: Материалы  : Библиотека : Суворов : Кавалергарды :

Адъютант!

: Военнопленные 1812-15 : Сыск : Курьер : Форум

Восточная война

1853-1856

Соч. А.М. Зайончковского

том 2

 

 

[447]

Глава X
Отношение России к европейским державам до разрыва с Францией и Англией

 

Сближение между Францией и Великобританией делалось по мере обострения наших отношений с Портой все более и более тесным. Уже в мае 1853 года французский посол в Лондоне граф Валевский сообщал своему правительству, что поведение двух западных держав в наступающем кризисе будет в полной мере одинаково; они пойдут в ногу (marcheront du meme pas) к достижению поставленной цели, и поэтому граф Валевский указывал на необходимость разделить внушаемую Лондону лордом Редклифом точку зрения, которая безусловно отрицала допустимость каких бы то ни было непосредственных соглашений Оттоманской Порты с Россией1. Впрочем, великобританское правительство в то время еще колебалось принять совет своего посла в Константинополе и не теряло надежды на возможность добиться согласия нашего Кабинета на прием измененного в духе турецких пожеланий проекта конвенции или ноты2.
Взгляд французского кабинета также еще несколько отличался от мнения графа Валевского. Друэн де Люис в разговоре с Киселевым3 заявил нашему послу, что Франция вовсе не намерена деятельно вмешиваться в русско-турецкую распрю до тех пор, пока ее к этому не обязывает трактат 1841 года в отношении независимости и целости Оттоманской империи. Но Киселев вынес впечатление, что хотя вступление наших войск в княжества и не будет рассматриваться как casus belli, но тем не менее этот факт, давая нам известное удовлетворение, открывает путь к заключению общеевропейского договора в обеспечении прав турецких христиан.
В действительности, как мы видим, взгляды французского правительства мало отличались от цели лорда Редклифа, который шел к достижению ее лишь более решительными шагами. И эта взлелеянная великобританским послом на берегах Босфора идея о замене русского влияния в отношении протектората над православными подданными султана общеевропейским стала краеугольным камнем политики двух союзных западных держав, а затем и близко заинтересованной в делах Балканского полуострова Австрии. После этого никакие уверения нашей дипломатии в отсутствии желания завоеваний, никакие разъяснения умеренности наших требований и логического их согласования с прежними договорами не могли, очевидно, оказать предполагаемого впечатления на умы французских и английских государственных людей. [448]
После отказа Порты в принятии венской ноты вопрос определялся все с большей ясностью. Впрочем, в Лондоне и в Париже полагали еще, что цели возможно достигнуть без вооруженного столкновения. Хотя уже и последовало объявление войны Турцией, но предполагалось, что в течение наступившей осени, а потом и зимы военные действия не получат крупного развития, и наш Кабинет пойдет на дальнейшие уступки. Но вместе с этим в военных портах Франции делались на всякий случай приготовления к транспортировке войск на восток для предполагаемой защиты Константинополя. Киселев доносил также, что польские эмигранты и французские офицеры поступают на турецкую военную службу. Однако он еще не заметил мобилизации сухопутных сил, и вообще казалось, что вопрос о вмешательстве Франции в войну представлялся неопределенным4.
Тем не менее тяготение западных держав к подчинению взаимных отношений России и Турции общему европейскому конгрессу проглядывало все яснее. Граф Морни, брат Наполеона по матери и ближайший к нему сановник, намекнул в разговоре с Киселевым, что лучшим выходом из кризиса был бы un petit congres, который мог бы найти удовлетворяющее всех решение5. Одновременно Друэн де Люис, не стесняясь, заявил прусскому представителю в Париже графу Гатцфельду, что англо-французский флот войдет в Черное море, что турецкие флот будет перевозить оружие на Кавказ, где вспыхнет против нас восстание, что в будущем [449] возможно создание англичанами на берегах Черного моря какого-нибудь нового Гибралтара и т. д.6.
Понятно, что при таких условиях на императора Николая должен был произвести тягостное впечатление случай с французским генералом Гюйоном. Государь, встретив его на австрийских маневрах в Ольмюце, пригласил французского представителя посетить и маневры в Варшаве. На запрос по этому поводу генерала Гюйона своему правительству он получил приказание немедленно вернуться во Францию. Хотя Друэн де Люис и объяснял происшедший инцидент недоразумением, но этим не удалось сгладить произведенного им тяжелого впечатления7. Впрочем, в настоящее время известно, что французское правительство действовало тогда вполне сознательно; оно упрекало генерала Гюйона в том, что он поддался «enguirlandements» императора Николая, и отозвало генерала из опасения дурного впечатления в Лондоне и в Константинополе8.
Вероятно, по причине вызванных инцидентом Гюйона осложнений и не было отправлено по назначению письмо, написанное государем императору Наполеону. Сохранившийся проект этого письма9 свидетельствует о том, что государь не приписывал императору французов тех враждебных чувств к России, которые, по его мнению, одушевляли Английский кабинет. Император Николай упрекал великобританское правительство в дерзко обращенном к нам заявлении о входе английского флота в Черное море для защиты турецких берегов от нашего нападения в то время, когда туркам предоставлялось по праву войны нападать на наши береговые сооружения. Такого заявления со стороны Тюильрийского кабинета не последовало, и потому император Николай некоторое время считал возможным откровенно объясниться с Наполеоном III.
И действительно, Киселев доносил в Петербург, что император французов продолжал надеяться избежать войны и что никакие особые меры военного характера во Франции не принимаются; идея же европейского конгресса облекается в Париже все в более и более реальную форму (prend ici de la consistence). Там для успеха дела считалось важным добиться бездействия нашего флота, так как активное его выступление могло вызвать вмешательство союзных флотов и участие западных держав в войне10. Парижский кабинет объявил в Moniteur11 что переход союзных флотов через проливы следует рассматривать как меру заботливости о равновесии в Европе, являющемся залогом мира; он считал возможным не придавать этой мере вызывающего по отношению к России характера и усматривать в ней лишь средство к ускорению восстановления мира на Востоке. Такое настроение императора Наполеона, по-видимому, повлияло в некоторой степени и на Английский кабинет. Великобританский посол в Париже [450] лорд Ковлей говорил Киселеву, что обе морские державы желают мира и что было бы очень хорошо достигнуть соглашения до февраля, т. е. ранее, чем будет созван английский парламент, увлечениям которого правительство не будет в состоянии противодействовать12.
Друэн де Люис со своей стороны старался повлиять на нашего посла в Париже. Он продолжал намекать на созыв конгресса как на единственный выход из создавшихся затруднений и высказывал твердое убеждение, что все державы настроены против нас и что мы не можем рассчитывать ни на Австрию, ни на Пруссию13. Быть может, французский министр, говоря об этом, имел в виду слова циркулярной депеши графа Нессельроде от 19 октября14, в которой, наряду с заявлениями нашего кабинета о том, что занятие княжеств и даже формальное объявление нам Турцией войны не изменяют мирного настроения императора Николая, подчеркивались тесная (intime) дружба и союз с императором Францем-Иосифом. Будущее показало, что Друэн де Люис был прав, но у нас в то время еще совершенно не считались с возможностью поддержки Австрией западных держав, несмотря на довольно прозрачные заявления графа Буоля барону Мейендорфу, о которых упоминалось выше.
Донесения французского посла в Петербурге генерала Кастельбажака отличались оптимизмом. Благоволение, которым удостаивал государь представителя Наполеона, и прямой характер генерала были причиной этого оптимизма. В начале октября Кастельбажак писал директору канцелярии французского Министерства иностранных дел Тувенелю: «Настроение императора Всероссийского может быть, как мне кажется, определено так: искреннее желание мира, твердое намерение дать решительный отпор туркам, но при этом не только самому не атаковать их, но и не переходить ни границ империи в Азии, ни линии Дуная»15.
Надежда на мирный исход еще не была оставлена. По получении известий о первых столкновениях на Дунае предполагали, что будет достаточно одной нашей блестящей победы, которая удовлетворила бы оскорбленные чувства императора Николая, для того, чтобы наш Кабинет нашел возможным отказаться от первоначальных своих требований и чтобы разрешил совместно с другими державами возникший кризис мирным путем16. Впрочем, общественное мнение не разделяло уже надежд правительства, и Киселев все чаще и чаще указывал в своих депешах на воинственное настроение французской прессы.
Было нечто фатальное во взаимном непонимании России и Европы, ведущем к вооруженному столкновению, несмотря на миролюбие обеих сторон. К этому же периоду относится и письмо известного французского государственного деятеля и историка Гизо [451] к неизвестному русскому, найденное нами переписанным, по-видимому, рукой императора Александра Николаевича в собственной его величества библиотеке. Письмо написано 3 ноября 1853 г. из Val Richer и настолько выпукло отражает современную западноевропейскую точку зрения на ход событий, что мы его приводим целиком17.
«Я решаюсь верить, — писал Гизо, — что ваш государь не желает войны, а следовательно, что он воспользуется первым представившимся случаем, чтобы сойти с пути, который ведет к общей революционной войне и к европейскому хаосу. Если бы вы твердо решились, несмотря на эти последствия, довести дело до конца и опрокинуть Оттоманскую империю, чтобы захватить львиную долю, то я понял бы упорство и не нашел бы, что сказать, кроме того, что для такого удара выбран неподходящий момент. Но я убежден, что вы не желаете нанести этот удар, и потому мне не понятно, почему вы не торопитесь покончить с настоящим положением. От этого вы можете только потерять. Вы уже кое-что потеряли. Вы потеряли ваш характер всеобщего миротворца и верховного охранителя европейского порядка, вы вызвали недоверие других держав, вы отделились от Англии, вы ее толкнули в союз с Францией, вы поставили вашего вернейшего союзника Австрию в самое опасное положение. Вы сделали еще нечто большее: вы дали случай Турции войти в разряд защищаемых европейским международным правом держав.
Допустите, что во мне говорит злопамятство, но вы совершили вашу крупнейшую ошибку в 1840 году. Вы, чтобы изолировать и ослабить правительство короля Луи-Филиппа, оставили вашу традиционную политику сноситься с Турцией непосредственно, без соглашения с другими. Вы сами завели дело в Лондоне и трактатом 15 июля 1840 года вы его сделали общим делом Европы. В следующем году вы принуждены были сделать еще шаг по этому пути, и с вашего согласия конвенция о проливах 13 июля 1841 года подтвердила вмешательство в турецкие дела европейского концерта. Я думаю, что это не всегда вам удобно, и вы должны бы [452] поспешить возобновить ваши непосредственные сношения с Турцией (votr tete-a-tete avec la Turquie). Спор о Святых местах доставил вам несколько месяцев назад удобный к тому случай. После маленькой неудачи вы достигли успеха. Вы устроили дело, как вам было угодно, не поссорившись с Францией и при одобрении Англии. Почему вы на этом не остановились? Все, что сделано вами после, было неудачно. Вы имели вид, как бы вы желали большего, чем говорили сами; вы не делали того, что хотели; вы зашли вскоре далее, чем желали; вы соединили всю Европу против вас и толкнули Турцию в объятия Европы. Зачем? Я еще раз не понимаю. Я бы понял, если бы я видел в вас решимость поставить крупную и последнюю ставку и, несмотря на риск, захватить Константинополь. Но так как я ее не вижу, то продолжаю думать, что для вас важно лишь достигнуть скорого окончания положения, которое имеет троякие последствия: оно изолирует вас в Европе, оно соединяет Европу против вас, оно все более и более ставит Турцию под охрану европейского концерта. Вы можете сойти с дурного пути, хотя и не без некоторой временной неприятности, но также и без особо серьезного вреда для вашей национальной политики и для ее будущего. География и естественное течение дел дают вам в турецком вопросе силу и преимущества, которых ничто не может у вас похитить. Зачем призывать на себя бурю, когда достаточно предоставить течь воде?»18
Письмо характерно и для Гизо, государственного деятеля эпохи, когда во Франции был провозглашен лозунг «enrichissez-vous», и для образа мышления западноевропейских людей того времени. В нем совершенно отсутствует сознание тех чувств, которыми руководствовался император Николай и бледное отражение которых мы находим в циркулярах и нотах графа Нессельроде и других наших дипломатов. Поэтому сравнение письма Гизо с этими документами представляется весьма любопытным и поучительным. Они говорят сами за себя.
Киселев находился в самом затруднительном положении. Он в точности не знал намерений нашего Кабинета и писал в начале ноября канцлеру19, что общественное мнение во Франции стало после опубликования нашего манифеста предвидеть неизбежность войны. Там вызвали общую радость сообщаемые иностранной печатью известия о наших неудачах на Дунае20, и Киселев решил соблюдать крайнюю сдержанность — охранять достоинство России и в то же время уклоняться от всякого действия, которое могло быть истолковано как вызов разрыва с Францией. Наш посол особенно подчеркивал необходимость такого образа действий ввиду полученного им приглашения посетить летнюю резиденцию Наполеона III Фонтенбло. [453]
Из происходивших там разговоров с императором французов Киселев вывел заключение21, что в душе Наполеон желал бы мирного исхода, лучшим средством достижения которого была бы международная конференция и конгресс, способный зачеркнуть лежавшие в основании тогдашней политической системы оскорбительные для Франции положения Венского конгресса 1815 года. Впрочем, сам Наполеон о конгрессе не говорил. Он ограничился только указанием на то, что ему слишком часто напоминали о неравенстве с другими в семье государей, и выразил надежду, что после блестящей победы над турками, которая не должна заставить себя ждать, император Николай «окажет им великодушие и закончит войну, ничего не изменяя в существовании Оттоманской империи».
Не подлежит сомнению, что сказанные Наполеоном слова заключали весьма ясно очерченную программу действий. Они означали, что Франция, предоставляя России возможность одержать блестящую победу лишь как почетный способ выхода из осложнившегося положения, не допустит никакого нарушения status quo на Востоке, т. е. удовлетворения Портой наших требований, которые западными державами именно и почитались за такое нарушение. Со своей стороны граф Морни продолжал указывать нашему послу22 на возможность созыва конференции представителей шести держав для совместного разрешения спорных вопросов. Он заявил, что лично был бы на конференции представителем Франции, а лорд Гренвиль — Великобритании, и оба они были бы настроены самым примирительным образом, отнесясь с полной справедливостью к интересам России.
Почти одновременно канцлер получил письмо от своего зятя барона Зеебаха, который, будучи в Париже, навестил близко знакомого ему с 1848 года французского министра иностранных дел Друэн де Люиса23. Барон Зеебах сообщал, что его собеседник обратился к нему с просьбой указать какой-либо просвет надежды (lueur d'espoir). На ответ, что это невозможно, так как для России созданы затруднения, которых не могли предупредить все торжественные и примирительные заявления ее государя, Друэн де Люис стал распространяться о том, что последние предложения, выработанные представителями четырех держав, вполне приемлемы. Затем министр подчеркнул, что Франция вошла в соглашение с Англией лишь потому, что протянутая России рука была оттолкнута, что идея союза с Россией все-таки жива в уме Наполеона, и что если в Петербурге пожелают с этим считаться, то Тюильрийский кабинет с готовностью примет всякое конфиденциальное сообщение.
На это письмо барон Зеебах получил ответ от графа Нессельроде, который был одобрен государем, написавшим на проекте: [454]
«Быть по сему»24. Содержание этого документа сводилось к заявлению, что «нас припирают к стене (on nous accule) так, что нам остается лишь выбор между унизительным миром и войной а outrance». Далее в письме говорится о значении, которое государь придает дружеским и непосредственным сношениям с Наполеоном, напоминается о разговоре принца Наполеона с князем Горчаковым25 и в заключение указывается, в каком случае может наступить сближение России с Францией. Для этого необходимо было, чтобы Франция подала нам надежду, что она не пойдет до конца по опасной тропе, на которую стали две западные державы, и согласится с тем, что почетный для нас мир не может быть заключен без подтверждения наших старых трактатов и без гарантии соблюдения прав, которыми пользуется православная церковь в Оттоманской империи. Это общее выражение открывало возможность для дальнейших переговоров тем более, что граф Нессельроде подчеркнул в своем ответе зятю, что в случае прибытия в Петербург особой французской миссии с генералом Канробером во главе ей будет оказан самый милостивый прием.
Но надеждам на мирное окончание конфликта не суждено было сбыться, так как тесное соглашение Франции с Великобританией успело уже повести обе эти державы по тому опасному пути, свернуть с которого не представлялось уже возможным. Франция и Англия как бы приняли на себя в разгоревшемся до войны споре роль непризванных третейских судей, и хотя они старались в этой своей роли щадить наше самолюбие, но, видимо, не сознавали, что обращение их с Россией неизбежно ведет к войне, а не к тому мирному конгрессу, к созыву которого они стремились.
В середине ноября Киселев имел разговор с графом Валевским26, французским послом в Лондоне, который отправлялся к месту своего служения. Граф Валевский передал нашему дипломату27, что Франция и Англия предлагают Австрии и Пруссии отправить Порте краткую ноту с требованием сформулировать свои условия мира и что подобное же предложение будет сделано нашему Кабинету. В Константинополь отправлялся энергичный генерал Барагэ д’Илье, который должен был оказать на Порту давление с целью склонить ее к миролюбию. Граф Валевский добавил, что не предполагается посылать союзные флоты в Черное море, за исключением необходимости помешать нашему десанту между Варной и Константинополем. Киселев доносил канцлеру, что заявления Валевского подтверждаются и английским послом в Париже лордом Ковлей и что вообще заметно примирительное настроение, которое сообщилось и парижской бирже. Но после столь успокоительных сведений наш посол упоминал, что Тюильрийский кабинет уже предлагал английскому правительству военное вмешательство в наши дела с Турцией, которое [455] «с удивлением» было отклонено, несмотря на то, что оно обусловливалось возможным участием Австрии.
Через три дня после этого Киселев передавал совершенно противоположные сведения, исходившие от австрийского посла Гюбнера28. Этот дипломат сообщал, что французское правительство всеми силами желает добиться мирного исхода, стараясь не оскорбить нас и насколько возможно щадить наше самолюбие для будущего. Однако Гюбнер прибавил, что ему неизвестны тайные мысли Наполеона, хотя вообще настроение в Париже более примирительно, чем в Лондоне.
Нашему Кабинету были известны и подлинные депеши Гюбнера своему правительству29. Из них можно с полной очевидностью заключить, что как Тюильрийский кабинет, так и лично император Наполеон производили решительное давление на Австрию с целью привести ее к соглашению с обеими западными державами. Друэн де Люис прямо заявлял австрийскому послу, что Австрия не может оставаться нейтральной в деле, которое является для нее вопросом существования; Франция будет воевать, так как она не может допустить дальнейшего роста России, и единственным средством избежать войны служит соглашение Франции, Англии, Австрии и Пруссии. Этот концерт держав должен был потребовать, чтобы турецкие войска отошли за Дунай, а наши за Прут, а также заявить, что четыре державы ни в каком случае не допустят, чтобы результатом войны явилось увеличение территории одной из воюющих сторон. Император Наполеон стеснялся в выражениях по этому поводу еще менее, чем его министр. Он прямо высказал барону Гюбнеру, что так как нейтралитет для Австрии невозможен, то, в случае если бы она оказалась на стороне России, он не замедлил атаковать ее в самых уязвимых пунктах («la, ou vous etes le plus vulnerables»).
Почти одновременно барон Будберг прислал из Берлина копию инструкций, данных генералу Барагэ д’Илье при его отъезде [456] из Парижа в Константинополь30. Он прежде всего должен был потребовать от султана очистки турецкими войсками княжеств и отхода их за Дунай.
Это требование объяснялось необходимостью создать перерыв в военных действиях, которым державы воспользуются, чтобы привести дело к почетному для Турции миру, навсегда ограждающему ее от самолюбивых требований России. Порте разрешалось продолжать войну в Азии и даже вызвать восстание на Кавказе, но в Европе безусловно держаться линии Дуная, пользуясь лишь временем для ее укрепления. Франция обещала немедленно выслать 50-тысячный корпус для охраны Константинополя и прислать своих офицеров для инспекции войск Омера-паши.
Депеши Киселева становились более и более тревожными. В одной из них он сообщал, что, по пришедшим в Париж известиям, четыре державы решили пригласить Порту особой нотой прислать в Вену уполномоченного для ведения мирных переговоров, а Австрийский кабинет обещал пригласить и наше правительство к участию в мирной конференции.
В случае же отклонения нами этого предложения Австрия решила принять сторону западных держав31. Киселев присовокуплял при этом, что усиление агитации Бурбонов вместе с несбывающейся надеждой иметь наследника могут склонить Наполеона к войне, чтобы в случае успеха утвердиться на престоле, а в случае неудачи найти почетный для выскочки (pour un parvenu) конец.
Не подлежит сомнению, что династические соображения играли в политике Наполеона III очень крупную роль, но в Восточном вопросе она принадлежала не им. Это ясно из всего предыдущего изложения, и Киселев не мог этого не знать.
Известие о Синопском сражении вызвало во Франции, по словам нашего посла32, надежду на великодушие императора Николая, которое могло бы облегчить дело мира. Но на следующий уже день Киселев писал33, что предпочтительнее была бы победа на суше, так как поражение турок на море являлось как бы упреком в бездействии союзных флотов, стоявших у входа в Черное море. Два дня спустя наш посол сообщал34 о воинственном возбуждении, охватившем англичан вследствие телеграмм о Синопском сражении, и о входе союзных эскадр в Черное море, прося по этому поводу особых инструкций, так как Киселеву было неизвестно, находит ли наш кабинет возможным щадить Францию («menager la France») даже в случае разрыва с Великобританией35. Речи Наполеона, по словам нашего посла36, продолжали быть мирными, но его окружающие говорили совсем иное.
Впрочем, особых военных приготовлений во Франции все еще не было заметно, и только генерал Барагэ д’Илье получил, по сведениям прусского посла, дополнительную инструкцию призвать [457] эскадру в Черное море. Мера эта была принята по соглашению с Британским кабинетом. Вслед за этим наш посол сообщал37 о своих подозрениях («je soupconne») относительно уже заключенного между Тюильрийским и Сен-Джемским кабинетами полного письменного соглашения по участию Франции и Великобритании в делах турецкого Востока, а спустя два дня, 18 декабря, он уже убедился из разговора с Друэн де Люисом, что слишком поздно поднимать вопрос о русско-французском сближении38. Киселев пробовал убеждать французского министра, что если Англии ввиду ее азиатских интересов и парламентаризма выгодно деятельное вмешательство в русско-турецкий конфликт, то для Франции от такого вмешательства никакой выгоды быть не может. Нашему дипломату пришлось выслушать заявление, что Наполеон бесповоротно решился предпочесть союз с Англией всякому другому союзу. Неизвестно, почему Киселев после такого категорического заявления признал возможным сообщить в следующей депеше39, что Друэн де Люис двуличен, и что хотя он старается еще производить впечатление благожелательного и миролюбивого к нам расположения, но наш посол ясно усмотрел («j'ai clairement vu»), что, в сущности, в Париже решено действовать в полном единении с Великобританией.
За два дня до отправления этой странной депеши Киселев был на балу у принцессы Матильды, где к нему подошел император Наполеон, чтобы высказать, что он крайне сожалеет об обороте, который принимают дела, но продолжает надеяться на умеренность и мудрость императора Николая и что им отправлен в Петербург М. Reiset с миссией представить открытые и искренние объяснения («des explications franches et sinceres»). Наш посол воспользовался случаем, чтобы повторить Наполеону то, что он уже высказывал его министру, т. е. о бесполезности для Франции вмешиваться в Восточный вопрос. «Людовик-Наполеон, — пишет Киселев, — в своем ответе высказал лишь туманные надежды на избежание войны, но его слова не произвели на меня впечатления уверенности, что он много рассчитывал на это». На балу уже говорилось о войне как об исходе неизбежном40.
Жребий был брошен, и союз двух западных держав становился действительностью. Однако, несмотря на это, во французских правительственных сферах и в обществе как бы замечалось сожаление о происшедшем, которое находило выражение не только в частных беседах и письмах, но и в официальных документах. «Было много недосказанного в англо-французском соглашении 1854 года, — пишет Тувенель в своей известной книге «Nicolas I et Napoleon III»41. — Этим объясняется осторожность, с которой некоторые дипломаты высказывались о союзе с Англией. Среди официальных французских нападок на императора [458] Николая в 1853 году проскальзывает едва скрытое чувство сожаления о том, что не удалось достигнуть взаимного соглашения с царем. Так как эта цель, несмотря на наши усилия, не могла быть достигнута, то пришлось повернуться в сторону Англии. Франко-английский союз 1854 года, заключенный без убеждения, поддерживаемый лишь терпением, с облегчением был расторгнут обеими сторонами»42.
Французам, быть может, скрепя сердце пришлось к концу 1853 года подчиниться этой исторической необходимости, несмотря на старание маркиза Кастельбажака, который пользовался особо милостивым расположением императора Николая, примирить непримиримое. Кастельбажак доносил своему правительству43, что миролюбие государя не подлежит никакому сомнению, что приписываемое ему намерение завладеть Турцией («s'emparer de la Turquie») не имеет под собой никакой почвы. Несмотря на представления князя Воронцова, доносил Кастельбажак, Кавказ оставлен беззащитным, и русские войска, заняв княжества, придерживаются там исключительно оборонительного образа действий. Турции ничто не угрожает, и до весны есть надежда уладить русско-турецкий конфликт мирным путем или непосредственными переговорами, или же при участии нейтральной державы. Кастельбажак настоятельно советовал отозвать союзные эскадры из Черного моря, оставив их перед Константинополем или, еще лучше, в Буюк-дере. Эта мера могла бы показать Петербургскому кабинету, что «союзники, поддерживая Турцию в споре, желают щадить права России, ее религиозные нужды и ее политические требования».
Маркиз Кастельбажак сделал еще один шаг. Он написал письмо лично к императору Наполеону, предлагая ему, основываясь на своей беседе с императором Николаем, обратиться непосредственно с письмом к государю и высказать ему свои мысли. Наполеон III ответил своему послу следующими соображениями44: «Если бы спорный в течение уже нескольких месяцев вопрос возникал из прямого недоразумения между Францией и Россией, то я бы, не колеблясь, высказал императору мои мысли, потому что я [459] никогда не колеблюсь сказать, как я понимаю интересы и честь моей страны. Но в данном случае вопрос совершенно иной. Мы приняли сторону Турции не потому, что дело непосредственно нас касается, а потому, что мы не желаем, чтобы Россия злоупотребляла своей силой по отношению к слабому государству; потому, что мы желаем, чтобы существующие трактаты были соблюдаемы в том, что нам выгодно, так как мы их соблюдаем в том, что нам невыгодно; потому что мы никогда не допустим раздела Турции без нашего вмешательства. В конце концов спор идет между Россией и Турцией, и я не имею предложений для его разрешения. Дело Всероссийского императора сказать нам конфиденциально, если он действительно желает мира, на какие условия он мог бы согласиться, и тогда мы, если не найдем его условия нарушающими независимость султана, употребим все усилия, чтобы заставить принять их в Константинополе. Я прошу вас дать понять императору мое положение в этом деле, а также почему я не считаю полезным обращаться прямо к нему, так как я был бы огорчен, если бы он приписал мое молчание какому-либо иному соображению».
Однако вскоре государи обменялись письмами, причем первое из них исходило от Наполеона III, и, как можно было предвидеть, обмен остался безрезультатным. Быть может, несколько более раннее обращение императора французов к государю, и в особенности если бы оно сопровождалось рекомендованным Кастельбажаком отходом союзных или, по крайней мере, французской эскадр из Черного моря в глубь проливов, и достигло бы цели, но за время, прошедшее между донесением Кастельбажака и минутой, когда Наполеон III взялся за перо, была безвозвратно потеряна всякая надежда на мирный исход возникшего с западными державами спора.
Дело в том, что в конце декабря английский и французский послы обратились к графу Нессельроде с заявлением, что союзные эскадры вошли в Черное море с целью отражать всякое наше покушение на турецкие корабли и порты. Хотя английский посол и сказал при этом, что эскадры также будут заботиться о том, чтобы и турецкий флот уважал наши берега и наш флаг, но о таком обязательстве не говорилось ни в официальном заявлении послов, ни в сообщении адмиралов союзных эскадр князю Меншикову. Это обстоятельство заставило графа Нессельроде отправить нашим послам в Париж и Лондон одинаковые депеши45, которыми им предписывалось потребовать от французского и великобританского правительств разъяснения — является ли принятая мера двусторонней, одинаково обращенной к обеим воюющим сторонам, или же лишь направленной против одной России. В последнем случае нашим послам предписывалось оставить свои посты, приказав выехать из Англии и Франции всем русским подданным46. [460]
22 января (3 февраля)47 Киселев донес канцлеру, что, получив на свой запрос неблагоприятный ответ48, он покидает Париж и направляется в Брюссель. Вместе с этим он сообщал о французских вооружениях, о призыве под знамена резервистов, об усилиях Французского и Английского кабинетов склонить Австрию и Пруссию на свою сторону и, наконец, о своей аудиенции у Наполеона, который, по словам ясно видевшего Киселева («l'ai clairement vu»), не отчаивался в сохранении мира и возлагал много надежд на свое письмо к императору Николаю.
Это письмо и ответ государя были немедленно опубликованы в Moniteur и в «С.-Петербургских ведомостях». Воспроизведение их еще раз подчеркивает то непримиримое противоречие во взглядах, которого уже нельзя было разрешить иначе как мечом.

Император Наполеон писал государю из Тюильрийского дворца 29 (17) января 1854 года:

«Государь!
Разногласие, возникшее между Вашим Величеством и Портою Оттоманскою, достигло такой степени важности, что я считаю долгом сам объяснить прямо Вашему Величеству, какое участие Франция принимала в сем деле и какие средства представляются мне для устранения опасностей, угрожающих спокойствию Европы.
В ноте, представленной, по повелению Вашего Величества, моему кабинету и кабинету королевы Виктории, стараются доказать, что система понуждения, принятая морскими державами с самого начала, одна растравила вопрос. Мне же кажется, что вопрос этот остался бы делом кабинетным, если б занятие княжеств не превратило вдруг переговоров в действия. Между тем и по вступлении войск Вашего Величества в Валахию мы приглашали Порту не считать этого занятия поводом к войне, свидетельствуя тем о крайнем желании нашем достигнуть примирения. Согласившись с Англией, Австрией и Пруссией, я предложил Вашему Величеству ноту, которая была бы удовлетворительна для обеих сторон. Ваше Величество ее приняли, но лишь только получили мы это благоприятное известие, как Ваш министр объяснительными к ней примечаниями уничтожил весь успех примирения и воспрепятствовал нам настаивать в Константинополе на простом и безусловном принятии ее. Порта, со своей стороны, предложила сделать в проекте ноты изменения, которые, по мнению представителей четырех держав в Вене, могли быть допущены. Они не были одобрены Вашим Величеством. Тогда Порта, оскорбленная в своем достоинстве, угрожаемая в своей независимости, отягощенная уже сделанными ею усилиями для противопоставления войска армиям Вашего Величества, предпочла объявление войны этому положению, нерешительному и унизительному. Она [461] просила нашего пособия; дело ее казалось нам справедливым. Эскадры английская и французская получили приказание войти в Босфор.
Мы приняли в отношении к Турции положение покровительствующее, но не действующее. Мы не поощряли ее к войне. Мы беспрестанно подавали султану советы о миролюбии и умеренности, уверенные, что этим средством достигнем примирения, и четыре державы вновь согласились представить Вашему Величеству другие предложения. Ваше Величество, со своей стороны, являя спокойствие, порождаемое сознанием своей силы, ограничивались как на левом берегу Дуная, так и в Азии отражением нападения турок и с умеренностью, достойной Владыки великой Империи, объявили, что будете оставаться в оборонительном положении. Итак, дотоле мы были, могу сказать, внимательными зрителями военных действий, но не принимали в них участия. Вдруг синопское дело заставило нас принять положение более решительное. Франция и Англия не считали полезным посылать десантные войска на помощь Турции. Итак, их флаг не принимал участия в делах, происходивших на суше. Но на море было иное. Три тысячи орудий при входе в Босфор присутствием своим довольно громко говорили Турции, что две первенствующие морские державы не дозволят напасть на нее на море. Синопское происшествие было для нас и оскорбительно, и неожиданно. Не важно то, хотели ли турки или нет перевезти военные запасы на русские берега. Дело в том, что русские корабли напали на водах Турции на суда турецкие, стоявшие спокойно в турецком порту. Они истребили их, несмотря на обещание не вести войны наступательной, несмотря на близость наших эскадр. В этом случае оскорбление нанесено было не политике нашей, а нашей военной чести. Пушечные выстрелы Синопа грустно отозвались в сердцах всех тех, которые в Англии и Франции живо чувствуют национальное достоинство. Воскликнули единогласно: «Союзники наши должны быть уважаемы везде, куда могут достигнуть наши выстрелы!» Посему дано было нашим эскадрам предписание войти [462] в Черное море и, если нужно, силой препятствовать повторению подобного события. Посему послано было Санкт-Петербургскому кабинету общее объявление с извещением его, что если мы станем препятствовать туркам к перенесению наступательной войны на берега, принадлежащие России, то будем покровительствовать снабжению их войск на их собственной земле. Что же касается русского флота, то, препятствуя ему в плавании по Черному морю, мы ставим его в иное положение, ибо надлежало на время продолжения войны сохранить залог, равносильный владениям турецким, занятым русскими, и облегчить таким образом заключение мира, имея способ к обоюдному обмену.
Вот, государь, точный ход и последовательность событий. Ясно, что по достижении ими сей степени они должны привести или к окончательному соглашению, или к решительному разрыву.
Ваше Величество подали столько свидетельств попечительности своей о сохранении спокойствия Европы, содействовали тому так могущественно своим благодетельным влиянием против духа беспорядка, что я не сомневаюсь в том, которую часть вы изберете из представленных Вам на выбор. Если Ваше Величество, подобно мне, желаете миролюбивого окончания, этого можно достигнуть очень просто объявлением, что немедленно будет заключено перемирие, что дела пойдут своим дипломатическим порядком, что всякое неприязненное действие прекратится и что все воюющие силы оставят те места, куда призваны были по поводу войны.
Итак, русские войска вышли бы из княжеств, а наша эскадра из Черного моря. Так как Ваше Величество предпочитаете вести переговоры прямо с Турцией, то Вы назначили бы посла для заключения с уполномоченным султана конвенции, которая потом будет представлена конференции четырех держав. В случае принятия этого плана, в котором мы с королевой Викторией совершенно согласны, спокойствие будет возобновлено и свет удовлетворен. В самом деле, в этом плане не заключается ничего такого, что не было бы достойно Вашего Величества, что могло бы оскорбить честь Вашу. Но когда, по причинам, которые трудно понять, Ваше Величество будете отвечать отказом, тогда Франция, как и Англия, будет принуждена предоставить жребию оружия и случайностям войны решение, которого можно было бы теперь достигнуть рассудком и справедливостью.
Не думайте, Ваше Величество, чтоб в моем сердце была малейшая неприязненность: я питаю только те чувства, которые Ваше Величество выразили Сам в письме ко мне от 17 января 1853 г.: «Наши сношения должны быть искренно-дружественные и основываться на одних и тех же намерениях: сохранения порядка, миролюбия, уважения к трактатам и взаимной благоприязни». Эта [463] программа достойна Государя, начертавшего оную, и я, не колеблясь, скажу, что пребыл ей верен.
Прошу Ваше Величество верить искренности моих чувств, и с сими чувствами пребываю, Государь, Вашего Величества
добрый друг Наполеон».

Ответ императора Николая из Петербурга от 28 января (9 февраля) 1854 года был следующий49:

«Не могу лучше отвечать Вашему Величеству, как повторением слов, сказанных Мною, которыми оканчивается Ваше письмо: «Наши сношения должны быть искренно-дружественные и основываться на одних и тех же намерениях: сохранения порядка, миролюбия, уважения к трактатам и взаимной благоприязни». Принимая сию программу, как Я начертал оную сам, Вы утверждаете, что пребывали ей верны. Смею думать, и совесть Меня в том удостоверяет, что Я от нее не уклонялся, ибо в деле, разделяющем нас и возникшем не по Моей вине, Я всегда старался о сохранении благоприятных сношений с Францией и с величайшим рачением избегал встретиться на этом поприще с выгодами религии, исповедуемой Вашим Величеством; делал, для поддержания мира, все уступки в форме и в существе, какие только допускала честь Моя, и, требуя для Моих единоверцев в Турции утверждения прав и преимуществ, приобретенных для них издавна ценою русской крови, не искал ничего такого, что не истекало бы из трактатов. Если б Порта была предоставлена самой себе, раздор, приводящий в недоумение Европу, давно был бы прекращен. Бедственное влияние одно тому воспрепятствовало. Возбуждая неосновательные подозрения, распаляя фанатизм турок, представив правительству их Мои намерения и истинное значение Моих требований в ложном виде, дали этому вопросу такие обширные размеры, что из него неминуемо должна была возникнуть война.
Ваше Величество, позволите мне не распространяться в подробности об обстоятельствах, изложенных в Вашем письме с особенной Вашей точки зрения. Многие действия Мои оцениваются в нем, по Моему мнению, не во всей точности; многие случаи, изложенные превратно, потребовали бы, для представления их в надлежащем виде, по крайней мере как Я их понимаю, слишком подробных толкований, несовместных с перепискою между царственными лицами. Таким образом, Ваше Величество полагаете занятие княжеств виною быстрого превращения переговоров в действия. Но Вы упускаете из виду, что этому занятию, еще только временному, предшествовал и преимущественно подал повод случай весьма важный — появление союзных флотов вблизи [464] Дарданелл, да и гораздо прежде того, когда Англия колебалась еще принять понудительное положение против России, Ваше Величество предупредили ее отправлением своего флота до Саламина. Это оскорбительное действие возвещало, бесспорно, малое ко Мне доверение. Оно должно было поощрить турок и заранее препятствовать успеху переговоров, показав им, что Франция и Англия готовы поддерживать их дело во всяком случае. Таким же образом, Ваше Величество говорите, что объяснительные замечания Моего Кабинета в венской ноте поставили Францию и Англию в невозможность побуждать Порту к принятию оной. Но Ваше Величество, можете вспомнить, что наши замечания не предшествовали отказу в простом и безусловном принятии ноты, а последовали за ним, и Я полагаю, что если б сии державы сколько-нибудь действительно желали сохранения мира, они долженствовали бы с самого начала содействовать этому простому и безусловному принятию ноты и не допускать со стороны Порты изменения того, что Мы приняли без всякой перемены. Впрочем, если б которое либо из наших замечаний могло подать повод к затруднениям, Я сообщил в Ольмюце достаточное им пояснение, которое Австрия и Пруссия признали удовлетворительным. К несчастью, между тем часть англо-французского флота вошла уже в Дарданеллы под предлогом охранения жизни и собственности английских и французских подданных, а для входа всего флота, без нарушения трактата 1841 года, надлежало, чтобы оттоманское правительство объявило Нам войну. По Моему мнению, если б Франция и Англия желали мира, как Я, им следовало, во что бы то ни стало, препятствовать сему объявлению войны, или, когда война уже была объявлена, употребить старания, чтоб она ограничивалась тесными пределами, которыми Я желал оградить ее на Дунае, чтоб Я не был насильно выведен из чисто оборонительной системы, которую желал сохранять. Но с той поры, как позволили туркам напасть на [465] азиатские наши границы, захватить один из пограничных постов (даже до срока, назначенного для открытия военных действий), обложить Ахалцых и опустошить Армянскую область, с тех пор, как дали турецкому флагу свободу перевозить на наши берега войска, оружие и снаряды, можно ли было, по здравому смыслу, надеяться, что мы спокойно будем ожидать последствий таких покушений? Не следовало ли предполагать, что мы употребим все средства для воспрепятствования этому? Затем случилось синопское дело. Оно было неминуемым последствием положения, принятого обеими державами, и это происшествие, конечно, не могло им показаться непредвиденным. Я объявил, что желаю оставаться в оборонительном положении, но объявил это прежде, нежели вспыхнула война, доколе Моя честь и Мои выгоды это дозволяли, доколе война оставалась в известных пределах. Все ли было сделано для того, чтоб эти пределы не были нарушены? Когда Ваше Величество, не довольствуясь быть зрителем или даже посредником, пожелали стать вооруженным пособником Моих врагов, тогда, Государь, было бы гораздо прямее и достойнее Вас, предварить Меня о том откровенно, объявив Мне войну. Тогда всяк знал бы, что ему делать. Но справедливое ли дело обвинять нас в событии по совершении оного, когда сами никоим образом его не предупреждали? Если пушечные выстрелы в Синопе грустно отозвались в сердце тех, кто во Франции и в Англии живо чувствует народное достоинство, неужели Ваше Величество думаете, что грозное присутствие при входе в Босфор трех тысяч орудий, о которых Вы говорите, и весть о входе их в Черное море не отозвались в сердце народа, которого честь Я защищать обязан? Я узнал от Вас впервые (ибо в словесных объявлениях, сделанных Мне здесь, этого сказано не было), что, покровительствуя снабжению припасами турецких войск на собственной их земле, обе державы решились препятствовать нашему плаванию по Черному морю, т. е., вероятно, снабжению припасами собственных наших берегов. Предоставляю на суд Вашего Величества, облегчается ли этим, как Вы говорите, заключение мира, и дозволено ли Мне при этом выборе одного из двух предложений не только рассуждать, но и помыслить на одно мгновение о Ваших предложениях перемирия, о немедленном оставлении княжеств и о вступлении в переговоры с Портою для заключения конвенции, которая потом была бы представлена конференции четырех держав. Сами Вы, Государь, если б Вы были на Моем месте, неужели согласились бы принять такое положение? Могло ли бы чувство народной чести Вам то дозволить? Смело отвечаю: нет! Итак, дайте мне право мыслить так, как Вы. На что бы Ваше Величество ни решились, Я не отступлю ни пред какою угрозою. Доверяю Богу и Моему праву, и Россия, ручаюсь в том, явится в 1854 году такою же, как была в 1812-м. [466]
Если, при всем том, Ваше Величество с меньшим равнодушием к Моей чести возвратитесь чистосердечно к нашей программе, если Вы подадите Мне от сердца Вашу руку, как Я Вам предлагаю Свою в эти последние минуты, Я охотно забуду все, что в прошедшем могло бы быть для Меня оскорбительным. Тогда, Государь, но только тогда, нам можно будет вступить в суждения и, может быть, согласиться. Пусть Ваш флот ограничится удержанием турок от доставления новых сил на позорище войны. Охотно обещаю, что им нечего будет страшиться Моих нападений. Пусть они пришлют ко Мне уполномоченного для переговоров. Я приму его с надлежащим приличием. Условия Мои известны в Вене. Вот единственное основание, на котором Мне позволено вести переговоры.
Прошу Ваше Величество верить искренности чувств, с коими пребываю, Государь, Вашего Величества добрый друг
Николай».

Приводимый выше текст письма государя вышел в свет обработанным в Министерстве иностранных дел, но первоначальный, несколько отличающийся от отправленного, проект письма был собственноручно написан императором Николаем, и мы помещаем этот проект в приложении50.
Граф Нессельроде упомянул в своем всеподданнейшем докладе от 26 января 1854 года о том, что генерал Кастельбажак, которому канцлер дал для прочтения письмо императора Наполеона, был глубоко огорчен. Он просил разрешить ему кратковременное представление государю, считая это единственным утешением в неудаче, постигшей его усилия создать лучшие отношения между Россией и Францией. На докладе была положена следующая высочайшая пометка: «En temoignage de mon estime particuliere pour le g. Castelbajac et les efforts, qu'il a fait, quoique en vain, pour etablir de bons rapports avec nous, envoyez lui demain le cordon de St-Alezandre et preparez un rescrit. Je le ferai venir le plus tot, que je le pourrai»51.
Милостивое отношение императора Николая к французскому послу еще более замечательным образом выразилось 1 февраля. Граф Нессельроде передал по приказанию государя ноту с возвращением верительных грамот только одному английскому послу сэру Гамильтону Сеймуру. Канцлер заметил, что генерал Кастельбажак чувствует себя в затруднительном положении, не получив такой же ноты52. Граф Нессельроде напоминал, что именно от французского правительства исходило предложение запретить нам плавание по Черному морю, и, не посылая французскому послу такой же, как Сеймуру, ноты, мы как бы более любезно относимся к стране, которая показала себя более грубой по отношению к [467] нам. Государь, несмотря на эти доводы, остался непреклонен и написал на докладе: «Je persiste dans ma resolution de ne pas mettre a l'egal le g. Castelbajac avec Seymour. II dependra de lui de demander ses passeports, mais je ne les lui enverrai pas moi-meme».
В конце февраля канцлер получил от Друэн де Люиса письмо, которое являлось ультиматумом и объявлением нам войны.
«Исполняя приказание императора, моего Августейшего Государя, — писал французский министр53, — имею честь объявить вашему превосходительству, что, если С.-Петербургский кабинет будет упорствовать в нежелании поставить свой спор с Турцией на чисто дипломатическую почву и не сообщит нам через вас своих намерений приказать войскам, под командой генерала князя Горчакова, начать отступление за Прут на определенную трактатами границу России и Турции так, чтобы княжества Молдавия и Валахия были окончательно очищены до 15 апреля, то правительство Его Императорского Величества принуждено будет считать отрицательный ответ или молчание за объявление войны и действовать сообразно этому».

Об исполнении подобных требований, очевидно, не могло быть и речи. Уже 9 февраля император Николай, отозвав своих послов из Лондона и Парижа, повелел обнародовать следующий манифест54:

БОЖИЮ МИЛОСТИЮ
МЫ, НИКОЛАЙ ПЕРВЫЙ,
ИМПЕРАТОР И САМОДЕРЖЕЦ ВСЕРОССИЙСКИЙ, ЦАРЬ ПОЛЬСКИЙ
и проч., и проч., и проч.,

Объявляем всенародно:

Мы уже возвестили любезным нашим верноподданным о причине несогласий наших с Оттоманскою Портою.
С тех пор, невзирая на открытие военных действий, Мы не переставали искренно желать, как и поныне желаем, прекращения кровопролития. Мы питали даже надежду, что размышление и время убедят турецкое правительство в его заблуждении, порожденном коварными наущениями, в коих наши справедливые, на трактатах основанные требования представляемы были как посягательство на его независимость, скрывающее замыслы на преобладание. Но тщетны были доселе наши ожидания. Английское и французское правительства вступились за Турцию, и появление соединенных их флотов у Царьграда послужило вящим поощрением ее упорству. Наконец, обе западные державы без предварительного объявления войны ввели свои флоты в Черное море, провозгласив намерение защищать турок и препятствовать нашим военным судам в свободном плавании для обороны берегов наших. [468]
После столь неслыханного между просвещенными государствами образа действия, мы отозвали наши посольства из Англии и Франции и прервали всякие политические сношения с сими державами.
Итак, против России, сражающейся за Православие, рядом с врагами Христианства становятся Англия и Франция!
Но Россия не изменит святому своему призванию; и если на пределы ее нападут враги, то мы готовы встретить их с твердостью, завещанною нам предками. Мы и ныне не тот ли самый народ русский, о доблестях коего свидетельствуют достопамятные события 1812 года! Да поможет нам Всевышний доказать сие на деле! В этом уповании, подвизаясь за угнетенных братьев, исповедующих веру Христову, единым сердцем всея России воззовем:
«Господь наш! Избавитель наш! Кого убоимся! Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!»

Дан в Санкт-Петербурге, в 9-й день февраля месяца, в лето от Рождества Христова тысяча восемьсот пятьдесят четвертое, царствования же нашего в двадцать девятое.


Ответом на французский ультиматум могла быть только решимость отразить неприятеля с оружием в руках, доказав ему на деле геройскую мощь русской армии и русского народа независимо от исхода войны.

Барон Бруннов продолжал смотреть на события с усвоенной им точки зрения, которая обеспечивала его депешам лучшую оценку в Петербурге. В начале августа он отметил55 высказанные в палате общин Кобденом слова о том, что Восточный вопрос должен быть разрешен когда-нибудь окончательно, так как невозможно, чтобы ислам продолжал существовать при современном состоянии культуры христианских народов. Достойно замечания, что против этой фразы государь сделал надпись: «C'est tout a fait mon avis; c'est incontestable».
В августе же последовал интересный разговор нашего лондонского посла с лордом Абердином, который, разделяя, видимо, до известной степени идеи Кобдена, нашел нужным сказать барону Бруннову о Турции: «Я перестал верить, что она может просуществовать более долгий срок. Я думаю, однако, что мы не проживем достаточно долго, чтобы нам пришлось заняться этой комбинацией. Ныне она мне кажется не столь удаленной (peu eloignee)». Эти слова английского министра произвели глубокое впечатление на государя, который подчеркнул их, сделал на полях депеши многозначительную отметку: «Enfin». [469]
Приведенные высочайшие пометки достаточно красноречивы. Если их сопоставить с выражениями государя в письмах к князю Варшавскому, то становится несомненным, что постепенно ум императора Николая стала волновать грандиозная мысль об изгнании турок из Европы и о создании на Балканском полуострове ряда христианских государств. Эта мысль была выражена также в приводимых в своем месте письмах государя к императору Францу-Иосифу, и сама по себе она являлась достойным концом освободительной политики венценосных вождей России, начиная с Петра Великого56. Но волей судеб мысль эта столкнулась с условиями, при наличности которых она не могла быть осуществлена. Наша дипломатия в споре о Святых местах и в позднейшем конфликте, который вырос на почве требований князя Меншикова и противодействия им, запуталась в противоречиях. Вместо того чтобы ясно поставить вопрос о необходимости осуществления великой мысли, которая могла бы, вероятно, при надлежащем ее провозглашении встретить сочувствие в Европе, она прежде всего стала от нее отказываться. Это и вызвало на Западе те обвинения нас в двуличии, которые сослужили службу Турции и ее союзникам и привели к неприязненному по отношению к нам настроению чуть ли не все культурные страны. Прямота и искренность императора Николая были поставлены нам в вину, так как всюду Думали, что наш Кабинет желает только придраться к случаю, чтобы низвергнуть Оттоманскую империю и воспользоваться ее наследием. Заявления же нашей дипломатии о том, что мы чужды [470] каких-либо мыслей о расширении территории России, принимались на Западе как неискусные уловки. Даже такие люди, как лорд Абердин, который имел счастливый случай лично беседовать с государем и знал его высокие мысли, колебались, не зная, что скрывает в себе возникший спор и какие в действительности цели преследуются нашей политикой. Обаяние личности императора Николая, однако, было столь велико, что лорд Абердин год спустя после встречи с ним сознавал, как бы инстинктивно, что в существе возникших недоразумений лежит взаимное непонимание сторон. «Я бы желал, — говорил он барону Бруннову, — чтобы Его Величество был убежден, что его умеренность более всего затрудняет его противников (contrarie ses adversaries). Они желали бы истощить его терпение, довести его до крайности и тогда обвинить Россию в нападении... Эта жалкая, изворотливая политика составляет наш позор»57.
Далее лорд Абердин заметил нашему послу, что он имеет несчастье не доверять лорду Редклифу, без которого, однако, обойтись невозможно, и что он презирает «скотов турок» (ces brutes), не имея средств предоставить их собственной судьбе58.
Оговорки лорда Абердина были, конечно, понятны для барона Бруннова. Он не мог, находясь в Лондоне, не знать, что добрые чувства английского первого министра были чисто платонические. Наш посол мог бы дать сообщаемому разговору соответствующее разъяснение, при котором речи лорда Абердина представились бы в их истинном свете. Но барон Бруннов воздержался от этого. Он знал, что такие разъяснения были бы неприятны, и потому предпочел оставлять свое правительство в заблуждении до того времени, когда истина станет очевидной и когда ее можно будет объяснить безумием английских государственных людей или теми «intrigues de serail», которым наш дипломат приписывал борьбу английских политических партий59.
Однако время дипломатических острот и стилистических упражнений проходило. Барон Бруннов обстоятельствами был вынужден писать иногда краткие и содержательные депеши. 17 (29) октября он донес канцлеру, что командующий английской эскадрой адмирал Дундас получил инструкцию охранять Константинополь, а также турецкие порты на Черном море — Варну, Требизонт и Батум.
В ноябре наш лондонский посол был уже вынужден признать, что «два Кабинета (наш и сен-джемский) желают столь противоположного, что нет возможности довести их до соглашения мирными путями»60. Письмо барона Бруннова, в котором он приводил только что изложенный взгляд, замечательно по своей редакции. Оно начинается указанием на возможное заключение мира с Турцией, причем автор его советует не только держаться требований [471] князя Меншикова, но и увеличить их. Далее речь идет о покровительстве, которое англичане оказывают туркам; рассказывается о том, что лорд Абердин, будучи предупрежден о возможном отъезде барона Бруннова, высказался, что он не отзовет сэра Гамильтона Сеймура из Петербурга; упоминается о глубоком впечатлении, которое произвел на английского министра прочтенный ему отрывок из письма графа Нессельроде к барону Бруннову, и, наконец, приводятся слова лорда Абердина о том, что лично он только и желал бы подтверждения наших трактатов с Турцией, между тем как другие стремятся к их пересмотру61.
Впрочем, император Николай уже не сомневался более в неприязненном отношении к нам английской политики. Он, может быть, был только введен в заблуждение относительно причин этой неприязни. На всеподданнейшей записке графа Орлова62 о беседе с сэром Гамильтоном Сеймуром, который выражал надежду, что все еще переменится к лучшему, государь надписал: «Ни Сеймуру и никому из них (английских купцов) не верю, ибо они63 честному слову не верят, п...!».
Однако император Николай сделал еще одну попытку побороть предубеждение Лондонского кабинета. Он отправил 20 октября (1 ноября) королеве Виктории собственноручное письмо следующего содержания64:
«Вашему Величеству, надеюсь, известны искренние мои чувства к Вашей особе с тех пор, как я имел честь лично Вас узнать; мне казалось, что Вы также благоволили оказывать мне некоторое расположение. Вы меня простите, что накануне, быть может, серьезных событий я обращаюсь непосредственно к Вам, чтобы испытать последнее остающееся мне средство65 предотвратить несчастья, избежание которых является в интересах обеих наших стран. Я позволяю себе это сделать с особенно большим доверием потому, что за много времени до того, как дела Востока приняли тот дурной оборот, в котором они находятся в настоящее время, я непосредственно обращался к Вашему Величеству через сэра Гамильтона Сеймура. Я старался обратить Ваше внимание на события, тогда еще неопределенные, но весьма правдоподобные в моих глазах, которые я старался осветить прежде всего совместно с английским кабинетом, чтобы устранить, насколько возможно, различие наших взглядов. Переписка того времени, которую благоволите приказать перечесть себе еще раз, достигла своей цели, так как разъяснила английскому правительству самые интимные мои мысли относительно затронутых серьезных предположений, а я получил в ответ (или, по крайней мере, так предполагал) такое же изложение взглядов Вашего Величества.
Будучи, таким образом, осведомлены о том, чего мы обоюдно желали бы, по какому же фатальному стечению обстоятельств мы [472] дошли, Государыня, до столь яркого недоразумения по вопросам, относительно которых мы согласились, казалось, раньше, так как мое слово обязывает меня по отношению к Вашему Величеству так лее, как, я думаю, слово английского правительства обязательно по отношению ко мне.
Я обращаюсь к справедливости и к сердцу Вашего Величества, я взываю к Вашим добрым намерениям и к Вашей мудрости. Благоволите решить, должны ли мы остаться, как я этого горячо желаю, в добром согласии, одинаково выгодном для наших стран, или Вы находите войну неизбежной в то время, когда я тщетно прошу указать причины к ней. Должен ли английский флаг развеваться рядом с полумесяцем, чтобы бороться с Андреевским крестом.
Каково бы ни было решение Вашего Величества, будьте уверены в неизменной и искренней привязанности, с которой не перестану пребывать Вашего Величества добрым братом и другом».
Ответ на это письмо последовал через две недели, сообразно состоянию тогдашних сообщений.
«Государь и дорогой брат, — писала королева Виктория66. — С глубоким и искренним удовлетворением я получила письмо, которое Вашему Императорскому Величеству угодно было написать мне 18 (30) октября2. Я весьма тронута выраженными Вами чувствами, и Ваше Величество меня достаточно знаете, чтобы верить во взаимность этих чувств. [473]
Я также очень благодарна Вам, Государь, за откровенность, с которой Вы мне говорите о настоящих осложнениях. Я бы не сумела лучше ответить на чистосердечные намерения Вашего Величества иначе, как высказав в свою очередь со всей прямотой мои взгляды на затронутый вопрос, так как я убеждена, что в этом заключается лучшее средство сохранить с пользой истинную дружбу.
Я прочитала, дорогой брат, согласно Вашему желанию, как секретные сообщения, которые Вы пожелали нынешней весной мне передать через барона Гамильтона Сеймура, так и ответы, которые я приказала моему правительству Вам отправить.
Хотя при чтении и становится очевидной весьма заметная разница Ваших и моих взглядов на Турецкое государство и его жизнеспособность, но меморандум Вашего Величества от 3 (15) апреля самым счастливым образом рассеивал неприятные опасения. Из него видно, что если мы не были согласны относительно состояния здоровья67 Оттоманской империи, то между нами была полная солидарность относительно необходимости предоставить ей жить и не предъявлять ей унижающих ее требований с тем, чтобы остальные поступали бы так же, и никто не злоупотреблял бы ее слабостью для получения исключительных преимуществ. С этой целью Ваше Величество заявили даже готовность потрудиться в согласии с Англией для продолжения существования Турецкой империи и избегать всякого повода, могущего повести к ее распадению.
Я также была убеждена, что между нами не было и не могло быть никакого различия во взглядах относительно требований о Святых местах, требований, которые, как я имела право думать, составляли единственный предмет недовольства России Портой.
Я, Государь, вполне полагаюсь на слово, данное мне Вашим Величеством, слово, впоследствии подтвержденное, благодаря Вашей дружбе, объяснениями Ваших намерений. Никто более меня не ценит высокой прямоты Вашего Величества, и я желала бы, чтобы мои убеждения могли бы разрешить в этом отношении все затруднения. Но Вам известно, что, как бы ни были чисты намерения, которыми руководствуется монарх, даже наиболее возвышенного характера, этих личных качеств недостаточно для международных договоров, когда одно государство связует себя по отношению к другому торжественными обязательствами. Истинные намерения Вашего Величества были несомненно забыты и плохо истолкованы в отношении формы, приданной обращенным к Порте требованиям.
Искренно желая, Государь, исследовать, отчего, собственно, могло произойти это неприятное недоразумение, я, естественно, остановилась на статье 7 Кайнарджийского трактата, и я должна сказать Вашему Величеству, что, запросив относительно смысла, который может быть придан этой статье, совета самых сведущих [474] людей, а затем прочтя ее сама с искренним желанием избегнуть односторонности, я пришла к убеждению, что эта статья не может подлежать распространительному толкованию, которое желали ей придать. Все друзья Вашего Величества уверены, как и я, что Вы не злоупотребили бы данными Вам правами, но такого рода требования (какие предъявлены Турции) едва ли могут быть приемлемы кем-либо из государей, уважающих свою независимость.
Я не скрою также от Вашего Величества тяжелого впечатления, которое на меня произвело занятие княжеств. Вот уже четыре месяца, как оно вызывает общее потрясение в Европе и впоследствии может привести к событиям, которые я буду оплакивать наравне с Вами. Но, так как намерения Вашего Величества относительно Порты дружественны и бескорыстны, то я убеждена, что Вы найдете способ их проявить и осуществить так, чтобы обойти самые серьезные опасности, которые, уверяю Вас, я со своей стороны буду всеми силами устранять. Беспристрастное внимание, с которым я следила за причинами, вызывавшими до настоящего времени неудачу всех попыток примирения, дает мне твердое убеждение в том, что нет существенного препятствия, которого нельзя было бы устранить или быстро преодолеть при содействии Вашего Императорского Величества.
Я не оставляю надежды на этот счастливый результат даже после грустных столкновений, которые вызвали пролитие крови в княжествах, так как я верю в Бога, и если со всех сторон намерения чисты, а хорошо понимаемые интересы общи, то Всемогущий не дозволит, чтобы вся Европа, в которой так много горючих элементов, была подвергнута всеобщему потрясению.
Да блюдет Бог дни Вашего Величества, и верьте, Государь, искренней привязанности, с которой пребываю Вашего Императорского Величества доброй сестрой и другом».
Император Николай пометил на этом письме: «C'est fort amical, mais cela ne conclut rien du tout».
В то время как монархи обменивались приведенными письмами, барон Бруннов продолжал в Лондоне свою политику бесед с лордом Абердином. Он исполнил также данное ему министром финансов поручение перевести из английского банка вклад нашего правительства в сумме около 25 миллионов франков и подчеркивал в своей депеше68 эту свою заслугу перед отечеством, как «nouvelle preuve de fidelite et de devouement au service de notre Auguste MaTtre». Наш дипломат сообщал также в ходе части союзной эскадры в Черное море и о своей беседе по этому поводу с лордом Абердином. Английский министр заявил барону Бруннову, что вход незначительной эскадры («escadrille») последовал не по инструкции союзных правительств, [475] а по личной инициативе послов и адмиралов; целью такого решения было, по всей вероятности, облегчение путешествия отозванных из княжеств и временно находившихся в Варне консулов, а также возвращение стоявших в устье Дуная торговых судов. Одно из высказанных лордом Абердином предположений о входе части эскадры в Черное море сводилось и к возможности наблюдать за движениями турецкой эскадры на случай столкновения между морскими силами России и Турции. В заключение разговора лорд Абердин добавил, что он является противником поползновений заставить Англию воевать с Россией, но что он не может оставить Турцию без поддержки.
Барон Бруннов возразил своему собеседнику, что предлог для входа союзной эскадры в Черное море ему представляется «пустым и достойным презрения» («mesquin et meprisable»), что русские власти хозяйничать ей и уводить суда в Сулинском рукаве не позволят, и присутствие эскадры при встрече русских морских сил с турецкими не помешает нашим морякам исполнить свой долг. Впрочем, лорд Абердин и сам назвал причины входа в Черное море нескольких союзных военных судов «contemptible» (достойным презрения), что, по словам Бруннова, свидетельствовало об «унижении, которое должен был испытать английский первый министр перед лицом представителя Императора».
Вопрос о вооруженном вмешательстве Великобритании в русско-турецкую распрю был в английском общественном мнении решен с того момента, когда в Лондоне было получено известие о Синопской победе. Барон Бруннов в следующих словах описывает состояние умов в Англии после этого события69:
«Русский флот проявил свое мужество в благородном боевом деле. Сценой этой неожиданной победы была стихия, в которой Англия считала себя безраздельно господствующей. Великобританская эскадра, стоявшая на якоре в Босфоре, была свидетельницей нашей победы. Она оставалась бездеятельной в то время, когда турецкий флаг склонился перед Андреевским крестом. Где же была Англия, объявившая, что ее знамя развевается на водах [476] Востока для того, чтобы охранять независимость Турции, ее старой союзницы! Она оставалась неподвижной. Она даже не осмелилась пройти проливы. Это преисполнило меру падения. Жребий брошен. Нельзя более отступать, не марая чести Англии несмываемым пятном. Таковы, г. канцлер, речи органов общественного мнения».
Минута кризиса наступала, хотя лорд Абердин и сообщил барону Бруннову, что в интересах сохранения мира он предполагает сделать еще одно усилие, и окончательное решение по этому поводу ожидалось нашим послом через несколько дней. Однако 3 (15) декабря™ наш посол сообщил, что лорд Абердин не будет делать Совету министров никаких предложений, но Редклиф, по словам английского министра, еще надеялся заставить Турцию вступить в переговоры71. Барон Бруннов счел долгом заявить на это лорду Абердину, что «Англия не страховое общество, обязанное отвечать за несчастные случаи на море», и если она стремится сохранить Оттоманскую империю, то должна проявлять это стремление не путем войны, а мирными средствами, так как никакая иностранная демонстрация не заставит нас отказаться от права войны по отношению к Турции.
Барон Бруннов, руководствуясь инструкцией графа Нессельроде, заявил лорду Абердину и Кларендону, что «отношение государя императора к двум морским державам будет сообразно с поведением их эскадр по отношению к нашей»72. Английские же министры заметили на это, что Синопская победа в известном смысле является уничтожением для Англии, и вопрос о действии союзных эскадр зависит от послов в Константинополе и от адмиралов. Бруннов не мог не выразить удивления по поводу такой передачи правительствами руля политики адмиралам, в ответ на что ему пришлось выслушать оригинальную теорию, подробно изложенную лордом Абердином.
«Я примирился с мыслью, — сказал английский министр, — что мне придется узнать о боевом столкновении наших судов с вашими. Я не спорю против того, что вам принадлежит право преследовать турецкие корабли везде, где их можно встретить, но мы полагаем, что в наших интересах помешать таким встречам. Отсюда легко возможно предвидеть столкновения. Мы не назовем этого войной... Я вижу ваше удивление. Вы удивитесь еще более, если я вам скажу, что мы идем далее. Мы допускаем, что борьбу между нами возможно ограничить пределами Черного моря, не распространяя ее ни на Балтийское, ни на другие части земного шара. Если бедствия войны можно заключить в более узкий круг, то отчего не сделать этого? Ведь распря турецкая, и почему ее не заключить в территориальные пределы, где она должна быть разрешена? Это может показаться неслыханным, но я не думаю, что это был абсурд». [477]
На замечание барона Бруннова, что мы имеем дело с Турцией и что вмешательство третьих держав скорее способно запутать вопрос, чем содействовать его разрешению, лорд Абердин ответил:
«Для нас невозможно предоставить Турцию вашей милости. Невозможно также предоставить ее собственной неспособности. Поэтому нам приходится выбирать между двумя одинаково плохими способами. Прежде всего мы рискуем рассориться с вами, а если бы мы пришли к соглашению с вами, то пришлось бы принуждать Турцию».
Изложение беседы с лордом Абердином барон Бруннов восполнил своими замечаниями. «Когда политика ложна, — писал он, — то она может привести лишь к плохим последствиям. Англия стала на путь, с которого ей невозможно сойти, не наталкиваясь на препятствия, созданные ее же руками».
Донесение нашего посла было испещрено восклицательными знаками, которыми император Николай отметил приведенные отрывки, сделав в конце надпись: «C'est absurde et pitoyable»73.
Однако государь не терял еще окончательной надежды или признавал, по крайней мере, необходимым до конца исчерпать все возможные средства для избежания полного разрыва с Англией. Он еще раз обратился 3 (15) декабря к королеве Виктории с собственноручным письмом.
«Государыня, — писал император Николай74, — я благодарю Ваше Величество за столь же дружественный, сколько и откровенный ответ на письмо, которое я имел честь Вам написать. Благодарю также за доверие к моему слову. Я надеюсь, что имею на это некоторое право. 28 лет политической жизни, часто подверженной тяжелым испытаниям, никому, я надеюсь, не дают права в этом сомневаться. Как мне ни прискорбно быть иного, чем Ваше Величество, мнения, но я позволяю себе думать, что в делах публичных, а также в отношениях одной страны к другой ничто не может быть более свято, как слово и личный характер государя, так как от их окончательного решения зависит мир и война.
Я не буду, конечно, утомлять внимания Вашего Величества подробным разбором статьи 7 Кайнарджийского трактата, но замечу лишь, Государыня, что уже 80 лет, как Россия и Турция понимали ее так, как понимаем мы ее и теперь. Этот смысл был извращен лишь в последнее время вследствие подстрекательств, которые Вашему Величеству столь же хорошо известны, как и мне. Вернуть Кайнарджийскому трактату первоначальное значение и укрепить его торжественным обязательством — такова цель моих усилий и таковой она останется, хотя бы, вопреки моему горячему желанию, пришлось еще проливать кровь. Это жизненный вопрос для России, и нет усилий, которых она не употребила бы, чтобы его надлежащим образом разрешить. [478]
Если мне пришлось занять княжества, о чем я сожалею так же, как и Ваше Величество, то потому, что свобода, которой княжества пользуются, завоевана ценой русской крови и достигнута, Государыня, мною в 1828 и 1829 годах. Было бы недостойно меня предавать их накануне конфликта, который делали все более и более вероятным, на волю врагов христианства, коих гнет понятен лишь тем, кто его испытал. Я надеюсь, что это достаточный ответ на сомнения и сожаления Вашего Величества. Вы изволили мне высказать, что не сомневаетесь в возможности восстановления мира при моей помощи, несмотря на пролившуюся кровь. От всего сердца отвечаю, Государыня, — да, если Ваши уполномоченные точно исполнят Ваши приказания и Ваши благожелательные намерения, потому что мои не изменились с самого начала настоящих грустных событий. Отступать перед опасностью или хотя бы только желать теперь не того, чего я желал раньше, и отречься от своего слова было бы ниже меня, и благородное сердце Вашего Величества должно это понять. Я прибавлю лишь, что мое сердце обливается кровью, узнавши, какие ужасы творятся дикими ордами с тех пор, как там развевается английский флаг.
Я сердечно благодарен за добрые пожелания, которые Вам угодно было мне передать. Они взаимны, пока я жив, Государыня, и я рад высказать это Вашему Величеству, уверяя вас в моей благожелательности. До конца жизни пребываю, государыня, Вашего Величества преданным братом и другом». [479]
В приложениях читатель найдет подлинник этого проекта, а также вариант, вышедший, вероятно, из-под пера графа Нессельроде, смягчившего прямые и решительные выражения государя и введшего в текст ряд дипломатических вставок и округленных фраз, которыми был так богат стилистический репертуар канцлера, а в особенности его ученика, как сам он любил себя называть, барона Бруннова.
Несомненные познания, наблюдательность и способность ориентироваться в событиях, отличавшие этого дипломата, терялись в стилистических изворотах, в желании блеснуть оригинальным сравнением, и в особенности в опасении вызвать неудовольствие государя. У барона Бруннова не следует искать ни прямоты, ни решительности в высказывании своих взглядов. Иногда, в особо важные минуты, — намек и ничего более, притом намек, тотчас же взятый обратно или сопровождаемый оговорками, среди которых исчезал его настоящий смысл.
Классическим образцом такого «дипломатического искусства» в сношениях со своим собственным правительством является записка барона Бруннова о положении Восточного вопроса, написанная в январе 1854 года75. Она начинается общими соображениями о причинах (превосходно известных автору) политических ошибок, совершаемых правительствами. Как на главную причину барон Бруннов указывает на неточные или преувеличенные сведения, доставляемые агентами. «Последние имеют слабость думать, что они оказывают приятные услуги своим кабинетам, льстя господствующим мнениям и сообщая сведения, их поддерживающие».
Далее идет речь о том, как впал, вследствие этой причины, в ошибки Лондонский кабинет76 и как, наоборот, более глубоко проникает в суть вещей император Наполеон III. В то время когда «английская политика не сознает ни того, чего желает, ни того, что может», Наполеон прекрасно понял, что события доведут его армию до Константинополя и что явится возможность переделать карту Европы для возвеличивания Франции. Записка излагает далее подробности, касающиеся английских морских вооружений и предположенной перевозки французских войск в Константинополь, упоминает об «ужасе, охватывающем Английский кабинет при мысли о будущем», отмечает бессилие Швеции и Дании воспротивиться захвату Балтийского моря и колебания Пруссии и, наконец, подходит к существенному вопросу о войне и мире. Барон Бруннов прежде всего указывает на мирную миссию Австрии, несколько осложненную последними решениями послов на Венской конференции, упоминает вскользь о сомнениях, вызываемых парижским проектом конференции шести, и замечает, что если одно предложение не будет иметь успеха, то возникнет [480] другое, так как никто не желает перейти черту, отделяющую мир от войны.
«Если бы пришлось объяснить, — писал Бруннов, — каким образом Европа дошла до этой черты, то современная история затруднилась бы связать начало с концом.
Год тому назад, когда князь Меншиков отправлялся в Константинополь, предметом его миссии было урегулирование вопроса о Святых местах посредством дружественного соглашения с Портой. С этого времени события в своем безостановочном ходе с каждым шагом прибавляли Восточному вопросу опасность за опасностью.
В мае месяце вопрос еще назывался нотой князя Меншикова.
В июле он стал уже занятием княжеств.
В августе он приобрел имя венской ноты.
Диван преобразовал его в объявление войны.
Морские державы осложнили его посылкой эскадр сначала в Дарданеллы, а потом к выходу из Босфора.
Россия ответила Синопской победой.
Ныне мы подходим к моменту, когда Восточный вопрос станет называться оккупацией Константинополя общими силами Франции и Англии.
Если изменился вид вопроса, то и цель наших усилий стала другая. Главнейшим интересом нашей политики является лишение морских держав преобладающего положения, которое они заняли между Дарданеллами и Босфором. Чем дольше они там останутся, тем последствия будут менее благоприятны для нас. Чтобы их вытеснить из положения, столь полезного для их интересов и столь вредного для наших, у нас остается выбор между двумя альтернативами.
Одной является мир, другой — война.
Императору принадлежит избрать ту, которую он найдет лучшей.
Не будем обесценивать выгод мира, если его последствием является изъятие Константинополя из власти англо-французского союза.
Не будем также игнорировать трудностей, которые придется преодолеть, чтобы достигнуть той же цели с оружием в руках».
Барон Бруннов говорил, как Пифия. Неудивительно поэтому, что вышеприведенные строки записки удостоились лишь вопросительного знака, поставленного государем на полях труда нашего дипломата рядом с отметкой NB.
Барон Бруннов одновременно с запиской препроводил графу Нессельроде интересное, полное противоречий письмо77. Оно начинается длинным вступлением, в котором наш дипломат замечает, что у нас не знают Англии, и поэтому он считает долгом высказать истину о предвидимых им опасностях. С чувством своего превосходства говорит Бруннов о «жалком виде», с которым лорд [481] Рёссель сообщил ему об инструкциях, посланных в Петербург Сеймуру, о ничтожестве английских министров, «ежедневно изменяющих свое мнение» и готовящихся к открытию парламента, как к рождественскому празднику, когда детям показывают изображающую Великобританию куклу на картонном корабле в качестве владычицы морей. «Все это было бы смешно, — сентенциозно добавлял барон Бруннов, — если бы мир Европы не был поставлен на карту к финалу рождественской пьесы».
Автор, упомянув в начале письма о том, что «Россия должна отдать себе отчет в жертвах, которые ей придется принести, и в страданиях, которые ждут ее, если она вступит в великую борьбу», замечает в конце, что, хотя парламент и ассигнует какие угодно суммы, так как «мания противодействия русским завоеваниям затемняет все умы», но что, однако, страна будет в таком настроении лишь до тех пор, пока ей не надоест нести издержки и читать газеты.
Если барон Бруннов думал, что его записка и письмо явятся серьезным предостережением перед наступающими событиями, то он глубоко ошибался. Вернее всего, что эти документы, как и многие другие, исходившие от талантливого дипломата и стилиста, имели в виду убедить будущего историка в уме автора и в сознании им значения переживаемого исторического момента. Эта цель достигнута. Нельзя ныне отрицать (оставляя в стороне неизбежные ошибки вроде написанной отходной Пальмерстону), что барон Бруннов прекрасно ориентировался в событиях, но нельзя также не отметить, что он, дорожа своим личным положением, не высказывал своих взглядов с ясностью и полнотой, которые отличают верных слуг царя и отечества не только за страх, но и за совесть.
Чем, например, объяснить странное сообщение барона Бруннова, сделанное накануне предвиденных им громадной важности событий, о том, что правительства западных держав раскаиваются в посылке сэру Сеймуру и генералу Кастельбажаку инструкций объяснить Петербургскому кабинету вход эскадр в Черное море намерением воспрепятствовать всякому нашему нападению на турецкий флот и порты78.
Но на деле вышло иное. Английский и французский послы в Петербурге поступили согласно данным им инструкциям, и в то время когда депеша барона Бруннова направлялась еще к месту назначения, граф Нессельроде предложил ему разъяснить вопрос о том, намерены ли союзные эскадры воспрепятствовать также турецкому флоту нападать на наши суда и берега79. «Нам невозможно, — писал канцлер, — рассматривать сделанное нам заявление иначе, как покушением на наши права воюющей стороны. Император считает себя обязанным протестовать против этого [482] заявления и не может признать его правомерности. Его решение в будущем определится в зависимости от способа применения заявления адмиралами обоих флотов и от поведения их судов относительно наших».
13 (25) января барон Бруннов исполнил данное ему поручение, обратившись к лорду Кларендону с нотой следующего содержания.
«Нижеподписавшийся получил приказание объясниться с вашим превосходительством относительно значения сообщения, сделанного устно Имперскому канцлеру английским представителем в С.-Петербурге.
Если оно было вызвано желанием устранить возможность столкновения между русскими и оттоманскими морскими силами, то этого можно было достигнуть, руководствуясь принципом справедливой взаимности.
Поэтому следовало бы точно определить, что оттоманская эскадра должна воздержаться от всякого нападения на русский флаг и на русские берега в Европе и в Азии.
Под этим условием была бы обеспечена равная безопасность оттоманскому берегу и флагу.
Во-вторых, если турецким судам позволено беспрепятственно поддерживать сообщения между оттоманскими портами для доставления жизненных припасов, военных материалов и войск, то такое же право должно быть обеспечено судам Императорского флота для того, чтобы они могли поддерживать сообщение между русскими портами на европейском и азиатском побережье.
Такое решение имело бы последствием, при его точном осуществлении, прекращение между воюющими сторонами враждебных действий на море.
Нижеподписавшийся имеет честь просить его превосходительство лорда Кларендона уведомить его в ответ на эту ноту, согласны ли намерения правительства Ее Великобританского Величества с [483] намерениями Императорского кабинета относительно принципа совершенной взаимности, изложенного в настоящем сообщении»80.
Ответ заставил себя ждать шесть дней и не был удовлетворителен.
«Нижеподписавшийся, — писал лорд Кларендон81, — имеет честь подтвердить получение ноты барона Бруннова от 25 (13) с. м., в которой он сообщает о полученном приказании запросить у нижеподписавшегося объяснения относительно точного смысла устного сообщения представителя Ее Величества в Петербурге канцлеру Империи.
Барон Бруннов указывает на некоторые мероприятия, которые при взаимном соглашении и точном осуществлении привели бы к прекращению военных действий на море, и просит нижеподписавшегося уведомить его, согласны ли намерения правительства Ее Величества с намерениями Императорского кабинета относительно принципов совершенной взаимности, изложенных в ноте барона Бруннова.,
Нижеподписавшийся, отвечая барону Бруннову, считает долгом заявить, что сообщение сэра Сеймура имело в виду установить: что флот Ее Величества был послан в Константинополь не для нападения на Россию, но для защиты Турции, и что правительство Ее Величества было бы радо, если бы необходимость такого использования флота вовсе не представлялась. Но уничтожение турецкого флота, мирно стоявшего на якоре в турецкой гавани, доказало, что примирительное настроение правительства Ее Величества и дружественное об его намерениях сообщение графу Нессельроде 27 октября были неверно поняты и с ними не считались. Поэтому правительство Ее Величества решилось принять меры для устранения в будущем несчастий вроде того, театром которого был Синоп. С этой целью корабли Ее Величества и Императора французов должны войти в Черное море и потребовать от каждого встреченного русского корабля, чтобы он возвратился в русский порт; если бы он не пожелал считаться с этим требованием, то принудить его к исполнению. Но, так же как и в прошлом, правительство Ее Величества, желая мирно разрешить текущие затруднения, приняло бы меры, чтобы воспрепятствовать всякому нападению турецкого флота на русскую территорию.
Нижеподписавшийся установил, таким образом, значение сообщения, которое, во избежание всяких недоразумений, устно сделал представитель королевы в Петербурге, и ему кажется совершенно излишним уведомлять барона Бруннова о том, что этого сообщения будут точно придерживаться.
Нижеподписавшийся спешит добавить, что правительство Ее Величества искренно желает сохранения дружественных отношений с Россией, и все усилия его будут иметь целью разрешение [484] русско-турецкой распри, согласно со справедливостью и с честью, но Россия заставила правительство Ее Величества исполнить свой долг без колебаний.
Турция является державой оскорбленной и более слабой; часть ее территории занята и удерживается силой, между тем как военные приготовления в России совершаются на широкую ногу. Правительство Ее Величества, защищая Турцию от грозящей ей опасности, поддерживает основной принцип европейской политики сохранения Оттоманской Империи, принцип, который был несколько раз провозглашен пятью великими европейскими державами.
Пределы и характер такой защиты будут зависеть от образа действий России, но правительство Ее Величества не теряет надежды, что мир возможен на справедливых условиях, предложенных Портой России. Если бы они были приняты, то перемирие на море и на суше прекратило бы пролитие крови и положило бы конец затруднениям, вытекающим из морских операций. Опасные ныне для общественного мира несогласия были бы тогда скоро устранены».
Не могло быть более сомнений в том, что Великобритания всецело становилась на сторону Турции, и барону Бруннову оставалось лишь исполнить инструкцию графа Нессельроде и потребовать свои верительные грамоты. Он сердечно простился с лордом Абердином, который упрекал себя в том, что не отправил тотчас же после неудачи посольства князя Меншикова в Петербург лорда Гренвиля для конфиденциальных переговоров, и восклицал: «Это невозможно, это была бы чудовищная война»82. Прощание с лордом Кларендоном ограничилось рукопожатием.
26 января (7 февраля) барон Бруннов покинул Лондон и направился в Брюссель, где ему пришлось прожить по приказанию государя около полугода.
Вскоре вслед за этим граф Нессельроде получил сообщение лорда Кларендона83 с заявлением, что «если Россия откажется от разрешения чисто дипломатическим путем своих несогласий с Блистательной Портой и не уведомит через возвращающегося курьера о своем намерении дать войскам князя Горчакова приказ отступить за Прут так, чтобы Молдавия и Валахия были очищены до 30 апреля, то Великобританское правительство будет считать отказ или молчание Петербургского кабинета за равносильные объявлению войны». Курьеру было приказано ожидать ответа не долее шести дней.
Курьер, конечно, ждал напрасно. Ответ не последовал и последовать не мог. Оставалось принять вызов, уповая, как правильно выражалась позднейшая декларация нашего правительства, на силу сопротивления, даваемую самоотверженностью и патриотизмом русского народа. [485]
Столь долго подготовлявшийся разрыв России с западными державами совершился. Франция и Англия 12 марта заключили в Константинополе особый трактат с Турцией, которым определялись их взаимные отношения84, а 10 апреля между обеими западными державами был заключен оборонительный и наступательный союз85.
Если в Англии этот союз был вызван опасением столь нежелательного для нее падения Оттоманской империи и чрезмерного усиления влияния России на Востоке, то со стороны императора Наполеона III преследовались совершенно иные и не соответствовавшие, по всей вероятности, интересам Великобритании цели.
«Я смеюсь над Восточным вопросом, — сказал Наполеон принцу Гогенцоллерну-Зиненгеру уже после разрыва с Россией, — так же, как и над влиянием русских в Азии. Меня интересует лишь влияние их в Европе, и я хочу положить конец тому господству, которое за последнее время петербургский кабинет приобрел на континенте. Мне все равно, желает ли Россия очистить княжества или нет, но я желаю ослабить ее и не заключу мира, пока не достигну своей цели»86.
Наше правительство ознакомило европейские Кабинеты и общественное мнение со своим взглядом на происшедший разрыв посредством утвержденных государем февральского меморандума и мартовской декларации87. Истинное же освещение событий для России было, кроме того, сделано новым манифестом от 11 апреля, написанным лично императором Николаем. В этом манифесте, объявленном при торжественной обстановке в первый день Светлого Христова Воскресения, государь объяснял народу, [486] что общая цель Англии и Франции обессилить Россию и низвести ее с той степени могущества, на которую она возведена Всевышней Десницей. Упомянув далее о том, что Россия сражается не для материальных выгод, а исключительно за веру христианскую и в защиту единоверных своих братии, государь обращался ко всему христианству. «Да познает же все христианство, — были заключительные слова манифеста, — что, как мыслит Царь русский, так мыслит, так дышит с ним вся русская семья»88.

Мы уже говорили, что вскоре после возвращения князя Меншикова из Константинополя нашему послу в Вене барону Мейендорфу было поручено передать императору Францу-Иосифу собственноручное письмо императора Николая, в котором откровенно разъяснялись взгляды и намерения государя.
Австрийский монарх ответил89, что им поручено графу Буолю войти в соглашение с бароном Мейендорфом относительно самого полезного способа действий для достижения цели посреднической миссии, принимаемой на себя Венским кабинетом. Прежде всего император Франц-Иосиф предполагал повлиять на Порту, чтобы она дала «должное» России удовлетворение. Он надеялся успеть в этом, рассчитывая на возвышенные чувства императора Николая, которые окажут свое влияние в отношении великодушной пощады Турции. Если бы, однако, успех не был достигнут и государь решился бы занять княжества, то усилия австрийского императора предполагалось направить на то, чтобы ни в Константинополе, ни в Лондоне и Париже оккупация не была признаваема началом войны. Относительно сделанного из Петербурга предложения Австрии занять пограничные турецкие области император Франц-Иосиф находил, что с этим не следовало бы спешить. Он полагал, что открытое принятие Австрией враждебных против Турции мер вызвало бы форменный союз Франции со всеми революционными элементами, и просил предоставить ему широкую свободу действий, которой он воспользуется «dans l'esprit de l'alliance qui unit».
Вскоре император Николай отправил в Вену другое письмо, следующего содержания90:
«Мой дорогой друг! Я не могу достаточно благодарить тебя за благородные, прямые и столь достойные тебя ответы на то, что я тебе писал и поручил передать барону Мейендорфу. Я вполне одобряю программу, которой ты желаешь придерживаться в настоящем грустном случае. Она столь же разумна, как и осторожна, и я не могу ее не уважать. К несчастью, дела все ухудшаются, так как тебе уже известно, что моя последняя попытка привести турок к более справедливой оценке вещей не удалась вследствие адской [487] диктатуры (Pinfernale dictature), которой пользуется над этим несчастным правительством лорд Редклиф, сделавшийся, кажется, всемогущим. Результат ясен. Для меня — это необходимость немедленно вступить в княжества, что уже и совершается; для Турции — полное подчинение английским и французским фантазиям, т. е. именно то, что желают вменить в вину моим намерениям.
Мне не остается ничего более, как продолжать держаться плана, который я начертал и которому буду следовать спокойно и решительно на досаду английскому и французскому флоту и их вооруженной силе. Если они желают войны со мной, то пусть придут — мы будем готовы защищаться. Если желают приняться за моих союзников — я тут со всеми моими силами для поддержки последних.
Но то, что мы должны предвидеть и чему противодействовать, заставляют наши интересы, может теперь, когда Турция предалась англичанам и французам, вскоре наступить. Если вспыхнет война, то я не имею никакой возможности поступать дальше так, как поступал раньше; я не смогу более удерживать в покое болгар, греков и прочие народности, нетерпеливые и пришедшие в отчаяние. Весьма возможно, что они все восстанут, а флоты бессильны против них. Последствием будет падение в Европе Оттоманской Империи даже без помощи нашего оружия.
Я желал бы, если это событие наступит, заранее знать твои виды и намерения. Я повторяю то, что ты уже знаешь: я не желаю завоевании91, и я это торжественно объявил в моем манифесте России. Этим все сказано. Мне казалось бы поэтому, что простейшим решением было бы признать в их границах независимость народностей, которые сами отделились бы от Турции, как-то: Молдавия, Валахия, Сербия, Болгария и др. Я думаю, и ты тоже это предпочел бы, это от нас отстраняет несправедливые подозрения, будто мы стремимся к завоеваниям. Такая мера даст нам соседями маленькие государства, которые будут управляться по их обычаям и лицами, ими выбранными; для их существования нужен будет только наш общий протекторат, а неприятелей у них не будет.
Если, наконец, вследствие ли общего восстания христиан или вследствие хода военных операций, и Константинополь должен быть освобожден от турок, то и тут с тобой одним, мой добрый, дорогой друг, я хотел бы, в предвидении будущего, быть в согласии относительно того, что, по твоему мнению, следовало бы сделать. Я не вижу другого исхода, как создание вольного города под гарантией всех европейских держав и срытие укреплений Дарданелл и Босфора91.
Что касается, дорогой друг, настоящего, то, по занятии княжеств, я не предполагаю переходить Дуная. Я желал бы выждать, какое [488] впечатление произведет эта первая оккупация. Мой флот готов, но он пока без дела. Ты можешь быть уверен, что я позабочусь держать тебя в курсе всего, что может произойти и изменить мои нынешние решения. В княжества вступают 4-й и часть 5-го корпусов численностью около 80 тысяч. 13-я и 14-я дивизии остаются в Севастополе и Одессе, чтобы быть готовыми ко всяким случайностям. Резервы обоих корпусов сформированы и находятся на походе, чтобы заменить свои корпуса на местах их стоянки. Кроме этих войск будет приведен на военное положение и 3-й корпус, чтобы можно было, в случае надобности, и его ввести в дело. Остаются гвардия, гренадеры и 1-й, 2-й и 6-й корпуса пехоты и три корпуса резервной кавалерии. Я пока не привожу их на военное положение, ожидая течения событий. Я равным образом не делаю никаких приготовлений к защите здесь, не думая, чтобы безумие англичан дошло до желания здесь на нас напасть; но если бы это случилось, то мы готовы принять их лучшим образом.
Что касается оскорблений французских и английских газет, то я на них отвечаю презрительным молчанием; оскорбление есть оружие слабых.
Я полагаюсь на Бога и желал бы во всех случаях рассчитывать на твою дружбу, как, льщу себя, ты полагаешься на мою, которая принадлежит тебе на всю жизнь с той нежностью, которую к тебе чувствует, мой добрый, дорогой друг, твой верный и преданный брат, друг и союзник»93. [489]
В июле монархи вторично обменялись письмами. Император Франц-Иосиф, ссылаясь на только что приведенные мысли государя94, писал, что он вполне согласен с принципами охранения мира и сохранения Оттоманской империи. Далее австрийский император замечал, что, вероятно, турки представят государю через посредничество Австрии приемлемые условия примирения, и тогда будет возможно закрыть главу событий, которая заключает в себе столь многие шансы войны. Но император Франц-Иосиф высказывал некоторые сомнения относительно мыслей императора Николая на тот случай, если бы примирения не состоялось и, наоборот, Турция пала бы. Он спрашивал, во-первых, не явился ли бы общий русско-австрийский протекторат над балканскими государствами причиной недоразумений, способных омрачить существующие дружеские отношения, и потому не следует ли прежде всего думать о предотвращении таких событий? Он замечал, во-вторых, что вольный город Константинополь легко мог бы сделаться очагом революций, причем ссылался на пример Кракова и на события в Швейцарии. Если бы, однако, катастрофа с Турцией приближалась и обстоятельства потребовали бы конфиденциального обмена мыслей, то в Петербурге находится генерал Гиулай, который уполномочен выслушать необходимые сообщения.
Император Николай ответил своему союзнику и другу пространным письмом95, в котором выражал сомнение в возможности избежать войны. Государь временно предполагал оставаться на левом берегу Дуная, находя, что нападение турок даст нам и военные, и политические преимущества. Наш флот не должен был оставаться в бездействии, если дело ограничится только войной с Турцией, но он не будет рисковать собой, если в Черном море появятся флоты западных держав.
Лучшим временем для возобновления Австрией своей примирительной роли государь считал наступление зимы и затишья в военных действиях. Он предвидел неуспех предложений, которые намеревались сделать Турции представители четырех держав в виде известной уже венской ноты, утверждая, что пока в Константинополе преобладает влияние лорда Редклифа, турецкий фанатизм, им возбужденный, не пойдет ни на какие уступки.
В конце письма упоминалось о поездке государя в Ольмюц на сентябрьские маневры, за несколько дней до начала которых австрийский император выразил сердечную радость по поводу близкого свидания, присоединив к этому просьбу о приглашении на маневры и фельдмаршала князя Варшавского96.
Но если отношения между монархами не оставляли желать ничего лучшего, то в отношениях Венского и Петербургского кабинетов замечалось некоторое разногласие. Уже в начале июля граф Нессельроде обратил внимание государя97 на то, что австрийский [490] министр иностранных дел «сходит с правильного пути», причем на докладе канцлера государь пометил: «Согласен, дорогой друг, и рад, что депеша из Вены произвела на вас то же впечатление, что и на меня. Этого терпеть невозможно, и вот еще одно доказательство, как я прав, утверждая, что Буоль фальшив или ограничен, и я долее его глупостей терпеть не буду. Я решительно поговорю об этом с Гиулаем»98.
Дело шло о заявлении графа Буоля, который жаловался барону Мейендорфу, что наши требования превышают возможное для Австрии, и о колебаниях венской политики между двумя обозначившимися полюсами. Впрочем, правительство Франца-Иосифа продолжало делать усилия для обращения Порты на путь примирения и еще в сентябре поручало своему представителю в Константинополе настаивать на принятии Портой венской ноты без всяких изменений".
В этот период переговоров содействие Венского кабинета к примирению пошло еще далее. Когда конференция послов четырех держав совещалась о том, следует ли объявить Порте о гарантии, принимаемой на себя державами в том, что венская нота не будет покушением на суверенные права султана лишь после подписания Портой и отправления ноты в Вену, английский посол лорд Вестмореланд заявил, что, ознакомившись с замечаниями графа Нессельроде на турецкие поправки и с толкованием, которое наш Кабинет придает отдельным фразам ноты, великобританское правительство находит невозможным настаивать на принятии Портой ноты в ее первоначальной редакции. Французский кабинет присоединился к точке зрения Лондонского, а граф Буоль, наоборот, выразил французскому правительству мнение, что находит заявление Кабинетов западных держав неосновательными100.
Независимо от этого австрийский министр рекомендовал послу в Константинополе барону Бруку101 не доверять лорду Редклифу и употребить все усилия для противодействия влиянию этого дипломата на турецких министров. «Заявление четырех держав, — писал граф Буоль, — о гарантии суверенитета султана должно убедить турок, что их опасения относительно смысла ноты лишены основания». Австрийскому же послу в Лондоне, графу Коллоредо, он сообщал102, что, изучив толкования Санкт-Петербургского кабинета на предложенные Портой изменения в венской ноте, он не нашел в них ничего, кроме уже ранее высказанных Россией и всем известных доводов. Граф Буоль предлагал графу Коллоредо приложить все усилия, чтобы привести Лондонский кабинет к убеждению о необходимости повлиять на Порту в смысле принятия ею проекта венской ноты. Обширная депеша графа Буоля барону Гюбнеру в Париж103 содержит те же указания и подчеркивает, что отсутствие единогласной и решительной поддержки [491] послов четырех держав в Константинополе лишает ноту всяких шансов быть принятой Портой.
Однако усилия графа Буоля не имели успеха, и, убедившись в этом, он отправил графу Нессельроде интересное письмо104, в котором предлагал сделать еще одну попытку мирного разрешения кризиса. Австрийский министр полагал пригласить Порту к ведению непосредственных переговоров с Россией на основаниях венской ноты, несколько измененной согласно переговорам монархов в Ольмюце. Граф Буоль думал, что к участию в этой попытке можно было бы привлечь и две западные державы; на тот же случай, если бы это последнее оказалось невозможным, он спрашивал мнения, насколько такой шаг, предпринятый отдельно, мог бы быть полезен. Письмо это было прочтено государем, который надписал на нем: «Мы об этом поговорим. Я думаю, что это слишком, и что оно не привело бы ни к чему».
Графу Буолю был отправлен одобренный государем ответ105. «Мы не говорим нет, — писал в нем канцлер, — и, несмотря на объявление Портой войны, храм Януса не будет для нее закрыт. Безумное решение, принятое ею во время года, когда военные операции почти невозможны, изменяет характер взаимных отношений. Состояние войны не прекращается иначе как мирным трактатом. Поэтому настоящий кризис может прекратить не простая нота, а заключенный доверенными лицами с достаточными полномочиями и инструкциями трактат, в основание которого была бы положена венская нота. Мне кажется, что в этом отношении положение, в которое мы поставлены объявлением Портой войны, скорее облегчает, чем затрудняет дело. Если вы можете поэтому, дорогой граф, отдельно, что для нас было бы предпочтительнее, или сообща с другими державами достигнуть отправления оттоманским правительством уполномоченного в нашу главную квартиру, то он будет принят с мирными чувствами, которые не переставали одушевлять императора, и непосредственные переговоры могли бы начаться». Далее граф Нессельроде отмечал, что государь «не оттолкнет ни одного шанса мира, могущего представиться в течение зимы, и что, наоборот, он примет его с поспешностью, соответствующей его мирным намерениям».
Граф Буоль принялся ткать новую паутину, которую, однако, вихрь событий порвал, как и все предыдущие. В ноябре работа австрийского министра настолько подвинулась вперед, что возвратившийся в Вену барон Мейендорф мог изложить достигнутые результаты106. Они состояли в том, что идея перемирия и вступления воюющих сторон в мирные переговоры была повсюду встречена сочувственно, но различие взглядов весьма явственно определилось. Австрия советовала Порте послать уполномоченного в нашу главную квартиру, Франция же и Англия находили, [492] что местом ведения мирных переговоров должна быть нейтральная страна. Англия предпочитала Лондон, Тюильрийский кабинет указывал на Франкфурт. Австрийский кабинет предлагал ввиду этого нашему Кабинету согласиться на избрание Вены. Все это были рассуждения чисто теоретические, и барон Мейендорф замечал, что принятие Портой нового австрийского предложения является весьма сомнительным.
Император Франц-Иосиф по возвращении из Варшавы, куда он провожал государя после ольмюцких маневров, повторял в своем письме к императору Николаю предложения графа Буоля107. С одной стороны, письмо указывало на опасность революционного движения, которое «ждет лишь минуты, когда Австрия будет вовлечена в борьбу», а с другой — взывало к «мудрости и умеренности» государя, благодаря которым еще возможно восстановить мир. Австрийский монарх настойчиво подчеркивал, что действительной гарантией прав России по отношению к Турции является могущество первой, что важны не слова (т. е., как можно догадываться, не редакция ноты или будущего трактата), а факт внушительного величия России, всегда обеспечивающего ей в конце концов победу над преходящими случайностями.
Государь прочел письмо с полным вниманием, подчеркнув важнейшие фразы и сделав ряд отметок на полях. Против фраз об умеренности и миролюбивом расположении император Николай надписал: «Если ценой эвакуации княжеств — это невозможно; было бы безумием с моей стороны отказаться от этого преимущества»108 и далее: «Да, но не для того, чтобы отступать»109.
Против фразы о том, что факт могущества России более действителен, чем слова, вероятно, трактата, государь отметил: «Значит, вновь начинать войну каждые 20 лет. Значит, опять война»110.
Отметка об эвакуации княжеств полна значения. В письме императора Франца-Иосифа не упоминается об эвакуации, и если ее затронул в своей пометке государь, то остается предположить, что об этом была речь при личном свидании монархов. Такое предположение подкрепляется и дальнейшими историческими данными, развернувшимися по мере хода событий.
Ответ государя не заставил долго себя ждать1''. «Средства, употребленные до сих пор для выхода из настоящего положения, — писал император Николай, — привели к результатам, противоположным намеченной цели. Желали мира, привели к войне... Пока две морские державы будут относительно России оставаться в положении, которое они заняли, я не вижу возможного мира с Турцией. Мир, восстановленный на предлагаемых ими условиях, будет поддельным миром, даже допустив на мгновение, что я на эти условия соглашусь. Разве русская кровь пролилась даром, а усилия и жертвы стольких молодых сил должны ради английского и французского [493] коварства и ради слепого упрямства Порты остаться напрасными; Россия же должна выйти из борьбы униженной в глазах Европы, лишенной в будущем того нравственного влияния, на которое столь часто опирались консервативные начала порядка, в то время когда в Турции господствовала бы Англия и распространяла свои губительные доктрины во вред нам. Была бы такая развязка для тебя удобна?.. Нет и тысячу раз нет! Останемся теснее соединенными, чтобы отразить столь отвратительные (infames) комбинации. Единственный для нас путь, с достоинством ведущий к цели, это тот, который ты рекомендовал Порте. Пусть она поспешит прислать в нашу главную квартиру уполномоченного для вступления с нами в переговоры по определению условий мира. В том положении, до которого дошли дела, это, при предварительном перемирии, единственное средство восстановления мира. Иначе Россия никогда не договаривалась с Портой. Если бы переговоры происходили в месте, где находятся представители Франции и Англии, то дело мира постоянно тормозилось бы ими, что уже доказано восемью месяцами терпения, и мы достигли бы результата, как раз противоположного тому, который имели в виду.
Будь уверен, что моя умеренность не поколеблется, если только ее можно будет примирить с честью и с интересами России. Это священный дар, за который я ответствен перед Богом и перед моей страной.
Ты то же думаешь. Моя надежда на Бога и на справедливость дела, которое я защищаю, — дела христианства112. При [494] фанатизме, которым охвачены ныне несчастные турки, вскоре начнется крестовый поход, в котором Россия будет защитницей христианства, а Франция и Англия совершат низость бороться за полумесяц. Возможно ли, чтобы у России не оказалось союзников в святом деле, которое она будет защищать? Един Господь знает будущее, но, веруя в Его милосердие, я постараюсь исполнить мой долг несмотря ни на что, и да будет Бог мне в помощь! Аминь».
Историку нечего прибавлять к этим благородным, полным высокого порыва словам, кроме замечания, что назревала историческая трагедия, которую более ничто не могло предотвратить.
5 декабря по новому стилю в Вене собралось совещание представителей Австрии, Пруссии, Франции и Великобритании для составления протокола113, содержание которого сводилось к предложению воюющим сторонам добрых услуг четырех кабинетов для восстановления мира. Одновременно была составлена и подписана нота четырех держав Порте с предложением сообщить свои условия примирения. Однако сущность протокола состояла не в этой формальной стороне, а заключалась в следующих нескольких словах: «Нижеподписавшиеся с удовольствием подтверждают, что настоящая война ни в каком случае не может повести за собой территориальных изменений обеих империй, способных изменить освещенные временем владения на Востоке, необходимые для спокойствия всех прочих держав».
Фраза, конечно, сопровождалась ссылками на миролюбие нашего Кабинета и на его заявление об отсутствии завоевательных замыслов, а также на то, что от Порты требуется не более как подтверждение прежних трактатов без всякого посягательства на независимость султана; однако смысл вышеприведенных слов от этого нисколько не изменился. Он весьма определенно заключался в том, что четыре державы не допустят изменения войной status quo на турецком Востоке. У России, как и предвидел император Николай, союзников не оказывалось.
Впрочем, подробности переговоров, которые велись в Вене представителями четырех держав, так же как и подписанный ими протокол 5 декабря, остались неизвестными Петербургскому кабинету, и этим моментом можно определить отклонение Вены от чистосердечных сношений с Петербургом.
Граф Буоль в депеше от 7 декабря н. ст. дал некоторые, но не полные объяснения бывших между четырьмя державами переговоров австрийскому представителю в России барону Лебцельтне-ру114 для ознакомления с ними нашего Кабинета. Он писал, что ввиду появившегося высочайшего манифеста и продолжающихся военных действий положение Австрийского кабинета стало весьма затруднительным, так как ни в Париже, ни в Лондоне не нашлось почвы для новых примирительных попыток. Пришлось отыскать [495] такую почву в Вене, предложив представителям держав констатировать сообща европейский характер Восточного вопроса и обусловить их добрые услуги для восстановления мира принципом сохранения существующих трактатов и обязательств, уже принятых на себя обеими сторонами. К депеше была приложена только нота, отправленная в Константинополь, но не сам протокол.
Существование протокола, видимо, осталось неизвестным и нашему послу в Вене барону Мейендорфу, который доносил лишь об отправленной Порте ноте, подчеркнув солидарность Кабинетов в ее поддержке, но не считал возможным предсказывать успех115. Барон Мейендорф упоминал об ответе султана на речь французского посла Барагэ д’Илье, в котором султан требовал отказа от всех наших заявлений и эвакуации княжеств, и замечал, что желание нашего Кабинета вести непосредственные переговоры с Портой неисполнимо, так как с 1841 года независимость и целостность Турции стали началом общеевропейского международного права.
Желание непосредственных переговоров между воюющими сторонами было, по мнению нашего дипломата, практически неисполнимо и потому, что в случае продолжения войны в нее вмешаются Франция и Англия, и все равно их представители будут как уполномоченные воюющих сторон участвовать в будущих мирных переговорах.
Барон Мейендорф сознавал всю серьезность положения. Он решился в своем донесении поместить следующие заключительные слова: «Не следовало ли бы попробовать для избежания долгой, кровавой, неравной и безрезультатной борьбы убедиться, желают ли все европейские державы, как они это говорят, почетного и удовлетворительного соглашения для нас и для наших противников. Если бы даже эта попытка оказалась бесплодной, то мы все-таки оставались бы господами нашего окончательного решения. Ваше превосходительство, извините меня, что я решаюсь чистосердечно высказать мое мнение о вероятностях, которые могут наступить в ближайшем будущем. С 1812 года России не пришлось переживать столь серьезного кризиса. Но тогда все же у нас были союзники, а ныне нет ни одного. Тогда вопрос шел о том, быть или не быть; теперь же дело идет о большем или меньшем нашем влиянии в будущем на Востоке, о влиянии, которое не зависит исключительно от побед, так как, если бы было иначе, то настоящий разрыв не мог бы иметь места».
Барон Мейендорф, исполнив долг прямого без прикрас изложения своего взгляда на дело и на путь, которого, по его мнению, следовало бы держаться во избежание несчастий, сопряженных с «неравной» борьбой, продолжал прилагать усилия побороть опасения Австрийского кабинета перед развертывающимися событиями. [496] 6 (18) декабря, в день тезоименитства государя, нашему венскому послу пришлось иметь продолжительный разговор с императором Францем-Иосифом, который видел опасность в нашем отказе вести мирные переговоры не в главной квартире нашей армии"6. Император добавил: «Отдавая ваши интересы в наши руки, вы доверяетесь испытанному другу...»
«Который, — заметил императору барон Мейендорф, — не дал бы нам совета согласиться на условия, которых он не принял бы сам, будучи на нашем месте».
«Само собой разумеется, — живо сказал Франц-Иосиф, — я всегда буду рад быть полезным императору, но интересы моей собственной страны настолько замешаны в дело, что я не могу вполне их отстранить».
Барон Мейендорф стал доказывать, что русско-турецкая война ничем Австрии не угрожает. Ведь те же опасения были и в 1829 году, но их ничто не подтвердило. Турция не более угрожаема, чем была тогда, и Австрии нечего беспокоиться. Далее наш посол говорил о Сербии, напомнив, что было сказано в Ольмюце, при свидании монархов, о непосредственном русско-австрийском соглашении относительно этой страны. «Знаете ли, — заметил император Франц-Иосиф, — что Сербия просит у меня 10 тысяч ружей. Я не решился дать. Я подумаю об этом по возвращении из Мюнхена. Может быть, будет возможно их удовлетворить...»
Одновременно с депешей барона Мейендорфа писал в Петербург и император Франц-Иосиф, поздравляя государя с блестящей [497] победой на Синопском рейде117. Австрийский монарх, повторяя свои опасения относительно возможной поддержки Францией революционного движения в Италии и Венгрии, заклинал государя («en te conjurant») войти в рассмотрение мирных предложений, которые будут ему представлены, и прислать в Вену уполномоченного для ведения мирных переговоров.
На это император Николай ответил 12 (24) декабря следующим письмом: «Я искренно благодарю тебя, мой добрый, дорогой друг, за внимание, выказанное твоим любезным письмом от 11 декабря. Я заранее был уверен, что ты не будешь равнодушен к успеху нашего оружия, тем более что с каждым днем становится очевиднее, что мы вновь сражаемся против революции, которая овладела так называемым Восточным вопросом, чтобы эксплуатировать его в своих видах; этого не желают признать ни Англия, ни Франция, если они не в согласии с ней. Дело, впрочем, совершенно ясно, и мы найдем в рядах турецких войск наших старинных знакомых — поляков и венгров. Таким образом, это дело наше общее; оно так же твое, как и мое, и ты не можешь этого не признать. И наши успехи обеспечивают тебе спокойствие Венгрии и Трансильвании.
Перейдем теперь к менее приятному для меня и для тебя предмету. Я, конечно, могу только благодарить тебя за те усилия, которые ты не перестаешь делать, чтобы привести морские державы на лучший путь и сделать, таким образом, возможным восстановление мира.
К несчастью, я должен тебе признаться, что, по моему мнению, направление, принятое в последнее время на венских конференциях, скорее может нас отдалить от цели, которую твои благородные старания имели в виду. Подписанные там акты не принудят меня к прискорбной, по меньшей мере, перемене, и я очень опасаюсь, чтобы те затруднения, от которых мне так желательно от глубины моего сердца тебя было бы избавить, все-таки могут возникнуть, и притом затруднения очень опасного свойства.
Насколько мне известно, инструкции, данные представителям четырех держав в Константинополе, дают Порте право определить условия мира118. Но можешь ли ты думать, что Турция, поддерживаемая до такой степени Францией и Англией, предложит условия, которые согласовались бы с честью и достоинством России? И можешь ли ты мне посоветовать принять подобные условия после того, как пролита русская кровь, и после одержанных нашим храбрым войском побед, в которых и ты принял такое дружеское участие?
Я, конечно, и для тебя, и для себя желаю мира, но не согласен ли ты с тем, что в наших уступках мы не должны переходить границ, указанных нам нашими обязанностями монархов. Не находишь [498] ли ты также, что было бы предосудительно робеть перед угрозами Франции. Во-первых, их не так легко привести в исполнение, а во-вторых, я тебе повторяю, что если Франция пожелает заставить тебя нарушить нейтралитет, который ты мне обещал сохранить, то, несмотря на увеличение войск, которое потребует войн с Турцией, я могу привести к тебе на помощь 2-й или 3-й корпуса, т. е. приблизительно 180 тысяч вспомогательного войска. Не я, конечно, желаю доходить до такой крайности, и я не обману твоего доверия к моим обещаниям. При случае я сумею быть великодушным в отношении моих врагов, но до тех пор мне нужно получить сполна и непосредственно то, что мне должно и что ты сам считаешь справедливым требованием.
Лучшее средство для достижения этой цели — не обнаруживать слабости перед западными державами и не допустить возможности даже подозревать разрыва союза трех монархий, который так долго был охраной спокойствия Европы.
Я убежден, что ты думаешь об этом так же, как и я, и что отныне я могу рассчитывать на тебя, каков бы ни был результат мирной попытки, в последний раз сделанной в Константинополе. Если она не удастся, в чем я не могу еще пока не сомневаться, то наступит время, которое я предсказывал тебе, дорогой друг, когда я не буду в состоянии оставаться в принятом мною положении. Тогда я восстану, во имя нашей святой веры, за освобождение христианства от мусульманского ига и сделаю воззвание ко всем христианам. Останется ли Апостолический император равнодушным к этому призыву?»119
Роковым диссонансом доныне звучат слова письма об единении трех монархий. Что думали австрийские государственные люди, читая их в Вене, когда они уже вступили с представителями Франции, Англии и Пруссии в соглашение о недопущении какого бы то ни было изменения status quo на Балканском полуострове. В Петербурге зарождались планы, которым заранее было постановлено противодействовать всеми силами, и никто не решался прямо, без оговорок, высказать это императору Николаю. Протокол от 5 декабря в точности был неизвестен нашему кабинету, и лишь один барон Мейендорф, знакомый, может быть, неофициально с содержанием этого документа, предупреждал, что в возможной в скором будущем гигантской борьбе мы останемся в Европе без союзников.
Статья парижского «Moniteur» о венском протоколе приподняла завесу, скрывавшую его истинный смысл. Граф Нессельроде после этого высказал барону Мейендорфу, что Австрия, участвуя в подписании протокола, не столько перетянула западные державы на свою сторону, сколько сама приняла их точку зрения, и протокол является «первым звеном цепи коллективных действий, которые приведут к конечному разрушению старого союза трех кабинетов»120. [499]
В конце декабря барон Мейендорф доносил121, что он отправил, основываясь на уверениях графа Буоля, следующую телеграмму князю Варшавскому: «Прошу вашу светлость сообщить императору, что Австрия будет, несмотря на то, что бы ни произошло между морскими державами и Россией, придерживаться относительно нас дружественного нейтралитета, если мы подтвердим наши заявления о существовании и целости Турции». Барон Мейендорф, будучи приглашен императором Францем-Иосифом к обеду, просил своего высокого собеседника открыться с полной искренностью государю. Австрийский монарх заметил в ответ, что он решил сделать это в письме, передать которое будет поручено графу Эстергази.
Разговор состоялся уже после заявления Великобритании и Франции о входе их эскадр в Черное море. Император высказал нашему послу мнение, что если бы возможно было ограничить военные операции азиатским театром, оставаясь в Европе в оборонительном положении, то общей войны можно было, кажется, избежать.
Одновременно барон Мейендорф сообщил канцлеру122, что, по сведениям из Константинополя, ответ Порты на ноту четырех держав может заключать заявление, что уступки для христианских религий сделаны для Европы, а не для России и что Порта отказывается от прежних трактатов с Россией, сомневаясь в их целесообразности. Барон Мейендорф приводил далее свой разговор с графом Буолем, который находил, что причиной входа союзных флотов в Черное море явилась Синопская победа, а не венское соглашение 5 декабря; следует выждать событий, и в будущем, по словам графа Буоля, добрые примирительные услуги Австрии могут быть нам столь же полезны, как и раньше. «Nous n'y avons rien gagner», — отметил государь против этой фразы.
Письмо императора Франца-Иосифа123, о котором сообщал барон Мейендорф, действительно было достаточно ясным. Венценосный автор взывал в нем к испытанной в тяжелые минуты дружбе государя, ссылался на необходимость противиться настояниям морских держав и на необходимость сохранения строгого нейтралитета, напоминал о заключенном в Мюнхенгреце его предшественником соглашении с императором Николаем, в основу которого было положено сохранение Турции под главенством ее царствующей династии, и в конце концов просил дать ему торжественное заверение в том, что наши войска не перейдут Дунай; если же это случилось бы, то удостоверение в том, что война не поведет ни к какому изменению в существующих политических отношениях областей Европейской Турции.
«Je suis peu content de cette lettre, — написал государь на полях письма, — faites faire une copie pour Orloff». [500]
В Петербурге назревал новый план. Графу Орлову было поручено отправиться в Вену и попытаться заключить с Австрийским кабинетом соглашение, которое направило бы политику обеих держав на один общий путь. Письмо императора Франца-Иосифа явственно противоречило этим планам, и государь имел все причины оставаться им недовольным.
Однако миссия графа Орлова не была приостановлена, и 7 января последовало высочайшее утверждение нижеследующего его доклада.
I. В переговорах, которые мне придется вести в Вене, несомненно, зайдет речь о Сербии. Его императорское величество расположен, на случай если бы эта провинция была освобождена от владычества Порты, разделить с Австрией протекторат над ней. Могу ли я высказать это решение Императорского кабинета?
II. Если бы события привели к деятельному содействию нам Австрии, то воспротивились ли бы мы осаде ее войсками Белграда? III.
Положение княжеств на Дунае и в особенности плавание по этой реке живо интересуют Австрию и Германию. Было бы поэтому, быть может, полезно предуказать, что Императорское правительство готово в свое время и в своем месте возобновить переговоры о действительном улучшении Сулинского устья?
Если бы Венский кабинет пожелал ввиду обязательств, принятых им на себя 5 декабря, и во избежание противоречия, [501] в которое мог бы впасть, подписывая новый предлагаемый нами протокол, избрать другую форму, например, форму обмена декларациями, то уполномочен ли я принять ее?
V. Если бы Пруссия колебалась присоединиться к нашим предложениям, то по необходимости следовало бы заключить соглашение с одной Австрией. Не надлежит ли на этот случай ввести в соглашение статью о том, что оба двора соединят свои усилия, чтобы достигнуть участия Пруссии?
VI. Не было ли бы полезно, чтобы в этом случае я избрал обратный путь через Берлин124?
Официальной целью миссии графа Орлова было сообщение австрийскому двору условий, на которых наш кабинет мог бы вступить в мирные переговоры; в действительности же, как видно из приведенного доклада, дело шло о возобновлении тесного союза трех консервативных дворов, о котором государь писал в одном из своих писем. Миссии Орлова ставилась, таким образом, цель, в то время недостижимая.
Проект протокола, который предполагалось заключить между Россией, Австрией и Пруссией, заключался в следующем:
«Вследствие войны, вспыхнувшей между Россией и Турцией, и ввиду принятия лондонским и парижским дворами решений, стремящихся путем участия их флотов придать войне более серьезный и опасный характер, три союзных двора, австрийский, прусский и русский, решили, руководствуясь общим желанием более тесного единения при опасностях, угрожающих общему миру, определить общим соглашением то положение, которое в будущем они наймут как относительно друг друга, так и относительно западных держав.
Вследствие этого они согласились на следующие пункты:
Ст. I. На случай, если лондонский и парижский дворы примут деятельное участие в войне против России, берлинский и венский дворы, решившиеся действовать сообща и согласовать свою политику с политикой остальной Германии, формально обязуются сохранять по отношению к воюющим сторонам самый строгий нейтралитет и, в случае настояний или угроз Англии и Франции, объявить, что они решились защищать свой нейтралитет, если понадобится, с оружием в руках против всякого посягательства.
Ст. II. На случай, если бы лондонский и парижский дворы воспротивились этому решению путем нападения на австрийскую, прусскую или какого-либо другого немецкого государства территорию, то три государя будут считать такой факт нападением на их собственную территорию и обязуются оказывать друг другу для отбития нападения взаимную помощь по мере требования обстоятельств. Относительно размеров этой помощи особо назначенные военные комиссары вступят в соглашение впоследствии. [502]
Ст. III. Император Всероссийский, верный данным им заявлениям и в стремлении удовлетворить пожелания своих союзников, остается при твердом решении закончить войну, как только его достоинство и правильно понятый интерес его Империи это дозволят. Однако, принимая во внимание, что деятельное участие в войне двух морских держав может вызвать развитие событий и военных операций, способное произвести изменение в существующем в Турции положении вещей, Его Величество Император Всероссийский обязуется не принимать в договорах, которые могут наступить с морскими державами, никаких решений без предварительного соглашения со своими союзниками»125.
Проект был приложен к тождественным депешам, отправленным 8 января 1854 года126 графом Нессельроде барону Мейендорфу в Вену и барону Будбергу в Берлин. Депеша напоминала, что венское соглашение четырех держав не помешало Франции и Англии вступить между собой в особое соглашение, выразившееся в общем их решении отправить эскадры в Черное море. Это событие открывает новый фазис кризиса, при котором и государь считает себя обязанным обратиться с серьезным призывом к своим друзьям и союзникам. Канцлер рассматривал далее три возможных для Австрии и Пруссии решения: принять сторону России, принять сторону морских держав и, наконец, остаться нейтральными. Первая альтернатива сразу привела бы ко всеобщей войне, которую все желали избежать; вторая была бы унижением перед угрозами западных держав и привела бы германские государства к плачевному будущему. «Россия непобедима у себя, — писал канцлер. — Она не боится военных нашествий, ни нашествий революционного духа. Если союзники ее оставят, если, не дай Бог, она вышла бы из кризиса униженной, вследствие отсутствия их нравственной поддержки, или побежденной, вследствие отсутствия материальной поддержки, то она запомнила бы это, углубилась бы в себя и устроилась бы так, чтобы в будущем обойтись без союзников».
Единственным выходом для Австрии и Пруссии совместно с прочими германскими государствами является нейтралитет, но не колеблющийся и не выжидательный, а строгий и решительный, основанный на полной солидарности Германии и, в случае надобности, защищаемый с оружием в руках. Только он способен предотвратить всеобщую войну, дать Австрии и Пруссии возможность играть роль примирителей и охранить начала порядка и законности, для защиты которых был создан тройственный союз.
Государь, отправляя графа Орлова в Вену, написал императору Францу-Иосифу обширное письмо127, во вступительных словах которого были отмечены удивление и горечь, вызванные приведенным выше письмом австрийского монарха. Государь еще раз [503] подчеркнул, что ему чужды завоевательные стремления. Что же касается оставления войск наших на левом берегу Дуная, то вопрос этот решит дальнейшая судьба войны. То же следует сказать о возможном восстании турецких христиан. Нельзя думать, чтобы Россия когда-либо содействовала возвращению их под турецкое иго. Мюнхенгрецкое соглашение обязывало Россию и Австрию охранять независимость и неприкосновенность Турецкой империи, но обе державы, предвидя и возможность ее падения, обязались в этом случае не предпринимать ничего без предварительного взаимного соглашения. О нем лишь и может быть речь, и миссия графа Орлова состоит в полном разъяснении взглядов государя на события, требующие взаимного соглашения Австрии и России. Государь просил оказать графу Орлову полное доверие и замечал, что в случае возникновения на развалинах Турции мелких христианских государств они должны будут оставаться под общим протекторатом России и Австрии; поэтому опасения последней относительно тяготения к нам ее славянских провинций представляются напрасными.
Это письмо должно было быть вручено графом Орловым императору Францу-Иосифу как последнее средство в случае неудачи миссии. Прямые правдивые выражения письма государя [504] произвели тяжелое впечатление на канцлера, который просил разрешения смягчить тон письма. Император Николай не согласился на это, находя, что настало время высказать императору Францу-Иосифу все откровенно, и государь предпочитал иметь его открытым врагом вместо неизвестности, на что можно рассчитывать128. Вероятно, графу Нессельроде не удалось смягчить решения государя при личном докладе на другой день, так как в архивах имеется лишь один черновик отправленного письма, написанный рукой графа А. В. Адлерберга. Для ведения же переговоров граф Орлов был снабжен другим верительным письмом129.
Государь с нетерпением ожидал результатов миссии графа Орлова, который, как это можно судить из его переписки с графом Нессельроде, отправлялся в путь без особой надежды на успех.
Государь в это время был очень нервен. «Я видел императора вчера, — писал канцлер графу Орлову130, — он был в хорошем расположении (il etait bien), и доклад окончился спокойно». Очевидно, что такой спокойный доклад был в то время редкостью. И не мудрено, так как от австрийского посла были уже получены сведения о том, что Порта заявила в ответ на ноту четырех держав о согласии вести с Россией мирные переговоры не иначе как в присутствии представителей Англии, Франции, Австрии и Пруссии131. Столь решительное заявление означало, особенно в случае неудачи миссии графа Орлова, что военный кризис продолжится неопределенное время, осложнится и, несомненно, разрастется до громадных размеров. Беспокойство и нервное настроение государя были более чем понятны.
Граф Орлов прибыл в Вену 16 (28) января, и его аудиенция у императора Франца-Иосифа состоялась день спустя. Посол государя был встречен весьма сердечно, но за словами австрийского монарха чувствовалось некоторое беспокойство132. Граф Орлов заявил своему августейшему собеседнику, что, будучи знаком с сокровенными мыслями государя, он может уверить, что император Николай сердечно желает прекращения кризиса почетным миром, основания которого известны союзным дворам. «Однако, — прибавил он, — после демонстрации морских держав и ввиду значения, которое они стараются придать входу их эскадр в Черное море, мир уже не в руках государя, а зависит от объяснений, которые будут даны этими двумя державами»133.
На замечание императора о том, как он высоко ценит умеренность государя, граф Орлов ответил: «Сохранение мира, несмотря на эту умеренность, менее обеспечено, чем когда-либо. Государь должен готовиться к войне. Ему надо было разъяснить со своими союзниками то положение, которое, в их общих интересах, они должны принять ввиду наступающего кризиса. В этом состоит истинная цель моей миссии к Вашему Величеству». [505]
Граф Орлов, изложив затем содержание и смысл привезенных им писем государя, подчеркнул то чувство горечи, которое должны были вызвать у императора Николая последние вести из Вены.
«Я не мог поступать иначе, — сказал австрийский император. — Вы знаете мои чувства к императору Николаю. Они останутся у меня на всю жизнь, но у меня, так же как и у него, есть долг государя, и верьте мне, что одной из величайших моих забот в течение всего этого кризиса была мысль о том, что может наступить минута, когда различие интересов может лечь тенью на то тесное единение, которое я столь горячо желаю сохранить навсегда. Вот почему я счел себя вправе обратиться с полной откровенностью к моему другу и союзнику».
Граф Орлов заметил, что не в искренности, столь ценимой государем, дело, а в условии не переходить Дунай, которое поставила нам Австрия для сохранения ею строгого нейтралитета. «Это столь категорически поставленное условие в минуту, когда союзные флоты входили в Черное море, чтобы парализовать наши морские операции, приняло особый смысл. Оно как бы требует от нас такого же стеснения наших операций на суше. И я должен откровенно заявить Вашему Величеству, что такое условие не приемлемо. Сохранение оборонительного положения на Дунае при свободе Омеру-паше атаковать нас в избранном им пункте представляет непреодолимые трудности... Если бы посредничествующие державы склонили предварительно к подобному поведению и Порту, то государь не противился бы и держался бы в строго оборонительном положении; но в настоящих условиях, после возобновляемых турками нападений, подобное обязательство со стороны государя способствовало бы продолжению кризиса, отнимая у России средства привести Порту к соглашению».
«Я признаю, — сказал император, — военные затруднения, связанные с сохранением оборонительного образа действий на Дунае, и понимаю, что государь желает в своих интересах перейти к активным действиям. Но вы понимаете также, насколько Австрия должна этого опасаться, так как переход через Дунай, вызывая восстание христианского населения, может привести к положению, противному ее интересам. Освобождение этого населения создало бы новый и опасный для Австрии порядок вещей».
Граф Орлов сослался на письмо государя и подтвердил, что интересы России и Австрии могут быть отождествлены и что будущая судьба турецких провинций может быть поставлена в зависимость от соглашения между этими двумя державами. Конечно, вопрос представляется сложным, но затруднения могут быть преодолены при условии, что два императорских двора будут действовать в полном согласии и к ним присоединятся Пруссия и прочие германские государства. Поэтому, добавил граф Орлов, наше [506] посольство в Берлине поддерживает предложение Австрийского кабинета о возобновлении трактата 1851 года о содействии Пруссии на случай нападения французов на австрийские владения в Италии.
Аудиенция закончилась предложением сообщить графу Буолю письма и проекты нашего Кабинета. Но австрийский министр заявил графу Орлову, что он считает опасным заключение с нами соглашения относительно нейтралитета, так как оно может вызвать всеобщее потрясение, и что Австрия во всяком случае не примет на себя никаких обязательств без существенных гарантий.
Граф Орлов, сообщая все изложенное, высказал также мнение, основанное на беседах с разными, и особенно военными, лицами, что даже выжидательный австрийский нейтралитет не может принять по отношению к нам неприязненного характера.
20 января (1 февраля) состоялась вторая аудиенция графу Орлову134. Он уже не рассчитывал на успех своей миссии, тем более что Прусский кабинет, по полученным им из Берлина известиям, склонялся к заключению особого соглашения с Великобританией и ни за что не решался принять совместно с Австрией и второстепенными германскими государствами систему твердого и решительного нейтралитета. Граф Орлов воспользовался, несмотря на свои сомнения, благожелательным к нам расположением князя Виндишгреца, который был способен оказать некоторое содействие в убеждении императора Франца-Иосифа относительно пользы принятия предложения нашего Кабинета.
В течение двух часов второй аудиенции выяснилось, что Австрия примет наше предложение вооруженного нейтралитета, если [507] с нашей стороны будут даны «формальные гарантии» в неприкосновенности Турции и возврата к status quo в отношении пограничных с Австрией турецких провинций.
Венский кабинет утверждал, что проектируемый нами на случай освобождения турецких христиан общий русско-австрийский протекторат оказался бы для Австрии призрачным и лишь вызвал бы недоразумения между двумя империями. Он категорически отказался без получения формальных гарантий от предложенного соглашения и определенно заявил, что Австрия будет придерживаться выжидательного нейтралитета и выставит на границе княжеств обсервационный корпус. Император Франц-Иосиф добавил, что этой демонстрации будет чужд всякий неприязненный характер, но что надобно понять ее необходимость для Австрии.
Граф Орлов усмотрел эту необходимость, особенно после разговора с графом Буолем, в боязни Австрийского кабинета перед Францией. Нельзя отрицать, что забота об итальянских владениях Австрии в некоторой степени влияла на решение Венского кабинета, но, с другой стороны, непосредственное соседство славянских провинций Габсбургской монархии с единоплеменными и единоверными им областями Оттоманской империи создавало для Австрии при возникшем кризисе серьезный повод к заботам. Как барон Мейендорф, так и наш военный агент граф Штакельберг сообщали, что австрийские славяне явно выражали свое сочувствие России135. У нас причину опасения Австрии идти с нами рука об руку именно видели, со слов графа Орлова, в ее страхе потерять итальянские владения, и эта неправильная для верного заключения посылка явилась исходным пунктом для пророческих слов Тютчева, высказанных им в начале 1854 года. «Autriche, — писал он одному знакомому, — se brouille avec ses amis pour ne pas se compromettre vis-a-vis de ses ennemis. Peine inutile!.. Le canon qui bat en breche Sebastopole la chassera d'ltalie...»136 Такое же пророческое предсказание было сделано и бароном Брунновым, который в своем письме из Брюсселя к барону Будбергу в Берлин нарисовал очень правдоподобную и живую картину будущего положения Европы, вызванного к жизни правлением Наполеона III после Крымской войны"7.
Миссия графа Орлова была окончена. Перед своим отъездом он был приглашен императором к обеду. Франц-Иосиф был грустен, и при прощании у него навернулись на глаза слезы. Граф Буоль в этот вечер был искренно обеспокоен138. Граф Орлов и наш военный агент граф Штакельберг139 отмечали, что поведение Венского кабинета осуждалось военными и местным обществом; многие из офицеров выражали желание вступить в ряды наших войск. Однако австрийцев беспокоило присутствие нашей армии в княжествах, которое невольно действовало возбуждающим образом на славянское население Австрийской империи. [508]
Император Франц-Иосиф, расставаясь с графом Орловым, предупредил, что он пришлет к нему графа Буоля, сообщение которого просил выслушать как сообщение самого императора и принадлежащее его собственной мысли. Несколько позднее все высказанное графом Буолем было нам официально сообщено австрийским послом в Петербурге бароном Лебцельтнером'40. Глава Венского кабинета замечал, что состоявшийся отказ Пруссии принять наши предложения освобождает его от объяснений причин, почему они отклоняются и Австрией. Но откровенность, лежащая в основании отношений двух императорских дворов, заставляет его высказать ряд нижеследующих соображений.
«Император Франц-Иосиф не может связывать себя, ввиду случайностей, последствия которых недоступны человеческому предвидению, обязательствами, если со своей стороны император Николай не пожелает ограничить простора своих действий. Последствия продолжительной русско-турецкой войны столь проблематичны, что Австрия, непосредственно заинтересованная в Восточном вопросе, не может дать обязательства сохранять безусловный нейтралитет. Наш государь, бесспорно, безгранично доверяет слову своего августейшего друга, но ничто не может гарантировать, что давление событий будет выше императорской воли. Несмотря на ее определенные стремления, успех оружия в связи с настроением подвластных Турции народностей может привести к положению вещей, противных интересам Австрийской империи... Австрия могла обязываться сохранять выжидательный нейтралитет, пока Россия заявляла, что она намерена придерживаться оборонительного образа действий. Но вопрос, к несчастью, принял общеевропейский характер и стал столь серьезен, что Австрия не может поступить иначе, как оставляя за собой полную свободу решений, которые она будет призвана принять».
«Если бы император Николай, — говорилось далее в сообщении, — пожелал принять на себя обязательства не распространять без пользы военных операций в Европейской Турции141, не стремиться ни к какому территориальному расширению142, ни к какому вмешательству во внутренние дела Турции, не требовать никакого права, которое не вытекало бы из прежних трактатов143, т. е. обязательства, которые кажутся согласными с его интересами, то Австрия была бы готова дать со своей стороны согласие на то, чего от нее требуют. Русский кабинет слишком справедлив, чтобы не признать в противном случае наших затруднений в начертании себе теперь же программы, которую будущие обстоятельства заставят нас принять».
Сущность русских предложений, писал граф Буоль, состоит в сохранении среди настоящего кризиса тесного единения трех держав как оплота социального порядка. Но ведь теперь дело идет не [509] об охранении порядка, а, напротив, чтобы войти в новые комбинации, сущности и последствий которых нельзя предугадать...
Наоборот, соглашение четырех держав, произведшее столь тягостное впечатление в Петербурге, основано на принципе неприкосновенности Оттоманской империи как элемента европейского равновесия. Австрийский министр высказал сожаление об отказе России от первоначального намерения не переходить Дунай и закончил свою депешу следующей фразой: «Чем серьезнее становятся последствия, связанные с переходом через Дунай, тем более мы считаем исполнением своего долга заклинать (conjurons) Петербургский кабинет еще раз обратиться перед совершением решительного шага к своей мудрости». В заключение граф Буоль заверял, что Австрия не питает никаких неприязненных мыслей и по-прежнему готова прокладывать пути к миру.
Сообщение графа Буоля легло в несколько измененной редакции в основу письма австрийского императора к государю144. Он также умолял (supplier) взвесить еще раз все последствия перехода через Дунай и также требовал гарантий в том, что «ничто не будет изменено в политическом положении стран (балканских), о которых идет речь».
Полным горечи и величия души звучит ответ императора Николая на это письмо145. [510]
«Союзники, — писал государь, — на которых я имел право рассчитывать, меня оставляют и даже свой нейтралитет подчиняют условиям, ныне от меня не зависящим. Требование гарантии в сохранении Турции в настоящем виде мне кажется странным, так как это не в моей и не в чьей власти, если христианские народности восстанут... Я никогда не соглашусь вернуть освобожденных христиан под иго их завзятых врагов... Самая мысль несогласия между нами мне в высшей степени прискорбна, но возможность войны между нами мне кажется бессмысленной».
Государь был прав. Отступать перед угрозами западных держав, ярко выраженных в сообщении о входе их флотов в Черное море, было невозможно. Австрийские заклинания и мольбы об оставлении мысли о переходе через Дунай и об эвакуации княжеств после этого были бессильны. Последняя операция могла бы наступить лишь вследствие стратегических соображений, в которых пока не было надобности.
События шли к роковой трагической развязке, и циркуляр графа Нессельроде146 не мог более произвести никакого впечатления, хотя, извещая о разрыве дипломатических сношений с Англией и Францией, он был снабжен объемистыми приложениями, в которых излагался ход всего кризиса и оправдывались действия и требования России147.
Для всех вопрос формулировался просто и ясно: Европа (т. е. великие державы) не могла допустить дальнейшего преобладающего влияния России на турецком Востоке, почитала турецкие дела своими общеевропейскими и никоим образом не была согласна, чтобы русско-турецкий спор был разрешен непосредственно между Россией и Турцией.
Австрия вполне присоединилась к этой точке зрения и сообщила нашему правительству148, что требования западных держав об эвакуации княжеств рассматриваются ею как вполне законные, хотя она и находит формулу их достойной сожаления. Австрия, считая, что она исполнила свой долг по отношению к России, уведомляла, что впредь она решила руководствоваться исключительно собственными интересами. Через несколько дней граф Буоль вновь поднял «дружественный голос», чтобы «умолять» наш Кабинет согласиться на требования западных держав, и еще раз заявлял, что австрийское правительство оставляет за собой полную свободу действий149.
Солидарность Австрии с западными державами выражалась все определеннее. Барон Мейендорф 30 марта (11 апреля) сообщал150, что представители четырех держав подписали в Вене новый протокол, содержание которого не было сообщено нашему послу, несмотря на его настояние.
Однако наш посол узнал, что этот документ заключал четыре пункта: 1) охранение неприкосновенности Оттоманской империи, [511] 2) эвакуацию нами княжеств, 3) обязательство условиться о мерах к достижению этого результата и 4) улучшение положения турецких христиан.
Барон Мейендорф резко отозвался на отказ сообщить ему текст протокола.
«Помните, — сказал он графу Буолю, — что у России 700 тысяч человек в рядах армии, и к ней нельзя относиться как к второстепенному государству. Если вы объявите ей войну и если допустить абсурд, что она будет унижена и уменьшена, то она все-таки останется державой с 60 миллионами населения, которая граничит с Австрией и требует добрососедских отношений. По меньшей мере бесполезно обострять и без того натянутые отношения».
Граф Буоль уверил, что в протоколе нет речи о мерах принуждения, которые предполагалось бы применить к России, и Австрия никогда не стремилась к войне с нами. Но, заметил он, если Петербургский кабинет отказал Австрии в гарантиях, о которых она просила, то е"й осталось оставить за собой свободу действий. «Мы ею пользуемся. Вот и все».
Барон Мейендорф отметил в своем донесении два интересных факта. По его мнению, поведение графа Буоля имело целью вызвать в России беспокойство по поводу будущей роли Австрии. В связи с этим наш посол подчеркнул повышение фондов на венской бирже, как следствие ожидаемого разрыва с Россией. Повышение произошло потому, что биржевые дельцы думали, подобно другим многочисленным немцам, что чем более врагов увидит вокруг себя Россия, тем вероятнее станут шансы мира.
Другим отмеченным бароном Мейендорфом фактом было ведение графом Буолем переговоров с прусским послом графом Арнимом и отправление генерала Гесса из Вены в Берлин для заключения с Пруссией особой конвенции. Наш посол виделся с приехавшим в Вену полковником Мантейфелем, родственником прусского министра. Барон Мейендорф просил ввиду близких с Мантейфелем отношений и высказанного им доверия доложить королю прусскому, что переговоры о конвенции могли бы сохранить за Пруссией некоторую свободу действий, утвердить ее нейтралитет и вообще ослабить значение венского протокола в том, что компрометирует Пруссию и оскорбляет Россию.
Новая роль Австрии, заботившейся «исключительно о своих собственных интересах», выяснялась все определеннее. 30 апреля барон Мейендорф сообщал князю Варшавскому151, что на следующий день император Франц-Иосиф подпишет приказ об усилении войск в Трансильвании и Галиции. Мера эта, добавлял наш посол, предпринята ввиду сосредоточения наших войск у австрийской границы, и она не была бы принята, если бы наши резервы оставались в Яссах. Усиление войск будет приведено в исполнение [512] в течение шести недель, и если мы не перейдем через Балканы, то Австрия нас атаковать не будет.
Желание добиться мира, склоняя Россию к уступкам, заставило Австрийский кабинет последовательно заменить просьбы и мольбы категорическими требованиями, угрозами и, наконец, военными демонстрациями. Она оказалась в стане наших врагов, и оставалась лишь слабая надежда на чувства австрийского монарха по отношению к спасшему его империю государю, мерцавшая среди надвигавшейся темноты, как пламя, которое способно было погаснуть при первом дуновении бури.

 

 


Примечания

 

1 Депеша графа Валевского от 28 мая 1853 г. Thouvenel: «Nicolas I et Napoleon III». P. 163.
2 Там же.
3 Шифрованная депеша Киселева канцлеру 1(13) июня 1853 г., № 72. Архив Мин. иностр. дел, карт. Paris, 1853.
4 Киселев — канцлеру 30 сентября (12 октября) 1853 г., № 114. Архив Мин. иностр. дел, карт. Paris, 1853.
5 Киселев — канцлеру 5 (17) октября 1853 г., 118. Там же.
6 Будберг — канцлеру 9 (21) октября 1853 г., № 87. Берлин. Там же, карт. Berlin, 1853.
7 Киселев — канцлеру 8 (20) октября 1853 г., № 119. Там же, карт. Paris, 1853.
8 Тувенель — Кастельбажаку 1 (13) октября 1853 г. Thouvenel: «Nicolas I et Napoleon III». P. 232.
9 Приложение № 77.
10 Шифрованная депеша Киселева канцлеру 19 (31) октября 1853 г., № 127. Архив Мин. иностр. дел, карт. Paris, 1853.
11 Moniteur, 26 octobre, 1853, № 300.
12 Киселев — канцлеру 27 октября (8 ноября) 1853 г., № 129. Архив Мин. иностр. дел, карт. Paris, 1853.
13 Киселев — канцлеру 30 октября (11 ноября) 1853 г., № 131. Там же.
14 См. приложение № 78.
15 Thouvenel: «Nicolas I et Napoleon III». P. 241.
16 Киселев — канцлеру 31 октября (12 ноября) 1853 г., № 132. Архив Мин. иностр. дел, карт. Paris, 1853.
17 Собственная Его Величества библиотека, шк. 115, портф. 14.
18 Перевод с французского. Подлинник см. приложение № 79.
19 Киселев — канцлеру 2 (14) ноября 1853 г., № 124. Архив Мин. иностр. дел, кар. Paris, 1853.
20 Депеша выражается сдержаннее, говоря, что эти известия «impressionnent les esprits d'une maniere peu favorable a notre egard».
21 Киселев — канцлеру 17 (29) ноября 1853 г., № 138 и 139. Архив Мин. иностр. дел, карт. Paris, 1853. [513]
22 Шифрованная депеша Киселева 29 ноября (11 декабря) 18 53 г., № 149. См. приложение № 80.
23 См. приложение №81.
24 См. приложение № 82.
25 См. выше.
26 Побочный сын Наполеона I от графини Валевской.
27 Киселев — канцлеру 21 ноября (3 декабря) 1853 г., № 145. Архив Мин. иностр. дел, кар. Paris, 1853.
28 Шифрованная депеша Киселева 24 ноября (6 декабря) 1853 г., № 147. Там же.
29 Гюбнер — графу Буолю 13 и 20 ноября 1853 г. Сообщение Австрийского правительства. См. приложения № 83 и 84.
30 Приложение к депеше Будберга в начале декабря 1853 г., № 108. Архив Мин. иностр. дел, карт. Berlin, 1853.
31 Киселев — канцлеру 23 ноября (5 декабря) 1853 г., № 146. Архив Мин. иностр. дел, карт. Paris, 1853.
32 Киселев — канцлеру 30 ноября (12 декабря) 1853 г., № 150. Там же. 33Киселев — канцлеру 1 (13) декабря 1853 г., № 151. Там же.
34 Киселев — канцлеру 3 (15) декабря 1853 г., № 152. Там же. 35«Oui, tant que c'est possible», — пометил император Николай. "Киселев — канцлеру 7 (19) декабря 1853 г., № 153. Архив Мин. иностр. дел, карт. Paris, 1853.
37 Киселев — канцлеру 16 (28) декабря 1853 г., № 155. Там же.
38 Киселев — канцлеру 18 (30) декабря 1853 г., № 156. Там же.
39 Киселев — канцлеру 22 декабря (3 января) 1853—1854 г., № 157. Там же.
40 См. приложение № 85.
41 Op. cit.. P. VIII.
42 Недоразумения между англичанами и французами в Константинополе начались тотчас же после приезда туда генерала Барагэ д’Илье. Генерал жаловался в своих письмах к Тувенелю на деспотическое поведение там лорда Редклифа, в руках которого Решид-паша являлся лишь послушным орудием без всякого оттенка самостоятельности, а также жаловался на решительное намерение Редклифа помешать всякой возможности окончить кризис мирным путем. Противодействие всемогущему в Константинополе английскому послу, по словам Барагэ д’Илье, должно было повести к полному разрыву с англичанами. Thouvenel: «Nicolas I et Napoleon III». P. 351—356.
43 См. приложение № 86.
44 См. приложение № 87.
45 Канцлер — Киселеву и барону Бруннову 4 января 1854 г. Гос. Архив, разр. XI, д. № 1227.
46 Высочайшая пометка на докладе графа Нессельроде 1 января 1854 г. Архив Мин. иностр. дел, карт. Доклады, 1854 г.
47 Киселев — канцлеру 22 января (3 февраля) 1854 г., № 13. Архив Мин. иностр. дел, карт. Paris, 1854.
48 См. приложение № 88.
49 Французский текст писем см. в приложении N» 89. [514]
50 См. приложение № 90.
51 См. приложение № 91.
52 См. приложение № 92.
53 См. приложение № 93.
54 Проект этого манифеста был собственноручно написан императором Николаем. Вышедший в свет манифест несколько изменен в редакции, а потому подлинный проект государя мы помещаем в приложении № 94.
55 Барон Бруннов — канцлеру 5 (17) августа 1853 г., № 227. Архив Мин. иностр. дел, карт. Londres, 1853.
56 Интересно проследить, как по мере хода событий развивалась в этом отношении мысль императора Николая. 8 мая 1854 г. в «Journal des Debats» появилась статья, касающаяся разрыва с западными державами. В том месте доклада графа Нессельроде, касающегося этой статьи, где говорится о возможной в будущем самостоятельности Придунайских княжеств, государь сделал следующую пометку: «Не только княжества, но все христианские народности Турции обязательно должны стать независимыми, стать тем, чем они были прежде и таковыми войти в семью христианских государств Европы. Гарантия их религии, их организации и их отношений к соседям должны быть урегулированы на международном конгрессе, который я желал бы видеть в Берлине». Архив Мин. иностр. дел, карт. Доклады, 1854.
57 Бруннов — канцлеру 17 (29) октября 1853 г. Гос. архив, разр. III, д. № 108.
58 Бруннов — канцлеру 30 сентября (12 октября) 1853 г. Там же.
59 Письмо барона Бруннова графу Нессельроде 14 (26) ноября 1853 г. Там же.
60 См. приложение № 95.
61 От 5 октября 1853 г. Собств. Его Велич. библ., шк. 115, портф. 14.
62 Курсив подлинника.
63 Французский подлинник в приложении № 96. "Курсив подлинника.
65 См. приложение № 97.
66 Черновое письмо императора Николая помечено 20 октября (1 ноября).
67 Курсивом выделены места, подчеркнутые императором Николаем.
68 Барон Бруннов — канцлеру 14 (26) ноября 1853 г., № 301. Архив Мин. иностр. дел, карт. Londres, 1853.
69 Барон Бруннов — канцлеру 1 (13) декабря 1853 г., № 314. Архив Мин. иностр. дел, карт. Londres, 1853.
70 Барон Бруннов — канцлеру 3 (15) декабря 1853 г., № 318. Там же.
71 Слова лорда Абердина совершенно не соответствуют истинной роли лорда Редклифа, очерченной беспристрастным свидетелем генералом Барагэ д’Илье. Архив Мин. иностр. дел, карт. Londres, 1853.
72 Барон Бруннов — канцлеру 14 (26) декабря 1853 г.,№ 323. Там же.
73 См. приложение № 98.
74 В государственном архиве проект этого письма находится в двух экземплярах. Из них один написан собственноручно государем, а другой — [515] писарской рукой, с исправлениями рукой государя. Который был отправлен по назначению, неизвестно, и мы помещаем в приложениях № 99 и 100 оба экземпляра.
75 См. приложение № 101.
76 Барон Бруннов, очевидно, забыл свои же сообщения о независимости лорда Редклифа, который менее всего заботился об угождении своему Кабинету и действовал по собственному почину.
77 Барон Бруннов — канцлеру 1 (13) января 1854 г. Гос. архив, разр. III, д. № 108.
78 Барон Бруннов — канцлеру 1 (13) января 1854 г., №2. Архив Мин. иностр. дел, карт. Londres, 1854.
79 Депеша от 4 января 1854 г. См. приложения № 102 и 103.
80 Нота барона Бруннова лорду Кларендону 13 (25) января 1854 г. Гос архив, разр. XI, д. № 1227.
81 Нота лорда Кларендона барону Бруннову 19 (31) января 1854 г. Приложение к депеше Бруннова канцлеру 20 января (1 февраля) 1854 г., № 18. Архив Мин. иностр. дел, карт. Londres, 1854.
82 Барон Бруннов — канцлеру 25 января (6 февраля) 1854 г. Гос. архив, разр. III, д. № 108.
83 См. приложение № 104.
84 См. приложение № 105.
85 См. приложение № 106.
86 Письмо графа Бенкендорфа князю Долгорукову из Берлина 12 (24) марта 1854 г. Архив канц. Воен. мин., 1854 г., секр. д. № 3.
87 См. приложения № 107 и 108.
88 См. приложение 109.
89 Собственноручное письмо императора Франца-Иосифа государю 16 июня 1853 г. Гос. архив.
90 Письмо от 20 июня (2 июля) 1853 г.
91 Курсив подлинника.
92 Курсив подлинника.
93 См. приложение № 110.
94 Император Франц-Иосиф — императору Николаю 21 июля н.ст. 1854 г. Гос. архив.
95 Император Николай — императору Францу-Иосифу 25 июня (ст.ст.) 1853 г., из Красного Села. Гос. архив.
96 Император Франц-Иосиф — императору Николаю 14 сентября (н. ст.) 1853 г. Гос. архив.
97 Всеподданнейший доклад графа Нессельроде 2 июля 1853 г. Архив Мин. иностр. дел, карт. Доклады. 1853.
98 «D'accors, cher ami, je suis charme de voir, que la depeche de Vienne vous a fait la meme impression qu'a moi. C'est intolerable, et voici une preuve dc plus de ce que j'ai raison en soutenant que Buol est faux ou un plat pied, dontje ne souffrirai plus les sottises. J'en parlerai demain vertement aGuilay».
99 Граф Буоль — барону Бруку в Константинополь 13 сентября 1853 г. Архив Мин. иностр. дел, карт. Autriche, 1853.
100 Депеша Фонтона канцлеру 11 (23) сентября 1853 г., № 247. См. приложение № 111. [516]
101 Граф Буоль — барону Бруку 19 сентября 1853 г. Архив Мин. иностр. дел, карт. Autriche, 1853.
102 Граф Буоль — графу Коллоредо 23 сентября 1853 г. Там же.
103 См. приложение № 112.
104 См. приложение № 113.
105 См. приложение № 114.
106 Барон Мейендорф — князю М. Д. Горчакову 17 (29) ноября 1853 г. Архив воен. уч. ком. Гл. шт., отд. 2, д. № 4253.
107 Император Франц-Иосиф — императору Николаю 13 ноября (н. ст.) 1853 г. Гос. архив.
108 «Si s'est au prix de 1'evacuation des principautes, sela n'est pas possible; ce serait fou de ma part de renoncer a cet avantage».
109 «Qui, mais pas pour reculer».
110«C'est-a-dire de recommencer de 20 a 20 ans la guerre. C'est-a-dire derechef la guerre».
111 Император Николай — императору Францу-Иосифу 14 ноября ст. ст. 1853 г. См. приложение № 115.
112 Курсив подлинника.
113 См. приложение № 116.
114 Граф Буоль — барону Лебцельтнеру 7 декабря (н. ст.) 1853 г. Архив Мин. иностр. дел, карт. Autriche, 1853.
115 Барон Мейендорф — канцлеру 29 ноября (11 декабря) 1853 г., № 317. Архив Мин. иностр. дел, карт. Vierme, 1853.
116 Барон Мейендорф — канцлеру 11 (23) декабря 1853 г., № 335. Архив Мин. иностр. дел, карт. Vienne, 1853.
117 Император Франц-Иосиф — императору Николаю 11 (23) декабря 1853 г. Гос. архив.
118 Курсив подлинника.
119 См. приложение № 117.
120 Канцлер — барону Мейендорфу 14 декабря 1853 г., № 515. На депеше надпись государя: «Быть по сему». Архив Мин. иностр. дел, карт. Vienne, 1853.
121 См. приложение № 118.
122 Барон Мейендорф — канцлеру 26 декабря (ст. ст.) 1853 г., № 350. Архив Мин. иностр. дел, карт. Vienne, 1853.
123 Император Франц-Иосиф — императору Николаю 7 января 1854 г. (н. ст.). Гос. архив.
124 См. приложение № 119.
125 См. приложение № 120.
126 См. приложение № 121.
127 От 4 (16) января 1854 г. Гос. архив.
128 Высочайшая пометка на докладе графа Нессельроде от 4 января 1854 г. Архив Мин. иностр. дел, карт. Доклады. 1854 г.
129 Письмо от 8 (20) января 1854 г. Гос. архив.
130 Граф Нессельроде — графу Орлову в Вену 13 (25) января 1854 г. Гос. архив, разр. XV, д. № 324.
131 Граф Буоль — барону Лебцельтнеру 13 января (н. ст.) 1854 г. Архив Мин. иностр дел, карт. Autrichhe, 1854. [517]
132 См. приложение № 122.
133 См. приложение № 123.
134 См. приложение № 124.
135 Барон Мейендорф — канцлеру 12 (24) марта 1854 г., N» 72. Архив Мин. иностр. дел, карт. Vienne, 1854. Граф Штакельберг — военному министру 9 (21) февраля 1854 г. Архив канц. Воен. мин., 1853 г., секр. д. № 16.
136 С. Аксакова. О Ф. И. Тютчеве//Русский архив, 1874 г. С. 315.
137 Барон Бруннов — барону Будбергу 3 (15) апреля 1854 г. Гос. архив, разр. III, д. № 108.
138 См. приложение № 125.
139 Граф Штакельберг — военному министру 30 января (11 февраля) 1854 г. Архив канц. Воен. мин., 1853 г., секр. д. № 16.
140 Граф Буоль — барону Лебцельтнеру 5 февраля 1854 г. Архив Мин. иностр. дел, карт. А, 1854.
141 Здесь государь поставил три вопросительных знака.
142 То же.
143 «A-t-il jamais ete question d'autre chose, sela ne s'entend-il pas de soi-meme», — пометил государь.
144 Император Франц-Иосиф — императору Николаю 5 февраля (н. ст.) 1854 г. Гос. архив.
145 От 17 февраля (1 марта) 1854 г. Гос. архив.
146 От 18 февраля ст. ст. 1854 г. Архив Мин. иностр дел, карт. С. 1854.
147 См. приложение № 107.
148 Барон Мейендорф — канцлеру 24 февраля (8 марта) 1854 г., № 52. Архив Мин. иностр. дел, карт. Vienne, 1854.
149 Граф Буоль — графу Эстергази 5 марта (н. ст.) 1854 г. Там же, карт. А, 1854.
150 См. приложение № 126.
151 Архив Мин. иностр. дел, карт. Vienne, 1854.

 


Назад

Вперед!
В начало раздела




© 2003-2025 Адъютант! При использовании представленных здесь материалов ссылка на источник обязательна.

Яндекс.Метрика Рейтинг@Mail.ru