановке двигалась на неприятеля в стройном порядке, в ногу и сохраняя равнение, считалось самым трудным и необходимым делом, на которое у нас было обращено особое внимание. «Одно из важнейших военных знаний, — писал в 1853 году генерал-адъютант Ростовцов наследнику цесаревичу, — без которого все прочие остаются неприменимыми, а именно уменье маневрировать в значительных массах без замешательства, доведено в наших войсках несравненно до высшей степени, чем в какой-либо другой армии».
Но громадным большинством наших генералов выгодная сторона боевых порядков не понималась, и в своем одностороннем увлечении они иногда доходили до смешного. Цель уставных боевых порядков видели, например, в том, что благодаря им старший начальник будет избавлен от необходимости отдавать подробные приказания каждой части, где и в каком строе стать, а что он может ограничиться только командой: «По такой-то части, в такой-то боевой порядок стройся!» [474]
В могущественную силу уставных боевых порядков вера была так велика, что во время Венгерской войны фельдмаршал князь Варшавский и генерал Панютин, донося о победах последнего над венграми, приписывали их, действительно или умышленно, построению Панютиных войск в первый боевой порядок, а не чему-либо другому6. «Государь хвалил боевые порядки, — занес в свой дневник за 1849 год Н. Н. Муравьев, — говоря, что фельдмаршал описывает ему пользу их на практике». — «Стало быть, — продолжал государь, — все, что мы ныне в мирное время делаем при образовании войск, правильно и необходимо для военного времени». «Я отвечал, что всякий боевой порядок, употребляемый в деле против неприятеля, более или менее уподобляется первому и второму боевому порядку: две боевые линии и резерв». — «С применением к местности», — сказал государь. «Стало быть, — пишет Н. Н. Муравьев в другом месте, — они уверены, что эти боевые порядки суть настоящие изображения военных действий, и что тот только воин, кто знает равнение, дистанции и интервалы. Государь убежден по ложным и грубо льстивым донесениям [475] фельдмаршала, что войска вступали в дело в предписанном уставом строе боевых порядков».
Вот в чем коренилась причина ненормального отношения войск к уставным формам; вот отношение к делу знаменитого «отца-командира», который в течение двадцати пяти лет держал в своих руках, совместно с фельдмаршальским жезлом, большую и лучшую часть наших вооруженных сил. Вполне понятно, что при содействии таких помощников широкий, бесспорно, военный взгляд государя или вполне парализовался, или выливался на практике в то ненормальное положение, которым жила наша армия.
Для совместных боевых действий пехоты с артиллерией существовало 4 боевых порядка7 и один резервный. Каждый из этих боевых порядков состоял из различного сочетания батальонов в двух боевых линиях и в резерве; артиллерия распределялась равномерно по фронту 1-й боевой линии несколько (100—150 шагов) впереди нее, под прикрытием застрельщичьих цепей, а часть ее оставалась при резерве.
Первый боевой порядок предназначался для обороны, а также для тех случаев боя, когда обстановка еще не выяснена; это было сосредоточенное расположение, которое давало возможность сильно действовать огнем и сохранять половину войск в резерве. Второй боевой порядок также предназначался для начала действий при невыясненной еще обстановке, когда дивизия должна была занять большое протяжение по фронту или должна была начать [476] бой наступлением; сохраняя половину войск в резерве, этот порядок располагал боевые линии шире и в строях, удобных для движения. Третий боевой порядок соответствовал уже выяснившейся обстановке; в боевые линии в нем назначалось три полка, причем первая линия была способна открыть сильный, но, к сожалению, равномерный по всему фронту огонь. Четвертый боевой порядок преимущественно предназначался для удара в штыки; он имел в боевых линиях три полка, построенных в колоннах к атаке, и в резерве один полк.
Уставные требования, сопровождавшие эти боевые порядки, требования, понимаемые к тому же исполнителями донельзя узко, уничтожали все хорошее, вложенное в суть их, и обратили их в тот рецепт ведения боя, слепое следование которому так дорого стоило нашей армии.
Устав точно указывал, каким полкам и бригадам стоять впереди и каким сзади; батальоны размещались по старшинству номеров, а сами боевые порядки на учениях строились по жалонерам, и только в бою этого не требовалось; для применения же к местности батальоны разрешалось передвигать не более чем на 50 шагов. В боевых линиях разрешалось держать определенное число батальонов, и строго проводилась идея равномерности сил по фронту.
До чего такой характер уставных требований и влияние известной системы обучения вошли в плоть и кровь даже лучших представителей из начальствующих лиц того времени, можно судить по интересному донесению командира 5-го пехотного корпуса генерала Лидерса в 1852 году в Военное министерство8, что «при корпусном штабе нет никаких правил для употребления состоящего при корпусе стрелкового батальона», причем генерал Лидере просил указания мест для него «на церемониальном марше, на общих линейных учениях и в боевых порядках». Очевидно, что Высочайшее повеление от 30 апреля 1844 года, по которому «стрелковые батальоны не должны иметь определенного места в линиях боевых порядков, но должны находиться в непосредственном ведении командиров корпусов и т. д.», не удовлетворяло современных исполнителей, привыкших держаться устава, как каменной стены.
Для действия кавалерии с конной артиллерией также было установлено три боевых порядка, подробное описание которых помещается в приложении9. Общий характер их носил тот же отпечаток, как и в пехоте. Те же точно определенные формы, слишком стеснявшие инициативу частных начальников и тормозившие находчивость, то же равномерное распределение сил по фронту и та же симметричность.
Боевые порядки отрядов из трех родов оружия собственно состояли из боевых порядков пехоты и пешей артиллерии, к которым присоединялась [477] кавалерия. Эта последняя при наступлении высылалась возможно далее вперед для прикрытия перестроения пехоты и для действия против неприятельской кавалерии; при обороне же она выдвигалась всего на 2-3 версты вперед или же прямо располагалась в резерве за центром или за одним из флангов боевого порядка. Во время боя на кавалерии лежала обязанность разведывания, охранения флангов, а при удобном случае — и атаки противника.
Характер наступательного и оборонительного боя в общих чертах сводился к следующему.
При наступлении боевой порядок подходил к неприятелю на расстояние дальнего пушечного выстрела, 400—500 саженей, откуда начиналось артиллерийское состязание сторон. Это время служило для производства рекогносцировки противника и окончательного видоизменения боевого порядка в зависимости от собранных сведений. После более или менее продолжительной артиллерийской стрельбы боевой порядок двигался вперед и, подойдя к противнику на 300— 350 саженей, вновь приостанавливался для подготовки в данном случае атаки огнем. Артиллерия с этой позиции продолжала действовать по артиллерии, а застрельщики завязывали бой с рассыпанными частями неприятельской пехоты и, оттеснив их, обстреливали неприятельскую артиллерию и сомкнутые части неприятельской пехоты. При дальнейшем наступлении пехоты вперед с ней двигалась и артиллерия до дистанции картечного выстрела (400—500 шагов), откуда и покровительствовала пехотной атаке своим огнем.
При движении в атаку требовался строгий порядок — равнение, нога, интервалы и дистанции. В этом полагался залог успеха; считалось, что если батальоны доведены до того, что идут в атаку в ногу и соблюдают все остальные правила движений сомкнутого строя, то никто из солдат не оставит рядов, и в то же время приближение [478] стройной массы должно производить на противника подавляющее впечатление. Само движение производилось ускоренным шагом, без стрельбы; не доходя 20—30 шагов до противника, люди бегом бросались в штыки.
Вторая линия безостановочно следовала за первой с целью поддержать ее при успехе и сменить при неудаче.
В случае успешной атаки батареи выезжали еще вперед для действия по отступающему, а в случае неудачи они занимали позицию несколько позади, для прикрытия своим огнем отступления отбитых частей.
Оборона в общем велась так, как изложено выше, при рассмотрении боевых действий пехоты.
Общий обзор тактического устройства нашей армии того времени показывает, что отличительными чертами нашей тактики были: стремление к действиям большими сомкнутыми массами; взгляд на рассыпной строй как на средство вспомогательное; твердость форм боевых порядков; малая их гибкость и применяемость к местности; большая приверженность к точным цифровым данным; малая подготовка атаки огнем и пренебрежение к мерам, уменьшающим потери от огня.
Бесспорно, что одной из причин неудачного для нас исхода Восточной войны была и наша тактика с ее нормальными боевыми порядками и способом действий, требующим стройности движений и совершенно ровных мест. В эту же войну нам преимущественно приходилось действовать на местности пересеченной, где наши боевые порядки были неприменимы, а наши войска и военачальники других способов действий не знали.
Дивизии генерала Соймонова в Инкерманском сражении, например, назначено было строиться в первый боевой порядок, а в [479] сущности, попав впотьмах на местность крайне пересеченную, она вступила в бой без всякого порядка. Кавалерии за всю войну представлялся в Балаклавском сражении единственный случай выстроить уставной боевой порядок, но и тут она не могла этого сделать за недостатком времени и места10.
Тактическое устройство и образование иностранных армий было несравненно выше. Лучше вооруженные, лучше обученные стрельбе, они широко пользовались рассыпным строем. Французы около двадцати лет воевали с арабами и кабилами, и это сильно повлияло на развитие у них рассыпного строя и на придание должного значения огню. Они уступали нам в меткости стрельбы артиллерии и штуцерных, но превосходили в быстроте всех движений и атак и в умении применяться к местности. Англичане хотя в течение всей войны и отличались непомерной медленностью движений, но по стрельбе стояли также много выше наших войск.
В самом начале войны, в Алминском сражении, французы для опыта впервые применили двухшереножный строй и, видя его [480] выгоды, продолжали действовать в нем во время всей кампании; мы же продолжали нести бесполезные потери и даром держать людей в третьих шеренгах до окончания кампании.
Во всех сражениях в поле наша армия, соблюдая главным образом стройность движения в массах, несла огромные потери. Застрельщики, больше привыкшие к сомкнутому строю, заботились в цепи почти исключительно о сохранении интервалов, дистанций и даже равнения, совершенно забывая о меткой стрельбе и применении к местности. Наши колонны лишались массы начальников и людей, далеко еще не доходя до противника. Ольтеница, Инкерман, Черная свидетельствуют об этих печальных особенностях нашей тактики.
И каким диссонансом с только что очерченной тяжелой картиной тактического устройства наших войск звучат собственные взгляды государя Николая Павловича на характер тогдашних уставных требований при применении их к военным действиям.
Прочитав описание дела под Ольтеницей, государь собственноручно сделал следующие замечания по поводу весьма точного применения генералом Данненбергом уставных требований в этом бою11: «1) двух батарей было мало, — пишет государь, — чтобы уничтожить артиллерию укреплений; 2) атака пехотой, вопреки всем правилам, ведена колоннами к атаке в почти сплошном построении; 3) следовало в помощь артиллерии иметь цепь всех штуцерных бригады, которым сосредоточивать свой огонь по амбразурам; 4) переднюю линию вести ротными колоннами, со стрелками в интервалах» и т. д.
Отсюда видно, насколько отличался взгляд государя от существовавшего тогда общего взгляда на букву уставных тактических форм!
«Впрочем, — писал вслед за этим военный министр князю Горчакову12, — государь император уверен, что вы приняли меры, дабы тактические правила, утвержденные уставом, соблюдались во всей точности».
Трудно было исполнителям сочетать взгляды государя с узкой рамкой, даваемой его министром, а также фельдмаршалом князем Варшавским.
«Его светлость, — писал князь Горчаков генералу Лидерсу 20 апреля 1854 года13, — полагает, что, в случае боя двумя вашими дивизиями, всего выгоднее принять следующее распределение войск: каждую дивизию для боя иметь в 12-батальонном составе с тем, чтобы оные строились, имея по 4 батальона в первой и во второй линии и по 4 батальона в резерве, а из остальных 8 батальонов, присоединив к коим стрелковые, составить особый резерв. Кавалерию же держать между сим резервом и боевыми дивизиями».
Действительно, в уставе ведь не было чертежа и точных цифр построения целого корпуса для боя, и фельдмаршал, среди своих [481] обширных боевых забот, считает необходимым прийти в этом отношении на помощь лучшему из корпусных командиров. Он, очевидно, не сознавал всего вреда даваемых им генералу Лидерсу за несколько сот верст точных указаний, как строиться для ведения боя в неизвестной обстановке, на неизвестной местности и не будучи совершенно знаком с предположениями неприятеля.

На боевые качества армии оказывают влияние не только современные уставные и тактические требования, но и характер проведения этих требований в жизнь, способ надлежащего обрабатывания сил, мыслей и привычек каждого отдельного бойца, а в особенности лиц, которым вверено в бою руководство себе подобными.
Война представляет из себя такой калейдоскоп изменяющихся различных положений, разнообразной обстановки, состояния физических и нравственных сил войска; она находится в самой тесной зависимости от умелого пользования слабыми сторонами противника, который всегда желает ускользнуть от нашего влияния и идти наперекор нашим намерениям. Успешное ведение войны поэтому требует столь же полного и всестороннего напряжения всех умственных, физических и нравственных сил армии и столь же разносторонней гибкости ее, как гибки в своих изменениях те силы и обстоятельства, против которых и при посредстве которых армии приходится действовать.
В достижении положительных в этом отношении результатов имеют значение не только установившиеся в армии уставные и тактические формы, но и в особенности соответственно направленное ее образование.
Уставы, как бы они ни были несовершенны, всегда дадут возможность правильно веденной и обученной армии выказать необходимую на войне гибкость, даже не нарушая форм устава, и, напротив, для армии, обученной и воспитанной в фальшивом направлении, самые широкие уставные формы не помогут оказаться победоносной. Эти последние могут быть изменены одним взмахом пера, но то, что входило в плоть и кровь войск в течение долгих лет мирной жизни — образование и воспитание каждого отдельного лица, может измениться только годами или кровавыми уроками, стоящими государству десятков лет жизненного застоя и многих испытаний.
Длинные промежутки мира всегда кладут свой нежелательный отпечаток на качества армий всех наций. Все элементы войны настолько разносторонни, многие из них до того неуловимы, до того не подлежат реальному подсчету разума, что в мирное время невольно забываются и при подготовке армии не принимаются [482] в расчет. С другой стороны, впечатление победоносной войны всегда заставляет искать причин успеха в каких-нибудь новых, особо ощутимых обстоятельствах, без обращения должного внимания на всю совокупность происходившего. Эти обстоятельства приветствуются как единственные виновники победы, они проводятся в жизнь в течение последующего продолжительного мирного периода. Армии воспитываются в духе этих мнимых исключительных вершителей судеб народов, забывая все остальное, и горе тем отдельным смельчакам, которые осмелились бы поднять голос против общего увлечения. Таков закон природы, такова сила вещей, которые всегда оказывали и будут оказывать влияние на мирную подготовку армий.
Обстановка, в которой обучалась и подготавливалась наша армия времен Крымской войны, была очень неблагоприятная. Выдающиеся деятели войн за освобождение Европы, вдохновленные идеями великого Суворова, давно сошли со сцены, а заветы их позабыты; незначительные войны, Персидская и Польская, увенчали дешевыми лаврами новых героев, поставленных волею судеб во главе наших вооруженных сил на последующий долгий период мира. Привычные им образцы военных действий, подтвержденные успехами под Эриванью и Варшавой, сделались руководящими в нашей армии до Крымской войны включительно.
Тон всему образованию войск, бесспорно, дают начальствующие лица, верхи армии. [483]
Редко кому из государственных деятелей приходилось выдерживать столько упреков ближайшего потомства в неудачах по всем отраслям государственного управления, какие выпали на долю императора Николая Павловича. Полагали, казалось, что, подобно тому, как могучая натура Николая I несла на одном себе в течение тридцати лет все бремя государственной жизни России, память о нем примет на себя всю вину его ближайших сотрудников.
Личность императора Николая Павловича должна была бы играть первенствующее значение в деле образования нашей армии. Его прирожденные военные таланты, здравый взгляд, его любовь к военному делу и к своей армии должны были бы служить порукой успешному ведению дела, но в действительности этого не оказалось. Военная деятельность императора Николая Павловича служит лучшим свидетельством того, насколько благие намерения монарха могут оказаться бесполезными, если он одинок в своей работе.
Все те отдельные военные мысли государя, которые вышли в разное время из-под его пера, заставляют признать в нем широкий военный взгляд, далеко оставивший за собой понятия даже лучших представителей своего времени, и правильное понимание сути военного дела. Суждения государя о разных военных вопросах, разбросанные в его собственноручных письмах и заметках; та самостоятельность, которую государь предоставлял своим главнокомандующим на войне, осторожно делая им намеки из боязни стеснить даже в тех случаях, когда их действия достойны были явного осуждения; меры его для развития маневров и военной игры с целью надлежащей подготовки начальствующих лиц,— все это с успехом может удовлетворить самые строгие современные требования. [484]
Но, к сожалению, проведение в жизнь всех мыслей императора Николая Павловича очень часто выливалось в невозможную форму. Ближайшие его сотрудники не схватывали идей государя в полном их объеме, не вникали в их суть, а ограничивались лишь их буквою, которую и прививали к армии, совершенно извращая общий смысл14.
Мирная обстановка обучения армий давала возможность государю на своих смотрах обращать внимание и поверять только то, что можно схватить в короткое время высочайшего смотра и что бросалось в глаза, т. е. показную сторону: дисциплину, сплоченность, умение сноровисто маневрировать и пр. На эти-то внешние признаки только и обращалось исполнителями внимание, и в них видели залог дешевого успеха смотра.
Такая постановка дела порождала двойную беду. С одной стороны, государь, видя, как все требования его быстро прививаются к войскам, и слыша только льстивые отзывы о них, все более и более верил в выполнимость и пользу им требуемого и все более увлекался в одном направлении; с другой же стороны, армия воспитала целое поколение начальствующих лиц в фальшивом взгляде на военное дело.
К характерным особенностям государя Николая Павловича следует отнести унаследованную им с детства, со времен императора [485] Александра I, любовь к технике солдатского ремесла; стойку, маршировку, ружейные приемы, все это государь знал в совершенстве и любил, как привычку, вкоревнившуюся с юношеского возраста. Такое маленькое пристрастие государя оказало также больше влияние на образование нашей армии. Корпусные командиры строили на чистоте этой техники, которой хотели блеснуть на царских смотрах, свои служебные успехи, а их требования, катясь по наклонной плоскости, увеличивались, как ком снега, и воплощались в уродливое одиночное обучение солдат, о котором будет речь ниже.
Считая свою армию на высоте совершенства, тяжело было государю так глубоко ошибиться в этом в последние годы своей жизни. «Теперь сбираемся воевать, — писал он князю Варшавскому 25 июля [486] 1852 года из Петергофа15, — командую против Ридигера, продолжится, думаю, 8 дней. Посмотрим, что будет. Чужестранцы просто осовели, они остолбенели здорово!» И это всего за год до войны!
Император Николай отличался большим доверием к своим приближенным, которое он сохранял до тех редких случаев, когда несомненные факты убеждали его в ошибке. Этой отличительной чертой государя многие пользовались, и она была причиной тому, что истинное положение дел до государя не доходило; все отрасли государственной жизни ему представлялись в гораздо лучшем виде, чем они были в действительности. Доверенные лица государя очень часто не имели гражданского мужества сознаться в непорядках подведомственных им частей, и редко доходило до государя слово правды16.
«При изучении срочных отчетов, — всеподданнейше доносил генерал Глинка 20 июня 1856 года17, — проявляется тот разительный факт, что все они суть не что иное, как хвалебные речи о беспримерном во всех отношениях благоустройстве и благосостоянии войск и управлений. Если в отчетах, поступающих от низших инстанций, и замечаются некоторые оттенки, то они сглаживаются и исчезают по мере восхождения, так что в отчетах, представляемых высшими инстанциями, все подводится в уровень и облекается в какие-то общепринятые формы, нисколько не поясняющие настоящего положения дел»18.
Рядом с величественной фигурой императора Николая в деле образования армии стоит и фигура знаменитого «отца-командира», «славы царствования Николая, истории царя царствующего»19.
Не только как фельдмаршал русской армии, находившийся в течение тридцати лет во главе большей части наших полевых войск или так называемой действующей армии, но как военный наставник государя, как человек, пользовавшийся его неограниченным доверием и полным на него влиянием, князь Паскевич должен был играть большую роль в деле образования армии. И в то же время мы затрудняемся сказать, в чем, собственно, выразилось его влияние на усовершенствование нашей армии, и, пожалуй, не ошибемся, если скажем, что ни в чем.
Бесспорно, талантливый генерал, но заурядный главнокомандующий, Паскевич имел счастье или несчастье в молодых относительно годах, в первые пять лет царствования императора Николая Павловича, достигнуть небывалой для простого смертного славы. Дальнейшая его деятельность не имела уже активного направления; она исключительно сосредоточилась на сохранении приобретенного им и на зорком надзоре за тем, чтобы кто-либо не затемнил военной славы фельдмаршала.
Паскевич не обладал тем широким, всеобъемлющим умом, который способен был оставить в истории следы его деятельности. [487] Как полководец он застыл на основах, примененных им в счастливой для него Персидской войне, но войне, веденной в особых, исключительных условиях. В этих основах вылился весь его военный кругозор, обрисовавшийся в двух аксиомах — в держании войск в кулаке и в солидном обеспечении их продовольствием.
Неоспоримо, что и то и другое являются весьма существенными данными в деле военного успеха, но во всяком случае не в них одних заключается вся суть военного искусства. В войнах Венгерской и Восточной нам жестоко пришлось поплатиться за такие воззрения фельдмаршала, который по своим способностям скорее был годен для роли знаменитого интенданта, чем главнокомандующего.
Как руководитель образования армии Паскевич ничем не выделялся из обычной среды современных генералов. Можно думать, что он был убежденным сторонником того направления обучения армии, которое процветало у нас в царствование императора Николая Павловича; по крайней мере не имеется никаких данных полагать иначе. Паскевич в тех делах, где были затронуты его личные интересы, отстаивал свое мнение и противился воле государя20; в деле же обучения армии таких особых мнений и противоречий установившемуся порядку не удалось отметить.
Паскевич был первым руководителем императора Николая Павловича в деле военного образования. Еще в 1815 году юный великий князь познакомился с генералом Паскевичем, и они вместе занимались разрешением на бумаге разных стратегических вопросов21. Здесь зародились та дружба и то влияние, которым Паскевич пользовался до Венгерской войны. Неудачные действия его в этой войне несколько усомнили императора Николая в выдающихся военных способностях князя Варшавского22, но бескровная сдача армии Гёргея вновь возвеличила его до высоты отдачи ему войсками царских почестей. На этой высоте князь Варшав-ский держался до «Силистрийского его сидения», этой лебединой песни «современного героя».
В руках Паскевича таким образом было придать то или другое направление образованию нашей армии. Как доверенное лицо государя, [488] как фельдмаршал и как главнокомандующий действующей армии он имел полную возможность проводить свои взгляды в жизнь, и мы не ошибемся, если скажем, что излагаемая ниже система образования русского войска находилась в неразрывной связи с характером, взглядом и способностями князя Варшавского.
«Все эти правила, — писал князь М. Д. Горчаков в своем руководстве для боя против турок, составленном им в 1853 году, — не выдуманы мною, а были постановлены и всегда соблюдаемы генерал-фельдмаршалом князем Варшавским в знаменитых походах его против персиан и турок. Нам остается только следовать его примеру»23.

Общий характер обучения армии сводился исключительно к выработке из солдат и офицеров составных единиц тех масс войск, которые предполагалось двигать на полях сражения. Все внимание обращалось на обучение действиям в сомкнутом строю, и в этом отношении наша армия доходила до совершенства. Но для достижения такого совершенства забывалось все остальное; солдат и офицеров старались почти нечеловеческими трудами и усилиями обратить в машины, забивая в них все то живое, чем полно военное дело. Занятий, развивающих некоторый кругозор войск, поднимающих нравственную их сторону, подготавливающих их, наконец, к самостоятельной разумной деятельности на войне, в ту эпоху совершенно не встречалось.
Уставы, изучение которых и составляло собственно всю премудрость военного дела, так как больших познаний от офицеров и не требовалось, представляли из себя весьма объемистые томики; устав батальонного учения, изданный в 1848 году, имел, например, 342 страницы убористого шрифта (ныне — около 20 страниц). Лишь весьма незначительная часть этих уставов относилась собственно к боевой, тактической стороне дела; все остальное было наполнено техническими мелочами о том, как командовать, где стоять, куда кому повернуться, сколько шагов отойти в многочисленных до бесконечности построениях и перестроениях. И такими мелочами были наполнены многие сотни страниц во всех уставах, начиная с одиночного учения и кончая боевыми порядками. Является вполне понятным поэтому, что, может быть, иногда и правильные основные положения уставов ускользали от внимания исполнителей благодаря той массе мелочей, которым ближайшие руководители обучения войск придавали первенствующее значение.
Немалое влияние на дело обучения войск имели также: расположение большей части армии по квартирам в деревнях, частые [489] передвижения войск с одного места на другое и многочисленные смотры, которые вносили много суеты в боевую подготовку нашей армии. Зато, с другой стороны, продолжительные сроки службы давали возможность достигнуть своего рода совершенства в тех требованиях, которые предъявлялись войскам.
Большая часть нашей армии была расквартирована мелкими частями по деревням, причем батальоны были разбросаны на десятки верст. Все обучение велось, при отсутствии манежей и каких-либо крытых помещений, на открытом воздухе, без общего руководства и направления со стороны батальонных и полковых командиров24.
Лишь на короткое время летом полки, а иногда и дивизии собирались на тесные квартиры, в лагерный сбор, в течение которого производились совместные занятия батальонов и полков. Но и этот незначительный промежуток времени, в который войска только и могли научиться чему-нибудь, очень часто прерывался смотрами, и тогда начиналась та суета, которая доводила войска до полного расстройства25.
Поступавшие на службу рекруты первоначально обучались или в своих частях, или же при резервных батальонах и при образцовых [490] полках. Последние два способа, по свидетельству современников, приносили войскам более вреда, чем пользы. Собранные при резервных частях рекруты плохо обучались и плохо кормились, так как местное начальство фактически не несло за них никакой ответственности. Вконец изнуренные, они отправлялись, наконец, в полки в виде обученного, но в действительности сырого материала, с надломленными уже силами для дальнейшей службы26.
Подготовка рекрутов при образцовых войсках, главное назначение которых было служить правильным рассадником для армии всех тонкостей фронтовой службы, отличалась теми же неудобствами, как и при резервных частях, но, кроме того, там рекруты еще более страдали от непосильно тяжелых занятий.
«В Царском Селе, на смотре обучаемых при образцовом полку рекрутов, — писал Муравьев, — государь казался весел и доволен, хвалил рекрутов, но не замечал существенного недостатка этих 5000 человек, готовящихся при образцовом пехотном полку, где у них нет попечителя о благосостоянии их, и далеко недостает учителей для образования их. Государь не знает, что у рекрутов 500 больных, и в течение лета 40 человек бежало, а 10 повесилось или застрелилось вследствие усиленных занятий. Много было лжи и обмана на этом смотре! Люди, не носившие еще амуниции, не знающие никакого начальства и чуждые необходимым приемам солдатского быта, считаются готовыми стать в строй. Что за несообразность образовывать рекрутов вне своих команд толпами, без надлежащих начальников! Их обирают и морят»27.
В полках одиночное обучение рекрутов да и вообще нижних чинов лежало исключительно на обязанности вахмистров, унтер-офицеров и так называемых дядек, из старых солдат, которые приставлялись к каждому рекруту. По установившемуся в войсках обычаю, младшие офицеры не принимали почти никакого участия в деле одиночного обучения нижних чинов; ротные же и эскадронные командиры имели много других занятий, а потому также мало вмешивались в зимнее время в обучение своих частей.
Очевидно, что унтер-офицеры и дядьки учили нижних чинов тому, что требовалось на смотрах, т. е. маршировке, стойке и ружейным приемам. Хотя правила «рекрутской школы» и предписывали начинать обучение рекрута «с развития его понятия вообще и с детального ознакомления с ружьем, заставляя сбирать и разбирать его по частям», но в действительности это правило никем не исполнялось. Учителя хорошо знали, что будут смотреть летом, и потому все время силы солдата напрягали на уразумение премудрости тихого учебного шага в три приема, стойки и щегольских ружейных приемов.
Такой тон занятий поддерживался всем составом офицеров до высших начальствующих лиц включительно. В ружейных приемах, [491] равнении и маршировке видели не средства сплотить часть и подготовить ее к боевым действиям, а цель всех трудов, всю суть военного искусства. Увлечение ружейными приемами и стойкой, по свидетельству современников, доходило до курьезов.
Хлопотали единственно о блеске солдат, о разных тонкостях в маршировке и ружейных приемах и больше ни на что не смотрели. Точность выправки, писали современники, доходила до того, что команды: «Подай вперед корпус тела между 5-й и 6-й пуговицей» и др. слышались постоянно. В ружейных приемах нашли [492] возможность кокетства и грации; при марщировке требовали уха в носке и т. п.28 И чувствовал себя наш солдат в строю на своем месте только тогда, когда чувствовал локтем товарища29.
Обучение каждого отдельного солдата маршировке также отнимало массу времени. Сначала шло обучение первому учебному шагу в три приема, потом учебному шагу в два приема; после этого уже начиналось обучение обыкновенному шагу, который, в свою очередь, делился на тихий (от 70 до 72 шагов в минуту), скорый учебный шаг в один прием, скорый шаг (в минуту 110 шагов) и вольный шаг.
Дальнейшее обучение пехоты состояло в ротных, батальонных, полковых учениях, и венцом всего были боевые порядки. Все внимание при производстве этих занятий было исключительно обращено на достижение полного однообразия в движениях, на чистоту уставных построений, равнение, твердый шаг и опять-таки на ружейные приемы. Стройность и однообразие сомкнутого строя были доведены до того, что целые дивизии передвигались в ногу.
Каждое учение обязательно полагалось заканчивать церемониальным маршем, доведенным до совершенства. Церемониальный марш полковыми колоннами называли «зрелищем богов»30. Действительно, нужно было время и невероятные усилия сколотить колонну в 2500 человек так, чтобы все это двигалось, как натянутые струны. Марш полковыми колоннами был апофеозом учебного шага; к нему подготовлялись исподволь, и им завершались летние занятия31...
Учение боевым порядкам, к сожалению, также сводилось к соблюдению мельчайших правил линейного учения и всех тонкостей сомкнутого строя. Никто из старших начальников, а тем паче из младших не старался вникнуть в основную идею государя, смотревшего на боевые порядки лишь с точки зрения более выгодного суммирования свойств оружия и строев, а видели в них только новую головоломную форму сомкнутого строя со всеми присущими ему особенностями. Масса времени тратилась на то, чтобы батальонные командиры одновременно останавливали свои батальоны при вводе их в линию, чтобы команды подавались под ту или другую ногу, чтобы начальники равнялись при всех положениях частей и пр.
Немудрено, что при таком взгляде на дело боевые порядки явились камнем преткновения для начальствующих лиц и источником мучений для подчиненных и нижних чинов. Вместо пользы делу они принесли много вреда, бесцельно утомляя войска и отбивая у офицеров всякое понимание смысла того, что они делают, а следовательно, и охоту к этому делу32.
Даже в 1854 году, в то время, когда на Дунае уже выяснились многие недочеты нашего обучения, мы33 не могли отказаться от плац-парадов34. [493]
Рассыпному строю обучались в каждом полку только застрельщики и штуцерные. Многие полки его совсем не знали и впервые начали обучаться ему во время стояния на Алминской позиции35; но так как устав был построен на устарелых и трудно применимых основаниях, то войска по-прежнему теряли только попусту время и ничему не выучились36.
Упражнения войск в полевой службе совершенно не производились, хотя этот отдел обучения входил в уставы и требовался как государем, так и наследником. И офицеры, и нижние чины терпеть не могли этих занятий, на которые смотрели как на источник излишних мучений, так как они не подлежали поверке на смотрах. Войска обыкновенно ограничивались расстановкой постов и пикетов на плацу при помощи устава, без всякого объяснения цели этих упражнений и без применения к местности. Результатом такого взгляда на этот важный отдел образования войск было то, что во время Крымской кампании многие батальонные командиры не понимали отличия между аванпостной и боевой цепью и напрасно морили целые батальоны, выставляя совершенно ненужную боевую цепь для охранения биваков37.
Что касается обучения стрельбе, то этот важный отдел военного ремесла как бы совершенно находился в загоне и вызывал больше, чем какой-либо другой отдел, нареканий современников. На стрельбу смотрели как на излишнее, никому не нужное бремя, и даже производимые ежегодно государем и наследником смотры не помогали делу. Смотры эти почти всегда бывали удачны, и даже чересчур. [494]
Стрельбе никогда не учили толком, систематически; назначенный для этого порох не употребляли по назначению, а топили в воде, раздаривали знакомым помещикам или продавали жидам38. Одиночные робкие попытки разумного обучения не приводили ни к чему. Они были преждевременны и бессильны, так как почва к этому совершенно не была подготовлена. Принимаемые с 1848 года меры для увеличения числа обученных стрельбе из штуцеров людей оставались в течение многих лет мертвой буквой даже в Петербурге, в гвардии, на глазах у царя39.
Для упражнений в стрельбе обыкновенно выбиралось время, предназначаемое для отдыха. На нее смотрели как на отбытие номера; офицеры если и делали замечания стрелявшим, то исключительно с точки зрения чистоты приемов для заряжания, а солдаты, выпуская свои три пули, думали только о том, чтобы не получить сильного удара в щеку. Многие из нижних чинов ухитрялись избегать скучных занятий стрельбой, и на это начальством смотрелось сквозь пальцы.
«После нескольких занятий с унтер-офицером, — пишет Давыдов в своих воспоминаниях о Самарине40, — мы с Самариным полюбопытствовали, умеет ли сам учитель стрелять, и, к удивлению нашему, узнали, что он, до мельчайших подробностей знающий искусство метания ружьем, никогда не стрелял!»
Гораздо чаще практиковалась и более нравилась батальонным командирам стрельба залпами холостыми патронами, причем в чистоте залпов целыми батальонами хотели достигнуть такого совершенства, как в ружейных приемах и равнении. На маневрах в 1850 году, например, вся 12-я дивизия усиленно стреляла из колонн залпами41.
Что касается стрельбы штуцерных и стрелковых батальонов, то это дело было у нас поставлено основательно, и обе эти категории войск стреляли отлично42.
Для обучения стрельбе на каждого пехотного и драгунского солдата до 1853 года отпускалось всего по 10 боевых патронов в год, и только с 1853 года был увеличен отпуск боевых патронов43 для частей, вооруженных Литтихскими штуцерами, до 200, а для прочих — до 15 патронов в год.
Бою на штыках полагалось обучать во всей армии только одних застрельщиков.
На обучение кавалерии государь, сам отличный кавалерист, обращал особое внимание, но и в этом отношении его взгляды, намного опередившие современные от кавалерии требования, не могли надлежащим образом проникнуть в массу нашей армии. Восточная война, кроме Балаклавского сражения, не дает материала для суждения о подготовке и правильности обучения этого рода оружия. Она только отмечает общий для всей армии факт неподготовки к своему делу большей части командного элемента. [495]
Государь требовал от своей кавалерии большой подвижности44, лихого движения по пересеченной местности45; он настаивал на том, чтобы кавалерия не сидела на носу своей пехоты, а смело выдвигалась вперед46, чтобы кирасирские полки в последнюю минуту боя пехоты довершали своим ударом поражение неприятеля47. Настоянию же государя принадлежит установка правильных аллюров, которые до этого были так коротки, что «любая пехота, — как говорил император Николая Павлович, — в состоянии обогнать идущую галопом кавалерию». Он же на малых маневрах и смотрах старался неожиданно даваемыми задачами развить находчивость и сообразительность офицеров48; обращал внимание на надлежащую постановку упражнений в полевой службе и действий кавалерии массами49.
Государь был большой поклонник драгун и придавал важное значение этому роду кавалерии. Сформированием особого драгунского корпуса, предназначенного для выполнения целого ряда стратегических задач, он намного опередил взгляды современников. К сожалению7этот корпус, участвуя в двух войнах, ни разу не был применен в дело по неумению главнокомандующих надлежащим образом использовать его положительные свойства.
Но как же на практике привились такие требования государя?
В одиночном образовании кавалериста, как это ни странно, важную роль играли пешая выправка, ружейные приемы и маршировка. Люди проводили иногда целые дни на пеших учениях, делали всевозможные ружейные приемы, маршировали тихим, скорым и беглым шагом.
Увлечение пешим строем в кавалерии иногда доходило до того, что целые кавалерийские дивизии усиленно обучались пешему стрелковому ученью и старательно строили кучки против кавалерии50. Даже в образцовом кавалерийском полку не избежали этого увлечения. Полк этот давал отличных пехотных унтер-офицеров, но ни одного кавалерийского. Иначе и быть не могло. Туда отправлялись молодые солдаты красивой наружности, хорошо маршировавшие и порядочно делавшие ружейные приемы. По отношению к знанию верховой езды требовалось только, чтобы эти нижние чины не падали и держали, как говорилось, посадку на хорошо выезженной лошади. В образцовом полку их сажали на отлично уже обученного кадровым унтер-офицером коня, совершенствовали до тонкости пешую выправку и, нашив галуны, отправляли обратно51.
На обучение людей езде большое влияние имела заботливость эскадронных командиров о телах лошадей.
Люди обучались почти исключительно манежной езде; более всего требовалась красивая посадка на длинных стременах, а управление конем и владение оружием стояли на втором плане. Лучше [496] других езде были обучены карабинеры (фланговые ряды во взводах, вооруженные штуцерами), на которых лежала фланкерская служба. На езду их было обращено особое внимание; их освобождали от всех пеших командировок, которые ложились таким образом всей тяжестью на остальных людей эскадрона, и редкому из этих последних приходилось в течение зимы сидеть на коне более 20 раз".
Учения эскадронные, полковые и более крупных частей делались обыкновенно на ровной местности и на учебных плацах. Все внимание было обращаемо на стройность движения масс, правильность посадки, чистоту уставных перестроений и церемониальный марш.
Изредка выводимые на учение полки пропускались справа по одному, водились церемониальным маршем по ровной местности какого-либо плацпарада; все производилось чинно, натянуто, без удали, без лихости. Таким образом, смолоду усыплялась в офицере та лихость, без которой кавалерийское дело невозможно; сонливость эта переходила в характер его и сообщалась всему войску".
Все отделы полевой службы кавалерии, как не подлежащие смотрам, были, по крайней мере в армейской кавалерии, в совершенном забросе.
Аванпостной службе людей обучали с изумительной небрежностью, и незнание этого дела было заметно даже в старших офицерах наших легких полков. Офицеры не знали своих обязанностей и не понимали устава54.
Фехтованию на саблях и палашах полагалось обучать только нижних чинов гвардейской кавалерии. Обучение же всей кавалерии сабельной рубке и фланкировке пикой сводилось к согласному деланию приемов целыми эскадронами55.
В артиллерии и в инженерных войсках обучение велось в общем на тех же основаниях, как в пехоте и кавалерии, — много времени тратили на достижение стройности движений и отличного [497] церемониального марша. Но хороший состав офицеров, преимущественно из воспитанников артиллерийского и инженерного училищ и кадетских корпусов, позволил этим родам оружия не забывать и своего главного назначения. Как артиллеристы, так и саперы по своему образованию стояли во время Крымской войны вполне на высоте современных требований, а инженерные войска стяжали сверх того своим искусством неувядаемую славу при обороне Севастополя и минной около него войны.
Стрельба артиллерии была в хорошем состоянии56. Отпуск огнестрельных припасов для учебной стрельбы доходил в год от 54 до 120 снарядов (смотря по образцу) на орудие.
Если в чем артиллерию и можно было упрекнуть, так это в недостаточной подвижности57.
Несколько более мрачную картину рисуют современники об обучении крепостной артиллерии. «Артиллеристы, — доносил контр-адмирал Матюшкин генерал-адмиралу58, — офицеры, как и нижние чины, люди, не имеющие понятия ни о возвышении, ни о дальности полетов; люди, которые до сих пор учились только ходить по плацам и метать ружьем».
Грамотностью в войсках совершенно не занимались, хотя грамотных на службу поступало не более 5 %. [498]

Что касается обучения офицеров, то первоначально отметим те меры, которые были приняты государем для надлежащей их подготовки.
Сюда следует отнести широкое развитие учения с обозначенным противником, малых и больших маневров, установление военной игры, в которой принимал участие и сам государь, и, наконец, военные беседы по тактике офицеров Генерального штаба со строевыми офицерами59.
Но все эти начинания падали на совершенно неподготовленную почву и не приносили никакой пользы.
На военную игру и на маневры приближенные государя смотрели как на пустую забаву, как на даром потраченное время60. И действительно, маневры того времени были далеко не совершенны и полны курьезов61; но виной этому были как новизна самого дела, так и отношения к ним высших начальствующих лиц в армии.
Отличительная черта этих маневров заключалась в том, что, кроме государя и наследника, все на них смотрели не только как на бесполезное, но как на вредное дело, как на прихоть государя, и своим отношением к маневрам действительно отняли от них всю пользу. Маневры почти всегда производились в присутствии государя и даже при его близком участии. Это вносило суету в дело; каждый думал не о том, чтобы получить пользу от таких дорого стоящих упражнений, а чтобы в лучшем виде показаться государю, приноравливаясь с внешней стороны к его требованиям, не сознавая и не стараясь вникнуть в их суть.
Такие исполнители делали то, что никто из офицеров, даже начальники крупных войсковых частей, не понимали, в чем состоит маневр, что от них требуют, и всю суть их видели все в той же чистоте перестроений и мелочном сохранении дистанции.
Военные познания большинства старших генералов армии были в высшей степени ничтожны или, вернее, совсем отсутствовали. Государь отлично это сознавал, но ничего не мог поделать. Многие из писем его к князю Варшавскому наполнены похвалой войскам и жалобой на никуда не годных генералов62. «На маневрах, — писал он 28 июня 1852 года, — войсками был очень доволен, но не начальниками, и с горестью вспоминал наши разговоры; увы, ума в них не видишь, а правду им выговаривать довольно тяжело, хотя и необходимо!»
Жалобы на отсутствие знающих генералов слышались отовсюду и до войны, и во время ее63.
«Не столь отрадны беспечность и бестолковость начальства, которым только и приписать можно все бывшие неудачи», — писал государь князю Горчакову64.
«C'est un rude mfttier que de commander sur une ligne de six cents verstes, avec des gftnftraux dont la majeure partie ou bien ne [499] connaot pas la guerre, ou bien l'a oublifie», — в свою очередь писал князь Горчаков65.
«Dans le Nord nous n'avons pas non plus, comme Vous le savez, des gîmnraux anrms d'expnrience. C'est triste a dire, mais c'est vrai», — сознавался военный министр66.
Очевидно, такой состав высшего командного элемента должен был положить и известный отпечаток на направление деятельности всего корпуса офицеров нашей армии в мирное время. Не только ничего не было сделано для умственного развития или для воспитания их в духе разумного применения частной инициативы, столь необходимой в военное время, но, напротив, все было сделано к тому, чтобы сузить до последней степени умственный и служебный кругозор офицеров, чтобы окончательно отбить у них охоту к военному делу.
Бесспорно, что большинство офицеров русской армии по своим нравственным качествам и по своему желанию принести пользу Отечеству и той службе, которой они себя посвятили, отличались всегда присущими русскому дворянству доблестями; они доказали это всему свету в начавшейся вскоре войне. Но как воспользовались начальствующие лица этими положительными сторонами нашего корпуса офицеров? Они убили у одной части любовь к военному делу, а другую обратили в отличных фельдфебелей и вахмистров67. [500]
На младших офицеров не обращалось никакого внимания, и они больше ценились по их личным качествам в строю. Поле деятельности этих офицеров на всех учениях и маневрах было сужено до крайности68, они являлись только механическими передатчиками приказаний старших. Вся деятельность ротных и эскадронных командиров была направлена к тому, чтобы лучше пройти церемониальным маршем и хорошо представить манежную езду, по успехам которых на смотрах судили и о достоинствах командиров. Военная же наука ограничивалась познаниями, получаемыми в учебном заведении, без применения их к делу.
Малые маневры, которым в начале пятидесятых годов начали придавать большое значение69, имели своим недостатком то, что они развивали у офицеров и солдат страх ответственности и страх начальства. В понятиях офицеров они вообще стояли ничуть не выше фронтовых учений. Войска, совершенно не понимая сути маневров, наступали, отступали, делали обходы и заботились только о том, чтобы не спутать каких-либо построений70.
Характер смотровых требований также давал соответственное направление занятиям офицеров. Вот как описывает Алабин в своих записках смотры одного из корпусных командиров в лагерном сборе под Луцком7'. Сегодняшний день, пишет он, корпусный командир употребил на пригонку в каждой роте касок на три типичных головы, следующий день был употреблен на такую же пригонку мундиров, потом одиночная езда пехотных офицеров, обязанных быть верхом, смотр всем музыкантам, песенникам и даже ротным балагурам; за сим следовал детальный осмотр тамбур-мажоров, а в ненастное время людям приказано было лежать в палатках и всем вместе кричать: «Здравия желаем, ваше-ство! Ура!», чтобы выработать в этом крике выражение восторга и одушевления. Эта живая картинка с натуры, в которой рельефно обрисовывается вся среда служебного круговорота наших офицеров, ясна без всяких комментариев.
Донесения высших начальствующих лиц о произведенных ими смотрах является также мерилом современных требований.
«Церемониальный марш был вообще хорош, шаг правильный, но в держании ружья замечена еще неровность... Войска одеты хорошо, стойка верна, шаг правильный, равнение и держание ружей на церемониальном марше хорошо»... Вот суть специальных донесений князя Варшавского государю императору о произведенных им смотрах72 в 1852 году — и больше ничего. А вот и разбор князем Варшавским произведенных им маневров: «Дистанции вообще были соблюдены, и войска нигде не сходились ближе того, как по положению о маневрах постановлено. На маневре этом вообще войска исполняли все движения с должной отчетливостью». [501]
«Войска представились в отличном виде, — доносил генерал Лидере 22 мая 1853 года73; — проходили церемониальным маршем очень удовлетворительно и на произведенном мною маневре делали все построения совершенно отчетливо».
Наступившая война заставила, впрочем, несколько изменить взгляд на характер обучения войск, и в отчетах того времени наряду с указаниями о поверке церемониального марша появляются и сведения о произведенных смотрах стрельбы; в инструкциях же для ведения занятий начинает понемногу отвоевывать себе место и цельная стрельба, но отнюдь не в ущерб церемониальному маршу74. Впрочем, князь Варшавский и в это время продолжал доносить исключительно о церемониальном марше, хорошем шаге и равнении75.
Такова была почва, которая подготовила к наступившей войне генералов и офицеров, большая часть которых не рисковала самостоятельно шага сделать, не умела ни выбирать позиций, ни двигать войск на полях сражений, ни охранять и разведывать. Это развило среди начальствующих лиц тот гнет, который убивал у них всякую энергию, заставлял их идти не иначе, как на помочах, парализовал в них инстинктивное иногда желание действовать так, как подсказывал им здравый смысл. И что всего ужаснее, так это то, что всеми этими качествами, как увидим ниже, были с особым избытком одарены руководители наших армий во время Восточной войны.
Кампания эта, полная подвигами высокого мужества и беззаветной преданности своему долгу всех наших войск, начиная от генерала до рядового, дает нам в то же время более примеров живой, активной деятельности со стороны младших начальников и молодых офицеров, которых не успела окончательно засосать еще душная атмосфера мирного обучения, или же со стороны таких лиц, как генерал Хрулев, который до Венгерской кампании семнадцать лет был вне строя, чем со стороны старших начальников76. Среди этих последних общественное мнение того времени указывало на двух генералов, способных стать во главе армий, это на Лидерса и на H. H. Муравьева, но, по странной [502] случайности, первый из них в течение всей кампании занимал место второстепенное, а последний был призван к деятельности лишь во вторую ее половину.
Как на следствие и как в то же время на причину такой подготовки начальствующих лиц, следует указать и на те оригинальные инструкции, которыми в обилии снабжал князь Горчаков на Дунае и в Крыму командиров корпусов и прочих начальников отрядов. Целые сотни страниц были исписаны главнокомандующим с этой целью, причем князь Горчаков с поразительным усердием старался указать начальникам отрядов, находящимся за несколько сот верст от него, не только все подробности, как действовать в случае столкновения с неприятелем, но даже какие полки в какую линию ставить. Очевидно, что генералы, начальники отрядов, привыкшие в мирное время только слепо повиноваться, более заботились о том, чтобы в точности исполнить данные главнокомандующим указания для построения войск к бою, чем разбить неприятеля, и приходили в полное недоумение, что им делать, когда противник вел себя не так, как ему это было предписано князем Горчаковым. Например, в одной из таких инструкций, данной начальнику Мало-Валахского отряда генералу Бельгарду, князь Горчаков, советуя в подробности, как расположить в боевом порядке каждый батальон и батарею, кончает свое поручение следующим образом: «Надобно, чтобы войска знали заранее, в каком боевом порядке им драться. Посему надлежит не только им это объяснить, но немедленно по прибытии на место сделать непременно несколько репитиций и показать, как будете употреблять резерв в случае нападения на ваши фланги или тыл, сообразно с данным вам руководством»77.
Закончим характеристику обучения нашей армии мнением принца Нидерландского, присутствовавшего на Красносельских занятиях 1853 года78: «C'est tras bien a voir ces exercices amenfts a un tel fttat de perfection. Nul doute, que ce n'est qu'avec des troupes parfaitement exercftes, qu'on peut parvenir a une telle ragularitft dans les mouvements, mais je pense, que si l'on voulait essayer de ces formations et de ces changements de front en presence de l'ennemi, on ne se trouverait pas bien. Tout ce que je vois faire ici, me semble, ne servira qu'a mettre des bornes a l'entendement humain».
Но подобная фальшивая система обучения нашей армии не была делом только ее строевого состава. Напротив того, она пустила глубокие корни и в рассаднике военных познаний среди русских войск в нашей Академии Генерального штаба. Современные профессора были далеки от правильного понимания ведения боя и залог успеха видели не в изучении и исследовании действий великих полководцев, не в опыте, который в мирное время дает основательное знакомство с военной историей, а в Красносельских лагерных упражнениях79. [503] Совет великого Наполеона, говорившего, что для того, чтобы стать хорошим военачальником, необходимо изучить тридцать сражений, заменился постановлением конференции академии, что не в опытах военной истории надо искать познаний военного дела, а на военном поле Красного Села с его знаменитыми coups d'oeil во главе. Эти «кудельки», как их называли солдаты, состояли в том, что по окончании учения или маневров все войска быстро собирались к одному пункту и строились в глубокие колонны, после чего с музыкой и барабанным боем проходили 1—1½ версты, изображая этим последний акт боя, тот молот, который наносил окончательный удар предполагаемому противнику80.
Таким образом, описанная система обучения войск не была делом рук отдельных личностей, а она пустила глубокие корни во всех руководящих военных сферах, и правильное и неуклонное применение ее с каждым годом приносило все более и более обильные плоды, уклоняя нашу армию в ложном направлении.
Но эта система не была следствием Николаевской эпохи; она была привита нашей армии при Павле, культивирована при Александре и, как тяжелое наследие, перешла к Николаю. Современники последних годов царствования Александра Павловича рисуют состояние нашей армии в ту эпоху в тех же мрачных красках, с которыми мы отчасти встречаемся и во времена Крымской войны81. [504]
«Муштровка войск, — пишет один из исследователей Александровской эпохи82, — доводилась до поэтического восторга. Войска выводились на ученье задолго до назначенного часа. Измученные долгим ожиданием, валившиеся под грузом ранца, подавленные тяжестью туго надетого кивера, с колыхающимся от ветра почти аршинным султаном, затянутые до удавления туго застегнутым воротником и скрещенными на груди ремнями, солдаты с напряженным вниманием исполняли команды, требовавшие от них бодрости и быстрого исполнения».
Совершенно в ином положении в отношении боевой подготовки находились наши кавказские войска. Заброшенные на окраину, они не испытали ни той ломки, которой подвергались войска Европейской России в конце восемнадцатого и начале девятнадцатого столетий, ни мелочей фронтовой службы мирного времени и таким образом сохранили в себе дух румянцевских и суворовских полков.
«Кавказский полк, — говорит Фадеев83, — являлся целым организмом, проникнутым одним духом, одними понятиями и обычаями, высоко ценящий свои предания, выработавший свой особенный боевой характер. Находясь лицом к лицу с противником отважным, ловким и хитрым, кавказский солдат поневоле, для собственного сохранения, должен был стать таким же. Служба на передовых постах и в секретах, в боковых цепях на походе, действия небольшими партиями и даже в одиночку должны были развить в нем в высшей степени индивидуальные боевые качества. Эта обстановка выдвигала людей выдающихся, раскрывала душу каждого; в начальствующие не могли попасть люди по случайному выбору ротного командира, а попадали действительно достойные, нравственно влияющие на своих товарищей. Здесь нельзя было выслуживаться — надо было заслужить. Эти же условия выработали в Кавказской армии столь же славный офицерский состав. В кавказских полках, где каждый солдат не раз стоял лицом к лицу со смертью, не могло быть и страха смерти, и действительно, в бою никакой огонь не мог их остановить. Кроме решительности удара, кавказские войска в [505] высокой степени обладали инициативой. В бою каждый делал свое посильное дело, не ожидая приказаний свыше; ротного командира заменял младший офицер, его — фельдфебель и даже рядовой, и заминки при этом не бывало. Действуя в горах, лесах, где часто приходилось топором прорубать дорогу и где из-за каждого камня или дерева можно было ожидать вражеской пули, войска эти в бою всегда умели применяться к местности. Размыкание под огнем, смыкание перед ударом делались, по свидетельству очевидцев, как бы инстинктивно, без приказаний. Между родами оружия существовала самая тесная связь.
Славный Нижегородский драгунский полк, выручая пехоту, врезывался в неприятельские каре, несмотря на самый сильный батальный огонь, атаковал под картечью и брал неприятельские батареи. Донские линейные и черноморские неустрашимые одинокие всадники во всех боях с честью восполняли недостаток у нас регулярной кавалерии и в боях, наравне с нею, прославились сомкнутыми атаками на расстроенного неприятеля. В артиллерии материальная часть была в плохом состоянии: старые пушки, деревянные лафеты, плохая сбруя; зато среди батарей и отдельных орудий существовало соревнование в меткости стрельбы, и в этом отношении иногда достигались результаты поразительные.
Как в походе, где ее выручала пехота, так и в бою, где ей приходилось выручать пехоту и конницу, она никогда не отставала. Отступить с позиции ранее пехоты, не выручать своей конницы считалось позором, и никто не ставил в вину потерю орудий, когда ей приходилось умирать, дав последний картечный выстрел в упор.
Действуя в бою, артиллерия не приковывалась к одной позиции, а сама искала для себя наилучших задач, переезжала с одного пункта поля сражения на другой и часто, опережая свою пехоту и кавалерию, подскакивала к неприятельским каре на картечный выстрел».

Современники эпохи царствования императора Николая оставили после себя немного материалов, которые помогли бы надлежащим образом обрисовать нравственный облик армии. Обширная же литература конца пятидесятых и шестидесятых годов прошлого столетия, имеющая характер обличительного направления, бесспорно, не отличается полной беспристрастностью.
Окончание Крымской войны и вступление на престол молодого, мягкого государя, искавшего в общественном мнении страны как бы содействия к проведению в жизнь тех реформ, которые созрели в предшествующее царствование, дало какой-то неимоверный толчок к публичному самоунижению. Появилась целая масса [506] обличительных статей, хулящих порядки и обычаи минувшего царствования и в особенности касающихся состояния нашей армии. С каким-то особым наслаждением спешили сообщить и вынести наружу все то неприглядное, что в обилии существовало и в каждой другой нации, и в каждой армии; все же хорошее было позабыто, и о нем никто не смел обмолвиться. Обличители как бы забывали, что армия есть продукт самой нации, что ее обычаи и быт служат отголоском того, чем живет и мыслит население всей страны, и в особенности ее интеллигенция.
В настоящее время, смотря на прошедшие события с высоты истекших пятидесяти лет, невольно задаешься вопросом, что если, действительно, все было так плохо, как описывают это очевидцы, составлявшие свои воспоминания и записки много лет спустя; если армия, действительно, не имела воинского духа, не знала чувства чести, была деморализована, повиновалась только чувству страха палки, то каким же образом она могла выставить в Крымскую войну столько беспримерных героев, которым справедливо дивились союзники?
Перед нашими глазами длинной вереницей проходят имена особо отличившихся нижних чинов в списках, которые, по воле императора Николая, представлялись ему и которые ныне хранятся в наших военных архивах.
Рядовой Поленов, бросающийся, после сильного рукопашного боя в одиночку с целой толпой англичан, со скалы в пропасть, чтобы только избежать позора плена; рядовые Нечаев и Шелкунов, гуляющие после отступления наших войск под градом пуль противника и собирающие наших раненых; Павлов и Белоусов, спасающие генерала Хрущева; неизвестный рядовой, валящий на землю инженер-капитана Дельсаля и прикрывающий его собою, пока не разорвется упавший вблизи снаряд84, — разве все они не суть продукты той же армии, в которой находили только дурное, разве это не есть доказательство и существования в армии высокого чувства чести и воинского духа, и полного отсутствия деморализации?
Да не подумает читатель, что мы подобрали исключительные, редкие примеры. Именами «рядовых Поленовых» исписаны многие десятки страниц; из них состоит история обороны Севастопольской. А сколько тысяч таких рядовых остались еще совершенно неизвестными, так как русский простолюдин не видит в подобных подвигах чего-либо особенного и делает их не на показ, не для славы, а по чувству совести и внутреннего нравственного долга.
Армия жила и воспитывалась в обстановке крепостного права, обычаи которого невольно переносились и в войска85. Наша интеллигенция, проливавшая слезы при чтении «Бедной Лизы» Карамзина и беспощадно засекавшая в то же время своих крепостных за [507] самые маловажные проступки; наши помещики, проводившие свое время между охотой с борзыми, карточным столом и конным заводом и чуждые каких-либо умственных интересов наконец, наше чиновничество, законно смотревшее на взяточничество и все свои способности напрягавшее к усовершенствованию и развитию этого спорта, — вот та среда, в которой жила наша армия и элементами которой она пополнялась. Нет сомнения, что эта мрачная картина не включала в себя лучших представителей русского общества, но таков был общий фон, а он характеризует эпоху. Надо было иметь силу гения, чтобы в кратковременный период человеческой жизни окончательно изменить упругие свойства народной массы; но гении являются раз в несколько столетий, а потому на медленное поступательное движение смягчения нравов и развития общества, а вместе с ним и армии, следует смотреть как на непреложный закон природы.
Эпоха, предшествовавшая стольким коренным реформам и преобразованиям царствования императора Александра II, не могла им не содействовать, не служить, так сказать, подготовительной переходной стадией. Брожение в этом направлении велось скрытно, постепенно, в известной последовательности, но оно, бесспорно, велось и в некоторой степени подготовило наше Отечество к принятию реформ Александра II.
Вступление императора Николая на престол застало армию гордой воспоминаниями о победоносных войнах Наполеоновской эпохи, но почившей на своих лаврах. Одиннадцать лет мира и окраска аракчеевского управления наложили свой отпечаток на внутренний склад армии. И в воспитании, и в обучении ее замечался характер односторонности, свойственной тому времени суровости и непомерного увлечения муштровкой, унаследованной императором Александром I со времен царствования императора Павла Петровича и доведенной им до невероятных размеров. Походы за границу не способствовали смягчению нравов вообще, а влияние их ограничивалось лишь развитием некоторого свободомыслия среди [508] общества офицеров. Либерализм пустил довольно глубокие корни с тех пор, как общественное воспитание и образование были построены на принципах, чуждых нравам, правительству и религии страны. Военные, которые провели довольно долгое время во Франции, незаметно усвоили себе привычки и взгляды, не соглашавшиеся со строгой дисциплиной русской армии; вообще во всех классах общества замечалось стремление к независимости, вызвавшее потрясение, которое не могло остаться без последствий86. Но либеральный образ мыслей большинства не был, к сожалению, употреблен ими на смягчение нравов и на правильное направление воспитания в пределах тесных рамок их служебных обязанностей.
Большинство генералов, отмеченных опытом прошлых войн, к этому времени сошло уже со сцены; остались лишь немногие единицы, которые не могли дать надлежащего тона армии. Их места заняла новая категория лиц, служаки мирного времени, детища графа Аракчеева, прошедшие суровую школу этого унижавшего личность, забивавшего все живое грозного временщика.
«Dans plusieurs de mes rapports prflcftdents, — доносил граф Дибич императору Николаю Павловичу87, — j'ai eu occasion de soumettre a Votre Majesté toute la gKne que m'impose constamment le manque d'aides capables de bien diriger une opflration ou un commandement isolft. Parmi mes gftnuraux, sans en excepter ткте les chefs de corps, la grande majoritfl remplie de bravoure personnelle et ткте de tras bonne volontft, se trouve dftnufie soit de moyens, soit de l'habitude de toute disposition et surtout de toute combinaison militaires. Une fois soumis a une direction supfirieure ils pensent que leur devoir se borne uniquement a obuir et exftcuter; pour tout objet soit grave, soit peu important, ils attendent des ordres, sans ткте les demander, et toute mesure, tout dйtail que les instances du chef n'auraient point prйvus restent nйgliges».
Общий уровень офицеров того времени производил далеко не отрадное впечатление. Усердные служаки, они «не имели ни малейшего понятия об европейском просвещении того времени»88. Граф Ланжерон называл их в своих записках невеждами, считавшими лишним заниматься военными науками. По словам же графа Ф. П. Толстого, познания большинства генералов ограничивались «вытяжением носков», ружейными приемами и полковыми учениями89. Да, впрочем, и служебное их положение много содействовало такой отсталости.
«Офицеры, кроме лагерного времени, жили во весь год порознь, в крестьянских избах, где скука, проистекающая от уединения, праздности и недостатка в воспитании, а следовательно, и в занятиях, заставляли их прибегать к крепким напиткам»90.
На сохранение сил солдата не обращалось никакого внимания. Церемониальному маршу, например, тихим и скорым шагом [509] солдат обучали ежедневно часов шесть или семь91. Обращение с ними было до крайности суровое; невыносимый гнет и неестественная выправка, по словам Мольтке, стали несколько смягчаться в 1829 году92. Барклай-де-Толли, со своей стороны, предостерегал старших начальствующих лиц в армии от неумеренности в наказаниях и от изнурительных учений. Он упоминал о закоренелом в войсках наших обыкновении основывать дисциплину и военное обучение на телесных и к тому же жестоких наказаниях93.
Таково было в общих чертах внутреннее состояние русской армии ко времени вступления на престол императора Николая Павловича.
Двадцативосьмилетний период времени царствования императора Николая I, ознаменовавшийся к тому же в первые свои годы [510] событиями, которые должны были наложить тяжелый отпечаток на характер и образ мыслей молодого государя, был очень незначителен вообще, чтобы изменить в корне внутреннее состояние армии, и пятидесятые годы в этом отношении дают картину почти тождественную той, которая была и в конце двадцатых годов.
В основу поддержания дисциплины ставилось не развитие личности солдата и его нравственных сил, не выработка в нем чувства долга и воинской чести, а чисто внешние меры, основанные исключительно на страхе наказания94, и, при существовавшей в то время суровости нравов населения, наказания эти, конечно, должны были отличаться особой жестокостью.
В ряду карательных мер, налагаемых по суду, жестокие телесные наказания имели преобладающее значение95, и из них преимущественно наказания шпицрутенами. Почти все подсудимые нижние чины податного сословия, признанные по суду виновными, были подвергаемы этому наказанию как самостоятельному. Так как число тяжких преступлений относилось к незначительным сравнительно проступкам как 1:3896, то, следовательно, большинство наказываемых нижних чинов подвергалось этому позорному взысканию за маловажные проступки. Несмотря на большую жестокость наказания шпицрутенами (прогнание сквозь строй через 500—1000 человек до шести раз и более), оно нисколько не вело к уменьшению преступности и к поддержанию дисциплины. Напротив того, оно способствовало ослаблению нравственности между нижними чинами, унижению сознания собственного достоинства и поселяло в нижних чинах неуважение к своему званию. Наказание это действовало унизительно не только на виновных, но и на беспорочно служащих нижних чинов, которые были вынуждаемы исполнять при этом обязанности палачей.
Но еще более невыгодные и вредные последствия для службы и дисциплины имела тогдашняя система дисциплинарных телесных наказаний, налагаемых властью начальников.
В числе исправительных взысканий, которым могли подвергаться, по усмотрению начальников, все провинившиеся нижние чины податного сословия, было наказание розгами до 300 ударов. Этой властью, не подлежавшей никакому контролю, начальники пользовались в высшей степени неумеренно, не заботясь об изыскании иных исправительных мер, более действительных и соответствующих проступкам провинившихся97.
И действительно, наказание вошло в плоть и кровь солдатского учения; оно было просто и невозмутительно ни в каких размерах и ни в каких разновидностях98.
На солдат смотрели не как на людей, а как на неодушевленные предметы, которые должны были, не рассуждая, исполнять все приказания начальства99. [511]
Этим способом хотя и обратили большинство солдат в машины, ничего не понимавшие и ни о чем не рассуждавшие, но между ними нередко встречались такие личности, которые не в состоянии были выносить тяготевшего над ними гнета и выражали свой протест очень крупными нарушениями дисциплины100.
Но входила ли в мысли законодателя такая беспощадная строгость наказания за самые мелкие провинности?
«Береги войска, сколько можно, — писал государь Николай Павлович князю Горчакову101, — смотри за строевым порядком и не дозволяй ни в чем ослабления службы. За проступки против подчиненности или самовольства строжайше взыскивай». Таким образом, государь как бы подчеркивал те проступки, которые подлежали строгому наказанию.
«Мне прискорбно было узнать, — писал государь ему же102, — про постыдные побеги в армии. Я сего не ожидал, признаюсь, при постоянном уверении, что добрый дух в войсках сохранялся доселе в желаемой степени. Сколь и больно мне, но меры строгости признаю и я совершенно необходимыми, чтобы позор этот остановить страхом. Но, признаюсь тебе, я ищу причину побегов и во внутренних беспорядках, в самих полковых начальствах. Не одна наружность, сохраняемая в выводимых на смотр частях, может уверить, что все в порядке»... И здесь у государя проглядывает сожаление о необходимости прибегнуть к мерам строгости, а также и бессильное понимание причин, откуда происходит все зло.
Уже в сороковых годах в полках, под давлением свыше, начала понемногу прививаться привычка больше обращать внимания на нравственность солдата103, а в начале пятидесятых годов встречаются жалобы на ослабление со стороны государя и наследника в накладываемых взысканиях и опасение, что «если перейдут из одной крайности в другую и не будут спрашивать даже должного, то многие перетолкуют снисхождение слабостью, и тогда не будет никакой управы с войском»104.
Кроме общих суровых нравов и обычности в житейском обиходе того времени телесных наказаний, причиной строгих в войсках взысканий был до некоторой степени также и состав армии.
В солдаты поступали не только люди с безупречным прошлым, но также и преступники, а в особенности бродяги. Никакое нравственное воздействие не могло, разумеется, иметь влияния на таких лиц, и только страх жестокого наказания мог отчасти удерживать их от совершения новых преступлений, а чаще всего от побегов. Мало того, что начальству трудно было справиться с этой категорией лиц, но они действовали самым развращающим образом на большинство добронравных молодых солдат, отличавшихся слабым характером, и, пользуясь их тоской по родине в первое [512] время поступления на службу, подбивали их к побегам. По словам самих солдат, нижние чины из бродяг и преступников разрушающим образом действовали на молодых, не окрепших еще рекрутов, и их дурному влиянию следует приписать большинство преступлений, а в особенности побегов105.
Подобному дурному влиянию преступных нижних чинов в значительной степени содействовал и способ расквартирования войск не в казармах, где возможен строгий надзор и ряд предупредительных мер, а в деревнях, по квартирам у жителей.
По официальным данным, преступность в войсках выражалась следующими цифрами:
За первое двадцатипятилетие царствования императора Николая Павловича106 число подсудимых офицеров относилось к общему их числу как 1:213; число подсудимых нижних чинов к общему числу таковых же как 1:118, причем большая половина подсудимых судилась [513] за побеги. Наименьший процент подсудимых был в гвардейском корпусе — 1:735, наибольший в корпусе внутренней стражи — 1:45.
В 1852 году подсудность офицеров определялась пропорцией — 1:163, в 1853 году, т. е. в первый год войны, — 1:178.
Подсудность же нижних чинов за эти годы выразилась в 1852 году — 1:133 и в 1853 году — 1:137107, причем в оба года большая половина подсудимых также судилась за побеги. В общем же число судившихся за побеги в 1852 году было 4586 человек, а в 1853 году — 4377 человек.
Эти цифры дают возможность заключить, что за последние годы царствования императора Николая Павловича преступность в войсках никоим образом не увеличилась, а, напротив, значительно уменьшилась, за исключением, впрочем, офицеров, преступность которых за эти годы увеличилась. В год войны замечается некоторое уменьшение сравнительно даже с предшествовавшим годом числа попавших под суд как офицеров, так и нижних чинов, а также уменьшение числа судившихся за побеги.
Не дают ли эти факты права заключить, что позднейшие записки некоторых современников об отсутствии у наших солдат воинского духа, чувства военной чести, привязанности к родине, уверение, что идти против врага их заставляла лишь боязнь палки и прочее, в высшей степени преувеличены, и в них единичные, может быть, печальные факты приписаны всей армии. В год начала войны не только не видно увеличения числа подсудимых и бежавших, но, напротив, некоторое уменьшение их. Таким образом, война удержала под знаменами даже многих из любителей свободы мирного времени. Это несвойственно армии, в которой нижние чины идут проливать кровь за Отечество исключительно из-за страха жестокого наказания.
Но зато вышеприведенные цифры указывают и на один прискорбный факт, а именно, что процент подсудных офицеров сравнительно немногим уступал проценту подсудных нижних чинов. Это заставляет предполагать, что нравственная сторона корпуса офицеров не находилась на той высоте, которая соответствовала бы воспитательному его значению.

Как характер взысканий, налагаемых на офицеров, так и, в свою очередь, отношение офицеров к делу должны были намного ослабить их воспитательное влияние на нижних чинов. Кроме сажания на гауптвахту, практиковавшегося в весьма обширных размерах не только относительно обер-офицеров, но также и штаб-офицеров, для офицеров существовал еще особый вид ареста на хлебе и воде108. Очевидно, что этот род взысканий не мог не умалять офицерского достоинства. В приказах того времени встречаются [514] также факты официального расследования ночного поведения офицеров, предписывается под угрозой строгого взыскания не допускать никаких странностей в усах, высылать из фронта офицеров, у которых в одежде окажется что-либо не совсем точно соответствующее установленной форме, делать осмотр офицерским вещам и много другого в таком же роде.
Отношение начальников к подчиненным было большей частью в высшей степени грубое109. Какого-либо нравственного руководства старших товарищей над молодыми офицерами не существовало. От них так же, как и от нижних чинов, требовалось исключительно механическое исполнение отдаваемых команд и приказаний.
Офицеры смолоду приучались к тому, что начальники всегда должны представлять свои части, так сказать, казовым концом. Они в корпусе уже свыклись с обманчивой системой удачных смотров. Плохо окончив курс наук, в пользе которых не были убеждены даже желательной строгостью на экзаменах, они являлись в полк и уже вряд ли имели случай не только заняться каким-либо учением, но даже не находили нигде возможности достать себе книгу для чтения хотя бы от скуки110.
Наибольшим значением в полках пользовался триумвират из адъютанта, казначея и квартирмейстра; на должности эти обыкновенно выбирались не офицеры, выдающиеся своими положительными качествами, а офицеры, удобные или угодные командиру части111.
Какого-либо интереса к усовершенствованию в военном искусстве или к развитию своего умственного кругозора вообще не замечалось; напротив, по мере отдаления от школьной скамьи нравы офицеров грубели, круг их общих познаний уменьшался и ограничивался в конце концов знанием буквы тех уставов, которые более требовались на смотрах. Если верить рассказам Н. А. Обнинского112, то он служил с командиром полка, который вовсе забыл грамоту.
Обстановка, в которой приходилось жить большинству армейских офицеров, мало со своей стороны содействовала смягчению их нравов и умственному развитию. Разбросанные чуть ли не поодиночке по деревням, они в течение почти целого года были лишены всякого общества и зачастую принуждены были жить в одной избе с крестьянами, не видя по целым месяцам никого, кроме унтер-офицеров и сельских старост113.
Тяжелое в этом отношении положение офицеров сознавал более чем кто-либо император Николай Павлович, который считал необходимым ежегодно собирать войска в лагери к большим городам, чтобы хоть на короткое время дать офицерам возможность развлечься, повеселиться, как говорил государь114.
Такое бесцветное существование было невыносимо, так что у [515] редкого из молодых людей доставало терпения дослужить во фронте до звания ротного или эскадронного командира; все, что получше, пообразованнее, удалялось к другим местам, доставлявшим им возможность жить в городе и видеть свет.
Эскадронные и ротные командиры большей частью служили, долго не подвигаясь в чинах, и заведовали своими частями лет по 10 и 12, потому что армейские штаб-офицеры никогда в кандидаты на полковых командиров не зачислялись115.
Обращение офицеров с нижними чинами вполне соответствовало общему состоянию нравов того времени и духу дисциплины.
Но что следует признать наибольшим бичом в армии того времени, так это заведомо недобросовестное иногда отношение к делу и в особенности к войсковому хозяйству, которое замечалось не только среди младших начальствующих лиц, но, к сожалению, и среди старших.
Ротные, а в особенности полковые командиры смотрели на вверенные им части как на свое собственное имущество, как на данные им на «прокормление».
Нижние чины, по их понятиям, разделялись на две почти ровные половины: одна предназначалась для службы Отечеству, а другая — для их частной службы. Огромные командировки от строя [516] были положительным бедствием армии. Командиры полков успевали устраивать себе целые хозяйства при помощи нижних чинов. Наличность полков показывалась всегда гораздо выше действительности, и эта разница была в особенности велика в военное время116. Интересен, например, факт всей переписки князя Горчакова с военным министром за лето 1855 года117. Князь Горчаков постоянно жаловался на недостаток войск под Севастополем, указывая боевую цифру полков; по сведениям же Военного министерства, цифра эта на бумаге была намного значительнее. Все старания главнокомандующего и его штаба подсчитать действительное состояние полков так и не привели к положительным результатам, настолько трудно было бороться с сильно укоренившейся привычкой.
«Едва ли три четверти полка несут постоянно службу,— значится в одном из официальных донесений 1856 года118, — потому что, несмотря на строгость и надзор высшего начальства, все, кто только приказывать могут, начиная от полкового командира до фельдфебеля, непременно скрывают людей сверх положенного на расходы и командировки числа нижних чинов. Учесть эти командировки и наблюсти за верностью расходов нет никаких средств. Закоренелая привычка, так сказать, красть людей не искоренилась».
«Офицеры, — пишет князь Урусов в своих очерках, — произвольно прикомандировывали к себе строевых, как и сколько заблагорассудится; командиры утопали в роскоши. Дрались вообще превосходно, но все ли дрались, все ли выходили в строй? Теперь сделается, может быть, понятным, почему на Алме не было войска, под Инкерманом опять не было и т. д.».
Наибольшей степени эти беспорядки достигли на Кавказе, при слабом управлении князя Воронцова119, когда положительно целые части войск таяли, расходясь исключительно на хозяйственные потребности120.
Беспорядочное отношение к имущественному состоянию войск процветало еще в больших размерах121. Борьба с этим злом была непосильна, и в особенности потому, что оно вкоренилось во все инстанции, до самых высоких включительно122.
Система хозяйства войск, основанная на удовлетворении необходимых потребностей одной категории путем экономии по другим категориям, и способ контроля во многом способствовали такому порядку вещей.
О злоупотреблениях в войсках открыто говорилось в официальной переписке военного министра с обоими главнокомандующими123, но, к сожалению, все ограничивалось одними соболезнованиями, безо всяких мер строгости или пресечения зла со стороны этих сановников124.
Личная беспрестанная забота государя Николая Павловича о поддержании солдатского благосостояния мало могла помочь делу, [517] так как до сведения его редко доходили подобные беспорядки; но зато в тех исключительных случаях, когда государю удавалось убеждаться в корыстолюбии начальников, кара его была беспощадна, без разбора лиц и положения125.
Что касается высших войсковых начальников, то обстановка, в которой воспитывалась, служила и жила офицерская среда, вырабатывала и соответствующих ей начальствующих лиц, которые, в свою очередь, действовали в том же духе на подготовку молодого состава. Происходил таким образом постоянный кругооборот, нарушить который, влить в него новую, живую струю было не по силам одному человеку. Для этого было недостаточно и времени, а необходимо было потрясение всего военного организма, каковой и произвела неудачная война. Кого винить в этом? Полагаем, что причиной всему — это особенность военного [518] дела, которое дает возможность проверить все свои недочеты и увлечения лишь кровавым путем войны. Что касается командного состава, то мирные увлечения в этом отношении особенно легки, но и особенно страшны.
Геройские личные подвиги русской армии в Крымскую кампанию послужили лишь могущественным нравственным удовлетворением чувства народа и армии, которые с гордостью могут вспоминать все эпизоды продолжительной войны на всех обширных окраинах нашего Отечества. Но нельзя, к сожалению, сказать того же о тех случаях, где, кроме личной храбрости, требовалось общее руководство операциями. Здесь истекшие события рисуют мрачную картину полной неподготовленности генералов, непонимания и незнания всех элементов войны и неразрывно связанные с этим незнанием нерешительность и растерянность.
Не в плохом вооружении, не в отсталых тактических формах заключалась главная причина наших неудач, а в полном отсутствии руководителей войск, знакомых с тем, что предстояло им делать на войне. Все мысли и усилия сильного духом и твердого волей монарха и геройского народа были бессильны и вконец парализовались этим отличительным свойством нашей армии. Справедливое Провидение, говорят, не оделяет одну нацию в ущерб другим всеми благими качествами; каждая из них имеет и свой традиционный недостаток, которого можно и не страшиться, если знать его.
Бюрократические начала и поверхностный взгляд на дело процветали, к сожалению, и в нашем центральном военном управлении.
Во главе Военного министерства в то время стоял князь Василий Андреевич Долгорукий. Человек высокой честности и отличных душевных качеств, князь Долгорукий был совершенно не подготовлен к этой трудной должности, был плохой администратор, очень мало знаком с боевым делом и «мог проявлять только честность, преданность и усердие, но уменье было ему не под силу»...126.
Муравьев, близко соприкасавшийся по своему служебному положению с центральными учреждениями в последние перед войной годы, рисует в своем дневнике общую неприглядную картину.
«Удивительно, с какой суетой и бестолочью здесь дела делаются, — пишет он в одном месте. — Ежечасно я здесь (в Новгороде) получаю бумаги и все с надписью «о самонужнейшем», о справках по делам, им уже представленным, которые они не хотят взять труда у себя поискать. Никто, впрочем, о деле, кажется, не заботится, и никому ни до кого, как до себя, дела нет... Та же суетливость, — пишет он в другом месте, — в распоряжениях высшего начальства, та же бестолочь, те же противоречия. Если все это ожидает нас и в случае военных действий, то добра ожидать нечего... Что бы было, — продолжает он несколько ниже, — если бы неприятель был перед нами! Ни количество войск, ни качество [519] оных, никакие силы человеческие, никакое устройство не могут устоять против распоряжений, какие я ежечасно здесь получаю. Надобно бежать отсюда без оглядки»127.
И нельзя признать мнения Муравьева пристрастным, если вспомнить, например, что ударные ружья, в числе достаточном для всей пехоты, лежали в складах, а войска были вооружены кремневыми; что войска не были снабжены картами театра войны и многими другими припасами, как это будет изложено ниже, в своем месте. По проверке по подлинникам многих цифровых данных в сведениях, представлявшихся во время войны государю императору по личному его требованию, оказалось, что цифры эти почти всегда отличались от действительных. Что же можно было ожидать в других делах, если такая небрежность замечалась в личных докладах к «строгому», но, к сожалению, чрезмерно доверчивому императору Николаю Павловичу.

Но могут ли все эти временные недостатки нашей армии бросить на нее какую-либо тень? Такие недостатки в большей или меньшей степени свойственны армиям всего света, периодически увеличиваясь и уменьшаясь. И если мы не скрываем их, то потому, что высоко ценим и верим в те прирожденные свойства русского народа и армии, которые позволяют им смело сознавать свои отрицательные стороны и успешно бороться с ними. «Наши недостатки малы и ничтожны, — говорит один из военных писателей128, — наши достоинства неоценимы», поэтому нам нет надобности скрывать под витиеватым блеском излишнего самовосхваления присущие всему человечеству ошибки и погрешности.
Крымская война положила в нашей армии предел почти шестидесятилетнему следованию прусской мелочной выправке и увлечению парадной стороной мирного военного искусства, которые столь несвойственны нашему характеру, но которые были привиты нашей армии в течение короткого царствования императора Павла и особенно развиты в царствование императора Александра I.
Историческим путем сложившееся, вошедшее в плоть и кровь русского народа обожание к своим монархам, глубокая преданность престолу, патриархальные отношения крепостного права, перенесенные и в армию, где нижний чин смотрел на начальника не как на офицера, а как на своего «барина», и особый, чисто религиозный взгляд нашего простолюдина на смерть, который заставляет не бояться ее, составляли исключительные условия характера нашей армии, делавшие ее отличной от всех прочих. Эти условия придавали ей ту стихийную силу, которой в защите престола и Отечества не было ничего невозможного, которая пойдет всюду за своими офицерами, лишь бы они знали, куда и как ее вести. [520]
Принадлежность огромного большинства нашего населения к одному славянскому племени вносила в состав армии то единство, которое является залогом взаимной выручки и духа товарищества в войсках. Сельскохозяйственный характер страны давал армии физически крепких, здоровых солдат, а суровый климат, неизнеженный образ жизни и спокойный, присущий русскому простолюдину характер делали ее способной стойко переносить даже те невзгоды военной жизни, которые являются окончательно не под силу армиям западных наций. Продолжительные сроки службы, кроме того что они давали возможность втянуть людей во все тягости военного ремесла, приучали их к своей части, которая становилась для них как бы другой семьей; они жили преданиями своей части и зорко оберегали честь родного полка. Храбрость и выносливость русской армии не требовали для поддержания этих качеств ни блеска успеха, ни присутствия тех сорока веков, которые с высоты египетских пирамид должны были бы рукоплескать ее победам; она спокойно делала свое дело не напоказ, а при всякой обстановке, свято выполняя свой долг. И сила духа русского войска, его грозное спокойствие и беспримерная стойкость особенно проявлялись в минуту тяжелых испытаний, когда для него наглядно была затронута честь русского государства или когда ему приходилось встречать врага на своей земле. Здесь русский солдат проявлял ту непреодолимую мощь, которая одинаково показала себя и в Отечественную войну, и в Крымскую кампанию.
«Идеальные войска наши, — писал барон Д. Е. Остен-Сакен графу П. Д. Киселеву из Севастополя 16 февраля 1855 года129, — исполнены изумительного терпения, усердия и самоотвержения. Это гладиаторы храбростью, но с той разницей, что гладиаторы-идолопоклонники жаждали рукоплескания весталок и других зрителей, а наши, подвизаясь за веру, царя и отечество, ожидают царства небесного».
«Генералы наши, исключая единиц, не соответствуют офицерам и солдатам. Я не говорю о личной храбрости, которая одна недостаточна для генерала».
«Скажу только, — читаем мы в письме адмирала В. И. Истомина к его брату от 23 ноября 1854 года из Севастополя2, — что не могу надивиться на наших матросов, солдат и офицеров. Такого самоотвержения, такой геройской стойкости пусть ищут в других нациях со свечой».

 

 


Примечания

 

1 См. приложение № 186.
2 См. чертежи боевых порядков.
3 Подробнее см. в приложении № 186.
4 Подробнее см. там же. [521]
5 Подробнее см. там же.
6 Рукоп. записки одного из современников.
7 Подробнее см. в приложении № 186.
8 Архив воен. уч. ком. Гл. шт., отд. 3, д. № 984/2.
9 См. приложение № 186.
10 Герсеванов. О причинах тактического превосходства в кампанию 1854—1856 гг. 1856 г.
11 Собственная Его Величества библиотека, рук. отд., шк. 115,портф. 14.
12 Архив воен. уч. ком. Гл. шт., отд. 2, д. № 3333.
13 Там же, д. № 3407.
14 К этому выводу нас привело изучение всей переписки государя, а также рукописных дневников князя Меншикова, Муравьева и др.
15 Собственная Его Величества библиотека, рук. отд.,шк. 115,портф. 14.
16 «Фельдмаршал (князь Варшавский),— говорит в своих воспоминаниях один из современников,— давно уже сказал и повторяет: У меня нет беспорядков и злоупотреблений. А на доклад о злоупотреблениях губернатора А. он сказал, что будет и должен его защищать, потому что А. Губернатором у него уже пятнадцать лет» (Воспом. ген.-м. Докудовского. Рязань, 1898),
17 Общ. архив Гл. шт., отд. 2, ст. 2, 1856 г., д. № 252.
18 В этом отношении интересны также факты, приводимые в записках флигель-адъютанта Аркаса (Исторический вестник. 1901. № 4).
19 Собственные слова императора Николая Павловича.
20 Это в большей части случаев касалось желания Паскевича собрать побольше войск там, где он начальствовал сам, и мы увидим ниже, как во время Крымской войны настойчивые требования фельдмаршала удовлетворялись государем помимо его личной воли и в ущерб успеху дела. H. H. Муравьев в своем рукописном дневнике также неоднократно упоминает о громадном влиянии Паскевича на государя.
21 Глава I.
22 Рукоп. дневник Муравьева, 1849 г.
23 Архив канц. Воен. мин. за 1853 г., секр. д. № 52.
24 «Меня огорчает видеть то живое удовольствие, — пишет один из современников в своем дневнике, — которое ощущают начальники войск по случаю возвращения их на зимние квартиры. Уже слышу о разных порядках прежнего времени, противных военному устройству войск, но необходимых по требованиям мирного времени; по-прежнему пойдут ружейные приемы и равнение» (Рукоп. отдел Музея Севастопольской обороны).
25 «Готовясь к предстоящим смотрам в присутствии великого князя, — записал Муравьев в свой дневник за 1853 год, — я сделал расписание по числам занятий в каждой дивизии, начав с батальонных учений и переходя постепенно к полковым линейным и, наконец, к боевым порядкам. На занятия каждого рода едва доставалось войскам по два дня. Необходимо было для нас заняться этими учениями, в коих еще ни одного раза не упражнялись со времени выступления полков с зимних квартир, но не тут-то было: получено из штаба великого князя измененное расписание его учениям, и нам оставалось представиться безо всяких предварительных приготовлений»... [522]
«Постоянные смотры и приготовления к ним, — значится в записке о состоянии нашей кавалерии (Архив в. уч. ком. Гл. шт., отд. 4, д. 520), — берут столько времени, что эскадрон вряд ли успеет проделать все построения, которые ему нужно знать»...
«Все сосредоточилось в смотрах, — пишет другой современник, — без смотров не было спасения. Солдат заботился только о том, что требовалось на смотре: чистота, выправка, темпы»//Русский архив. 1867 (Из записок севастопольца).
26 «Жалкое состояние, в котором рекруты сии находятся, — пишет в своих записках один из современников, — есть последствие этого несчастного учреждения запасных и резервных войск. Сиротство изнуренных людей этих, конечно, прекратится с поступлением их в полки, но зачем было мучить их в чуждой им и прямой службе образцовом полку и резервной дивизии, и сколько их погибло до поступления в действующие войска!» (Рукоп. отдел Музея Севастопольской обороны).
27Рукоп. дневник H. H. Муравьева. Архив Гр. Гр. Черткова.
28Из записок севастопольца//Русский архив. 1867.
29 Записки Алабина. С. 1—8.
30Из записок севастопольца//Русский архив. 1867. С. 1584.
31 «Вообще говоря, ни солдаты, ни офицеры не знают своего дела, — пишет один из современников, — и ничему не выучены толком. У нас все помешались, что называется, исключительно на маршировке и правильном вытягивании носка».
«Куда же девались люди способные? — пишет Н. Н. Муравьев. — Способности остались, но они забиты многими годами обращения с выправкой людей и маршировкой по правилам устава. Тут и народ пропадает, оттого и побеги!»...
32 Записки князя Н. К. Имеретинского//Русский архив. 1884. Кн. 6.
33 Там же.
34 Даже в августе 1854 года, уже после оставления нашими войсками княжеств и, следовательно, после года войны, во всех донесениях князя Горчакова государю о смотрах войск, на первом плане ставятся стойка, равнение и церемониальный марш. До чего в этом отношении были намуштрованы войска, показывают следующие строки, относящиеся до смотра 2-й бригады 6-й пехотной дивизии и ее артиллерии: «Равнение и стройность в сих войсках при церемониальном марше подивизионно и сомкнутыми колоннами были до того хороши и отчетливы, что люди казались приготовленными к параду, тогда как они в этот день прошли от 20 до 30 верст и прибыли на место только к самому смотру» (Всеподд. отчет князя Горчакова 30 августа 1854 г., Яссы. Архив канц. Воен. мин. 1854г.,секр. д. №52).
35 Записки Г Д. Щербачева//Русский архив. 1890. Кн. 1.
36 Записки князя Н. К. Имеретинского//Русский архив. 1884. Кн. 6.
37 Герсеванов. О прич. такт. прев. союз, в кампанию 1854—1856 гг.
38 Алабин. С. 1—8.
39 Прик. по гвар. пех. дивизиям. Записки князя Н. К. Имеретинского// Русский архив. 1884.
40 Русский архив. 1877. Кн. 5. [523]
41 Записки Н. H. Муравьева.
42 «Я осмотрел, — доносит князь Горчаков 10 июля 1853 года, — стрельбу в цель застрельщиков и штуцерных трех батальонов Люблинского и Замосцского егерских полков: застрельщики на 300 шагов стреляли очень дурно; штуцерные на 800 шагов порядочно: попала 5-я пуля».
«Посылал я, — доносил он же государю императору от 11 сентября 1853 г., — смотреть учения полков 11-й и 12-й пехотных дивизий. Вось-мирядные учения были очень правильны, но стрельба в цель частью нехороша, частью посредственна. По прибытии на новые квартиры я разрешу войскам употребить еще несколько боевых патронов на стрельбу в цель, дабы эта важная часть обучения, согласно воли Вашего Императорского Величества, была непременно доведена до надлежащей степени» (Архив канц. Воен. мин. по снар. войск 1853 г., секр. д. № 852.
43 Всеподд. отч. Воен. мин. за 1852 г.
44 Кавалерийские сборы под Воскресенском в 1835 г. и Красносельские маневры 1851 и 1853 гг. в описании их H. H. Муравьевым.
45 «После трехчасовой скачки по кочкам, кустам и ямам, — описывает Муравьев один из кавалерийских маневров в присутствии государя, — маневр окончился».
46 «Я принужден был, — с грустью описывает Муравьев Красносельские маневры 1853 г., — выслать кавалерию вперед, так как в этом заключается непременное требование государя».
47 Рукоп. дневник H. H. Муравьева.
48 Из истории л.-гв. Уланского государыни императрицы Александры Федоровны полка.
49 «На военном поле, — пишет Муравьев о маневрах 1853 года, — была собрана для учения вся гвардейская и часть армейской кавалерии. Никто не сумел бы справиться с такой массой, кроме государя, который поистине с изумительным искусством это сделал».
50 Архив воен. уч. ком. Гл. шт., отд. 4, д. № 520.
51 О состоянии кавалерии//Военный сборник 1858. № 5.
52 Там же.
53 Архив воен. уч. ком. Гл. шт., отд. 4, д. № 520.
54 Там же.
55 Закончим наш очерк обучения кавалерии характеристикой ее, сделанной адмиралом князем Меншиковым в письме его к военному министру князю Долгорукому 4 июля 1854 года из Севастополя. (Архив канц. Воен. мин. по ен. войск 1853 г., секр. д. № 72). Как ни странно, что мы приводим свидетельство адмирала, а не кавалерийского генерала, но князь Меншиков был, бесспорно, отличный кавалерист и большой любитель этого спорта. До самой глубокой старости он ежедневно ездил в манеже несколько лошадей (Его неизданный дневник.)
«Les chevaux, l'habillement, le harnachement et, en gminral, tout le matfiriel sont dans l'fttat le plus satisfaisant, — пишет князь Меншиков о гусарской бригаде, присланной ему в Крым. — Il m'a paru que les sous-officiers fitaient en grande partie mieux a cheval que les officiers, quoique plusieurs de ces derniers m'ont fait l'effet d'Ktre de bons cavaliers. Un dfifaut qu'on rencontre souvent dans notre ftquitation militaire c'est une longueur [524] dfimesurae des fitrivinres. Pour ne pas perdre ses Mriers, l'homme se tient sur l'enfourchure, fausse (?) son ftquilibre et le perd ou quitte ses fttriers au mouvement irrftgulier du cheval. Un inconvflnient de plus encore, c'est que le cavalier perd la faculffi du s'fflever pour bien appliquer un coup sabre... Les mouvements que les deux riigiments ont exficuffis, l'ont ЙЧЙ avec priicision et avec un alignement des plus satisfaisants a mon point de vue; les attaques опгЖй faites avec beaucoup d'impulsion. Mais par contre le service des troupes lngnres comme: avant-postes, patrouilles qui doivent Ktre intelligentes, reconnaissance, etc. sont quasi inconnus a ces riigiments».
56 «Смотрел практическую стрельбу 12-й полевой артиллерийской бригады,— доносит князь Горчаков государю 11 сентября 1853 года (Архив канц. Воен. мин. по сн. войск 1853 г., секр. д. № 47),— стрельба была отличная».
57 Письмо князя Меншикова военному министру 5 июня 1854 г. Архив канц. Воен. мин. по сн. войск, 1853 г., секр. д. № 72.
58 Архив морск. мин., канц. ген.-адм., 1854 г., д. № 45. Донесение о состоянии Свеаборгской крепости от 26 сентября 1854 г.
59 История л.-гв. Уланского государыни императрицы Александры Федоровны полка.
60 Записки князя Н. К. Имеретинского//Русский архив. 1884; Записки H. H. Муравьева.
61 Для иллюстрации приведем один из курьезов, бывших на маневрах того времени и записанных H. H. Муравьевым.
В 1853 году на маневрах с обозначенным противником под Красным Селом, которыми руководил сам государь, он послал одному из начальников дивизии повеление наступать прямо, пока не получит нового приказания государя. Случайно дивизия этого генерала ко времени получения приказания государя стояла под прямым углом к направлению, в котором разыгрывался маневр. И дивизия в так называемом резервном боевом порядке двинулась по направлению к Петербургу. Первое препятствие, которое ей пришлось преодолеть, был полигон, что на военном поле; не изменив ни на шаг взятого направления, не разомкнув даже интервалов, дивизия стройно поднялась на валы и преодолела ров полигона. Миновав лабораторию, которая, к счастью, оказалась несколько в стороне от взятого дивизией направления, она встретила другое живое препятствие — всю пехоту гвардейского корпуса, которая, имея во главе наследника, шла в атаку в перпендикулярном дивизии направлении. Столкновение было неминуемо, и наследник послал приказание дивизии остановиться и пропустить его. — Передайте Его Высочеству, — отвечал генерал, — что во всяком другом случае я беспрекословно исполню его приказание, но ныне я получил повеление Его Величества идти прямо и остановиться только по его приказанию. Наследник своевременно остановил свой корпус, и дивизия прошла перед ним, смяв только цепь застрельщиков гвардейской пехоты. На седьмой версте пути марширующую дивизию застал отбой маневра.
И подобными курьезами полны воспоминания современников.
62 Собственная Его Величества библиотека, рукоп. отд., шк. 115, портф. 14.
63 «Производил маневры, — записал князь Меншиков в своем дневнике 24 августа 1854 года. — Увы, какие генералы и какие штаб-офицеры! [525] Ни малейшего не замечаю понятия о военных действиях, о расположении войск на местности, об употреблении стрелков и артиллерии. Не дай Бог настоящего дела в поле!»
64 Собственная Его Величества библиотека рук. отд., шк. 115, портф. 14. Письмо от 11 декабря 1854 года.
65 Архив канц. Воен. мин. по сн. войск 1853 г., секр. д. № 57. Письмо к военному министру 3 января 1854 года.
66 Архив воен. уч. ком. Гл. шт., отд. 2, д. № 4328. Письмо к князю Горчакову 30 сентября 1854 года.
67 «От сих занятий и незнаний, — пишет Муравьев в своем дневнике, — начальнику как приняться за малейшее дело. Старателен и усерден Н., но не умеет сделать никакого распоряжения. Таковы и дивизионные начальники, и с этими орудиями должно готовиться к военным действиям!»
68 Записки князя Н. К. Имеретинского//Русский архив. 1884. Воспоминания лейб-егеря Г В. Карцева (Рукоп. отдел Музея Севастопольской обороны).
69 Из записок князя Н. К. Имеретинского//Русский архив. 1884. Кн. 6.
70 Алабин. С. 1—8.
71 Там же.
72 Архив канц. Воен. мин. 1852 г., д. № 3.
73 Архив канц. Воен. мин. по сн. войск, 1852 г., д. № 11, ч. I.
74 Архив воен. уч. ком. Гл. шт., отд. 2, д. № 3310 и Русский архив. 1884. Кн. 6.
75 Архив канц. Воен. мин., 1853 г., секр. д. № 44.
76 «Рассказывают, — пишет князь Одоевский (Русский архив. 1874. С. 311), — что под Кинбурном замерзли английские суда — и без снарядов. Начальник берегового отряда не осмелился их атаковать без позволения корпусного, потому что ему в инструкции предписано было защищать лишь берег. Корпусный нашел нужным спросить дозволения главнокомандующего. Между тем англичане обрубили вокруг судов лед и спасли их. Этот анекдот, верный или неверный, возбуждает сильное негодование. Указывают на него как на пример вреда бывшего устройства администрации, говорят про начальника берегового отряда: Il n'est pas coupable: il a йtй style pour n'иtre qu'une machine sans intelligence».
77 Архив воен. уч. ком. Гл. шт., отд. 2, д. № 3429.
78 Рукоп. отдел Музея Севастопольской обороны.
79 Из журналов конференции Николаевской Академии Генерального штаба за сороковые годы прошлого столетия.
80 Из рукоп. записок H. H. Муравьева.
81 Шильдер Н. К. Император Николай I.
82 Дубровин Н. Русская жизнь в начале XIX века//Русская старина, декабрь 1901 г.
83 Фадеев Р. Письма с Кавказа; 60 лет Кавказской войны.
84 Из рассказов покойного генерала Дельсаля.
85 Дубровина Н. Русская жизнь в начале XIX века//Русская старина, декабрь 1901 г.
86 Записки Рунича //Русская старина, март 1901 г. [526]
87 Русская старина, июль 1900 г.
88 Воспоминания Михайловского-Данилевского за 1824 г. Шильдер Н. К. Император Николай I //Русская старина, октябрь 1900 г..
89 Дубровина Н. Русская жизнь в начале XIX в.//Русская старина, декабрь 1901 г.
90 Воспоминания Михайловского-Данилевского за 1824 г.//Русская старина, октябрь 1900 г.
91 Там же.
92 Русская старина, март 1901 г.
93 Дубровина Н. Русская жизнь в начале XIX в.//Русская старина, декабрь 1901 г.
94 Воспоминания лейб-егеря Карцева. Рукоп. отдел Музея Севастопольской обороны.
95 Записки Г В. Щербачева//Русский архив, 1890 г.; Из записок севастопольца // Русский архив. 1867 г.
96 Собственная Его Императорского Величества библиотека, рукоп. отд. имп. Александра II, № 200. Всеподд. докл. вел. кн. Константина Николаевича.
97 Там же.
98 Из записок севастопольца//Русский архив. 1867.
99 Из воспоминаний Г. Д. Щербачева//Русский архив. 1890.
100 Записки Г Д. Щербачева//Русский архив. 1890.
101 Письмо от 18 сентября 1853 года. Собственная Его Императорского Величества библиотека, рукоп. отд., шк. 115,портф. 14.
102 Там же. Письмо от 28 августа 1854 года.
103 Походы 64-го пехотного Казанского полка. Материалы для истор. русск. арм. Сост. Борисов и Сытенко.
104 Рукописный дневник H. H. Муравьева за 1850 год.
105 Всеподд. записка H. H. Муравьева в 1835 году с собственноручными пометками государя//Военный сборник. 1903. № 2.
106 Всеподд. отч. Воен. мин. за 1825—1850 гг.
107 Всеподд. отч. Воен. мин. за 1852 и 1853 гг.
108 Приказы по 2-й бриг. 23-й пех. див. за 1841 г.
109 Походные записки Обнинского//Русский архив. 1891.
110 Архив воен. уч. ком. Гл. шт., отд. 4, д. № 520.
111 Записки доктора Генерици//Русская старина. 1878. Т. XXII.
112 Походные заметки//Русский архив. 1891. Кн. 3.
113 Архив воен. уч. ком. Гл. шт., отд. 4, д. № 520 и Рукоп. Дневник H. H. Муравьева.
114 Собственные заметки государя на записку Муравьева о сост. войск. Рукопись.
115 Записки о состоянии нашей армии 1856 г. Архив воен. уч. ком. Гл. шт., отд. 4, д. № 520.
116 Очерки Восточной войны князя Урусова (не издано).
117 Секр. архив канц. Воен. мин. за 1855 г.
118 Архив воен. уч. ком. Гл. шт., отд. 4, д. № 520.
119 Князь Урусов и рукоп. дневник H. H. Муравьева.
120 Выдержки из дневника H. H. Муравьева. Приложение № 208. [527]
121 «27-го, — пишет Муравьев в своем дневнике, — я осмотрел стоявший в Бресте карабинерный полк — долги, безотчетность и слава корыстолюбия. Командиру полка я предоставил время до весны, чтобы поправить финансовые дела полка».
122 Рукоп. дневник H. H. Муравьева.
123 Архив воен. уч. ком. Гл. шт., отд. 2, д. № 4254.
124 «Les aveugles de la 13-e division, — писал князь Меншиков военному министру 24 июня 1854 года, — se trouvant a SimpMropol dans le plus grand dftnuement et a la lettre mourant de faim. On dit que c'est pitift de voir ces malheureux privfts de la vue et amaigris faute de nourriture suffisante».
О недуге своекорыстия нашей армии среди начальствующих лиц и офицеров подтверждает и генерал Глинка в своем всеподданнейшем донесении от 20 июля 1856 года (Общ. архив Гл. шт., отд. 2, ст. 2,1856 г., д. № 252).
125 Русский архив. 1888. Кн. 9. С. 173.
126 Мещерский В. П., князь. Мои воспоминания. Ч. I. С. 28. СПб., 1897.
127 Дневник за 1849—1854 гг. Рукопись.
128 Куропаткин. Ловча, Плевно и Шейново.
129 Архив воен. уч. ком. Гл. шт., отд. 1, д. № 1039.
130 Русский архив. 1877. Кн. 1.С. 135.

 

 


Назад

Вперед!
В начало раздела




© 2003-2024 Адъютант! При использовании представленных здесь материалов ссылка на источник обязательна.

Яндекс.Метрика Рейтинг@Mail.ru