|
IV. Даву как человек
Многие личности обладают, подобно необработанным алмазам, блестящими качествами,
скрытыми под грубой наружностью.
Децим Юний Ювенал.
«Маршал представляется как жестокий, завистливый, грубый, скупой, недоброжелательный, даже «прекрасный», - находим мы слова одного из его биографов. – Наконец, ему приписывают любые недостатки, любые его качества отрицаются». Такова характеристика, которую дают «железному маршалу» Франции его многочисленные враги и недоброжелатели. И наоборот, со слов его апологетов, Даву «был во всем хорош: для его «военной семьи», для его слуг и всех, кто входил в его окружение»1.
Так что есть правда в этих словах, а что – навет; попытаемся добиться более или менее объективного портрета самого мифологизированного из маршалов Наполеона.
Говоря о Даву как о человеке, стоит отметить, что военное ремесло, которому он посвятил всю свою жизнь, только наложило отпечаток, но не сыграло определяющую роль в становлении характера князя Экмюльского и его взаимоотношения с людьми. Не стоит сбрасывать со счетов и то бурное время, в которое он жил.
Даву не был, как говорится, душой компании, держался несколько отчужденно и не приближал к себе всех подряд. По свидетельству многих современников, князь Экмюльский был достаточно холоден и даже высокомерен: подобная манера поведения вынуждала людей держаться от него на расстоянии, а многие сразу же пополняли и без того многочисленный лагерь его недоброжелателей. В разговоре он был немногословен, даже косноязычен, он совершенно не умел, да и не любил, вести великосветские беседы, наполненные комплиментами и всевозможными словесными изысками. Его уста очень редко посещала улыбка и тем более смех даже в общении с близкими ему людьми. Естественно, это сразу же выдавалось за ужаснейший порок многочисленными недоброжелателями князя Экмюльского. Его застолья, если можно их так назвать, были непродолжительны и практически никогда не прерывались смехом или каким-либо другим развлечением: все проходило чинно и быстро. «На завтраке и ужине, - писал он жене, - у меня присутствуют все дежурные офицеры. Я трачу не более четверти часа во время каждого из этих приемов пищи, поэтому эти господа не развлекаются беседами»2.
В своих мемуарах генерал Тьебо оставил нам описания одного из таких ужинов: «На ужин маршал пригласил двадцать человек. Он появился после того, как прибыл я. Но он принялся тотчас же прохаживаться; этот человек молчал до тех пор, пока не обращался к кому-то персонально. За столом... он вел себя не лучше и на это было несколько причин: имея очень заурядный ум, он ничего не говорил и не обладал ничем, чтобы поддерживать разговор; все ограничивалось несколькими бессвязными словами. Умелый едок: в отличие от разговоров это он умел делать. Будучи по правую руку от него, я был поражен тем, как он поглощал пищу... он обдумывал даже во время еды то, что должен сделать, и не приподнимал свою крупную голову, склоненную над тарелкой, кроме глаз, наблюдавших украдкой. Такие ужины, - заключает мемуарист, - не могли не быть скучными, и какими бы быстротечными они ни были... они все же казались довольно длинными»3.
Не стоит отрицать, что в общении с людьми Даву придерживался типично солдатского, даже грубого языка, который вызывал у людей соответствующую реакцию на подобное поведение и никак не настраивало их на доброжелательное отношение к князю Экмюльскому. Как отмечает Био: «Даву, без сомнения, был наименее вежливым из всех маршалов»4. Ну а отсутствие вежливости - качество, которое не только во французской армии, но и в обществе не слишком приветствовали. В своих мемуарах герцогиня д'Абрантес отмечает, что многие задавались вопросом, «почему генералу Даву не быть вежливым, и сердились, бывши полковником или генералом, когда главнокомандующий принимал их в туфлях, в халате и не хотел даже встать и поклониться. Этого не могли понять ни на каком языке, потому что до Революции была известна довольно общая пословица: вежлив, как знатный господин...»5
Герцогиня Августа Сакен-Кобурская-Заафельдская в своих воспоминаниях так описывает князя Экмюльского: «Визит маршала Даву подошел к концу; поистине, утомительным делом было пытаться развлечь его, ибо нельзя быть более флегматичным и замкнутым, чем этот совершенно неприятный человек. Его лицо выдает то, что он может быть очень резок и жесток, хотя и не особенно злобен или коварен. Его адъютант столь же невоспитан, как и сам маршал»6.
Полковник Био в своих воспоминаниях приводит следующее событие, свидетелем которого он стал: во время кампании против России в 1812 году он был капитаном, адъютантом генерала Пажоля; будучи отправлен к маршалу Даву с донесением, он, следуя обычаю в штаб-квартире, присутствовал во время ужина. Среди гостей был командир эскадрона 2-го конно-егерского полка Жослен, который недавно был застигнут врасплох казаками, не проявив во время боя в достаточной мере ни благоразумия, ни храбрости. Ужин следовал свои чередом, когда появился генерал Пернетти, командовавший артиллерией 1-го корпуса. Поскольку все места были заняты, маршал окинул всех взглядом, ища того, кто должен был уступить место прибывшему генералу. Взор упал на Жослена, который, как и Био, доставил депешу и задержался, чтобы присутствовать на ужине.
- Кто вас пригласил? – внезапно спросил Даву.
- Монсеньор, ваш начальник штаба генерал Ромеф.
Маршал тотчас же посмотрел на Ромефа и резко произнес:
- Мой начальник штаба должен знать, что я никогда не допускаю к моему столу coui...7
Эта шутка меня поразила, - добавляет мемуарист. – Командир эскадрона встал и удалился». По словам Био, Жослен был хорошим офицером, получил звание лейтенанта в битве у Гогенлиндена, а эполеты капитана в сражении под Аустерлицем8.
Как вполне справедливо замечает граф Сериньян: «Можете представить себе раны, которые производили в душах таких солдат оскорбления – публичные, убийственные, незаслуженные»9.
После битвы при Ваграме, где был тяжело ранен один из его дивизионных генералов – Гюден – Наполеон отправил ему на замену генерала Пюто, дабы тот возглавил временно дивизию. Маршал очень высоко ценил Гюдена и как испытанного в боях воина, и как человека, отличающегося большой порядочностью. Даву не знал об этом шаге императора, поскольку последний не соизволил обговорить этот вопрос с ним. Только в Брюнне, выходя из церкви после мессы, Даву увидел Пюто в парадном мундире, от которого и узнал о новом назначении. Маршал, окруженный штабными офицерами, встретил генерала очень недружелюбно, резко произнеся: «Итак, сударь, - произнес Даву, - вы один из тех, которые считают себя способными заменить генерала Гюдена, и неужели вы в самом деле думаете, что способны на это! Прежде чем я отрешу от командования этого героического генерала, по меньшей мере двадцать раз водившего свою отважную дивизию к победе, я сломаю свой маршальский жезл». Правда, в течение дня Даву пришел к пониманию, что генерал Пюто не заслужил тех слов, которыми он встретил его. Маршал отправил адъютанта к генералу с просьбой присутствовать на приеме, который он давал для офицеров своего корпуса. На нем, в присутствии всего штаба, Даву взял обратно свои слова, несправедливо сказанные генералу, и просил извинить его за вспышку гнева, которая была вызвана тяжелым ранением генерала Гюдена. Пюто, отлично зная о сложном характере «железного маршала», был потрясен этим публичным извинением Даву в присутствии всего офицерского корпуса.
Смерть Гюдена в Русской кампании 1812 года явилась, пожалуй, самым тяжелым ударом для Даву. В одном из писем жене он писал: «Уверь ее (мадам Гюден – С.З.), что я буду верен обязательствам, данным генералу в его последние минуты, и которые я буду направлять к его детям также, как к своим собственным. В своей жизни я редко испытывал такие тягостные чувства, какие вызвала смерть Гюдена, все прекрасные качества которого я смог оценить. Я буду верен дружбе и уважению, которые я к нему испытываю»10.
Даву прекрасно знал особенности своего характера, особенно что касалось вопросов службы. В письме, написанном в 1808 году и адресованном Наполеону, маршал не только просит императора оставить генерала Эрво в должности начальника штаба корпуса, но и дает краткое объяснение нежеланию многих офицеров служить под его начальством. «Генерал Эрво, - пишет Даву, - привычен к моему образу службы и к моему характеру... Я не могу скрыть, что часто моя требовательность и моя строгость отталкивают от меня большое количество хороших офицеров до тех пор, пока у них не будет время оценить мои мотивы»11.
Тем не менее, маршала, по-видимому, не слишком волновал вопрос, как о нем будут отзываться его подчиненные, поскольку вопросы службы и чувство долга были для него превыше вежливости. Однако это не значит, что везде и всегда он был груб и резок, и не секрет, что порой мемуаристы, входившие в очень обширный круг недоброжелателей и врагов князя Экмюльского, занимались не только преувеличением, но и просто искажением действительных событий и речей. Но, как бы то ни было, трудно не согласиться, правда, с некоторыми оговорками, с мнением графа Сериньяна, писавшего: «Сначала всем казалось, что результаты, полученные им на поле битвы, давали основание согласиться с его методами. Однако у самых прекрасных медалей есть и оборотная сторона, и когда для маршала пробил час немилости, изоляция, в которой он оказался, возможно, заставила его сожалеть о том, что среди своих подчиненных у него не осталось ни одного настоящего друга»12.
Граф Сериньян ошибается, говоря, что у Даву в итоге не осталось «ни одного настоящего друга». О друзьях и врагах маршала мы поговорил чуть позже.
«У Даву, - пишет Вашэ, - не было ничего из того, что имело бы сходство с обольстительной властью Наполеона, улыбка которого, «когда она была необходима, была столь предупредительной и столь чарующей». Он не владел искусством покорять сердца нужными словами; несмотря на отличную представительность, он не имел во внешности ничего, что пленяло бы солдат. Не было ничего привлекательного в этом холодном облике и в этом взгляде, который никогда не осеняла улыбка. Однако другие, более сильные качества снискали к нему доверие и уважение его войск»13.
Говоря о характере Даву, Эмиль Монтегю писал: «Маршал, например, описывался, как резкий, жесткий, хмурый, почти невежливый, в то время как он был, по словам госпожи де Блоквиль, сама учтивость; однако она ошибается, если полагает, что это качество было проигнорировано современниками…». И далее Монтегю приводит историю, которая описана в биографии Генриха Гейне, вышедшей в свет в то время в Англии.
«В одной из своих кампаний в Германии, - пишет Монтегю, - маршал жил в семье Генриха Гейне, и несколько лет спустя, во время разговоров с соседями и генералами империи, отец Гейне, отвечая на некоторые нападки, воскресил в памяти воспоминания о Даву. «Генрих, - сказал он, обратившись неожиданно к своему сыну, - разве он был нелюбезным человеком?» Так как мало вероятно, что этот немец являлся единственным современником, заметившим любезные качества маршала, то можем рассматривать этот рассказ несомненным доказательством, что Даву всегда был известен таким, каким он был и что это никак не означает, что несправедливые и клеветнически настроенные хулители проявили к нему неуважение…»14.
Пылкая поклонница маршала Нея – Сент-Эльм – в своих мемуарах пишет о приеме, который оказал ей маршал Даву во время процесса над герцогом Эльхингенским. Это свидетельство тем более искреннее и правдивое, что мемуаристка не являлась поклонницей «железного маршала» и, сев за написание воспоминаний, вряд ли предполагала быть апологетом Даву: «В период опасностей, которые преобладали каждый день все больше над благоразумием, наилучший прием, о котором мне остается упомянуть, я получила у маршала Даву. Несмотря на непреклонность принципов, сухость и грубость всех военных, князь Экмюльский вызвал во мне яркие искренние эмоции, так как выказал непривычную приветливость. Этот соперник славы, прославленный воин сочувствовал моему отчаянию… Его участие было живым к старому товарищу по оружию, и его доброта импонировала пожеланиям моего сердца! Тон маршала, тогда уже нездоровый, носил отпечаток скрытой меланхолии, которую наши собственные огорчения переходят с горестной доброжелательностью на других. Его разум, полный здравого смысла и отсутствия страстей, с искренней грустью излагал всю правду о ситуации. Чуждый какой-либо партии и их интригам, он, тем не менее, успокаивал меня сильнее, внушая во мне веру в спасение своего знаменитого соперника рассудительностью своих соображений и правдоподобностью своих аргументов, нежели мои вспыльчивые друзья с их отважными проектами. На одной из таких встреч с добропорядочным князем Экмюльским, я вышла из себя в проявлении своих страхов из-за большой уверенности в приближении намечающейся катастрофы и воскликнула: «Веллингтон безразличен к судьбе маршала, если Ней умрет, слышите, я отомщу жизнью врага, я последую за ним в Лондон, если потребуется!» Даву пожал мне руку и произнес: «Вы славная и храбрая женщина»15.
Вспоминая свои непростые взаимоотношения с Даву, генерал Лежен приводит в своих мемуарах пример, который совершенно иначе показывает князя Экмюльского: «Я повторил… просьбу, которую направлял маршалу много раз, а именно, выбрать другого начальника штаба. Я заметил ему, что половина наших офицеров и младших служащих уже пропали, были взяты в плен или убиты, и что я не могу справляться один с работой, как он того желал. Тогда с очень удивительной вежливостью маршал склонил меня снова продолжить работу, на что хитрый генерал Аксо сказал мне: «Что вы сделали с маршалом? Он вами очень доволен, так как я никогда не видел, чтобы он лелеял кого-то так, как вас!»16
По словам матери, Луи Николя в детстве и юности часто «взрывался», однако эти всплески гнева и неудовольствия внешне никак не проявлялись: он оставался невозмутимым. «Подробности, которые вы мне написали о Жозефине (старшая дочь маршала) – прекрасны, - пишет мать Луи Николя. - … Она, как мне кажется, напоминает своего отца в детстве: он часто «взрывался», однако соблюдал полнейшее спокойствие». И далее заключает, говоря о своем знаменитом сыне: «Я никогда не знала более приятного ребенка»17.
По словам Эмиля Монтегю, мать будущего прославленного маршала была человеком доброй души, характера уравновешенного и непритязательного, без каких бы то ни было амбиций и великосветского тщеславия, отдающего предпочтение спокойной жизни; «за блистательной военной карьерой своего сына она следит со счастьем, но без ослепления какого бы то ни было рода... Характерной чертой ее характера, - продолжает Монтегю, - это естественность, с которой она сохраняет свое положение матери, без всяких притязаний на положение, сделанное ее сыном...
На это величие она смотрит как на вещь естественную и законную, причитающуюся именно тому, кому она досталась; для нее же важнее сосредоточиться на своей материнской роли и если она вмешивается в это княжеское существование, то исключительно ради вопросов, касающихся внутреннего домашнего хозяйства...»18
Всю свою жизнь, под грохотом сражений под Аустерлицем, Ауэрштедтом, Эйлау, Экмюлем, в Гамбурге, под ядовитыми стрелами клеветы и ненависти врагов, Луи Николя Даву проявлял совершенное хладнокровие. Казалось, его ничто не могло вышибить из седла и вывести из равновесия. «Его душа, - как отмечает Монтегю, - была, образно говоря, подобна молнии без раскатов грома…»19. Оказываясь в самых сложных ситуациях, когда порывы гнева и ярости бушевали в душе Даву, он продолжал внешне оставаться спокойным и рассудительным. Если Ней, Ожеро, Мюрат, Ланн и многие другие военачальники Наполеона не могли сдерживать порывы ярости, которые выплескивались наружу, то Даву всегда оставался, если можно так сказать, с каменным выражением лица; он никогда не повышал голос и никогда не ругался площадно, как вышеперечисленные маршалы; тон его разговора был всегда ровный и порой даже равнодушный. «Ни один военачальник армии, - замечает Монтегю, - не умел побеждать своих противников… с наибольшим спокойствием и смотря в лицо опасности с наибольшим высокомерием и презрением»20.
«Это была бронза, - заключает Эмиль Монтегю, - которая переносит разрушения с потрясающей невозмутимостью. Если бы когда-нибудь сражения представляли собой праздничное шествие, наверняка, это уже был не тот Даву, который был достоин классического изображения, как некоторые из тех, кто представлял собой точный портрет воина во всей его трагической красоте»21.
Даву испытывал отвращение к тому, чтобы выставлять себя по какому бы то ни было поводу напоказ, или, как бы мы сейчас сказали, пиарить, рекламировать себя. Когда муниципалитет Аваллона 19 февраля 1806 года решил установить в ратуше Осера мраморный бюст в честь своего прославленного земляка, Даву писал жене, что собирается просить своих соотечественников отложить исполнение подобных решений до момента его смерти. «Мой ответ, - добавлял он, - вовсе не будет продиктован пустой гордыней. Голос моих соотечественников всегда будет иметь большое значение для меня и желание заслужить его будет всегда целью моего поведения, однако выражение этого голоса является во всех отношениях опасным при жизни человека, который является объектом этого»22. В официальном же ответе от 15 апреля 1806 года Даву говорит, «что он был тронут и ему льстит подобный знак уважения и привязанности, однако он его пока не заслужил». И далее он просит муниципальный совет сделать все возможное, чтобы в Осере была открыта военная школа, а не его бюст23.
Избранный электоратом Йонны, чтобы возглавить избирательную коллегию департамента, он отклоняет эту, казалось бы, вполне естественную дань уважения соотечественников, и вынужден принять этот пост, когда министр внутренних дел, естественно по распоряжению императора, попросил, так сказать, в приказном порядке выполнять эту обязанность.
Эти же чувства он проявляет в письмах к своей матери и жене, когда информирует их о своих военных успехах: скромно, просто, без всякой напыщенности, апломба. Мало того, он мягко «одергивает» своих родственников, когда те пишут ему письма, адресуя в его адрес слишком возвышенные эпитеты. Когда Луиза-Эме в одном из писем чересчур восторженно поздравила Луи Николя с красноречием в произнесенной им речи, то получила в ответ мягкий дружеский выговор. «Ты очень снисходительна, очень предупредительна ко мне, моя малышка Эме, - пишет Даву, - находя, что я красноречив на полях сражений и обращаясь к войскам... Я гарантирую лишь мою добрую волю, мое усердие и мою самоотверженность и не стоит предполагать что-либо иное. Что же касается красноречия, позволь мне, моя дорогая Эме, отнестись с шуткой к твоим похвалам. Я выражаю то, о чем думаю без малейших претензий»24.
Эта похвала в красноречии явилась следствием речи Даву, которую он произнес на праздновании, устроенном поляками в честь победы под Ауэрштедтом, речи, которую газеты разрекламировали, и которая ему очень не понравилась: «лучше бы имелось большее желания хорошо служить императору, - пишет он в том же письме, - нежели цитировать меня в газетах, когда этого нет в бюллетенях»25.
Маршалу была противна даже сама мысль о том, чтобы с помощью мелких интриг и всевозможных уловок проталкивать себя или кого бы то ни было по карьерной лестнице и заниматься пиаром. «Это все, - не раз говорил Даву, - принадлежит людям без моральных ценностей, которые и используют такие средства; мои поступки говорят за меня, и они достаточно возвышенны, чтобы мне опасаться, что кто-то из недостойных соперников попытается достичь и, тем самым, уменьшить их значимость»26.
«Надо надеяться на благодеяния нашего суверена, - пишет Даву своей жене, - и никогда не стоит роптать, когда их нет, как того желаешь»27.
«Мне очень льстит, - пишет он Луизе, - впечатление, которое произвели на тебя похвалы, данные императором о моем руководстве (сражением под Ауэрштедтом – С.З.)… Я более, чем когда-либо нуждаюсь в покровительстве императора… лишь немногие из моих сослуживцев могут простить мне удачу 3-го корпуса, победившего… армию короля Пруссии… Я бы радовался от всего сердца, если бы она (удача) посетила одного из моих сослуживцев»28.
Если он и был завистлив, то, возможно, скрывал эту порочную страсть, хотя его письма указывают на прямо противоположное: он всегда отзывался с похвалой к тем, кто ее заслуживал, но, в то же самое время, чаще всего умалчивал о своих собственных успехах или не столь явно выпячивал их напоказ.
Зависть, тщеславие и непомерные амбиции – все это Даву презирал, поскольку не мог не видеть, что подобные чувства были столь гибельны не только для дела Наполеона, но и для Франции, поскольку маршал не разделял эти два понятия. «Те, кто завидует счастью других, - писал Луи Николя жене, - очень несчастные люди. Три четверти глупостей, совершаемые ими на протяжение своей жизни, внушены именно этой ужасной страстью»29.
Несмотря на очень сложный и противоречивый характер, маршал Даву был человеком, который очень часто признавал свои ошибки и обиды, нанесенные другим людям. По словам Адольфа Тьера, Луи Николя «был честен по отношению к себе и к другим. Он мог, при необходимости, признать, что был неправ»30.
Генерал Шимановский, служивший под командованием Даву и будучи его адъютантом, в своих мемуарах приводит два случая, показывающие эту сторону князя Экмюльского:
«Когда все приглашенные собрались во дворце Брюль, резиденции маршала, Даву мне приказал подождать Дембовского. Предупрежденный о прибытии министра, он (маршал Даву – С.З.) вышел ему навстречу в приемную. Взяв его под руку, он ввел его в салон, где собрался весь свет, и обратился к нему со следующими словами: «Господин министр, когда есть вина, виновнику ничего не остается делать, как извиниться перед тем, кого он обидел. Во время дискуссии с вами я ошибался, и я прошу вас, господин министр, извинить меня в присутствии всех этих людей, которых я беру в свидетели… Не сердитесь и простите меня, дайте мне руку в знак примирения». Можно вообразить, какое впечатление произвела эта неожиданная сцена на всех присутствующих и какое уважение они испытали во время этого момента к маршалу. Нужно признать, что мало людей в данной ситуации смогло бы решиться на подобный акт благородства и этот акт делает ему самую большую честь. Маршал усадил Дембовского за стол подле себя, пил за его здоровье и проявлял к нему особое внимание»31.
«Я ему (маршалу Даву – С.З.) рассказал все о деле и подтвердил, что почтальон, приговоренный к смерти, абсолютно невиновен. Он ответил мне: «Вы становитесь преступником на том же основании, что и он, и вы рискуете проиграть! Уходите и оставьте меня в покое!» Этот холодный ответ маршала возмутил меня до такой степени, что я воскликнул в большом возбуждении: «Кровь этого несчастного человека, отца шести детей, падет на ваших детей, господин маршал!» При этих словах Даву вскочил со своего места и воскликнул: «Шимановский! Вы сошли с ума?» - «Нет, господин маршал, - ответил я, - но я не могу оставаться спокойным, когда вы совершаете несправедливый поступок!» - «В таком случае, идите к черту!» - прошептал он, немного успокоившись. И тогда я, приняв эти последние слова за предоставленную милость, побежал что есть силы к месту экзекуции и прибыл вовремя, чтобы спасти несчастного человека. Сначала офицер жандармерии не хотел верить мне и отправился вместе со мной к маршалу, который отпустил осужденного на свободу. Несколькими часами позже Даву вызвал меня к себе: «Я благодарю вас, Шимановский, - сказал он мне мягким голосом, - что помешали совершить несправедливый акт, который лежал бы на моей совести всю оставшуюся жизнь. Ах, мой Бог, легко стать жестоким и грубым в этой профессии! И однако ж, я менее всего из людей склонен к жестокости. Когда я нахожусь у себя на родине, в Савиньи, и вижу, как плачет ребенок, я тоже начинаю плакать. На войне человек становится бесчувственным, как дикое животное, неспособное к проявлению никаких чувств жалости. Вы действительно оказали мне большую услугу, и благодарю вас за это от всего сердца»32.
Говоря об этой стороне характера Даву, Мазад Ш. пишет: «Если в военной жизни он временами проявляет себя непреклонным к вопросам чести или долга, то во благо себе и армии он - справедлив и человечен. Если он ошибался, то не стеснялся публично отдать справедливость тем, перед кем он был суров…»33
Приведем здесь еще один пример, говорящий о порядочности и благородстве сурового маршала. Эту историю поведала нам жена генерала Жюно, герцогиня д'Абрантес:
«В то время был в Брюггском лагере человек, известный всем… своими прекрасными кудрями и наружностью Мюрата, которому старался он подражать в одежде, в поступи и в обращении: это генерал д'Арсенн. Тогда он был полковником пехотного полка, играл роль прелестного, очаровательного; но был ли добр? Это другое дело. Полковник д'Арсенн возвышался очень быстро, дрался хорошо, потому что был храбр и, завивая свои волосы, которые не вились сами, забыл о своем брате, бедном жандарме. А этот брат воспитал его, выучил читать и был вторым его отцом. – Брат! - сказал он ему, когда молодой человек вступил в полк… - У тебя нет ничего; но я дал тебе добрые, хорошие правила; будь честным, думай о нашем отце и не забывай меня. Молодой человек отправился… о бедном брате жандарме он не вспомнил никогда, точно как будто его и не было. Брат умер, и в величайшей бедности, которая только увеличивалась для его вдовы и двух маленьких детей, оставшихся после него. Перед своей смертью он писал брату-полковнику трогательное письмо и поручил ему своих детей. Вдова ожидала ответа; он не приходил. Она написала сама: прежнее молчание. Она была мать; она видела своих детей, умирающих от голода, осведомилась, где находится двадцать второй полк, которым командовал д’Арсенн, и, взявши за руки своих детей, пошла с ними пешком в Брюггский лагерь. Это было далеко. Она шла из департамента Геро (скорее всего, имеется в виду департамент Эр на северо-западе Франции – С.З.). Пришедши в Остенде, бедная женщина спрашивает квартиру полковника д'Арсенна. Она была покрыта лохмотьями, нищая; слуги прогнали ее. Она плакала, говорила, что она сестра полковника: ее прогнали еще с большей грубостью.
Странность этого случая заставила одного из слуг сказать о нем своему господину. Полковник нахмурился, вспомнил, что точно у него был брат, но приказал своим слугам выкинуть за дверь потаскушку, которая осмеливается принимать имя его невестки.
Тогда в Брюггском лагере был некто Флоренвиль, начальник жандармского эскадрона: он, как говорится, смотрел за порядком в лагере и в окружности его. д'Арсенн пришел к нему, сказал, что у его брата была любовница, дерзкая женщина, которая, пользуясь теперь положением полковника, явилась к нему; потому он просит выслать ее. Флоренвиль, не осведомляясь, правда ли это, обещал выполнить просьбу полковника, и бедная женщина получила в тот же вечер приказание оставить Брюггский лагерь, под опасением попасть в тюрьму. Бедная женщина, в отчаянии от своей бедности и от такого варварского поступка, рассказала свою историю каким-то добрым людям. История была коротка и трогательна; в ней все оказалось справедливо. Бумаги у нее были подлинными: брачный договор и свидетельство о смерти бедного жандарма. Кто-то посоветовал ей обратиться к маршалу (Даву). – Он груб, но правосуден, - сказали ей, - он заставит оказать вам справедливость. - …Маршал получил в одно время и просьбу вдовы, и доказательство справедливости ее требований. Он пригласил к обеду всех полковников дивизии, где служил д'Арсенн; а это, кажется, была дивизия Удино. За столом было 25 человек. При начале обеда, как обычно, царствовало глубокое молчание; вдруг маршал обратился к д'Арсенну: «Полковник! У вас был брат?» Полковник онемел от этого вопроса и особенно от выражения, с каким он был сделан. – «Генерал…». – «Да, да, у вас был брат… добрый человек… который воспитал вас, сударь… выучил читать… словом, был достоин уважения… Здесь его вдова…». – «Генерал! Это искательница приключений». – «Молчать, милостивый государь!.. Я не допрашиваю вас… Я говорю вам, что вдова вашего брата, ваша невестка, сударь, ожидает вас здесь, в величайшей бедности… И вы осмелились прогнать ее, как потаскушку!.. Это бесчестно, милостивый государь… Я видел ее брачный договор, видел все доказательства… они законные, подлинные… Ваш поступок в этом случае ужасен, полковник д'Арсенн!» Полковник глядел в свою тарелку и, правду сказать, не мог ничего лучше сделать… Человек, пораженный могучими словами, оглашавшими его стыд, был жалок… «Господин полковник! - сказал маршал Даву. - Вы должны загладить свой проступок и немедленно. Вы определите вашей невестке тысячу двести франков пенсии. Я обещал ей это вашим именем и выдал четвертую часть суммы вперед: прошу вас возвратить ее мне». – Маршал наклонился, глядя на полковника: «Вы позаботитесь о ваших племянниках. Я принимаю на себя просить императора о помещении их в школу… А вы, милостивый государь, помните об исполнении всех условий, которые предложил я вам… иначе я расскажу все происшествие императору… Можете угадать, понравится ли оно ему». д'Арсенн оказал послушание… Он назначил своей невестке пенсию, не оскорбляя ее больше и все уладилось»34.
Что касается обвинений и злопыхательств непосредственно в свой адрес, Даву старался не обращать на них внимание и считал ниже своего достоинства опускаться даже до мелких колкостей в адрес своих обидчиков. Однако он не мог позволить себе стоять в стороне, когда дело касалось чести как всей армии, так и чести своих боевых соратников. Строки из письма королю Людовику XVIII после Гамбурга как раз подтверждают это: «Я с презрением отношусь к клевете, касающейся лично меня, но я чувствовал бы себя виновным по отношению к моим подчиненным, которыми я командовал, если бы я не постарался опровергнуть всю ту ложь, которая касается моей деятельности командующего (гарнизоном Гамбурга – С.З.) для того, чтобы Ваше величество справедливо оценило мои оправдания»35.
К этому разговору хочется присовокупить письмо Даву, написанное им в 1815 году, когда стало известно о проскрипциях по отношению к военным, поддержавших и служивших Наполеону во время Ста дней. В этом послании военному министру Гувьону Сен-Сиру Даву предстает человеком, которого в большей степени заботит честь армии, честь и репутация его боевых соратников, нежели его собственные амбиции:
«Я только что увидел здесь одно постановление с проскрипционным списком, которое было публично оглашено в Париже...
Я вижу в первой статье имена генералов Жилля, Груши, Клозеля и Лаборда. Они подвергнуты наказанию за руководство в Пон-Сент-Эспри, Лионе, Бордо и Тулузе, - это ошибка, поскольку они только выполняли приказы, которые я им отдавал, как военный министр. Следует заменить их имена моим.
Те же соображения касаются генерала Алликса; он обвиняется за действия в Лилле; полковника Марбо – за действия в Валансьене; генерала Ламарка, который, по-видимому, не имеет ничего против себя, кроме умиротворения Вандеи...»
В конце письма Даву просит, чтобы все проскрипционные меры короля против армии были обращены исключительно на него. «Именно эту милость, - пишет маршал, - я требую оказать мне в интересах короля и родины!»36
Маршал Даву был одним из немногих соратников Наполеона, отличавшихся честностью и бескорыстием. Император, как замечает Энне, «не мог сказать о нем, как говорил о другом маршале – «отважный грабитель (имеется в виду Массена, отличавшийся невероятным лихоимством – С.З.)»37. Даже при жизни маршала его не могли обвинить ни в грабеже, ни в воровстве, ни в коррупции.
Генерал Дедем пишет: «Он никогда не разбазаривал ресурсы страны… его руки были чисты, как золото (ses mains sont pures comme l’or)… Никогда маршал Даву ничего не брал для себя...»38
Генерал Тьебо, несмотря на свою резкую критику маршала, и тот отдает должное князю Экмюльскому: отвечая тем, кто обвинял Даву в лихоимстве, в частности, в том, что тот «прикарманил» деньги Гамбургского банка, мемуарист пишет: «Эти слова настолько грязные, что невозможно не испачкаться, когда о них пишешь. Его враги... указывали, что он получил 1800000 франков в виде дотаций и жалованья, однако... хоть эта сумма и точна, лично у него, во всяком случае, ее не было...»39.
Отвечая на недоуменные вопросы о том, что Даву слишком много получает всевозможных дотаций и вознаграждений, Наполеон в разговоре с Нарбонном сказал: «Необходимо, чтобы я дал ему это... потому что он ничего не возьмет для себя сам»40.
Даву никогда не ставил свою службу и преданность Наполеону согласно титулам и денежным пожалованиям. Он не старался, как многие приверженцы императора, сколотить состояние, используя свое усердие и влияние. Даже тогда, когда ему преподносились крупные суммы денег от побежденной стороны, дабы умилостивить победителя, Даву никогда не клал эти суммы в свой карман. Например, после поражения Пруссии в битвах у Йены и под Ауэрштедтом, Даву, хоть и принял два миллиона от одного из немецких городов, однако распределил эту крупную сумму по госпиталям. Даже когда, исполняя повеление своего суверена, Даву накладывал контрибуцию на побежденные страны, то и в этом случае он ничего не клал в свой карман, пользуясь ради этого своим влиянием и положением.
По словам одного из биографов, Даву «готов был принять» подношения от императора, однако самолично «не решался просить». Именно последнее побуждало князя Экмюльского в течение десяти лет обещать жене поговорить с императором, относительно получения средств, необходимых для приобретения обязательного особняка; в течение десяти лет «ему недостает решимости обсуждать эту тему из-за нежелания приучить себя к мысли, что Император может предположить, будто его самоотверженность предполагает личный интерес»41. В другом письме жене Даву пишет: «Моя робость происходит только из-за самоотверженности, которая всегда придает мне страх просить малейшую вещь. Впрочем, - добавляет он, - Первый консул знает, что у меня нет подобной нерешительности по отношению к врагам»42.
«Необходимо ждать, даже желать, - пишет в одном из писем супруге Луи Николя, - но всегда с терпением благодеяний нашего суверена, и никогда не стоит роптать, когда их не получают тогда, когда мы их желаем»43.
Неблагодарность – порок, который Даву, как, впрочем, и Наполеон, ненавидел больше всего. В его письмах Луизе-Эме можно часто видеть один и тот же смысл: «мы осыпаны благодеяниями и милостью Императора», а потому необходимо делать все, что Наполеон желает с такой благосклонностью, «чтобы он никогда не узнал, насколько нас это раздражает».
Как политический деятель, Даву, конечно же, был не так силен, как в военном деле, и попытки некоторых апологетов маршала представить его не только талантливым военачальником, но и талантливым политиком являются явным перебором. Это особенно видно по его деятельности после отречения Наполеона в июне 1815 года. В борьбе с такими искушенными политическими фигурами, а если быть более точным, интриганами, как Фуше и Талейран – Даву явно проиграл, и не только потому, что пытался играть по честным правилам, но и в большей степени потому, что не имел такого колоссального опыта в политических и придворных интригах. Будучи военным министром, он советует Наполеону поставить во главе министерства полиции прожженного и беспринципного интригана Фуше только потому, что тот являлся очень толковым полицейским (а компетентность в делах маршал ставил выше всего) – в итоге Фуше, как это не раз случалось, предает Наполеона, да и всех вокруг, способствуя возвращению Бурбонов; Даву способствует тому, что Наполеон ставит на важный военный пост – начальника генерального штаба - маршала Сульта, который в итоге показал себя совершенно несостоятельным на этой должности.
Примечания
1. Hennet L. Op. cit. P. 5.
2. Marquise de Blocqueville. Correspondance de Davout... Т. II. Р. 136.
3. Thiebault. Op. cit. T. 5. P. 52.
4. Biot. Souvenirs anecdotiques et militaires. P., 1901. P. 17.
5. Абрантес Л. д'. Записки герцогини Абрантес, или Исторические воспоминания о Наполеоне, революции, директории, консульстве, империи и восстановлении Бурбонов. М., 1835-1839. Т. 7. С. 78.
6. Young P. Napoleon’s marshals. N.Y., 1973. P. 120.
7. По всей вероятности, последнее слово следует воспринимать как злую иронию, а возможно, и грубость.
8. Biot. Op. cit. Р. 16.
9. Serignan comte de. Marechal Davout. // Revue des questions historiques... T. XXXIII. P. 146.
10. Gallaher J.G. The Iron Marshal. A biography of Louis N. Davout. Lnd., 1976. P. 213.
11. Le Comte de Vigier H. Davout, marechal d'Empire... T. II. P. 2.
12. Serignan comte de. Marechal Davout. // Revue des questions historiques... T. XXXIII. P. 140.
13. Vachee. Op. cit. V. I. Р. 585.
14. Montegut E. Le marechal Davout, sa jeunesse et sa vie privee... P. 650.
15. Saint-Elme. Memoires d’une contemporaine ou Souvenirs d’une femme sur les principaux personnages de la Republique, du Consulet, de l’Empire, etc. P., 1829.
16. Lejeune. Memoires du general Lejeune - De Valmy a Wagram. P., 1896. T.2. P. 252.
17. Montegut E. marechal Davout, sa jeunesse et sa vie privee... P. 652.
18. Montegut E. Le marechal Davout, son caractere, son genie... P. 5-6.
19. Montegut E. marechal Davout, sa jeunesse et sa vie privee... P. 652.
20. Ibidem.
21. Ibidem.
22. Vallery-Radon R. Un Coin de Bourgogne... P. 276-277.
23. Ibid. P. 277.
24. Montegut E. Marechal Davout, sa jeunesse et sa vie privee... P. 675-676.
25. Ibid. P. 676.
26. Ibidem.
27. Ibid. P. 684.
28. Ibidem.
29. Hennet L. Op. cit. P. 12.
30. Ibid. P. 11.
31. Szymanowski. Op. cit.
32. Ibid.
33. Correspondance du marechal Davout... T. 1. P. XXXVII.
34. Абрантес Л. д.' Указ. Соч. Т.7. С.83-88.
35. Le Comte de Vigier H. Davout, marechal d'Empire... T. II. P. 191.
36. Chenier L. J. G. Op. cit. P. 714-717.
37. Hennet L. Op. cit. P. 9.
38. Dedem. Op. cit. P. 196.
39. Thiebault. Op. cit. T. 5. P. 160.
40. Gallaher J. G. Op. cit. P. 169.
41. Hennet L. Op. cit. P. 10.
42. Ibidem.
43. Ibidem.
По всем вопросам обращаться по адресу:
[е-mаil] , Сергей Захаров.
|
