[518]

Глава XI
План кампании на 1854 год. Мысли об освобождении балканских христиан

Еще до вступления наших войск в княжества началась весьма деятельная переписка между государем и князьями Варшавским, Долгоруким, Горчаковым, Меншиковым и Воронцовым о плане кампании, предстоявшей в том случае, если бы спор наш с Турцией не удалось разрешить иначе как силой оружия.
Очень характерная и знаменательная переписка эта является замечательным доказательством того, как военные операции могущественной армии парализуются вмешательством фальшивых политических соображений и как армия, привлеченная не для своей прямой цели — рассечения запутанного гордиева узла политической обстановки, а лишь для физической полумеры, связывается по рукам и ногам и в конце концов становится в положение, противное всем принципам военного искусства.
Задача нашей Дунайской армии, как известно, заключалась по первоначальным предположениям, изложенным в собственноручной записке императора Николая от 16—17 мая 1853 года¹, в военно-политическом воздействии на Турцию, и это главное положение должно было лечь в основу всех действий князя Горчакова. Государь, «желая всегда избегать войны с Турцией по гибельным ее последствиям для войск и по неопределенности цели действий, ежели избегнуть хотим конечного ниспровержения Турецкой империи», разделил военные действия против Оттоманской Порты на три раздела или эпохи. Первая эпоха заключалась в занятии Придунайских княжеств и в отражении в них нападения турок, если бы они решились произвести таковое. При невоздействии на неприятеля и занятии нами княжеств должно было наступить время к усилению принудительных средств. Государю желательно было, чтобы в этот второй период и австрийцы приняли активное участие, заняв Герцеговину и Сербию. При этом император Николай полагал сообщить туркам, что ежели они не согласятся на наши предложения, то он объявит независимость княжеств и Сербии. Переходить Дунай государь, однако, не предполагал и в то время. Наконец, если турки все еще будут продолжать упорствовать, то тогда, по словам записки императора Николая, «наступит время угрозу исполнить и признанием независимости княжеств положить начало разрушения Оттоманской империи».
Вот с какой программой армия князя Горчакова двинулась на берега Дуная, и хотя начальник ее признавал эту программу вполне [519] соответствующей обстоятельствам², тем не менее он понимал, что не придется ограничиться лишь ее исполнением. «При всем моем желании, — писал он своему другу, князю Меншикову, — мне невозможно будет перейти Дунай в этом году... для этого мне не хватает времени, сил и средств для переправы». Таким образом, с первых же шагов выдвигался на очередь вопрос об изменении неестественного плана трех эпох. «Если будет война, — писал Горчаков Меншикову в том же письме, — то я уверен, что она будет очень трудная. В случае если англичане и французы будут против нас, то ваш флот будет парализован их флотом. Если же они будут нейтральны, в чем я сомневаюсь, то единственная существенная помощь, которую вы мне можете оказать, это десантом в Бургасе и перевозкой жизненных продуктов, так как я не верю в успех морского нападения на Константинополь»³.
В ряду предположений о возможном плане будущей кампании главное место занимала мысль о переходе через Дунай. Впервые на ней более подробно остановился Паскевич в своей переписке с князем Горчаковым. В письме от 6 июля 1853 года⁴ престарелый фельдмаршал наряду с целым рядом советов по устройству интендантской части, которой он придавал такое серьезное значение, затрагивал вопрос и о наступательной кампании. Она не представлялась князю Ивану Федоровичу трудной, так как он еще не рассчитывал на вмешательство западных держав и тем более Австрии; силам же турок фельдмаршал не придавал особого значения.
Лучшим местом для переправы через Дунай Паскевич считал Гирсово, как пункт, вдающийся в Болгарию, близкий к морю и к Варне, которую он ставил первым и главным предметом наших действий. Движение к этой крепости и взятие ее фельдмаршал признавал необходимым сделать возможно скорее, не увлекаясь до падения ее никакими другими целями и лишь отбивая попытки неприятеля помешать скорому овладению Варной. Если бы турки преждевременно погорячились и перешли с большими силами Дунай до перехода его нашими войсками, то Горчакову надлежало их [520] разбить, воспользоваться своей победой, и тогда война могла бы окончиться ранее, чем это предполагалось.
Фельдмаршал не находил невыгодным отложить переход через Дунай до весны, так как хотя к этому времени турки и поправят несколько свои крепости, но едва ли будут сильнее: турецкую армию он считал еще не вышедшей из младенчества, имевшую регулярных войск до 60 тыс., а остальное — малопригодную милицию.
Продовольствие за Дунаем Паскевич предполагал доставлять морем, если оно будет для нас открыто; в противном же случае сухим путем от Гирсова, складывая припасы в одном из приморских пунктов — Кюстенджи, Мангалии или Коварне.
В последовавшей вслед за этим официальной переписке князя Горчакова с военным министром командовавший войсками на Дунае первоначально выражал свое глубокое убеждение⁵, что, следуя плану трех эпох, цель государя будет неминуемо достигнута самым верным и выгодным для нас образом, т. е. «отклоняя большие расходы, большую трату людей и оставляя Россию в том величественном положении относительно Европы, которого она достигла твердой и вместе с тем умеренной политикой государя императора». Вести наступательную войну за Дунаем, имея против себя Турцию, Францию и Англию, а следовательно, не владея Черным морем, Горчаков признавал невыгодным⁶, но если бы, как это предполагал Паскевич, обстоятельства переменились и последовали бы несогласия между обеими западными державами, то наступление за Дунай было бы выгоднее пассивного отстаивания княжеств. Во всяком случае князь Горчаков полагал, что задунайскую кампанию можно начать не ранее марта 1854 года, и следовало до перехода за Балканы театр наших действий ограничить районом между морем, Шумлой, Гирсовом и Варной, отнюдь «не забиваясь» в Малую Валахию.
Однако политическая обстановка в то время представлялась государю не в таком розовом свете, как его помощникам, потому что против предложения воспользоваться Черным морем, хотя бы только для каботажной перевозки на театр военных действий продовольствия, он пометил: «В теперешнем положении оно невозможно».
К концу августа политический горизонт еще сильнее омрачился, и надежда на свободное плавание наших судов по Черному морю еще более упала. «Никак нельзя ручаться за это, — писал государь⁷, — ибо на злобу и сумасшествие нет ни меры, ни правил: на все быть готову необходимо». А потому император Николай, не решив еще окончательно, будет ли возможно начать в 1854 году наступательную войну, повелел рассчитывать подвоз всего продовольствия сухим путем.
Результатом такой политической обстановки была новая записка князя Горчакова о наступательной кампании за Дунаем, [521] составленная 20 сентября 1853 года в предположении, что мы не будем владеть Черным морем⁸.
Согласно этой записке, начать кампанию предполагалось в конце марта или в начале апреля, в зависимости от состояния подножного корма. Базой предстоявших действий должен был служить Дунай от устья до Гирсова, а наступление вести в пространстве между морем и линией от Гирсова на Праводы, Адрианополь и Константинополь с тем, чтобы в Валахии не распространяться далее Бухареста. При наступлении ограничиться лишь взятием укреплений Бабадагской области и Варны, маскируя Шумлу. По взятии Варны оставить достаточное число войск для прикрытия тыла, перейти Балканы между Праводами и морем и наступать далее на Адрианополь и Константинополь.
Необходимое количество войск для выполнения означенного плана князь Горчаков определял следующим образом.
В Придунайских княжествах 6 полков пехоты с артиллерией, 2 кавалерийских полка с батареей и 2 казачьих полка. Такой значительный отряд для занятия княжеств объяснялся тем, что все дунайские крепости должны были оставаться в руках турок.
Бессарабию оборонять местными войсками.
В окрестностях Одессы и в Крыму иметь пехотную дивизию с артиллерией и один казачий полк, но, в случае объявления западными державами нам войны, автор записки полагал необходимым увеличить там число войск.
Наконец, для действия в Болгарии и Румелии предполагалось достаточным 6 пехотных дивизий с артиллерией, 2 стрелковых батальона, 3 саперных, 3 понтонных батальона, 1½ кавалерийской дивизии с артиллерией и 8 казачьих полков с 2 батареями.
Князь Горчаков предполагал, что главные силы турок во время осады нами Варны не выйдут из своих крепостей и Шумлы, чтобы не дать нам случая их разбить, а поэтому после взятия нами Варны считал необходимым оставить в Болгарии для прикрытия нашего тыла 2 пехотные дивизии, 1 кавалерийскую бригаду и 3 казачьих полка со вспомогательными частями; остальные же войска, силой около 60 тысяч, употребить на поход за Балканы.
Надо думать, что этот несколько односторонний план кампании, ставивший армию в ее наступлении к Варне и Константинополю в тиски между морем, которое могло быть в руках англофранцузского флота, и невзятыми турецкими крепостями без всякой опоры со стороны нашего правого фланга, не произвел серьезного впечатления в Петербурге, так как его замолчали, и неизвестно даже, был ли он доложен государю.
Князь А. С. Меншиков со своей стороны полагал, что главные удары Турции надо наносить в Азии, где она более слаба; задача же нашей армии на Балканском полуострове сводилась лишь [522] к удержанию там большей части неприятельских войск⁹, причем следовало постараться разбить их по частям до сосредоточения к Шумле.
Военный министр в своем письме к Меншикову присоединялся к мыслям князя и сообщал ему, что государь разделяет их вполне, «по крайней мере до сего времени, — присовокуплял он, — но я вам не отвечаю за то, что будет завтра»¹⁰.
Лично император Николай высказал свои соображения по поводу кампании 1854 года в обстоятельной собственноручной записке, составленной в конце октября и начале ноября 1853 года. Действительность заставила убедиться государя в непрактичности плана трех эпох, на котором он так неохотно и под давлением своих советчиков остановился. Но в этой записке заметны лишь слабые попытки сбросить с армии паутину политического над ней гнета.
Кампания 1854 года, по словам государя¹¹, могла быть: оборонительной против турок в Европе и наступательной в Азии; оборонительной против турок в союзе с Францией и Англией и наступательной в Азии; наступательной в Европе и Азии против одних турок и против них же, несмотря на союз их с Францией и Англией.
«Неуверенность или сомнение, — писал государь, — что предпримут Англия и Франция при открытии кампании, требуют с нашей стороны таких соображений, которые, обеспечив собственные наши границы от неприятельских предприятий, давали бы, однако, нам возможность наносить наибольший вред Турции, не тратя без необходимости русскую кровь». В зависимости от этого надлежало обеспечить собственные границы и наступательно действовать против неприятеля.
Нападения на наши границы с сухого пути государь не ожидал, а опасался лишь морских предприятий и высадок. Он, не затрагивая в записке вопроса о Балтийском побережье, останавливал свое внимание на Черном море. Здесь нападению могли подвергнуться Одесса, Крым или береговые укрепления на Кавказе. Этот последний случай державный автор записки признавал самым невыгодным, так как он должен был повлечь за собой очищение [523] береговой линии, за исключением, может быть, Анапы, Новороссийска, Геленджика и Сухум-Кале. К атаке на Крым следовало готовиться, как только союзники появятся в Царьграде; нападение на Одессу не представлялось опасным, так как оно могло повлечь за собой лишь бомбардирование города. Наконец, переправа неприятеля через Дунай в наши пределы, вблизи Измаила или Рени, представлялась невероятной.
Государь, переходя к рассмотрению наступательной войны против турок, признавал желательным первоначально ограничиться обороной княжеств, выбив, однако, турок из Калафата; на Кавказе же — наоборот, энергично наступать и до весны овладеть Карсом, Баязетом и Ардаганом. Если и после этого не последует перемены в упорстве турок, то примерно в конце марта приступить к переправе через Дунай.
Саму операцию государь полагал начать сильной демонстрацией у Сатунова и Гирсова, дабы настоящую переправу исполнить выше Видина, после чего приступить к осаде этой крепости. Видимо, этому пункту придавалось большое значение в смысле воздействия на поднятие к восстанию сербов. Если бы демонстрации наши не удались и турки стянули бы главные свои силы к Видину, то тогда у Сатунова и Гирсова должна быть произведена настоящая переправа, причем войска наши должны были занять край до Троянова вала, блокируя Исакчу, Тульчу и Кюстенджи.
По окончании этих операций следовало приступить к осаде Видина и действовать против турецкой армии, ежели она пойдет на помощь к этой крепости или же двинется против войск в Бабадагской области. В первом случае, т. е. при наступлении турецкой армии к Видину, следовало идти навстречу неприятелю, стараться разбить его, «напустив сербов им в левый фланг и тыл». У Троянова вала, если турки не сильны, также разбить их; ежели же они там будут очень сильны, то отступить к Гирсову и продолжать осаду Видина, падение которого государь предполагал в августе.
Если в Черном море не будет флотов английского и французского, то обязанность нашего флота должна была состоять в защите наших берегов и в нанесении возможного вреда туркам, препятствуя свободному сообщению с их портами.
Дальнейшее упорство турок должно было придать борьбе еще более широкий характер. «Полагаю, — писал государь, — что этому предшествовать должно воззвание к единоплеменным и единоверным народам к восстанию объявлением, что мы идем вперед для избавления их от турецкого ига... Разрешенное формирование волонтерных рот будет тогда служить основанием или корнем новых ополчений в Сербии и Болгарии, на что употребится зима 1854 года». [524]
В Азии предполагалось в это время завладеть Кобулетом и Батумом, не подаваясь далее вперед, но делая частые набеги и предоставляя персам вести наступательную войну.
«Начало 1855 года, — кончал император Николай свою записку, — укажет нам, какую надежду возлагать можем на собственные способы христианского населения Турции, и останутся ли и тогда Англия и Франция нам враждебными. Мы не иначе должны двинуться вперед, как ежели народное восстание за независимость примет самый обширный и общий размер; без сего общего содействия нам не следует трогаться вперед; борьба должна быть между христианами и турками; мы же как бы оставаться в резерве»¹².
Глубокая вера государя в правоту своих требований и желание сохранить Турцию видны и в этом плане военных действий. Конечная цель операций сводилась в нем не к нанесению Оттоманской Порте решительного удара, а лишь к усугублению мер воздействия, желая в то же время сохранить целостность Турецкой империи. И только продолжавшееся упорство турок заставило бы императора Николая выдвинуть на очередь и поддержать общее восстание христианских народностей с целью освобождения их от турецкого ига, что вполне справедливо государь почитал вопросом еще далеко не созревшим. Николай Павлович все еще продолжал верить в неестественность союза Англии и Франции с Турцией и рассчитывал, что ко времени общего восстания христиан обе эти державы перестанут быть нам враждебными.
Записка государя была препровождена для сведения и соображения Паскевичу, Воронцову и Меншикову. Князю же Горчакову она была отправлена со следующей припиской военного министра: «Ожидая вашего по сей записке заключения, государь император желает изволить, дабы при изложении оного вы не стеснялись мнением Его Величества, но руководствовались собственными вашими убеждениями»¹³.
Первым поспешил ответить на записку государя князь Варшавский. Он почитал себя счастливым, что его мысли совпадали с планом императора Николая¹⁴, и лишь дополнял его своей идеей подготовить исполнение этого плана в течение наступавшего зимнего периода. Идея фельдмаршала была довольно оригинальна и заключалась в том, чтобы устроить на Дунае посредством флотилии и судов плавучий магазин с боевыми и продовольственными запасами, переправиться против Исакчи в первой половине февраля на правый берег Дуная и, подвигая за собой вверх по реке этот плавучий магазин, а также устроенный плавучий мост, забирать одну за другой турецкие крепости, начиная с Исакчи.
Таким способом Паскевич полагал возможным избежать неудобства зимней кампании в отношении недостатка фуража и непроездных [525] для тяжестей в это время года дорог, обеспечить занятием Исакчи наш левый фланг даже на случай чьей-либо высадки, а также очищать от турок берег Дуная, этого главного пути наших транспортов к центру и правому флангу.
Соображения свои князь Иван Федорович излагал в представленной государю записке¹⁵, в которой восхищался намеченным пунктом переправы через Дунай у Видина, считая эту мысль новой и блестящей. «Она вводит нас, — писал Паскевич, — в непосредственные сношения с самыми воинственными племенами Турции: сербами, болгарами и далее черногорцами. Обращая против Турции ее собственное население, она сохраняет наши силы и сберегает русскую кровь».
Предначертанный императором Николаем совершенно «новый» план, по мнению Паскевича, мог повести к разрушению Турецкой империи. «До сих пор сербы, — писал он, — бывали в войнах поддерживаемы только незначительными частями наших войск; ныне же, когда флотилия, осадная артиллерия и целый корпус войск будут их поддерживать, то не только Видин, но может быть взят и Белград, и тогда сербы почувствуют возможность быть независимыми от ига турецкого».
Государь ответил на эту записку Паскевича собственноручным письмом от 21 ноября¹⁶. Император Николай, находя, что мысли его во многом сошлись с мыслями отца-командира, сдерживал, однако, пылкую фантазию князя Варшавского о движении плавучего магазина по Дунаю не только до взятия Силистрии, но и до взятия остальных прибрежных крепостей. Предположение же об овладении в течение одного лета более одной, много — двумя крепостями государь полагал совершенно несбыточным. Надежда на содействие задунайских христиан у Николая Павловича была невелика, и до выяснения этого вопроса он не был расположен идти далеко за Дунай.
«Сношения наши с Англией, — кончал государь свое письмо, — час от часу хуже, и я считаю, что разрыв неминуем; вероятно, то же последует и с Францией, а потом крайняя осторожность необходима, чтобы быть готовым на все».
Князь Горчаков представил свои заключения на план государя в двух записках на имя военного министра от 21 и 29 ноября¹⁷. Повторяя вкратце основные мысли начертания императора Николая, князь Михаил Дмитриевич признавал справедливость их «разительной» и лишь докладывал против широкого охвата турок с обоих флангов и в особенности против совершения главной переправы в верховьях Дуная у Видина. Такие действия он признавал обещающими большие результаты, но зато и успех их мог подвергнуться случайностям, которым, по мнению автора записки, лучше было бы не подвергаться. [526]
Князь Горчаков опасался, во-первых, чтобы во время форсирования нами переправы на обоих флангах турки не двинулись большой массой от Рущука, Туртукая и Силистрии к Бухаресту и не овладели Валахией. Предполагая, что неприятель может произвести это наступление более чем 80 тысячами, он считал, что тем двум пехотным и одной кавалерийской дивизиям, которые оставались бы у нас в Валахии, остановить турок было бы трудно. Даже при конечном задержании наступления неприятеля в этом направлении большая часть Валахии на долгое время оставалась бы у него в руках, и оперирующий у Видина русский корпус принужден был бы отступить, чтобы не лишиться продовольствия, которое он может получать только из Валахии. «Ни на Сербию, — писал Горчаков, — которая бедна, ни на Австрию, которая даже во время войны в Венгрии дала нам во всю кампанию не более как на восемь дней хлеба, рассчитывать нельзя».
Второе неблагоприятное обстоятельство князь Михаил Дмитриевич видел «в крайнем затруднении, которое мы встретим при переправе через Дунай, и учреждении мостов на сей реке». Наши понтоны были неудобны для перевозки войск, а выше Видина нет ни одной реки, впадающей в Дунай, где можно было бы безопасно строить суда.
Князь Горчаков полагал ввиду этих соображений совместно с тем условием, что важные военные операции можно было предпринять лишь в половине или в конце апреля, когда просохнут дороги и появится подножный корм, основную мысль государя исполнить следующим образом. До начала весны выбить турок из Малой Валахии, и если это окажется возможным, то овладеть Калафатом. Если же укрепления при Калафате так сильны, что успех штурма будет сомнителен или повлечет за собой большой урон, то автор полагал, не предпринимая штурма, вогнать неприятеля в его укрепления и обнести их редутами, чтобы не позволить туркам выходить из них. «Дельно», — отметил против этого места император Николай.
Зимой же приступить к устройству моста близ Галаца и ранней весной начать демонстрацию переправы, а если окажется [527] возможным, то и саму переправу у Сатунова и Мачина или Гирсова. После этого для отвлечения внимания неприятеля постараться овладеть Тульчей, Исакчей, Мачином и Гирсовом. «Это необходимо», — пометил государь.
Как скоро Малая Валахия будет за нами упрочена, то приступить к заготовлению судов в верховьях р. Жио или Ольты для переправы через Дунай. Если турки предпримут наступательные действия на нашу сторону реки, то разбить их; если же они останутся за Дунаем, то, выбрав наиболее выгодное по обстоятельствам время, перейти реку выше Рущука в числе примерно 40 тысяч для действия в Западной Болгарии и для возбуждения в ней и в Сербии восстания. Князь Горчаков полагал, что этот корпус, имея за собой хорошее мостовое укрепление, может разбить в поле любую турецкую армию, будет, базируясь на Валахию, совершенно обеспечен в отношении продовольствия и достаточно силен, чтобы предпринять осаду и даже взятие Рущука.
Приведенная записка, судя по одобрительным на ней пометкам, произвела отличное впечатление на государя, который был склонен даже отказаться от осады Видина¹⁸ и приказал отправить записку со своими замечаниями обратно автору «для зависящих соображений и мероприятий»¹⁹.
Во второй своей записке от 29 ноября князь Горчаков собственно подтверждал первоначальные свои доводы против переправы у Видина, отказывался от мысли ограничиться на левом фланге только демонстрацией переправы, а признавал необходимым в начале апреля произвести здесь настоящую переправу и занять край по Троянов вал. По окончании же операций на левом фланге, примерно в конце июня, приступить к наступательным действиям на правом фланге и совершить переправу через Дунай около Никополя.
Автор в этой записке остерегал государя также от излишних надежд на помощь Австрии и сербов. «Я не полагаю, — писал он²⁰, — чтобы, в случае переправы нашего правого фланга выше Видина, можно было ожидать значительных пособий от австрийцев, и опасаюсь, что Австрия, избегая, чтобы морские державы не приняли подобного пособия за нарушение нейтралитета, не окажет нам никакого содействия. Относительно сербов я также не уверен, чтобы, невзирая на искреннюю преданность народа государю императору, они могли оказать нам действительные в этом отношении пособия. Весьма быть может, что теперешнее сербское правительство парализует стремление народа в нашу пользу, доколе мы не будем уже за Дунаем».
Записка эта также была испещрена собственноручными пометками государя и признана им вполне основательной²¹.
Но кроме общих заметок, препровожденных Горчакову военным министром, государь этим не ограничился и в двух [528] собственноручных письмах делился своими мыслями с ближайшим исполнителем военных операций на Дунае.
«Твою записку о будущей кампании читал со вниманием и почти во всем с тобой согласен, — отвечал император Николай князю Горчакову на первую его записку²². — Одно только, признаюсь, считаю крайне мудреным — это переправиться между Рущуком и Никополем. Сама переправа мудрена, а после оной придется еще овладеть укреплениями, потом, вероятно, встретить подходящего неприятеля, не имея ни готового мостового прикрытия, ни устроенного моста. Все это такие препятствия, преодоление которых в одно время почти несбыточно даже нашим героям... Взвесь все это и успокой меня доказательством, что я ошибаюсь. Потому думаю, что прежде всего должно совершить переправу на нижнем Дунае у Сатунова, Галаца или Гирсова, где, по твоим сведениям, это вернее и легче. Потом непременно овладеть Исакчей, Тульчей, Мачином и Гирсовом. Тогда Дунай наш до Силистрии, и можно будет подвинуть мост из Гирсова к Каларашу.
Здесь, думаю, переправа будет легче, имея уже корпус на правом берегу Дуная. Тогда турки, вероятно, выйдут из-под Шумлы к Силистрии; их атаковать и разбить, а затем обойти Силистрию и идти под Рущук, устроить в удобном месте переправу, мостовое прикрытие и мост и тогда уже с верным сообщением с правым берегом начать осаду Рущука... Осаждать же Силистрию считаю менее выгодным, чем Рущук, и во всяком случае не думал бы приступать ко второй осаде, не взяв прежде Рущука».
Вторая записка князя Горчакова успокоила государя относительно вызванных первой запиской недоразумений. «В общих чертах, — писал император Николай князю Михаилу Дмитриевичу²³, — план будущей кампании я совершенно утверждаю, как изложено в твоей записке... Никогда не думал я начать дело правым флангом; напротив, думал и думаю и теперь, что должно начать с демонстрации или переправы на левом фланге... Повторяю, что сколько ни желаю, чтобы переправа у Никополя, сходно твоему предположению, могла быть исполнена, но кажется предприятием весьма трудным». Далее государь предоставлял Горчакову самостоятельно сделать группировку войск и вообще распоряжаться, «как удобнее признает, ибо я не гофкрихсрат²⁴, а даю тебе полную свободу, означая только мои мысли, а не Высочайшие повеления».
«Ожидаемое сбывается, — так закончил государь свое письмо. — Злость англичан за Синоп угрожает скорым разрывом; французы умереннее и, кажется, не решаются на это. Будем готовы принять их, где им угодно. Не думаю, чтобы рисковали атаковать Севастополь, но боюсь за Черноморский берег, где форты наши почти наверно пропадут, если англичане атакуют». [529]

Одновременно с перепиской по поводу плана предстоящей кампании между главными действующими лицами особая записка о войне с Турцией была подана и генерал-адъютантом Бергом²⁵. Автор ее исходил из того заключения, что все наши успехи в Малой Азии никогда не нанесут серьезного удара оттоманскому правительству и что, напротив, потеря нами там хоть одного из наших укрепленных пунктов будет иметь весьма опасные для нас последствия на всем Кавказе. Поэтому наше положение в Азии, хотя бы только с целью удержать в своих руках приобретенное раньше, требует немедленного и значительного подкрепления находящихся там войск. Лучшим средством защиты нашей азиатской границы генерал Берг считал переход, в случае усиления на Кавказе войск, в наступление, полагая, что его можно начать в конце мая или в начале июня 1854 года.
Что касается отношения враждующих сторон в Европе, то, наоборот, там положение турок являлось, по мнению автора, наиболее опасным, и мы не должны были пренебрегать выгодами наступательных операций, если только этому не воспрепятствуют особой важности политические обстоятельства.
Переходя к подробностям, генерал Берг совершенно откидывал возможность пользоваться нам как на европейском, так и на азиатском театрах войны содействием флота, наподобие того, как это было в кампании 1828—1829 годов, но он полагал, что, несмотря на это, мы можем нанести туркам чувствительные удары в Европе и в Азии.
Считая, что местных кавказских войск едва хватит для поддержания порядка среди покоренных народов, автор записки полагал, что для того чтобы оттолкнуть турок до Эрзерума и обеспечить нашу границу с Персией, надо усилить Кавказский корпус тремя дивизиями пехоты, 20 эскадронами драгун и бригадой улан с артиллерией. Если прибавить к ним хотя бы только 10 батальонов кавказских войск, то действующий отряд будет силой в 58 батальонов с соответствующим числом кавалерии и артиллерии.
Этот отряд генерал Берг предполагал распределить следующим образом.
12 батальонов в Гурии, которых он считал достаточным для удержания с этой стороны турок вплоть до Батума.
Главные силы численностью до 30 батальонов могли бы действовать от Александрополя на Каре и Ардаган, по взятии которых соединить свои операции с Гурийским отрядом.
Для защиты наших границ с Персией оставалось 16 батальонов, которые должны были расположиться таким образом, чтобы брать во фланг персидскую армию в случае ее наступления на Шушу и Елизаветполь. Если же Персия станет на нашу сторону, то этот отряд должен был составить резерв главных сил. [530]
Обращаясь к действиям на европейском театре войны, генерал Берг первоначально делал расчет тем силам, которые могли быть употреблены на этот случай, и потом излагал следующие свои предположения.
Главные силы из шести пехотных и двух кавалерийских дивизий должны действовать в наиболее прямом и коротком направлении от Бухареста на Адрианополь. Они должны переправиться через Дунай в том пункте, который выберет командующий армией, и тотчас же приступить к осаде Силистрии и потом Рущука. Эти две крепости составят отличную базу для дальнейших действий и парализуют неудобство отказа от пользования Черным морем. Кроме того, взятие этих крепостей заставит турок выйти из их укрепленного лагеря в Шумле и дать нам сражение, что, по мнению автора, было бы наиболее выгодным обстоятельством.
Левофланговый корпус силой в полторы дивизии пехоты и дивизию кавалерии должен будет, переправившись через Дунай, взять Исакчу и Мачин, прочно утвердиться в Бабадагской области до Троянова вала и содействовать главным силам, угрожая неприятелю, который направился бы от Варны к Силистрии.
Правофланговый отряд силой около бригады пехоты, драгунского корпуса и 3—4 казачьих полков должен был постараться проникнуть в местность между Малой Валахией, Сербией и Софией. Блокируя Видин, он должен был разбить турецкие войска, которые будут находиться в этой части Болгарии, побудить сербов и болгар к участию во враждебных действиях и вооружить их.
Генерал Берг был уверен, что все эти действия заставят турок в конце концов встретить нас с открытом поле, и решительная победа передаст в наши руки Шумлинский укрепленный лагерь или даст нам возможность предпочесть направление на Тырново и Казанлык. В обоих случаях в наши руки перейдет большая часть Болгарии.
Левый корпус должен будет, базируясь на Бабадаг и Силистрию, наблюдать местность между Варной и Шумлой, а правый продвинуться до Софии и, может быть, до Филиппополя. [531]
Этот несколько оптимистический план кампании, в котором не принимались в расчет враждебные действия Австрии и наступательные сухопутные операции англо-французов, был доложен государю 29 ноября и безо всяких пометок подшит к делу.
Между тем переписка между императором Николаем, с одной стороны, и Паскевичем и Горчаковым — с другой относительно плана предстоящих действий продолжалась. Как известно, государь вскоре отказался от первоначальной своей мысли переправиться через Дунай выше Видина и осаждать эту крепость, остановившись на переправе ниже Силистрии и осаде Рущука. Это известие произвело сильное впечатление на душою преданного России и государю князя Михаила Дмитриевича. «Светлая мысль ваша, — всеподданнейше доносил он²⁶, — сделать вторичную переправу через Дунай несколько ниже Силистрии отстраняет все действительно большие трудности форсирования перехода реки выше Рущука...» «Мой сон с этой минуты перестал быть тревожным», — патетически восклицал он в письме к военному министру²⁷.
Князь Иван Федорович вводил новую поправку в предстоящие операции, вызванную особой враждебностью к нам западных держав после Синопской победы. Он вполне основательно предполагал, что, может быть, англо-французы захотят поддержать турок и сделают в Варне десант в 30—40 тысяч, чтобы, имея в руках Силистрию, прорвать наш центр. Для отвращения этой опасности фельдмаршал сообщал государю родившуюся у него, а в действительности лишь несколько измененную первоначальную мысль предупредить противника и ранней весной обеспечить наш левый фланг и центр взятием малых крепостей и даже Силистрии, а затем уже действовать по предложенному плану²⁸.
Таким образом, первоначальная идея осады Силистрии была высказана Паскевичем, которому впоследствии судьба вручила и ее исполнение. Государь вполне присоединился к мнению своего отца-командира. «Мысль твою, — писал Николай Павлович²⁹, — завладеть маленькими турецкими крепостями и приступить к осаде Силистрии разделяю, и я сообщил Горчакову».
Более подробно князь Варшавский излагал свои мысли в проекте весьма длинного письма на имя князя Горчакова, которое он решил, вместо того чтобы отправить по назначению, представить государю императору³⁰. Смеем думать, что прямая цель этой работы, состоявшей в большей своей части из критики действий и предположений командовавшего войсками на Дунае, была именно Петербург. Если же и был принят автором такой оригинальный способ всеподданнейшего доклада, то кроме дружбы, которой дарил государь Паскевича, надо полагать, к этому были и другие причины. Записки князя Михаила Дмитриевича о предстоящих действиях удостаивались особого внимания государя, который [532] вообще был к нему весьма милостив; князь же Варшавский был не из тех характеров, которые легко делились своей славой с другими. К тому же в письме на имя своего друга можно более разносторонне, чем в сухом всеподданнейшем докладе, выставить и его, и себя. Этот во всяком случае интересный документ, писанный рукой генерала Ушакова, приехавшего впоследствии с Паскевичем на Дунай в должности дежурного генерала, мы помещаем в приложении³¹.
Фельдмаршал вслед за длинными возражениями на предположения государя, подробно разработанные князем Горчаковым, переходит в проекте своего письма к изложению плана действий. Это, в общем, было повторение первоначального его предположения о переправе еще зимой, в феврале, через Дунай на низовьях реки с целью продвигаться вверх по реке правым ее берегом, забирая все крепости и пользуясь Дунаем как коммуникационной линией. Нового здесь было только то, что автор, опасаясь усиления турецкой армии англо-французами, предполагал основательнее занять низовья Дуная, перебросив там на правый берег реки более многочисленный отряд, чтобы в дальнейших действиях быть вполне обеспеченным от поползновения морских держав со стороны устья реки, а также скорее приступать к осаде Силистрии, взятие которой вполне обеспечивало наш центр от прорыва.
На всю операцию переправы, взятия Исакчи, Мачина, Гирсова, подход к Силистрии и очищения реки от неприятельских судов Паскевич предполагал достаточным 24—25 дней и при начале переправы в конце февраля считал возможным подойти к Силистрии в половине марта и немедленно приступить к осаде ее, что, по его мнению, можно было бы окончить в три недели.
Дальнейшие мысли князя Ивана Федоровича настолько интересны в смысле характеристики его собственных действий, когда он лично стал во главе Дунайской армии, что мы приводим их ниже в подлиннике.
«Мудрено, чтобы турки, — писал Паскевич, — хладнокровно смотрели, что мы взяли у них три крепости и подошли к четвертой, столь для них важной. Хотя им трудно будет тащить и хлеб, и фураж, и артиллерию, но они, вероятно, постараются собрать сюда всю свою армию. Этого я бы и желал и об одном сожалел бы, что не мог заставить их собраться еще прежде, когда прокормиться им было бы еще труднее. У нас было бы всего до 85 тысяч человек, а с такими силами можно бы стать не только против турецкой, но и против европейской армии. Турок же можно надеяться разбить и рассеять, отнять половину орудий и преследовать по крайней мере на два перехода. Не следует забывать, что у турок армия одна; после неудачи они долго не соберут другой армии, и тогда откроется большое поле для действий куда угодно. Здесь [533] представляется соблазнительная мысль: рассеяв неприятельскую армию, идти на Шумлу, но, подумав хорошенько, я нахожу, что это удалило бы нас от главного предмета, т. е. действий с правого фланга посредством сербов и других христианских племен».
По взятии Силистрии Паскевич полагал половину укреплений уничтожить и затем, смотря по обстоятельствам, действовать оборонительно, если Европа будет угрожать нам войной на западной границе, или наступательно, по принятому плану. Что же касается привлечения к борьбе христианских народностей, то автор предполагал впредь до выяснения обстоятельств относительно десанта французов оказывать сербам лишь материальную поддержку. Дальнейшие же успехи и восстание других христианских племен могли, по мнению Паскевича, потрясти Турецкую империю.
«Может быть, — заканчивал свое письмо князь Варшавский, — я представляю все в слишком хорошем виде; знаю, что на войне иногда одно обстоятельство разрушает план действий, но не забудьте, что у турок армия одна; другую они соберут не скоро, а, в случае успеха при дальнейших удачных действиях на правом фланге, сообразно предначертанному плану, кампания может окончиться в Адрианополе. Даже не при столь блестящем успехе вся Болгария в наших руках. Тогда пусть англичане и французы владеют Черным морем, они ничего нам не сделают...
Не осудите, любезнейший князь, если я, увлекаясь интересом самого предмета, говорил со всею откровенностью, но сами вы согласитесь, что здесь дело идет об обстоятельствах, для всех нас столь драгоценных: о славе государя и России и о чести русского оружия».
Император Николай начертал на этом письме, между прочим, следующее: «Почти все согласно с моим мнением, кроме того, что князь считает важнее взять Силистрию, чем Рущук; быть может, что так; пусть князь Горчаков решит по обстоятельствам...»
Таким образом, откровенные мысли Паскевича дошли до адресата, но несколько кружным путем.
Князь Горчаков в своей записке от 13 декабря³² радовался светлой мысли государя о вторичной переправе через Дунай ниже [534] Силистрии и останавливался лишь на подробностях исполнения этого плана. Но в дополнение к этой записке он представил 3 января 1854 года вторую записку³³, в которой почти одновременно с представленным мнением Паскевича он высказывал тождественную с ним мысль о необходимости овладения Силистрией, если только будет иметься в виду высадка вспомогательного европейского корпуса в Варне. Взятие же Рущука произвести уже после этого или даже ограничиться только наблюдением за этой крепостью, распространив поиски в направлении к Шумле, Разграду и западнее для оживления восстания христианских племен.
Почти одновременно последовавшие от князя Паскевича и князя Горчакова предложения вместо Рущука осаждать Силистрию, видимо, не понравились государю, так как они шли вразрез с его мыслью поддержать восстание сербов и оказать существенную помощь христианскому населению Турции в завоевании собственными руками своей свободы. «Тут многое не так, — пометил государь, — и не отвечает тому, чего хочу и о чем писал». Относительно осады Силистрии император Николай пометил: «Так думает князь Варшавский, но это жаль будет, ибо отдалит нас от цели поднять христиан и подать им помощь, что оттуда далеко будет». Взятие после Силистрии Рущука государь считал необходимым, а «под Шумлу отнюдь и думать не должно ходить».
Однако император Николай высказывал некоторую двойственность в отношении намерения привлечь христиан к восстанию. С одной стороны, преемственная для русских государей мысль видеть наконец своих угнетаемых единоплеменников свободными и притом получившими свободу собственными усилиями лишь при помощи и под руководством великой России должна была увлекать Николая Павловича; с другой же стороны, он опасался, чтобы все это освободительное движение не вылилось в простое революционное брожение наиболее беспокойных элементов, что было так противно духу и характеру императора Николая.
«Разделяю тоже мнение твое и по сербскому делу, и по предложениям греческой этерии, — писал государь князю Горчакову почти одновременно с помещенной выше его собственноручной пометкой³⁴. — Признаюсь, не охотник я до них, ибо явно пахнет революционной вонью*⁵, тем более что начать хотят мимо воли короля греческого, который на днях просил моего совета и которому отвечал, что прошу его сидеть спокойно у моря, ждать погоды. Рано еще пока ему начинать, позднее увидим! Признаюсь, что и сербам еще большой веры не даю, ибо много и у них моральной порчи. Итак, нам полезно быть осторожными и все эти затеи держать в запасе...»
Однако государю хотелось верить в то, что, может быть, христианские народности Турции, и в особенности сербы, возросли [535] уже до общего движения с целью завоевать свою самостоятельность, и потому ему трудно было отказаться от осады Рущука вместо Силистрии, хотя, полный веры в своих помощников, он вновь подчинял свое мнение мнению Паскевича и Горчакова, делая лишь слабые попытки отстоять цельность собственного плана.
«С большим вниманием прочел я твое письмо к Горчакову, — писал император Николай князю Варшавскому 5 (17) января 1854 года³⁶, — и рад был удостовериться в том, что мы почти одинаково думаем насчет предстоящей кампании. В одном только я не решаюсь. Конечно, Силистрия важный пункт, в особенности был бы он необходим в руках наших, ежели б, по примеру 1828 и 1829 годов, направление наше было бы на Шумлу, Варну или на Балканы. Но мне кажется, что, решаясь, как ты сам предлагал, стараться более действовать через христиан, наших единоверцев, а нам быть в резерве, не правильнее ли овладеть Рущуком и там или близко к оному иметь прямую переправу в самый центр Валахии, тем более что мы этим будем среди болгар и близ сербов, ежели на них считать хотим... Далее же Рущука идти вперед мы можем тогда только, ежели восстание христиан будет общее, что должно оказаться скоро после взятия Рущука; овладение же Силистрией, полагаю, не произвело бы еще на них такого действия, ибо далеко от них».
Да и не мудрено, что государь подчинял свое мнение взглядам князя Варшавского. «Доверие мое к тебе, — писал он в том же письме, — неограниченно, и ежели опять настанет, как кажется ныне, тяжелое время, меня успокаивает, что на твою помощь и советы я могу вполне полагаться».
Прошло три недели, и мрачные тучи над Россией все более и более сгущались. Разрыв с западными державами был неминуем, надежды на Австрию и Пруссию падали, и посылка доверенных лиц государя к обоим дворам потерпела неудачу. К тому же пережитые волнения не могли не отразиться на здоровье императора Николая. Он, одинаково сильный до последней минуты своей жизни духом, тем не менее начинал угасать и ослабевать физически. Все это еще более заставляло его обращать внимание на князя Варшавского, и влияние фельдмаршала в смысле направления военных операций должно было возрастать. Грустью дышат следующие строки письма государя к Паскевичу³⁷.
«Пролежал 13 дней в подагре! Не мог ранее отвечать, любезный отец-командир, на письмо твое 11 (23) января. Обстоятельства делаются более и более грозными и напоминают положение наше в 1812 году. Писать и переписываться обо всем никак нельзя, потому мне весьма желательно, чтобы ты, ежели можешь, прибыл сюда хотя на короткое время, дабы лично обменяться мыслями и условиться обо многом к предстоящим обстоятельствам. Молю [536] Бога, чтобы Он меня наставил на свою светлую волю, но мне нужна твоя дружба и твои советы, чтобы смелее действовать к лучшему. Итак, буде можешь, приезжай, и чем раньше, тем лучше. Я еще очень слаб и устаю скоро; другой день, что выезжаю. В Берлине полная неудача, как я и вперед ожидал; не большую надежду питаю на удачу Орлова в Вене и покуда еще ничего от него не получил, что считаю уже дурным знаком». Единственным утешением государя в это тяжелое время был патриотический подъем русского общества. «Здесь все тихо, — писал он Паскевичу несколько раньше³⁸, — холодно, как давно не было, но не в сердцах, которые прямо русские, как отрадно видеть»³⁹.
Но в то время, когда государь возлагал все свои надежды на князя Варшавского, этот последний под влиянием двуличной политики Австрии потерял спокойствие духа и впервые проявил зачатки подчинения той доминирующей идее, которая наложила отпечаток на направление всей его дальнейшей деятельности, связала нам руки и, может быть, парализовала успех всей кампании. Мысль эта — боязнь наступательной войны со стороны Австрии. «Всемилостивейший государь, — всеподданнейше писал Паскевич 23 января 1854 года⁴⁰, — из депеши графа Орлова узнал я ответ Австрии. Не ожидал я, чтобы Австрия отказала подписать акт, которым Ваше Императорское Величество предлагать ей изволили быть только нейтральной. Хотя она и обещает ныне оставаться в положении наблюдательном, но можно ли ручаться, чтобы боязнь Англии и Франции не поставила ее вскоре совершенно против нас. Как поступить в настоящем случае, о том могут быть разные предположения. Не придется ли обратить часть войск для охранения наших западных границ и тем удержать Австрию от неприязненных действий. Жаль, если не найдется средства теперь же заключить мир с Турцией без вмешательств других держав, хотя бы только на основании прежних трактатов, предоставив себе возмездие впоследствии».
Результатом таких опасений были настоятельные просьбы князя Варшавского об усилении войск на австрийской границе. [537]
Государь исполнил просьбу фельдмаршала, повелев направить в Варшаву гренадерский корпус и подготовить к походу на Каменец-Подольский 17-ю пехотную дивизию, хотя на эту последнюю меру он решился не сразу. «Все это, — так кончал государь свою записку по этому поводу военному министру⁴¹, — родилось в мыслях князя по прочтении депеш из Вены; он ожидает войны с Австрией, что они нас возьмут в тыл⁴²; я не верю этой крайности».

Разрыв с западными державами, отказ Австрии и Пруссии от заключения договора о взаимном нейтралитете и выставление первой из них обсервационного корпуса на границе с Сербией заставили императора Николая несколько изменить свой план предстоящих операций и окончательно остановиться на осаде Силистрии.
«Все это, — писал государь князю Горчакову⁴³, — ничуть не изменяя ни моих намерений, ни решимости действовать сильно, требует, однако, кажется мне, некоторых перемен в плане действий».
Государь признавал необходимым, оставаясь в оборонительном положении в Малой Валахии, перейти возможно скорее Дунай в его низовьях, овладеть малыми крепостицами и немедленно приступить к осаде Силистрии, чтобы в ней иметь твердый пункт на левом фланге, а затем поднять вверх по реке нашу флотилию и тем вернее приступить к осаде Рущука. Обойтись без взятия этой крепости государь не считал возможным как для твердого обладания Дунаем, так и для помощи сербам, если их восстание сделается грозным для турок. «Сведения о готовности сербов таковы, — писал Николай Павлович⁴⁴, — что дают мне полную надежду на их содействие, коль скоро мы будем за Дунаем»⁴⁵. Имея со взятием Силистрии и Рущука сильную позицию на Дунае, государь не предполагал углубляться внутрь страны, «доколе не объяснится, какое влияние на дела иметь будет восстание христиан и в какой силе оно разовьется».
Между тем князь Горчаков на месте делал необходимые приготовления к переправе через Дунай, производство которой должно было всецело лечь на его плечи. Первоначальное желание государя и князя Варшавского переправиться через реку возможно скорее, примерно в феврале, воспользовавшись для этого замерзанием Дуная, было отменено ввиду рискованности такого предприятия, зависевшего от весьма случайных данных — времени, в общем весьма незначительного, пока река бывает скована льдом.
Саму операцию решено было после совещания с командиром расположенного на низовьях Дуная 5-го корпуса генералом Лидерсом, произвести в начале марта, причем главные силы должны [538] были переправиться у Браилова, против мачина; вспомогательную же переправу или демонстрацию произвести одной бригадой от Измаила около Тульчи. Главные силы вверялись генерал-адъютанту Лидерсу, переправа же у Измаила — начальнику 7-й пехотной дивизии генералу Ушакову. На правом берегу все войска вступали под общее руководство Лидерса и должны были овладеть крепостицами Тульча, Исакча, Мачин и Гирсово.
Однако продолжать немедленно дальнейшее движение к Силистрии князь Горчаков считал невозможным. «Ваше Императорское Величество, — всеподданнейше писал он по этому поводу⁴⁶, — изволили выразить, что, если буду к началу апреля под Силистрией, то успех будет несомненный. Осмеливаюсь доложить, что пребывание наших войск за Дунаем, до времени просушки дорог и появления хорошей травы, в высшей степени трудно, даже если они будут оставаться около наших мостов, ибо необходимо будет им подвозить не только провиант и зерновой фураж, но и само сено. Поэтому я полагал до появления хорошей травы ограничиться взятием крепостей Дуная и устройством хороших мостовых укреплений против Сатунова и у Гирсова; идти же к Черноводам и Силистрии или в конце апреля, или в начале мая».
Государь сделал, не без влияния тех опасений и страхов, которые царили в душе бывшего в то время в Петербурге князя Варшавского и о которых будет сказано ниже, следующую пометку на письме Горчакова: «Теперь будет кстати Горчакову писать, что весьма довольно покуда⁴⁷ будет, ежели и все, что он пишет, что будет предпринято, благополучно исполнится».
Но почти в тот же день, когда командующий войсками на Дунае окончательно остановился на пункте и времени переправы и доносил об этом государю, князь Варшавский писал ему из Петербурга первое предостережение и вливал в его и без того нерешительную душу первые колебания⁴⁸. «В настоящих обстоятельствах, — писал он, — когда дела идут с такой быстротой, что каждый день приносит что-либо новое, изменяя отношения наши к Европе и уничтожая наши прежние расчеты, мы находимся в необходимости, сообразно новому нашему положению, изменить, может быть, и прежние наши планы».
Князь Варшавский, рассчитывая, что турки имеют под ружьем на европейском театре 180 тысяч, полагал, что, за исключением гарнизонов по Дунаю и Балканам, они могут выставить в поле для действия против нас 60 тысяч лучших войск, к которым надо прибавить еще около 50 тысяч англичан и французов. Мы могли выставить для действия за Дунаем лишь 66 тысяч, с которыми Паскевич полагал невозможным разбить 110-тысячную армию и в то же время брать крепости по Дунаю. [539]
На правом фланге обстановка также изменилась. Австрия, поставив войска на своей военной границе, могла угрожать нашей коммуникации в Валахии, и князь переставал верить в ее нейтралитет. «Видно, — писал он, — Австрия разочла, что ей выгоднее быть против нас».
Все это, по мнению фельдмаршала, заставляло нас, прежде чем перейти Дунай, подумать, какие следует употребить средства в таких критических для нас обстоятельствах.
Но через несколько дней после этого письма произошло событие, которое несомненно сыграло большую роль в ходе дальнейших операций наших на Дунае.
Князь Варшавский 21 февраля был назначен главнокомандующим всеми вооруженными силами на западной и южной границах и собрался лично отправиться на Дунай. За князем Горчаковым были сохранены все предоставленные ему раньше права и обязанности во время отсутствия Паскевича из Южной армии. В присутствии же фельдмаршала он вступал в должность его начальника штаба. «Итак, — сообщал об этом князь Иван Федорович своему бывшему начальнику штаба, — мы будем опять работать и трудиться вместе, любезнейший князь, с тем же усердием, как и всегда»⁴⁹.
С этого времени началось слишком настойчивое опасение со стороны фельдмаршала наступления австрийцев в тыл нашей Дунайской армии, нежелание переходить Дунай и стремление держаться впредь в оборонительном положении на левом его берегу и даже в будущем отойти за линию Серета. Если бы не определенная [540] воля императора Николая и не неожиданная решимость Горчакова, то Дунайской кампании не суждено было бы украситься единственной блестящей операцией — мартовским переходом через Дунай.
Паскевич, извещая Горчакова о своем назначении, сообщал ему в секретном письме⁵⁰, что при настоящем положении вещей идти вперед против Турции и думать нельзя, а рекомендовал ограничиться взятием Тульчи, Исакчи, Мачина и, если не встретится особых препятствий, то и Гирсова, устроив сильные предмостные укрепления. Войска из Малой Валахии он предлагал оттянуть и с главными силами маячить на левом берегу Дуная, стараясь выманить неприятеля и разбить его. В то же время им обращалось особое внимание на обеспечение флангов и тыла как со стороны Одессы, в случае высадки вблизи нее англо-французских десантов, так и со стороны австрийцев.
Все эти предположения одновременно были подтверждены Паскевичем Горчакову и в форме официального предписания⁵¹.
Государь, со своей стороны, в тот же день писал Горчакову, что, считая успешную переправу через Дунай весьма важным шагом, он находил, что до выяснения двуличности Австрии и направления удара морских держав начинать движения к Силистрии не следует⁵².
На следующий день опасения князя Варшавского еще более увеличились, и он секретно сообщал князю Горчакову⁵³, что угрозы Австрии и Пруссии не позволяют уже нам думать о действиях за Дунаем, а надобно помышлять о своих сообщениях в тылу. Поэтому Горчакову предлагалось очищать магазины в Малой Валахии, имея в виду, что, по всей вероятности, наша армия продержится еще месяца полтора около Бухареста, а потом сосредоточится между Бузео, Браиловом и Серетом. В конце своего письма фельдмаршал предлагал расплачиваться ассигнациями в крае, «который мы намерены оставить». Во всеподданнейшей же записке, представленной в тот же день, князь Варшавский высказывал свои опасения в менее решительной форме и лишь предлагал не брать Гирсова, а ограничиться только взятием Тульчи, Исакчи и Мачина и устройством в этом последнем моста и сильного укрепления⁵⁴. А 27 февраля⁵⁵ фельдмаршал предписал Горчакову для исполнения не брать Гирсова и готовиться начать отходить от Бухареста за р. Серет с 1 мая⁵⁶.
Император Николай боролся по мере сил как с преувеличенными страхами Паскевича относительно опасности, грозившей со стороны Австрии, так и с привычкой фельдмаршала путать князя Горчакова и руководить из Петербурга всеми подробностями его действий на Дунае. Чтобы подтвердить то огромное влияние, которое имел Паскевич на государя, приведем следующую, весьма характерную, записку императора Николая военному министру [541] от 28 февраля 1854 года⁵⁷: «Мне удалось убедить князя Варшавского ничего не изменять в прежнем⁵⁸, кроме того только, что, буде можно или нужно будет, то 7-ю легкую дивизию подведет ближе к Варшаве. Просил его тоже не сбивать с толку Горчакова частыми приказаниями вроде гофрихсрата. Главные мысли должны ему быть начертаны здесь; исполнение же и применение к обстоятельствам вполне ему предоставлено на его ответственность, иначе выйдет вздор. Настой на этом и после моего отъезда».
Но в то время когда Паскевич противился наступлению за Дунай, князь Меншиков смотрел на эту операцию иначе. «С большим удовлетворением, — писал он князю Горчакову⁵⁹, — узнал я из ваших писем, что вы предполагаете перейти Дунай между 7-м и 10-м числами, раньше, чем успеют отнять у вас эту заслугу⁶⁰. Наступайте на Омера-пашу, вы его разобьете и этим оттянете время англо-французской экспедиции, что спасет Севастополь и Крым»⁶¹.
Не без сильных, видимо, сомнений и не без большого влияния Паскевича государь отказался от мысли энергичных действий на правом берегу Дуная для взятия Силистрии и Рущука и в начале марта начертал новый план кампании на 1854 год.
«Почти с каждым днем, — писал он Горчакову⁶², — положение дел становится для нас грознее через неслыханную неблагодарность императора австрийского. Оно дошло до того, что вынудило меня начертать новый обзор или план действий, соответственный теперешнему положению наших соотношений. Князь Иван Федорович его одобрил и тебе сообщает. Это, повторяю, не предписание гофрихсрата, но обзор необходимый положения нашего и того, что мы в таких обстоятельствах предпринимать можем и как полагаем к оному приступить, не стесняя тебя в нужных детальных отступлениях, лишь бы общее направление действий было согласно с оным и в связи потому со всеми другими мерами, которые на всех других угрожаемых пунктах предпринимаются. [542]
Ежели, однако, вероломство Австрии дойдет до решительного наступления на нас, или в Малую Валахию, или в Молдавию — тогда, разумеется, что ты должен сам решить общее отступление на избранное поле сражения, где, собрав сколько наиболее можно, дать решительное сражение, и тогда с помощью Божией: ctla aura ete recule pour mieux sauter...»
В собственноручной записке⁶³, о которой государь упоминал в своем письме к Горчакову, император Николай с грустью сознавал, что из прежних его предположений могла исполниться только переправа у Мачина и Тульчи; вопрос о том, когда и как приступить к Силистрии, а также как направить дальнейшие действия, оставался вполне неопределенным. Кроме слухов о готовившихся десантах на Кавказе, в Крыму и в Бессарабии особенная опасность угрожала нам и со стороны Австрии, «расположение которой из двусмысленного делалось более и более нам враждебным». Она не только парализовала участие в борьбе со стороны сербов, но угрожала «нам самим на нашем правом фланге и даже нашему тылу вторжением в собственные наши пределы».
Государь ставил далее вопрос, как нам действовать, «соблюдая военную осторожность, не роняя нашего политического достоинства и влияния на христиан», и решал его следующим образом. После взятия Мачина и Тульчи устроить там сильное мостовое прикрытие. Для охраны нижнего Дуная, а также для резерва на случай высадки в Бессарабии или у Одессы оставить полторы дивизии. Одной дивизией наблюдать Силистрию и Гирсово, Мало-Валахский отряд оттянуть за Крайово и на Ольту в виде арьергарда главных сил, которые в составе 3 V дивизии расположить около Бухареста. Драгунский корпус иметь в резерве по обоим берегам Прута.
В таком положении следовало ожидать, удастся ли союзникам высадка и где, а также постараться разбить соединенными силами турок, откуда бы они ни наступали на нас, т.е. от Видина ли, Рущука, Никополя или Силистрии.
Государь полагал, что это выжидательное положение продолжится до июля, когда «должно объясниться, враги ли нам австрийцы, или, удержанные примером Пруссии и нашим грозным видом, они останутся нейтральными». В таком случае август и сентябрь предполагалось употребить для решительного удара на Силистрию и, может быть, на Рущук.
Императору Николаю не удалось, однако, до самой своей кончины увидеть Австрию действительно нейтральной, и до конца войны это государство усердно продолжало играть свою пагубную для России, но бесславную для него самого роль.
Фельдмаршал, отправляя только что приведенную записку государя князю Горчакову, снабдил ее длинной инструкцией, в которой [543] положение нашей Дунайской армии рисовалось весьма мрачными красками.
Паскевич исходил из того заключения, что политические обстоятельства должны были иметь особое влияние на наши военные действия, и в этом отношении обстановка представлялась ему в следующем виде. Со стороны Пруссии угрозы не ожидалось; Австрия же объявила, что впредь поведение ее будет основано только на собственных выгодах, которые, впрочем, не враждебны ни для одной из держав. Однако австрийское правительство стягивало войска, которых, по сведениям фельдмаршала, через три недели могло собраться для действия против нас около 250 тысяч, и они могли направиться к Каменец-Подольску или к Яссам, к Бухаресту или Крайову. С другой стороны, англо-французы кроме действий в море и высадки в других местах могли сделать десанты около Одессы или Аккермана и угрожать нашему тылу на Леово и Бендеры.
С нашей стороны для защиты границ были приняты следующие меры. Курляндия, Литва и правый фланг Царства Польского защищались 1-м корпусом; в Варшаве и за Вилой сосредоточивались две гренадерские дивизии; против Кракова —одна бригада и против Лемберга — полторы дивизии 2-го корпуса.
Для связи поименованных войск с Дунайской армией и для обеспечения коммуникационной линии этой последней образовался отряд из 6-й пехотной, двух кирасирских, двух драгунских дивизий и казачьего полка, который должен был расположиться по австрийской границе до Каменца и ниже до Бендер и Леова.
Придавая особое значение этому отряду, фельдмаршал приказывал усилить его еще одной дивизией из армии Горчакова, которую держать примерно около Кагула.
Далее Паскевич давал подробные указания, как действовать в случае высадки союзников и направления их на Одессу или на Аккерман, и вновь переходил на свою излюбленную тему о переправе через Дунай и мерах против покушения австрийцев на наш тыл. Очевидно, переход на правый берег реки не улыбался фельдмаршалу, и он предписывал Горчакову в случае неудачи первой попытки не возобновлять переправы, а продолжать оставаться в оборонительном положении. Что же касается австрийцев, то он рекомендовал сократить нашу линию на Дунае и в начале апреля отвести Мало-Валахский отряд от Калафата к Крайову и даже за р. Ольту.
«Впрочем, — кончал фельдмаршал свои настоятельные указания, — отступление сие сделайте по вашим соображениям. Не будучи на месте, я не даю вам решительного о том предписания»⁶⁴.
Но в тот же день на берега Дуная вслед за только что изложенной инструкцией полетело уже форменное предписание от князя [544] Варшавского⁶⁵ отвести к 1 апреля Мало-Валахский отряд за Ольту, выслать из-под Бухареста одну дивизию пехоты к Тырговицу, имея кавалерию впереди для наблюдения за Германштадтом, и в случае перехода австрийцами границы у этого последнего стягивать всю армию к Бузео или Рымнику, а если это не удастся, то и к Фокшанам, где и принять бой.
Трудно понять причину отправления фельдмаршалом в один и тот же день из Петербурга инструкции, дающей некоторый простор воле Горчакова, и категорического предписания по одному и тому же предмету.
Единственным объяснением может служить только то предположение, что вышеприведенное новое начертание хода военных действий, составленное государем, дошло до фельдмаршала после составления инструкции, и в этом начертании он увидал возможность безответственно приказать исполнить свою заветную мысль. Действительно, об этом документе князь Варшавский упоминал не в инструкции, а в последовавшем за ней предписании.
Мысль об отступлении так неотвязчиво преследовала в это время Паскевича, что он не ограничился данными Горчакову указаниями и чуть ли не ежедневно из Петербурга и по пути своем в Варшаву в длинных письмах подтверждал одно и то же⁶⁶. К счастью для князя Михаила Дмитриевича, он все эти послания получил после совершения своей блестящей переправы через Дунай.
Однако трусливый, строго оборонительный план князя Варшавского не у всех в Петербурге вызывал сочувствие. «Итак, решено, — занес граф Граббе в свою книжку около 14 марта 1854 г.⁶⁷. — С огромными средствами избран самый робкий план действий против Турции. Дунайская армия переправилась или переправляется в эти дни за Дунай, между Браиловом и Мачином. Дунай в том месте имеет более 400 саженей ширины и ни одного острова. Берег неприятельский занят батареями, и сзади них, на высотах, позиция турок. В случае успеха, вероятно, большим уроном купленного, армия вступит в самый пустынный и нездоровый край Турции и начнет осаждать лежащие по Дунаю крепости, в которых неуклюжие в поле турки хорошо обороняются. Восстанию славян и греков никакой от того помощи. Огромные средства на малые дела, над которыми растает армия и пройдет драгоценное время. Хотят не отдаляться от Одессы, куда боятся высадки. Эти две операции разные. Дунайская армия не может оказать никакого пособия, и отряды из нее туда, в случае нужды, не последуют... Фельдмаршал к труднейшему, к переправе, не мог поспеть, а поручил князю Горчакову. В случае продолжительной осады Силистрии англо-французы могут делать тревожные высадки в Кюстенджи, Мангалии, а особливо в Варне. Ничего сколько-нибудь решительного, грозного для Турции, побудительного к миру». [545]
Такова была обстановка на политическом горизонте, в Петербурге и Варшаве, когда князь Михаил Дмитриевич совершал свою переправу через Дунай.
О действительном положении и намерениях турок в этот период кампании на европейском театре войны мы имеем весьма мало документальных данных, которые сводятся лишь к донесениям французского полковника Диё, состоявшего при армии Омера-паши, и французского посла в Константинополе генерала Барагэ д’Илье к маршалу С.-Арно в Париж.
Полковник Диё, одностороннее действие которого, к сожалению, было тайным образом доставлено из Парижа в Петербург, видимо, очень радужно смотрел на положение турок и верил тем грандиозным планам, которыми с ним делился талантливый Омер-паша исключительно, по всей вероятности, с политической целью, не придавая им практической цены. А между тем можно полагать, что именно донесения французского агента произвели на князя Варшавского то пагубное впечатление, которое придало столь печальный оборот всем его действиям на Дунае и предшествовавшим им распоряжениям.
Полковник Диё в декабре совершил путешествие от Константинополя к Дунаю и проехал вдоль этого последнего от Мачина до Видина. Впечатления очевидца, ездившего с удостоверением за подписью самого султана, повелевавшего ему все показывать, имеют поэтому для нас особую цену, но, повторяем, что при ознакомлении с этими впечатлениями следует иметь в виду излишний оптимизм французского офицера⁶⁸.
Не говоря ничего об оборонительной силе Константинополя, автор останавливается на Адрианополе, который с его укрепленным [546] лагерем он считает лучшим местом для сосредоточения первого французского экспедиционного корпуса. Направляясь далее к Шумле, Диё исследовал проходы через Балканы, которые могут быть, как патетически восклицал автор, «местом столкновения французской армии с русской, если судьба изменит доблести оттоманских войск». Проходы эти, сильные по своей природе, укреплялись и защищались многочисленным корпусом редифов под руководством польских и венгерских офицеров. Шумла, с большим и укрепленным лагерем, составляла центр операций Омера-паши, который с самого начала кампании усиленно укреплял этот пункт. Шумлинский лагерь, защищаемый стотысячной фанатизированной, по словам Диё, армией, был сделан неприступным благодаря гигантским фортификационным сооружениям, исполненным при деятельном участии иностранных офицеров.
Пунктом для высадки французских войск Диё намечал Варну. «Невозможно предположить, — добавлял он, — чтобы в то время, когда турки владеют правым берегом Дуная, опираясь на Балканы и Черное море, русский корпус осмелился переправиться через эту реку, зная о присутствии в Варне французской армии».
Бабадагскую область занимал отряд в 24 тысячи, следивший с особой бдительностью за русскими канонерками в рукавах устья Дуная. «Если, — писал Диё, — русская армия предполагает перейти реку в ее низовьях, то она встретит ужасный удар и верное поражение».
Численность турецких войск определялась автором примерно в 280 тысяч только действующей армии. Из них 100 тысяч находилось в лагере под Шумлой, 100 тысяч по линии Дуная, а остальные в Видине и Калафате, который им признавался неприступным и в котором находились лучшие войска турецкого генералиссимуса.
План своих предстоящих операций Омер-паша изложил полковнику Диё в следующем виде. Он предполагал окружить русскую армию в Валахии и отрезать ее от Молдавии, откуда Горчаков получал все необходимое. С этой целью 20-тысячный корпус должен будет двинуться от Калафата для атаки русского отряда в Крайове, и после нескольких ложных маневров перед этим городом, имеющих целью привлечь сюда наше внимание, Омер-паша, приняв свой правый фланг за ось захождения, быстро двинет влево всю армию и резерв для занятия важных дефиле, ведущих в Трансильванию. Чтобы еще более покрыть этот маневр тайной и окончательно усыпить русских, турки должны были предпринять в разных пунктах течения Дуная ложные попытки перехода реки. По выяснении успеха блестящего маневра турецкой армии против нашего правого фланга Омер-паша форсирует Дунай между Рущуком и Силистрией, и «русская армия, атакованная в голову и [547] в тыл, стесненная со всех сторон, принуждена будет отступить в Молдавию, преследуемая Омером-пашой во главе всех его сил».
В таком виде рисовалась обстановка восторженному полковнику Диё.
Но меньше чем через месяц после этого донесения делился с маршалом С.-Арно своими впечатлениями и французский посол в Константинополе генерал Барагэ д’Илье⁶⁹. Чтение этого документа рисует в ином свете способность Турции к единоборству с Россией, чем это представлялось полковнику Диё. «После моего последнего письма — так начинает генерал Барагэ д’Илье — дела турок приняли оборот мало успокоительный». Хотя Константинополь и был защищен лишь от нечаянного нападения с моря, но султан только после серьезного настояния французского посла приказал отпустить деньги для начала работ по приведению столицы в крепость 1-го класса. Балканские проходы кончали укреплять, но заставить турок организовать турецкую армию не удалось. Посол рекомендовал торопиться с присылкой первого экспедиционного корЪуса генерала Канробера, так как скоро русская армия перейдет в наступление, а Омер-паша при всех его способностях не в состоянии один сопротивляться русским. Он не сумел воспользоваться первоначальными выгодами своего положения и очень замедлил с исполнением принятого плана. «Если Омер-паша при первой встрече не разобьет наголову русских, то дело султана наполовину проиграно», — так кончал генерал Барагэ д’Илье свое письмо.
В письме от 24 февраля⁷⁰ французский посол рисовал еще более тяжелую картину. «Турция, — писал он, — сделала сверхчеловеческие усилия, чтобы быть в состоянии противостоять нападению России, и между тем она далека от возможности единоборства со своим знаменитым противником. Действительно, ее азиатская армия, численностью более 80 тысяч человек, дала новое подтверждение старого военного принципа, что дисциплина главенствует над числом войск, и, брошенная на 40 тысяч русских, она была наголову разбита; ее румелийская армия до сего времени задерживала русских на Дунае благодаря хорошим оборонительным распоряжениям Омера-паши и даже приобрела там некоторые преимущества, хотя, надо сознаться, столкновения до сих пор не были серьезны. В настоящее время оттоманское правительство сосредоточило на Дунае около 150 тысяч человек и не может располагать еще более чем 30 тысячами, разбросанными частью в Адрианополе, частью в Константинополе для охраны султана и укреплений Босфора».
Мнение о предстоящем ходе кампании высказывал также и австрийский генерал Гесс⁷¹. По его расчетам, на европейском театре против нас могли действовать 140 тысяч турок и 40 тысяч [548] союзников. Австрийский генерал считал, что при таких условиях переход нашей армии через Дунай рискован и что дальнейшие наши действия, даже после взятия Силистрии или Рущука и выигранного в поле сражения, не приведут нас за Балканы. Если бы мы перешли Дунай у Мачина, то турки, по его предположению, могли сосредоточить 90—100 тысяч между Варной и Силистрией, но навряд ли Омер-паша, зная о скором прибытии англо-французского корпуса, поторопится один дать нам сражение. Это обстоятельство облегчит нам переправу через Дунай, но после этого и, может быть, во время осады Силистрии нам надо быть готовыми к решительным действиям, когда турки, подкрепленные союзниками, будут гораздо многочисленнее нас.
Генерал Гесс высказывал также предположение, что если мы будем продолжать оставаться в оборонительном положении, то армиям западных держав нельзя будет долго оставаться в Константинополе, и, желая принять участие в активных против нас действиях, они высадятся в Варне и атакуют нас совместно с турками в Валахии.
Эти весьма, может быть, выгодные с австрийской точки зрения советы не остались, как мы видели, без влияния на Паскевича, который настоял-таки на своем желании перейти к обороне, что дало союзникам возможность сделать высадку в Крыму и перенести войну в наши пределы.

Из обзора дипломатических сношений держав и наших предположений о предстоящих военных операциях видно то большое значение, которое играл в охватившем Европу кризисе вопрос о балканских народностях, подвластных Блистательной Порте и очень заинтересованных в течении и исходе возникшего конфликта.
Все эти народности исповедовали в громадном большинстве православную веру и совершенно основательно видели в ней [549] могущественный оплот самого своего существования и залог будущей самостоятельной жизни. Вопрос о Святых местах, который постепенно разросся до значения общего вопроса о защищаемых Россией правах и преимуществах православных подданных Турции, затрагивал самые жизненные их интересы. Балканские народности, всегда готовые воспользоваться всяким удобным случаем для свержения турецкого владычества, с лихорадочным вниманием следили за ходом событий, ожидая лишь времени, когда пробьет час восстания. Только, к сожалению, в пятидесятых годах прошлого столетия они не были еще, как увидим ниже, подготовлены к тому, чтобы самим, с оружием в руках, содействовать отвоеванию своей свободы, которая только в таком случае и может быть прочным достоянием народа.
О настроении балканских христиан были одинаково осведомлены как Петербургский, так и остальные европейские кабинеты. В то время как в Петербурге стремились лишь к тому, чтобы восстания балканских народностей не вспыхивали слишком рано и не повлекли за собой кровавой расправы турок с беззащитным населением, правительства остальных европейских держав старались не только остановить там брожение умов, но и воспрепятствовать всякой попытке балканских народностей стать на сторону России.
Роль болгар, сербов и румын в событиях 1853—1855 годов выяснена в русской и славянской исторической литературе с достаточной полнотой, а поэтому настоящий труд, ограничиваясь общим очерком роли балканских народностей, дополняет уже известное в печати лишь сведениями, почерпнутыми из нескольких неизданных документов.
Болгарское царство или, вероятнее, царства, так как в конце своего самостоятельного политического существования Болгария разбилась на несколько владений, пало в конце XIV века. С тех пор болгары оставались в течение около пяти столетий под непосредственным турецким игом, причем даже Церковь подверглась почти полной денационализации. Она, будучи подчинена греческому вселенскому патриарху, подпала под влияние греческого духовенства, которое, поглощенное мыслью о восстановлении Византийской империи, особенно заботилось о том, чтобы Церкви в Болгарии придать греческий облик; в богослужении был введен греческий язык, и литургия на славянском языке совершалась только в забытых сельских приходах.
Национальное возрождение болгар совпало с турецкими войнами императрицы Екатерины II и было, может быть, вызвано эхом наших побед, пронесшимся раскатами своими по долинам и ущельям Балканских и Родопских гор и докатившимся до всех уголков [550] полуострова, где раздавалась народная славянская речь и где сиял православный крест. В 1762 году болгарин Паисий, монах Афонской горы, написал первую по истечении нескольких столетий книгу о царях и святых болгарских, которая распространилась переписчиками по Болгарии, а его ученик и последователь Софроний ввел в некоторые церковные школы обучение болгарскому языку.
До какой степени национальное болгарское движение было, однако, незначительно и не влияло на более зажиточные классы, свидетельствует тот факт, что даже проживавшие в России состоятельные болгары, каковыми были Априлев и Палаузов в Одессе, долгое время жертвовали в своем отечестве на греческие школы и поддерживали там греческие национальные стремления. Этим одесским деятелям впервые открыла глаза книга Венелина «Древние и нынешние болгары», появление которой в Москве совпало со временем первой турецкой войны императора Николая. После этого Палаузов и Априлев основали в 1835 году на своей родине, в городе Габрове, первую болгарскую школу, вслед за которой стали открываться другие школы и начали печататься учебные книги. Вскоре появилась первая болгарская газета, и ко времени возникновения конфликта из-за Святых мест болгарское национальное движение стало так быстро распространяться по обеим сторонам Балканского хребта, что особенно заинтересованным в кризисе державам приходилось уже с ними считаться.
В действительности же болгары, всецело преданные России и от нее одной ожидавшие освобождения от мусульманского ига, не были в то время еще готовы оказать существенную помощь своей будущей освободительнице. Они, по своему положению в центре Оттоманской империи, более чем кто-либо находились под давлением турецкого гнета, который успел за несколько столетий почти совсем убить в этой нации способность к самостоятельному почину в отвоевании себе человеческих прав. Поэтому можно было рассчитывать на серьезное с их стороны восстание только при широкой, продолжительной и правильной их организации извне, т. е. со стороны России, чего не было сделано в годы, предшествовавшие войне, и что не могло быть сделано во время войны до занятия нами болгарской территории. К тому же местное население, сосредоточенное в центре расположения турецких армий, могло принести нам существенную пользу только при наличности всех данных великого народа, способного пожертвовать всеми благами мира на защиту своей родины. В таком случае партизанская война, сопряженная с теми неудобствами, которые испытывает армия, действующая среди враждебного ей населения, была бы к нашим услугам, но болгары того времени не были, по указанным выше причинам, к этому подготовлены. [551] Николай Христофорович Палау зов подал в 1853 году нашему представителю в Константинополе Озерову записку о необходимости основать в Болгарии центральное высшее училище; когда же вспыхнула война, то он обращался с интересными записками не только к князю Горчакову в Бухарест и к барону Остен-Сакену в Одессе, но и в Петербург⁷². В феврале 1854 года в Одессе было основано болгарское общество для объединения деятельности всех болгарских патриотов и для создания постоянного органа их сношений с Россией. Общество приняло название «Болгарское настоятельство» и деятельно распространяло в Болгарии идею братства с Россией. В протоколе первого общего собрания настоятельства значилось: «Избранный Богом великий Государь Император Всероссийский Николай Павлович, покровитель и защитник несчастного народа болгарского, ополчился для возобновления униженного православия в турецкой державе. Поэтому и болгарам, проживающим в России, необходимо позаботиться об угнетенных своих братьях и по возможности им пособить». Сам Палаузов вскоре отправился на театр военных действий. В одной из своих записок он писал: «Преданность болгар России несомненна. Но надобно уверить их, в каких видах Россия готова пособить им, уверить посредственно или непосредственно, что страдания их известны, что Россия заботится об улучшении их участи и находит возможным их освобождение».
Болгарское настоятельство и сам Палаузов посвящали этому «уверению» все свои силы, встречая на родине противодействие в лице французских и английских эмиссаров, которые старались воздействовать на болгарский народ в противоположном направлении. [552]
О деятельности этих эмиссаров упоминают, между прочим, и сообщения бывшего переводчика при нашем посольстве в Константинополе Аргиропуло, который остался там после разрыва дипломатических сношений с Портой и продолжал давать нам сведения обо всем, происходившем в Турции⁷³. Французские и английские агенты ссылались на турецкие манифесты и изданные по настоянию лорда Редклифа султанские акты, которые признавали права и преимущества христиан и уверяли болгар, что они могут ожидать помощи только от западных держав, а не от России. В Европе еще в сороковых годах было понято значение болгарского национального возрождения и были приняты меры для его направления в русло общих идей и интересов с Западом. С этой целью в Галате была основана католическая миссионерная станция, а в Константинополе — католическая школа для обучения болгарских детей обоего пола. Эти учреждения, естественно, находились в стане наших врагов и, даже воспитывая юношество в болгарском патриотизме, направляли последний на путь противодействия нашей политике. Поэтому-то Палаузов и настаивал в своей записке на «уверениях» болгар с нашей стороны в освободительных стремлениях России.
Настроение громадного большинства болгарского народа было, несмотря на все происки западных агентов, проникнуто чувством неразрывной нравственной связи с Россией, и одного слова ее было достаточно, чтобы волнение охватило страну. Но слово это было произнесено лишь отчасти и поздно, без достаточной подготовки; оно не могло благодаря сложившимся обстоятельствам быть культивировано. Время болгарского освобождения еще не настало, и только четверть века спустя Болгария получила благодаря новым жертвам России самостоятельное политическое существование.
Что касается Сербии, которая и по своей величине, и по большей подготовленности к самостоятельной политической жизни, и, наконец, по своему положению на фланге турецкой армии, действовавшей против нас, могла бы оказать нам наиболее существенную помощь, то эта страна уже много лет находилась под двойственным влиянием России и Австрии. При этом благодаря отчасти неустойчивости нашей политики, а отчасти неудачному подбору наших агентов и близкому к Сербии соседству Австрии влияние наше в ней сильно пошатнулось. «Кто бы мог подумать, — всеподданнейше доносил князь Варшавский⁷⁴, — что в Сербии человек (Карагеоргиевич), который воспитывался у нас в корпусе, стал первым нашим врагом. Между тем он сделал враждебным нам народ, который около ста пятидесяти лет действовал с нами и на нас одних надеялся».
Сербия в половине прошлого столетия находилась в положении, значительно лучшем, чем смежная Болгария. Восстания этой [553] страны во времена екатерининских походов, а затем долгая и кровавая борьба с турками с 1804-го по 1817 год привели к признанию Портой ее автономии во внутренних делах; вскоре же после этого, в 1820 году, Милош Обренович добился признания себя наследственным князем Сербии, которая стала с тех пор полусамостоятельным государством. В 1826 году права сербов были освящены Русско-турецкой конвенцией в Аккермане, а по заключении Адрианопольского мира ряд султанских гатти-шерифов освободил Сербию от турецких гарнизонов, признал автокефальность Сербской церкви, присоединил к стране спорные округа и заменил различные, взимаемые в пользу Порты, подати одной общей данью. Своеволие князя Милоша вызвало в стране смуту, под давлением которой в 1835 году был издан сербский органический устав, выработанный созванной князем общенародной скупщиной. Этот устав вверял законодательную власть князю и Сенату, который состоял из назначаемых князем 17 пожизненных членов. Гатти-шериф 1838 года утвердил порядок, выработанный скупщиной, и устроил в стране судебную власть.
Вскоре Милош бежал от новой смуты, и после него власть переходила поочередно к его сыновьям, Милану и Михаилу. При последнем вспыхнуло новое восстание, которое закончилось созывом тщательно подобранной из врагов князя скупщины и возведением на княжеский престол сына знаменитого в истории сербских восстаний воеводы Кара-Георгия, Александра. Выбор скупщины был утвержден Портой, но самым решительным образом опротестован Петербургским кабинетом, вследствие того, что он произошел под давлением революции и под влиянием Вуича и Петроневича, вожаков восстания против законной власти князя Михаила. Кроме того, Александр Карагеоргиевич был известен своим расположением к Австрии и подчинялся руководству своих венских вдохновителей. Порта взяла, под влиянием наших требований, назад свое признание за Александром княжеского достоинства, принудила временное сербское правительство к изгнанию из страны вожаков бывшего восстания и к созыву новой скупщины, которая, впрочем, вновь избрала князем Александра Карагеоргиевича. На этот раз выбор был признан Россией, и новый князь мог в течение ряда лет посвятить себя внутреннему устройству страны и заботам об ее экономическом развитии. Расположение Карагеоргиевича к Австрии проявлялось неоднократно, а его первый министр Илья Гарашанин отличался западническим образом мыслей.
Князь Александр и Гарашанин стояли у кормила правления именно во время обострения Восточного вопроса и препятствовали всеми силами проявлению возбуждения, которое охватило население при известии о нашем разрыве с Портой и о начавшейся [554] войне. Такая политика Карагеоргиевича в связи с бременем податей, увеличение которых требовалось реформами в государстве, вызывала в стране глухое, но всеобщее недовольство.
Нашим генеральным консулом в Белграде был в то время Туманский. Он, между прочим, сообщал, что сербское правительство озабочено настроением умов в народе и что в Крагуеваце, например, командующий милицией воевода Книшанин принимает меры для противодействия настроению и произносит речи, враждебные России. Однако меры эти не достигали цели. Наш генеральный консул приводил в своем донесении письма влиятельных лиц, которые определенно заявляли, что по соглашению между всеми выдающимися людьми округа решено не только ни в чем не противиться воле «нашей покровительницы» (т. е. России), но действовать против всякого, кто желал бы заменить ее покровительство чьим-либо другим⁷⁵.
Известие о разрыве наших дипломатических сношений с Турцией вызвало, как свидетельствует Туманский, в сербском правительстве желание сблизиться с Портой и с западными державами⁷⁶. Французский консул настаивал на этом, обещая, что Сербия, примкнув к стану наших врагов, окончательно освободится от тягостного покровительства России. Политика князя Александра, помнившего историю первого своего избрания и сохранившего чувство обиды за протест России, вызывала в стране крайнее беспокойство. Старшее духовенство и нотабли обращались к нашему консулу за советом, и он должен был их успокаивать, рекомендуя им терпение и веру в заботу России о судьбах сербского народа. К Белградскому митрополиту, который предпринял в то время путешествие по стране, являлись депутации и толпы народа, требуя разъяснений по поводу слухов об отказе правительства от покровительства России и угрожая всем, кто мог решиться на нечто подобное⁷⁷. [555]
Между правительством князя Александра и народом разверзалась пропасть, но оно упорно держалось принятого курса, как бы не замечая этой пропасти. Несмотря на уверения посланного в августе 1853 года в Сербию Фонтона, будто страна спокойна и полна доверия и будто сербское правительство единодушно с народом в самом благоприятном для России расположении⁷⁸, известно, что князь Александр и его советники неизменно до конца войны придерживались самого строгого нейтралитета.
Эта политика не принесла Сербии никаких выгод. Она, согласно статье 28 мирного Парижского трактата, осталась, как была и до войны, вассальным княжеством с правами самостоятельного внутреннего управления, свободы Церкви, законодательства, торговли и судоходства, основанными на султанских гатти-шерифах и «поставленными вперед под общую гарантию держав, участвующих в трактате».
Греция, провозглашенная независимой национальным собранием 15 января 1822 года и объявленная Лондонской конференцией 3 февраля 1850 года монархией, с определением ее территориальных границ, могла бы по своей величине и по своему положению оказать нам существенную пользу, но правительство ее и король находились под влиянием западных держав. Впрочем, энергичное содействие этой страны было бы полезно только при развитии наших наступательных операций внутрь Балканского полуострова; симпатии же простого народа не могли при отдаленности территории от театра военных действий принести нам существенной пользы.
Греки, оставшиеся за пределами нового королевства, считали его образование лишь первым шагом на пути восстановления Византийской империи, первым звеном той цепи, которую предстояло выковать в будущем. Особенно волновалось население пограничных с Грецией областей, единокровное с освободившимися греками, столетиями жившее одной с ними жизнью и принимавшее участие в борьбе за независимость.
Петербургский кабинет знал об этом недовольстве греков и принимал его во внимание ввиду возможных случайностей, которыми были чреваты надвигавшиеся события.
Наш посланник в Афинах Персиани сообщал⁷⁹, что известный циркуляр графа Нессельроде от 30 мая 1853 года был принят в Греции восторженно, что нет более партийности, так как все слилось в симпатии к России, что усилия Франции и Англии поколебать в Греции наше влияние лишь способствовали его укреплению и прочности. Манифест о вступлении наших войск в Придунайские княжества вызвал в Греции, по свидетельству Персиани, неописуемый энтузиазм и возрождение надежд на восстановление Византийской империи. [556]
Через несколько месяцев⁸⁰ Персиани сообщал о полной готовности греческого населения не только в королевстве, но и в Румелии к вооруженной борьбе. Духовенство, купечество, тайные общества (известные гетерии), все сословия лишь ожидают сигнала, чтобы восстать против турок, а гетерии собирались даже отправить официального представителя в Петербург.
Такие известия из Афин в связи с возникшими в Эпире волнениями давали основание для учета роли будущего греческого восстания в предстоящих событиях. Князь Варшавский коснулся в письме к государю⁸¹ этого вопроса весьма недвусмысленно. «Если это правда (т. е. что греки готовят восстание), — писал фельдмаршал, — то в случае серьезной наступательной войны против Турции почему бы нам сим не воспользоваться? Почему не пригласить греков действовать с нами заодно и даже почему не обещать им каких-либо округляющих Грецию провинций? Греция от того сильнее не будет, а нам сие может быть полезно тем, что отвлечет горных пашей, которые в случае похода к Адрианополю были бы у нас во фланге, а потом и в тылу. Разумно сие предложение сделать не теперь, для того чтобы не компрометировать Грецию перед Англией, у которой море в руках...»
Последнее замечание князя Варшавского свидетельствует о том, что он отдавал себе отчет в крайней трудности для греков порвать их отношения с Великобританией, ставшей уже в то время достаточно определенно на сторону Турции. Англия принимала самое близкое участие в судьбах Греции в недавние годы борьбы за независимость, и ее покровительство молодому королевству имело для последнего реальную, ощутимую ценность. Ни греческое правительство, ни представители греческого общества не могли брать на себя ответственности за последствия разрыва с Англией.
Опасность греческого восстания, которому несомненно сочувствовала и которое в Эпире и Фессалии поддерживала официальная Греция наравне с народом, заставила западные державы принять по отношению к греческому правительству решительные меры. Они опубликовали известный разговор императора Николая с сэром Гамильтоном Сеймуром, подчеркивая исключение государем возможности восстановления Византийской империи, что, естественно, вызвало среди греков некоторое разочарование, а затем прямо потребовали от правительства короля Отгона, чтобы Греция осталась безусловно нейтральной. В мае 1854 г. в Пи-рее появилась англо-французская эскадра, и союзные войска высадились на греческую территорию.
Босния и Герцеговина, совершенно разоренные событиями 1852—1853 годов, не могли принять вновь участия в борьбе с турками, а храбрая, но далекая Черногория, хотя и могла пожертвовать [557] для общего дела всем своим достоянием, была мала и далека, поэтому ее помощью можно было воспользоваться лишь при участии в восстании со стороны сербов.
Кроме приведенных выше причин на успешную подготовку участия христианских народностей в нашей борьбе с Турцией должен был повлиять также известный уже взгляд императора Николая, который опасался встретить в этом святом для него деле революционные попытки наиболее горячих голов. Государь считал возможным приступить к нему только при соответственной подготовке подвластных мусульманам племен воспринять свободное политическое существование в форме, обеспечивающей как это существование, так и спокойствие соседних государств. Недружелюбное к вопросу об освобождении христиан отношение и, скажем более, противодействие со стороны Австрии также не должно было остаться без неблагоприятного влияния на успех дела.
Из всех предположений государя о мерах воздействия на Оттоманскую Порту было видно, что он полагал обратиться к восстанию христиан лишь только в том случае, когда упрямство Турции может повести к падению и разложению этой монархии. Император Николай, считая, что такое время еще не настало и что турки не доведут своего сопротивления до столь серьезных размеров, первоначально подходил очень осторожно к этому щекотливому вопросу и лишь допускал участие местных волонтеров в рядах нашей армии; но, по мере того как к спору России с Турцией примешивалась открытая враждебность западных держав, государь признал, что восстание христиан должно осуществиться, хотя под влиянием отчасти канцлера, отчасти других причин, благоприятное время было упущено, и это сильное в русских руках оружие заглохло безрезультатно.
На просьбе князя Горчакова, обращенной к военному министру тотчас по входе наших войск в княжества, о высылке в Бухарест 10 тысяч ружей для вооружения в случае надобности болгар или вообще христианского населения Турции⁸² государь начертал: «Выдавать их некому⁸³, ибо возбуждать к восстанию не хочу», а военный министр добавил к этому, что доставление ружей «может возбудить толки, с намерением Его Величества несогласные»⁸⁴.
Несколько позднее, а именно 30 сентября, князь Михаил Дмитриевич вновь затронул вопрос о привлечении к борьбе с турками балканских христиан и на этот раз встретил со стороны государя более сочувствия к своей мысли⁸⁵.
Горчаков предлагал для отвлечения западных держав от участия в войне с нами «напугать их» возможностью решительной войны против турок на будущий год, с призывом к оружию и к свободе всех христианских народностей Турции. («Certe», — [558] пометил государь.) Однако князь сознавался, что эта мера будет очень сильная и повлечет за собой одно из двух: или почетный для России мир, или же принудит нас завладеть Болгарией, а может быть, и окончательно покончит с турками.
Единственной воинственной нацией, на которую можно было рассчитывать, Горчаков считал сербов, но для того, чтобы они восстали, необходимо было или наше присутствие в Болгарии, или же призыв со стороны России к их независимости. («Так и будет», — пометил государь.) В молдово-валахах автор письма находил мало крови в жилах и считал, что высшие классы, которые бредили о романской империи, были враждебны нам. На болгар же можно было рассчитывать только тогда, когда мы дойдем до подножия Балкан; до того же времени они за оружие не возьмутся. В провинциях, соседних с Грецией, гетерия много поработала над народом, и, по мнению Горчакова, не было ничего невозможного в том, что они восстанут раньше нашего к ним приближения.
С этого времени были сделаны распоряжения об увеличении молдово-валахских войск и начался прием волонтерами болгар и греков, которые являлись в обилии, но сербов князь Горчаков принимать не решался, что вызвало следующую пометку государя от 28 октября: «Отвечать, что предоставляется кн. Горчакову приступить к тому, что ему удобнее кажется; ежели формироваться будут волонтерные роты, то можно брать в них и греков, и сербов, но стараться каналий⁸⁶ не брать»⁸⁷. [559]
В последующей своей переписке с государем князь Горчаков неоднократно возвращался к вопросу о восстании христиан. Так, в письме от 13 декабря⁸⁸ он высказывал мысль о пользе отправки после нашей переправы через Дунай особого отряда войск в Сербию в том случае, если народ поднимется против турок. Он полагал, что, «увидев русский мундир у себя, сербы бросятся на турок, и тогда наше дело будет их к сему поощрять, не делая, впрочем, никаких преждевременных воззваний от имени русского правительства, чтобы не компрометировать его ни против нейтральных держав, ни против самих восставаемых племен, если бы обстоятельства указали пользу мира с турками без изгнания их из Европы».
Одновременно с этим князь Горчаков сообщал и о предложении греческой гетерии произвести восстание в ближайших к Греции провинциях, но считал это преждевременным как по неблагонадежности прибывших в Бухарест представителей, так и потому, что восстание гетерии на юге, против воли греческого правительства, могло иметь последствием занятие этой страны войсками враждебных нам держав.
Между тем все усиливающееся недоброжелательство западных держав, которое успело выясниться с достаточной очевидностью, заставило императора Николая откинуть свои опасения относительно привлечения к борьбе христианских народностей, и он в собственноручной записке, предназначенной для государственного канцлера, высказал замечательные по этому поводу мысли. Казалось, предания Священного союза, связавшие Россию по рукам и ногам, готовы были, наконец, порваться, и русскому государственному эгоизму предстояло вступить в свои законные права, но и в данном случае злой рок воспрепятствовал осуществлению благих и широких намерений государя.
«Непозволительные заявления лорда Абердина, — писал император Николай в своей записке⁸⁹, — заключающие в себе явные намерения затруднить наши действия на море и дозволить в то же время туркам действовать против нас этим же путем⁹⁰, вынуждают обратиться к комбинации, способной вести нас прямо к цели, увеличив наши наступательные средства и обеспечив их от нападения англичан.
Кажется, что английское правительство, взяв сторону турок, предвидит, что в скором будущем эта империя не в состоянии будет более существовать в Европе, и придумывает уже, каким бы образом обратить последствия этого изгнания против нас. Для этого, может быть, оно само станет во главе освобождения европейских христиан с целью дать им в будущем такое устройство, которое шло бы совершенно вразрез с нашими существеннейшими интересами⁹¹. [560]
Не представляется ли, следовательно, нашим настоятельным долгом предупредить этот гнусный расчет и объявить теперь же всем державам, что, сознавая всю бесполезность общих усилий обратить турецкое правительство на путь справедливости и вынужденные к войне, исход которой не может быть определен заранее, мы остаемся верны провозглашенному уже раньше принципу отказаться, по возможности, от всякого завоевания, но вместе с тем признаем, что наступило время восстановить независимость христианских народов Европы, подпавших несколько веков тому назад оттоманскому игу. Принимая на себя почин этого святого дела, мы взываем ко всем христианским нациям присоединиться к нам для достижения такой священной цели. Дело идет не только о православных, но и о судьбе всех без различия христиан, подвластных мусульманскому владычеству в Европе.
Таким образом, мы провозгласим желание действительной независимости молдово-валахов, сербов, болгар, босняков и греков с тем, чтобы каждый из этих народов вступил в обладание страной, в которой живет уже целые века, и управлялся бы лицом, избранным ими самими из среды своих же соотечественников.
Я думаю, что сделанное таким образом воззвание, или декларация, должно произвести быструю перемену во мнении всего христианского мира и привести его, быть может, к более правильным понятиям об этом важном событии, или, по крайней мере, освободить его от исключительного и злонамеренного руководства английского правительства.
Я не вижу другого средства положить предел недоброжелательству англичан, так как невероятно, чтобы после подобного заявления они решились примкнуть к туркам и сражаться вместе с ними против христиан.
Разумеется, после достижения первоначальной цели будущее устройство освобожденных областей должно быть предоставлено общему соглашению. Несомненно, что оно представит еще немало затруднений, но я вполне убежден, что разрешение их не встретит непреодолимых препятствий; к тому же, если успех увенчает нашу попытку, то представится более вероятия одержать верх и в остальных наших намерениях.
Было бы крайне необходимым ознакомиться с намерениями этих провинций, отправив немедленно на места способных людей, чтобы поскорее собрать положительные данные о настоящем настроении этих народов и о той помощи, которую мы можем ожидать с их стороны.
Люди, подобные Ковалевскому, были бы для этого неоценимы. Это следовало бы сделать относительно сербов и босняков, так как все, что касается болгар, нам известно. Надо также немедленно вызвать сюда депутацию молдово-валахов, составленную [561] из наиболее рассудительных бояр и духовенства, чтобы ознакомить их с нашими намерениями насчет их будущности и тем склонить на сторону этого проекта».
Такие смелые и неожиданные для графа Нессельроде из уст императора Николая мысли должны были произвести на престарелого канцлера впечатление нечаянно ударившего грома. И они таковое произвели. «Я нахожусь под ужасным впечатлением последнего разговора, которым Ваше Императорское Величество меня удостоили», — всеподданнейше писал граф Нессельроде 8 ноября⁹² и просил разрешения представить доклад, в котором он намечал «подводные камни» на пути приведения в исполнение нового плана государя. Канцлер находил, что время обращения к восстанию христиан выбрано неудобно и что будет гораздо лучше, если это восстание появится само собой, как следствие военных действий. Граф Нессельроде признавал возможным в виде уступки немедленно приступить к некоторым подготовительным мерам. Для убеждения императора Николая канцлер прибег к старому, испробованному им и никогда не дававшему отказа, средству. Он выставил противоречие проекта государя с политическим направлением, которого мы неуклонно придерживались почти полстолетия, и невозможность для консервативной Европы следовать за Россией по этому новому пути.
В обширном докладе, который был приложен к письму⁹³, канцлер подробно развивал свою мысль. Он сознавал, что освобождение [562] христиан от мусульманского ига должно когда-либо совершиться в силу самой необходимости, и весьма вероятно, что появление наших войск на правом берегу Дуная послужит толчком к общему их восстанию, но преждевременные попытки их к этому, до возможности немедленного оказания им помощи нашими войсками, поведут лишь к зверскому подавлению их турками. С другой стороны, такой шаг подрывал еще бывшую у графа Нессельроде надежду покончить обострившуюся распрю на Дунае при помощи дипломатических нот и трактатов, тогда как освобождение христиан немыслимо без падения оттоманского владычества в Европе, на что никоим образом не согласятся ни Англия, ни Франция.
Наши шаги в этом направлении усилят недоверие к нам всей Европы и дадут право упрекать императора Николая в том, что под видом выполнения святой идеи заступничества за своих единоверцев он содействовал образованию на Балканском полуострове новых государств, которые подпали бы под власть России.
Но что более всего пугало старого дипломата времен Священного союза и верного хранителя его заветов, так это боязнь упрека Петербургскому кабинету в непоследовательности и в измене тем принципам, которые руководили русской политикой в течение последних сорока лет; короче, канцлер боялся, что сильная воля императора Николая сорвет наконец путы австрийской опеки и в тяжелый час наступившей грозной борьбы станет руководствоваться лишь интересами собственной страны. Эта часть доклада графа Нессельроде отличалась особой страстностью. Он не понимал, как Россия, которая всегда протестовала против националистических стремлений поляков, венгров, итальянцев, горцев Кавказа и даже молдово-валахов, сама поднимет знамя восстания христианских подданных султана. Правда, балканские народности освобождались от ига мусульманского, но это не уменьшало нашей непоследовательности, так как мы противились в свое время свободе гетерии в Греции и освободительной пропаганде Парижа и Лондона на том же Балканском полуострове. Консервативная Европа, заключал канцлер, будет иметь право возражать нам словами всех наших заявлений, в которых мы постоянно уверяли, что, вступая в пределы княжеств, мы не предпримем ничего, что могло бы вызвать восстание христианского населения против султана.
По мнению автора доклада, вопрос представлялся совершенно в другом виде, если мы будем вынуждены необходимостью вести против Порты беспощадную войну, что, весьма вероятно, послужит сигналом к поголовному восстанию христиан без всякого с нашей стороны подстрекательства, и это событие мы можем принять тогда как свершившийся факт. При решительном движении значительных сил, которые мы должны будем выставить на театре [563] военных действий, и при согласовании этого движения с восстанием христиан Оттоманская империя не будет в состоянии выдержать такого удара и перестанет существовать. Конечно, Англия и Франция не возьмут на себя труда вновь завоевывать в пользу султана шаг за шагом освобожденную уже территорию, защищаемую Россией и христианскими народами, готовыми умереть с оружием в руках за свою национальную независимость. Тогда мы можем провозгласить их независимость перед лицом всего мира, и это будет носить на себе характер такого беспристрастия и великодушия, перед которыми смолкнут недоброжелательность и недобросовестность. В настоящее же время канцлер предлагал ограничиться лишь собиранием на месте данных как о размере возможного восстания, так и о необходимой для этого с нашей стороны материальной помощи.
Государь, оставив без возражения всю увещательную часть доклада, остановился лишь на нарисованной графом Нессельроде картине самостоятельного восстания христиан, признав ее вполне верной и соответствующей его взглядам, так как проектируемые им меры он предполагал применить только после перехода нами на правый берег Дуная.
В заключение своей записки канцлер успокаивал государя, что вся комбинация о восстании христиан, появившаяся лишь вследствие ожидания коварного поведения англичан, которые при неудачной для турок войне могут взять на себя инициативу освобождения подвластных им племен и нового устройства их на основаниях, враждебных России, есть лишь случай, на который трудно рассчитывать. Турция в начавшихся военных действиях проявила такую силу и энергию, которые не позволяют мечтать о скором ее падении, и, по мнению канцлера, нам в настоящее время следовало главным образом обратить внимание на то, чтобы увеличить свои силы и этим заставить смириться турок и наших западных недоброжелателей. Если же дела примут дурной для турок оборот, то тогда лишь настанет время изыскивать средства противодействовать устройству враждебного для нас быта балканских христиан.
Император Николай не соглашался, однако, со взглядом своего канцлера и на полях записки начертал:
«Я не разделяю вашей спокойной уверенности. Я убежден, что англичане, так мало разборчивые в средствах, не задумаются переменить свою роль, как только убедятся в том, что шансы войны склоняются на нашу сторону, и с этой минуты пожелают обратиться в освободителей христиан, чтобы лишить нас инициативы в этом предприятии. Преследуя без всякого стеснения исключительно свои личные интересы, они постараются придать делу освобождения такое направление, которое, по их мнению, [564] окажется для нас самым вредным. Должны ли мы допустить это? Полагаю, что нет.
Провозглашение освобождения должно быть сделано нами лишь тогда, когда мы будем наверное знать, что христиане не только желают освобождения, в чем не может быть сомнения, но что они готовы действовать при нашей поддержке, не щадя жизни и с напряжением всех своих усилий».
Мнение графа Нессельроде восторжествовало. Все было отложено в долгий ящик, и лишь для успокоения государя делались слабые, разрозненные попытки сношения с балканскими христианами. А между тем 26 декабря барон Мейендорф донес из Вены, что по сведениям, полученным из Константинополя, представители четырех великих держав требуют у Оттоманской Порты освобождения ее христианских подданных. Император Николай написал на этой депеше следующие многознаменательные слова: «Вот оно, не прав ли я?»
По некоторым данным можно судить, что на желание государя выдвинуть в нашей борьбе с Турцией вопрос освобождения христиан оказали известное влияние и политические записки главы московских славянофилов М. П. Погодина, к которым, по словам Мартенса, государь начал серьезно относиться; многочисленные же пометки императора Николая на этих записках подтверждают такое мнение. С другой стороны, графиня А. Д. Блудова в своем письме к Погодину, относящемуся к концу 1853 года, сообщала, что изменение во взглядах императора Николая на вопрос об освобождении христиан, «к несчастью, никак еще не проникает до дипломатии нашей, и она все находит средство сделать вялыми и бесцветными самые хорошие предположения»⁹⁴.
И действительно, нельзя не согласиться с одним из наших современников, который говорит⁹⁵, что император Николай в то время был странно одинок в своей политике. Его дипломатическая канцелярия работала в идее европейского концерта; он тоже напряженно работал, но совершенно отдельно от нее, следуя своему чутью русского человека. В годину испытаний он не нашел в своем Министерстве иностранных дел ни одного живого, действительно творческого, совета; напротив, наша дипломатия, соединенная давними традициями «школы», направляла все свои усилия на то, чтобы разрушить в государе все пугавшие се намерения, которые возникали в нем из ясного сознания практической пользы.
Не могли не воздействовать на высказанное направление мыслей императора Николая относительно возбуждения христианских народностей и донесения с мест наших дипломатических агентов. С одной стороны, государю доносили об усиленной деятельности английских консулов в Болгарии, которые со времени занятия нами княжеств начали проявлять особую заботливость о [565] болгарском населении, уверяя, что Англия всеми силами хлопочет улучшить его положение, и советуя не надеяться на Россию и не верить ее обещаниям⁹⁶. С другой стороны, сообщали, что одно появление в Сербии нашего агента Фонтона произвело ошеломляющее впечатление и привело руководителей народной партии в восторг, но нельзя того же сказать относительно турок и лорда Редклифа, «которые очень ясно увидали, что успокоение этой страны зависит исключительно от воли государя императора»⁹⁷.
Донесения из Афин характеризовали настроение всего населения Греции и Румелии совершенно подготовленным к сильному и общему восстанию. Духовенство, купечество и многочисленные тайные общества вели усиленную пропаганду против власти султана; партия гетерии хотела даже послать в Петербург особого делегата⁹⁸. Но вместе с тем страна эта была полна политических интриг и распространяемых против России враждебных вымыслов, хотя греческая пресса выражала, в общем, симпатии к нам и ненависть к морским державам⁹⁹. Во главе русофильской партии стояла королева, которая открыто и даже демонстративно выказывала симпатии к России, «но чем королева была отзывчивее, тем король был сдержаннее, что, как доносил Персиани¹⁰⁰, составляло оригинальную противоположность с благородной откровенностью его августейшей супруги». К сожалению, наш дипломат очень поздно выяснил истинную причину сдержанности короля эллинов. [566]
Вообще сообщения этого дипломата о положении Греции были несколько разноречивые. Так, донося 20 ноября¹⁰¹ о недовольстве Лондонского кабинета на то, что афинское правительство не принимает достаточно энергичных мер, чтобы обеспечить спокойствие соседней и союзной Турции, если бы таковому что-либо угрожало, он утверждал, что народ остается спокоен к возбуждению против мусульман. По словам этого донесения Персиани, нельзя было рассчитывать на что-либо серьезное, пока наши войска не перейдут Дунай, так как греки боятся своим преждевременным движением ухудшить положение остальных христиан, подвластных Порте. В депеше же от 4 декабря¹⁰² наш посол, восхваляя спокойное и созерцательное положение, принятое королем по отношению к надвигающимся событиям, присовокуплял, что такое поведение не удовлетворяет страну, которая жалуется на неподвижность своего правительства. Не разобравшись ни в трудном положении Греции, удаленной от России и находившейся под физическим давлением вооруженных сил морских держав, ни в настоящих намерениях короля, он усыплял Петербургский кабинет тем, что «король и королева все свои надежды основывают исключительно на могущественной поддержке нашего Августейшего Повелителя»¹⁰³.
Тем временем на Дунае шли разрозненные попытки сбора волонтеров, возложенные на генерала Салоса и на гвардейской конной артиллерии полковника Костанду. Хотя князь Горчаков и доносил, что жители с энтузиазмом встретили весть о формировании волонтерных батальонов, и поступающим в них было назначено очень большое по тому времени содержание от русского правительства¹⁰⁴, но к марту в обоих княжествах набралось всего 2037 человек волонтеров¹⁰⁵. Что же касается принятия на нашу службу греческих уроженцев, то, несмотря на ту пользу, которую они могли принести нашему Черноморскому флоту, к их приему относились очень сдержанно¹⁰⁶, так как государь в подобном предложении гетерии, сделанном против воли греческого правительства, готов был, по словам графа Нессельроде, скорее видеть гражданскую войну, чем демонстрацию против Турции в пользу ее христианских подданных¹⁰⁷.
Что касается настроения жителей княжеств, то в течение зимы, которую наши войска провели на левом берегу Дуная, оно не изменилось в нашу пользу. Народ, как доносил князь Горчаков¹⁰⁸, не думал о переменах в управлении и изменение существующего порядка встретил бы с равнодушием. Избавление от подданства Порты его не интересовало, так как с 1829 года оно его более не тяготило. Революционная партия в княжествах находилась под влиянием самых крайних социальных начал. Цель ее состояла в образовании на радикальных основаниях из обоих княжеств (Болгарии, [567] Бессарабии) и части Трансильвании особого Романского государства. Чувствуя в России главную преграду к таким намерениям, партия эта всегда останется нашим врагом. Бояре не имели никакого чувства истинного патриотизма. Все их помыслы сводились к достижению разными происками господарского достоинства или прибыльных мест, для чего выгоднее было оставаться под главенством турок. Если, по мнению князя Горчакова, среди жителей княжеств и было какое-либо затаенное желание, то оно состояло в том, чтобы их области находились под общим покровительством всех великих держав.
В таком положении находился ко времени нашей переправы через Дунай вопрос о столь важном для нашего успеха деле, как поднятие восстания христиан с целью освобождения их от мусульманского ига, и, как видно, в положении, далеко не соответствовавшем характеру, мыслям и предположениям императора Николая Павловича.
И действительно, в самом скором времени государь должен был совершенно отказаться от мысли о существенной помощи болгар и греков.
На записке Погодина от 27 мая 1854 года, в которой говорилось, что с переходом наших войск через Дунай Болгария свободна и первый член славянского союза готов, государь начертал: «Отнюдь нет. Он рад чужими руками жар загребать, бежит, не дерется, а теперь вслед за нами покидает свой край»¹⁰⁹.
Что касается Греции, то ей пришлось подчиниться требованию англо-французов, поддержанному вооруженной силой. Это подчинение совпало с моментом, когда император Николай Павлович решил отправить к королю Отгону флигель-адъютанта подполковника Исакова с миссией заключения особого соглашения.
«Известие (о подчинении короля Оттона франко-английским требованиям), которое мне сообщено Вашим Величеством, — писал граф Нессельроде¹¹⁰, — может оказаться, опасаюсь, смертельным ударом для восстания греческого населения. Если оно подтвердится, миссия подполковника Исакова будет бесцельна и беспредметна. Не соответствовало бы достоинству Вашего Величества посылать своего адъютанта к государю, который перестал быть независимым и стал фактически пленником наших неприятелей».
Вскоре греческий поверенный в делах Зографос подтвердил графу Нессельроде грустное известие¹¹¹. «Король фактически отрекся от престола; он не более как французский или английский префект», — надписал государь на докладе, отменив миссию подполковника Исакова. Всякая надежда на восстание греков исчезла, а мятеж в Эпире и Фессалии был отчасти подавлен турками, отчасти угас сам, когда его вожаки убедились в его бесполезности. [568]

Примечания

¹ Т. I. Приложение № 218.
² Князь Горчаков — князю Меншикову 17 июня 1853 г. Архив воен. уч. ком. Гл. шт., д. № 4253.
³ Перевод с французского.
⁴ Письмо это помещено в журнале «Русская старина», январь 1876 г.
⁵ Князь Горчаков — военному министру 28 июля 1853 г., № 390. Архив канц. Воен. мин. по снар. войск, 1853 г., секр. д. № 65.
⁶ «Разумеется», — начертал против этих слов император Николай.
⁷ Военный министр — князю Горчакову 29 августа 1853 г., № 986. Архив канц. Воен. мин. по снар. войск, 1853 г., секр. д. № 65.
⁸ Архив канц. Воен. мин., 1853 г., секр. д. № 60.
⁹ Князь Меншиков — князю Долгорукову 28 сентября 1853 г. Архив воен. уч. ком. Гл. шт., д. № 4254.
¹⁰ Князь Долгоруков — князю Меншикову 9 октября 1853 г. Там же.
¹¹ Приложение № 127.
¹² Курсив подлинника.
¹³ Военный министр — князю Горчакову 3 ноября 1853 г. Архив канц. Воен. мин., 1853 г., секр. д. № 60.
¹⁴ Всеподданнейшее письмо от 14 ноября 1853 г. Там же.
¹⁵ См. приложение № 128.
¹⁶ Император Николай — князю Варшавскому 21 ноября (3 декабря) 1853 г. Приложение № 129.
¹⁷ Приложения № 130, 131.
¹⁸ «Быть может, вместо Видина», — пометил он в том месте, где Горчаков говорил об осаде Рущука.
¹⁹ Военный министр — князю Горчакову 1 декабря 1853 г., № 724. Архив канц. Воен. мин., 1853 г., секр. д. № 60.
²⁰ Приложение № 131.
²¹ Военный министр — князю Горчакову 9 декабря 1853 г., № 734. Архив канц. Воен. мин., 1853 г., секр. д. № 60.
²² Император Николай — князю Горчакову 1 (13) декабря 1853 г. Собств. Его Велич. библ., шк. 115, портф. 14.
²³ Император Николай — князю Горчакову 9 (21) декабря 1853 г. Там же.
²⁴ Курсив подлинника.
²⁵ Письмо от 17 ноября 1853 г. Приложение № 132.
²⁶ Всеподданнейшее письмо князя М. Д. Горчакова. 13 декабря 1853 г. Архив канц. Воен. мин., 1853 г., секр. д. № 88.
²⁷ Князь Горчаков — военному министру 9 декабря 1853 г. Архив канц. Воен. мин., 1853 г., секр. д. № 60.
²⁸ Всеподданнейшее письмо князя Варшавского 5 (17) декабря 1853 г. Там же.
²⁹ Император Николай — князю Варшавскому 16(28) декабря 1853 г. Собств. Его Велич. библ.
³⁰ Всеподданнейшее письмо князя Варшавского от 29 декабря 1853 г. Архив канц. Воен. мин., 1853 г., секр. д. № 60. [569]
³¹ Приложение № 133. "Приложение № 134.
³³ Архив канц. Воен. мин., 1853 г., секр. д. № 60.
³⁴Император Николай — князю Горчакову 24 декабря 1853 г. Собств. Его Велич. библ., шк. 115, портф. 14.
³⁵ Курсив подлинника.
³⁶ Император Николай — князю Варшавскому 5 (17) января 1854 г. Собств. Его Велич. библ., шк. 115, портф. 14.
³⁷ Император Николай — князю Варшавскому 26 января (7 февраля) 1854 г. Там же.
³⁸ Император Николай — князю Варшавскому 5 (17) января 1854 г. Там же.
³⁹ Как образчик той полной мощи, которую император Николай предоставил в это время князю Варшавскому в отношении плана кампании, мы помещаем в приложении № 135 малозначащую, но характерную в этом отношении записку государя к военному министру.
⁴⁰ Архив канц. Воен. мин., 1854 г., секр. д. № 9.
⁴¹ Император Николай — военному министру февраль 1854 г. Архив канц. Воен. мин., 1853 г., секр. д. № 60.
⁴² Курсив подлинника.
⁴³ Приложение № 136.
⁴⁴ Там же.
⁴⁵ Курсив подлинника.
⁴⁶ Всеподданнейшее письмо князя Горчакова 16 февраля 1854 г. Из Браилова. Архив канц. Воен. мин., 1853 г., секр. д. № 60.
⁴⁷ Курсив подлинника.
⁴⁸ Князь Варшавский — князю Горчакову 17 февраля 1854 г. Архив воен. уч. ком. Гл. шт., отд. 2, д. № 3358.
⁴⁹ Князь Варшавский — князю Горчакову 24 февраля 1854 г.//Русская старина. 1876 г., февраль. С. 388.
⁵⁰ Там же.
⁵¹ Паскевич — князю Горчакову 24 февраля 1854 г., № 138. Архив воен. уч. ком. Гл. шт., отд. 2, д. № 3358.
⁵² Император Николай — князю Горчакову 24 февраля 1854 г. Собств. Его Велич. библ., шк. 115, портф. 14.
⁵³ Князь Варшавский — князю Горчакову 25 февраля 1854 г.//Русская старина. 1876 г., февраль. С. 392.
⁵⁴ Записка князя Варшавского 25 февраля 1854 г. Архив воен. уч. ком. Гл. шт., отд. 2, д. № 3358.
⁵⁵ Князь Варшавский — князю Горчакову 27 февраля 1854 г., № 26. Там же.
⁵⁶ В этот же день, по словам князя Варшавского, относящимся к позднейшей эпохе, им была представлена государю новая всеподданнейшая записка, в которой, как говорит фельдмаршал, он шел против мнения всех «в ту минуту, когда, в порыве безумия, мы готовились закидать всю Европу шапками». Мы не пользуемся этой запиской для исследования планов предстоявших военных операций, так как не имеем никаких документальных данных о том, что это произведение фельдмаршала действительно было [570] представлено императору Николаю; не можем также фактически утверждать, что оно вышло из-под пера князя Варшавского позднее, когда над Россией пронеслась уже кровавая туча, сведшая в могилу царя-рыцаря. Но сам факт появления в свет записки Паскевича, весьма заботившегося, по словам современников, о том, что о нем будет писать история (Записки П. К. Менькова, т. II), настолько характерен, что мы считаем необходимым не только здесь упомянуть о нем, но даже и привести этот интересный документ.
Надо заметить, что в наших архивах с замечательной аккуратностью сохранились не только все письма и записки, восходившие до государя, но даже и второстепенные; той же записки князя Варшавского, о которой идет речь, мы ни в одном архиве найти не могли. История сохранения ее для потомства состоит в следующем.
Осенью 1855 г., когда Паскевич был одержим уже своим смертельным недугом, князь Горчаков прислал ему обзор действий своих со времени вступления в командование Крымской армией. Фельдмаршал, несмотря на физические страдания, продиктовал 16 сентября 1855 г., по прочтении записки, свои замечания, которые, как он говорил, рано или поздно займут место в военной истории России. Замечания эти были диктованы в форме письма к князю Горчакову, которое, однако, не было отправлено по назначению. В 1868 г. письмо это было доставлено начальником штаба Виленского военного округа военному министру и ныне хранится в Воен. уч. арх. Гл. шт., отд. 1, д. № 839. В сокращенном виде оно было напечатано в «Русской старине» 1872 г. и в полном виде в Записках П. К. Менькова. Мы здесь приводим ту часть письма, которая относится к январю и февралю 1854 г.
«Признаюсь, — писал фельдмаршал князю Горчакову, — я виноват перед отечеством, что был отчасти причиной возвышения вашего на ту ступень, на которой вы ныне находитесь. Покойный государь был прав, когда он в феврале 1854 г. хотел после всех неудачных дел на Дунае и неосновательных распоряжений в княжествах отозвать вас из армии. Тогда я еще полагал, что вы с пользой можете служить России. Ныне, откладывая всякое самолюбие в сторону, откровенно сознаюсь, что я жестоко ошибался».
Из приводимого здесь разговора с покойным государем ваше сиятельство можете судить, что участь ваша была в моих руках. Мне достаточно было молчать для того, чтобы решить вашу судьбу. Это было в первых днях моего прибытия в Петербург, в 1845 г., когда я уже согласился принять командование над всеми войсками, расположенными на западной границе и в княжествах.
Я пришел к государю около 12 часов с докладом. Мы были в рабочем его кабинете, где он впоследствии скончался. Государь был чрезвычайно грустен. Несколько минут продолжалось молчание. Наконец он обратился ко мне со следующими словами:
— Отец-командир! Я весьма недоволен распоряжениями Горчакова. Сражения под Ольтеницей и Четати служат явным доказательством вовсе необдуманного плана, словом сказать, во всех его действиях видны нерешительность и суета. Судя по ходу всех его дел, мне кажется, что он неспособен быть главнокомандующим. Сомневаюсь даже, будет ли он в [571] состоянии командовать во время войны отдельной частью? По всем этим соображениям, я полагаю отозвать его из армии и тебе предоставляю избрать себе, кого хочешь, в начальники штаба.
Сознаюсь, я был крайне удивлен, услыхав столь резкое суждение и почти приговор над человеком, служившим всегда с большим отличием. Прошло несколько минут, пока я собрался с мыслями. Вот, кажется, слово в слово ответ мой государю:
— Позвольте, ваше величество, сказать несколько слов в оправдание князя Горчакова. Я его знаю с лишком 23 года, знаю его храбрость и способности. У нас в армии нет человека, который бы с большей пользой мог занять во время войны место начальника штаба. Его обширные сведения по всем частям управления армией, его военные способности, смею думать, не подлежат сомнению. Нельзя осуждать главнокомандующего, находящегося от своих отрядов во ста и более верстах, в ошибках, сделанных под Ольтеницей и Четати. За всем тем не могу не обвинить Горчакова в том, что, не следуя великой истине, сказанной Наполеоном, держать войска свои всегда в кулаке, он растянулся с малочисленными своими отрядами на 600 верст.
Государь, выслушав меня с большим вниманием, изволил сказать:
— Дай Бог, отец-командир, чтоб я ошибался. Желаю тебе верить.
После сего разговора государь уже ни разу не говорил и не намекал о вызове вашего сиятельства из армии.
Будучи обязан в действиях моих отдать отчет потомству, я откровенно соглашаюсь в моей ошибке и прошу соотечественников моих простить мне, что я в заблуждении моем еще в 1854 г. считал ваше сиятельство способным быть самостоятельным начальником.
Сознание это доставляет мне некоторое облегчение, а в минуты тяжких страданий и душевного негодования мне отрадно вспомнить, что до начала войны, когда еще можно было предупредить все бедствия, постигшие впоследствии Россию, я против мнения всех в эту минуту, когда, в порыве безумия, мы готовились закидать всю Европу шапками, осмелился 27 февраля 1854 г. представить покойному государю записку следующего содержания:
«Четыре европейские державы предлагают нам свой ультиматум. Мы находимся в том положении, что теперь вся Европа против нас, на море и на сухом пути. Англия, Франция, Турция уже объявили войну; Австрия, можно сказать, на их стороне; Пруссия может быть также увлечена скоро. Никогда еще Россия не бывала в таких тяжких обстоятельствах.
При императоре Александре Павловиче, в 1812 г., Англия была за нас; с Турцией успели заключить мир; неограниченное властолюбие Наполеона заставило задолго предвидеть 1812 год и дало нам полтора года на приготовления. В 1810 г. мы уже могли начать формирование новых полков; весь 1811 г. устраивали резервы и магазины в тылу и потому в 1812 г., начав отступление до самой Москвы, пополняли убыль в войсках резервами.
Ныне обстоятельства так быстро изменились, что не дали нам возможности приготовиться. Дай Бог, чтобы я ошибался, но мне кажется, что нельзя уже сомневаться, что Пруссия будет действовать вместе с Австрией против нас. [572]
Имея двух неприятелей в центре, тогда как французы высадятся на Черноморских берегах, австрийцы из Трансильвании выйдут на коммуникации нашей Дунайской армии, а пруссаки обойдут фланг в Литве, мы уже не можем держаться ни в Польше, ни в Литве, а отступая, не найдем магазинов.
Европа может повторить кампанию 1812 года, но, вероятно, избегнет ошибок Наполеона. Она будет вести войну методически, отбросит нас за Днепр и, отняв Польшу, усилится нашими крепостями в Царстве и в Литве. Несчастья и потери тогда России — трудно теперь предвидеть.
Таковы, мне кажется, последствия войны теперь со всей Европой: пока она в соединении, мы с нею бороться не в силах. Нам дорого время; чтобы выиграть его, думаю, что на ультиматум ее можно бы отвечать, что предложения принимаются с тем, чтобы назначить сроки нашего выступления из княжеств в одно время с выступлением неприятельских флотов:
1-й срок. Мы очищаем Малую Валахию; флот выходит из Черного моря;
2-й срок. Мы выходим из Большой Валахии; флот — из Босфора;
3-й срок. Мы очищаем Молдавию; флот оставляет Дарданеллы.
О последнем условии лучше даже умолчать, ибо нет надежды, чтобы оно было принято. Для определения сроков и приготовлений к отступлению заключить перемирие на шесть недель. Шесть недель нам очень важны, для нас каждый день дорог! Отступая, мы не отдаем своей земли, но возвращаемся на свои границы. По крайней мере, мы удержим, может быть, Австрию и Пруссию, показав, что не желаем войны.
Австрия боялась бы сербов, но с нашим отступлением из Валахии ей нет предлога держать 50 тысяч на сербской границе. Если бы морские державы не согласились на наши предложения, то и тогда мы, по крайней мере, выиграем время; имея полтора-два месяца, успеем укрепить настоящую стратегическую позицию на Днестре; турки не войдут в княжества, а останутся в Болгарии.
В центре будут войска, соберем магазины; словом, займем стратегические пункты и приготовим продовольствие.
Европейским державам будет время одуматься. Их лихорадочное состояние, может быть, успокоится, и рассудок возьмет верх.
Конечно, мы и тогда не в состоянии держаться на центре, если и Пруссия против нас; но неужели нет возможности отделить ее от других держав и склонить в нашу пользу? Несчастья, которые могут постигнуть Россию в случае общего на нас восстания, будут неисчислимы и не скоро изгладятся. Если б их можно было предупредить, хотя бы с некоторыми уступками, которые всегда будут сравнительно менее важны и впоследствии при благоприятных обстоятельствах вознаградятся.
Конечно, больно для самолюбия каждого русского решиться теперь уступить; но со временем Россия поймет, что от того зависела ее судьба, и благословит как спасителя того, кто великодушно решится теперь на пожертвования!».
⁵⁷ Император Николай — военному министру 28 февраля 1854 г. Архив канц. Воен. мин., 1853 г., секр. д. № 60.
⁵⁸ Курсив подлинника.
⁵⁹ Князь Меншиков — князю Горчакову 5 марта 1854 г. Архив воен. уч. ком. Гл. шт., отд. 2, д. № 4253. [573]
⁶⁰ В это время в Севастополе было уже известно о назначении Паскевича главнокомандующим и о предстоящем прибытии его на Дунай.
⁶¹ Перевод с французского.
⁶² Император Николай — князю Горчакову 8 (20) марта 1854 г. Собств. Его Велич. библ., шк. 115, портф. 14.
⁶³ Приложение № 137.
⁶⁴ Князь Варшавский — князю Горчакову 8 марта 1854 г., № 96/39. См. приложение № 138.
⁶⁵ Князь Варшавский — князю Горчакову 8 марта 1854 г., № 100. Там же.
⁶⁶ Русская старина, 1876 г., февраль. С. 394—396.
⁶⁷ Русский архив, 1889 г. Т. 1. С. 567.
⁶⁸ Рапорт полковника Диё от 26 декабря 1853 г. Архив Мин. иностр. дел, карт. Paris, 1854.
⁶⁹ Генерал Барагэ д’Илье — маршалу С. Арно 15 января (н. ст.) 1854 г. Архив канц. Воен. мин., 1853 г., секр. д. № 60.
⁷⁰ Генерал Барагэ д’Илье — маршалу С. Арно 24 февраля 1854 г., Париж. Архив Воен. мин.
⁷¹ Барон Мейендорф (наш посол в Вене) — канцлеру 15 (27) февраля 1854 г., № 39. Архив Мин. иностр. дел, 1854 г., карт. Vienne.
⁷² См. выше, глава VIII.
⁷³ Письма и донесения от 4 (16) апреля, 23 июля (5 августа) 1853 г. и др. Гос. архив, разр. III, д. № 124.
⁷⁴ Письмо от 12 (24) мая 1853 г. Архив канц. Воен. мин., 1853 г., секр. д. № 44.
⁷⁵ Туманский — канцлеру 11 мая 1853 г., № 12. Гос. архив, разр. XI, д. № 1239.
⁷⁶ То же от 20 мая 1853 г., № 13. Там же.
⁷⁷ Там же.
⁷⁸ Барон Мейендорф — канцлеру 1 (13) сентября 1853 г., № 215. Архив Мин. иностр. дел, карт. Vienne, 1853.
⁷⁹ Персиани — канцлеру 26 июня 1853 г. Архив Мин. иностр. дел, карт. А, 1853.
⁸⁰ Персиани — канцлеру 18 сентября 1853 г. Там же.
⁸¹ Князь Варшавский — императору Николаю. 28 сентября (10 октября) 1853 г. Архив канц. Воен. мин., 1853 г., секр. д. № 44.
⁸² Князь Горчаков — военному министру 27 и 28 июля 1853 г., № 389. Архив канц. Воен. млн., 1853 г., по снар. войск, д. № 57 и № 62.
⁸³ Курсив подлинника.
⁸⁴ Военный министр — князю Горчакову 6 августа 1853 г., № 958. Архив канц. Воен. мин. по снар. войск 1853 г., секр. д. № 62.
⁸⁵ Князь Горчаков — военному министру 30 сентября 1853 г., с Высочайшими на нем пометками. Архив канц. Воен. мин., 1853 г., секр. д. № 60.
⁸⁶ Курсив подлинника.
⁸⁷ Донесение князя Горчакова от 30 сентября 1853 г., № 1391, и пометка государя 10 октября 1853 г.; донесение князя Горчакова от 20 октября, № 1721, и пометка государя 28 октября. Архив канц. Воен. мин. по снар. войск, 1853 г., секр. д. № 62. Письмо государя к князю Горчакову от 9 (21) октября 1853 г. Собств. Его Велич. библ., шк. 115,портф. 14. [574]
⁸⁸ Всеподданнейшее письмо князя Горчакова 13 декабря 1853 г. Архив канц. Воен. мин., 1853 г., секр. д. № 88.
⁸⁹ Собственноручная записка императора Николая в начале ноября 1853 г. Приложение № 139.
⁹⁰ Великобританское правительство объявило, что оно ничего не предпримет против положения, занятого Россией в княжествах на левом берегу Дуная, пока война не будет перенесена на правый берег; затем Англия предупредила, что она доставит материальную поддержку Турции только в случае атаки, направленной нами с моря против одного из турецких портов Черного моря. На депеше барона Бруннова, сообщившего это оригинальное решение Лондонского кабинета, император Николай 26 октября 1853 г. написал: «C'est infame. Et les turcs pourraient inopinement passer la rive gauche; voile un paradoxe digne des anglais. Ainsi c'est la guerre avec nous. Soit».
⁹¹ Курсив подлинника.
⁹² Всеподданнейшее письмо графа Нессельроде 8 ноября 1853 г. Архив Мин. иностр. дел, 1853 г., карт. Доклады.
⁹³ Приложение № 140.
⁹⁴ Н. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. XIII. С. 18.
⁹⁵ «Дипломатические школы и практическая политика» С. А. — «Новое время», 13 января 1900 г., № 8577.
⁹⁶ Архив канц. Воен. мин., по снар. войск, 1853 г., секр. д. № 35.
⁹⁷ Аргиропуло — Озерову 14 (26) августа 1853 г. Ад. № 201. Архив Мин. иностр. дел, 1853 г., карт. С.
⁹⁸ Персиани — канцлеру 18 сентября 1853 г. Архив Мин. иностр. дел, 1853 г., карт. А.
⁹⁹ Персиани — канцлеру 28 августа 1853 г. Там же.
¹⁰⁰Персиани — канцлеру 20 ноября 1853 г., № 961. Там же.
¹⁰¹ Там же.
¹⁰² Персиани — канцлеру 4 декабря 1853 г. Там же.
¹⁰³ Там же.
¹⁰⁴ От 3 руб. серебра в сутки (батальонному командиру) до 15 коп. (рядовому), причем нижним чинам выдавалось еще по 11 коп. серебра кормовых в сутки.
¹⁰⁵ Архив канц. Воен. мин., 1853 г., секр. д. № 95.
¹⁰⁶ Взгляд нашего правительства на восстание греков в Эпире изложен в циркуляре графа Нессельроде от 2 марта 1854 г. См. приложение № 141.
¹⁰⁷ Князь Горчаков — князю Меншикову 26 января 1854 г., № 315. Архив воен. уч. ком. Гл. шт., отд. 2, д. № 4253.
¹⁰⁸ Князь Горчаков — военному министру 27 января 1854 г. Архив канц. Воен. мин., 1853 г., секр. д. № 60.
¹⁰⁹Записка Погодина от 27 мая 1854 г. Собств. Его Велич. библ.
¹¹⁰ Всеподданнейший доклад графа Нессельроде 22 мая 1854 г. Архив Мин. иностр. дел, карт. Доклады, 1854.
¹¹¹ Всеподданнейший доклад графа Нессельроде. 31 мая 1854 г. Там же.