|
VI. Даву и семья
Вне службы, в кругу семьи и немногочисленных друзей, Даву становиться совсем другим человеком: предупредительным, более вежливым к окружающим его людям. Он с огромным удовольствием занимается своими землями в Савиньи-сюр-Орж, правда, здесь преобладало скорее большое внимание, нежели компетенция; он любит охоту, рыбную ловлю, принимает своих немногочисленных друзей. В одном из писем своей жене маршал короткой фразой охарактеризовал себя: «У меня голова генерала, а душа буржуа».
Что касается вопроса личной, семейной жизни маршала, то большинство историков сходятся на том, что частная жизнь князя Экмюльского была чиста, что он был образцовым мужем и относился к своим детям с искренней и нежной привязанностью. Даже немецкие писатели, для многих из которых Даву так и остался «палачом Гамбурга», «свирепым маршалом», и те признают, что князь Экмюльский был «превосходным супругом и хорошим отцом семейства»1. Наблюдая за маршалом вне семьи, многие люди, окружавшие его, признавали эти качества. По словам генерала Матьё Дюма, долгое время служившего под началом Даву и хорошо знавшего маршала, следующими словами охарактеризовывает князя Экмюльского и как человека и как военачальника: «Все, кто имел дело с ним, не без удовольствия признавали в нем выдающиеся качества как человека военного, так и человека частного»2.
«Даву любит свою жену, - пишет Эмиль Монтегю, - как буржуа и как любовник, то есть с дружеской непринужденностью и со страстью, смесь которой, возможно, лучший способ любить, и которая лучше всего сопротивляется воздействию времени… Ничего нет ни приукрашенного, ни напускного в этой любви, никакой жертвы условностям света, никаких забот по поводу аристократических правил…»3.
Луиза-Эме была достойна своего мужа. Родившись в прекрасной буржуазной семье, она соединяла в себе редкую красоту, о чем упоминают все современники, «с большой стойкостью и ту лояльность сердца, которую создают только очевидная мягкость и рассудительность»4.
В отношениях с женой Даву всегда предупредителен и дипломатичен: маршал никогда не позволяет жестко настаивать на исполнении своих желаний; здесь он довольствуется тем, чтобы намекнуть, что он был бы счастлив, чтобы супруга воспользовалась тем или иным благоприятным обстоятельством; в любом случае, Даву всегда оставляет за Луизой-Эме принятие решения и довольствуется им, не высказывая упреки в ее адрес. Став императором, Наполеон предложил мадам Даву высокий пост при дворе императрицы Жозефины. Однако скромная и необщительная Луиза-Эме не давала никаких обещаний. Когда Луи Николя узнал об этом, он написал ей: «Вы должны быть благодарны тем доверием, которое Император оказал нам... необходимо сделать то, что он желает и делать все с благосклонностью и благодарностью... он никогда не должен узнать, как это неприятно нам». Через четыре дня Даву вновь пишет жене, чтобы она приняла предложение Наполеона, прибавляя: «Мы в большом долгу перед Императором и Императрицей, потому что это те, кто сделал возможным наш брак... мы обязаны принять все с благодарностью... Я прекрасно знаю, что твое здоровье, твои и мои собственные взгляды говорят против этого, но, моя малышка Эме, это обстоятельство продиктовано эгоизмом; мы обязаны всем Его величеству»5.
Мадам Даву предпочитала спокойную жизнь в Савиньи всей помпезности двора: украшать это прекрасное жилище, руководить реконструкцией и посадками, следить за молочным заводом, за мельницами и птичьим двором было ее излюбленным занятием; эти хлопоты домашней хозяйки являлись для нее главным удовольствием; все остальное было для нее тяжелой обязанностью. Она не очень радует двор своими посещениями, что вынуждает маршала чуть ли не в каждом письме писать ей на недопустимость такой слишком уж затворнической жизни, и это, несмотря на то, что сам Даву так же не очень любил посещать светское общество: «Ты навестила, наконец, госпожу Бонапарт, - пишет он Луизе. – Так ты навестишь госпожу Бонапарт, я настоятельно рекомендую тебе пойти к госпоже Бонапарт»6. Эти призывы присутствуют почти в каждом письме Луи Николя. Однако, в то же время, он никоим образом не требует, не настаивает и тем более не укоряет свою супругу в отсутствии желания часто бывать в Париже и вращаться в светском обществе. В одном из писем Луи Николя пишет жене: «Делай то, что ты должна, и я клянусь тебе, что никогда не буду упрекать тебя в этом»7. Правда, он сам не любит бывать на светских вечерах и старается как можно реже бывать при дворе. Другое дело, что Даву опасается неблагоприятных впечатлений, которые могут вызвать медлительность и нежелание супруги посещать Париж и двор Первого консула и Жозефины.
В своих письмах Даву проявляет себя как заботливый, внимательный, нежный мужчина и супруг. Возможно, это трудно представить, зная подозрительный, колючий, совсем не любезный характер Луи Николя. Если во взаимоотношениях со своими коллегами по военному ремеслу он суров, требователен, грубоват, то в письмах жене Луи Николя предстает перед нами совершенно другим человеком.
Письма, которые Даву пишет супруге полны нежности; он пишет ей почти каждый день и порой Луиза-Эме злится на мужа, если от него долго нет весточки. Его советы всегда спокойны, без каких-либо категоричных приказаний и настаиваний, в обстоятельствах, которые он считает более важными, Луи Николя ведет себя достаточно искусно и сдержанно, он проявляет внимание к ее развлечениям, беспокоиться о ее неприятностях, временами подтрунивает…
«Несмотря на мою занятость, - пишет он после небольшой ссоры, которую спровоцировала Луиза-Эме, - необходимо, чтобы я нашел время с тобой поговорить. В частоте моих писем ты должна увидеть, что для меня это необходимо, чтобы переносить твое отсутствие… Дорогая, я тебе написал глупости, которые не должны тебя касаться в тот момент, потому что всего этого нет ни в моем сердце, ни в голове… я тебя побранил, полагая, что все эти умозаключения для тебя были необходимы, чтобы ты оценила душу твоего маленького Луи; она вся пылает для моей Эме, и тысяча поцелуев, которые я тебе посылаю, должны тебя убедить в этом»8.
В одном из писем Луи Николя довольно своеобразно, но в то же время мягко и тактично, пытается успокоить жену, которая принимает слишком близко к сердцу ситуацию с рождением девочек: «Я не верю, моя малышка Эме, что может возникнуть такая ситуация, когда… по меньшей мере простительно биться со своей женой. Тем не менее, ты настолько принимаешь сторону несчастного фазана, который, разочаровавшись в своих надеждах воспроизвести себе подобного (здесь Даву имееть в виду птенца мужского пола – С.З.), в ярости набросился на свою жену… ты настолько принимаешь сторону фазана, можно подумать, что ты одобряешь его резкость. Я не разделяю твоей снисходительности по отношению к фазану, моя малышка Эме: мужья должны в подобных случаях успокоить своих жен, всегда более чувствительных и, следовательно, более огорченных этими несчастьями»9.
Мораль этого довольно оригинального письма – тонкий и, можно сказать, изящный урок, адресованный супруге, которая от отчаяния, что рожает только девочек, позволила проявиться страху, будто данное обстоятельство охладит от нее мужа; Даву же поступил не только как добропорядочный супруг, но и как понимающий, чуткий человек: он, пусть и в такой оригинальной форме, дал понять Луизе, что девочки, которых она родила и еще родит, будут также ему дороги, как мальчики, его наследники.
По словам одного из его биографов, маршал Даву «имел «горячее сердце, чтобы любить. Он пишет своей матери, как самый нежный и самый почтительный из сыновей; своему брату, как самый любящий брат. Письма, адресованные жене – очаровательны, полны любви и нежности, хотя порой и немного строгие, но строгость, смягченная теплыми словами»10.
«Я с огорчением узнал, моя дорога Эме, что ты отклонила мое предложение воспользоваться деньгами из доброй Италии для покупки бриллиантов», - пишет Луи Николя супруге в 1802 году11. И это, несмотря на то, что после покупки имения Савиньи-сюр-Орж семейный бюджет требовал строжайшей экономии; но именно в это время они теряют своего второго ребенка – дочку Жозефину – и любые соображения об экономии теряли всякий смысл перед желанием Даву отвлечь внимание Луизы от постигшего ее горя. Конечно же, потерю ребенка нельзя заменить ничем, даже бриллиантами, но Луи Николя в этой ситуации проявляет все свое умение, всю свою нежность и чуткость, чтобы хоть как-то успокоить супругу, вывести ее из того подавленного состояния, в котором, без сомнения, оказывается любая женщина, потерявшая свое кровное чадо12.
Не имея возможности повысить интерес своей жены к светским утехам и светскому обществу, он, в то же время, не хочет упустить ни одной возможности угодить Луизе в том, чем ей более всего приятно заниматься. Он прекрасно знает, что она очень любит цветы и свой сад, а посему, присылает из Бельгии луковицы тюльпанов и лютики; он знает, что ей нравится заниматься домашним хозяйством, и посылает из Саксонии куски белой материи…
Имеются и другие заботы, природа которых лежит уже не в материальной стороне, и Даву выполняет их с безупречным тактом. Тысячи тревог преследуют воображение госпожи Даву, подолгу отдаленной от мужа, который находится в войсках. Она боится, что у него появятся многочисленные любовницы, которым он будет отдавать большее предпочтение, чем ей, своей законной супруге. Тем более, что нравы той эпохи были настолько свободными, что светское общество не видело ничего предосудительного в адюльтере. Недоброжелатели маршала дошли до того, что стали во всеуслышание заявлять, что Даву совершенно отдалился от Луизы-Эме и не проявляет к ней никакого внимания. Это была явная ложь, которая никоим образом не смущала клеветников, зато нервировала Луизу-Эме. Графиня Потоцкая и генерал Тьебо, которые не проявляли особой благосклонности к Даву, в своих мемуарах упоминают о некой любовной связи маршала с мадам Мартен. По этому поводу Потоцкая пишет следующее: «Подобно всем французам, он страстно любил полек и, казалось, тяготился присутствием своей жены. Более того, у него была француженка, очень похожая на супругу маршала, и которая, благодаря этому сходству, следовала за армией к большому неудовольствию Императора...» Говоря в частности о Луизе-Эме, графиня добавляет: «Говорили, что она терзалась муками ревности к мужу, который подавал тому повод своими мимолетными любовными похождениями»13.
Генерал Тьебо, не упуская ни одного случая, чтобы дискредитировать князя Экмюльского, сообщает в своих мемуарах, каким образом губернатор Великого герцогства Варшавского «изменил супружеской верности»: «Император, - пишет генерал, - информированный в 1811 году14 о том, что маршал Даву имел в качестве хозяйки в Варшаве жену заместителя инспектора по смотру или военного комиссара, по имени Мартен15... призвал жену маршала и велел ей в течение двадцати четырех часов собраться и выехать, чтобы присоединиться к своему мужу. Отправляться в путь подобным образом было крайне трудно, но кто мог сопротивляться сверхчеловеческой власти? Таким образом, маршальша уехала. Следовало предположить, что ее приезд прекратил бы этот скандал, но все было иначе. Маршал не соблюдал никакого приличия с наиболее из респектабельных женщин и, ограничив свое появление с Мартен в обществе, расположил ее недалеко от города; он довел свое бесстыдство до такой степени, что дни и ночи проводил у этого создания, впрочем, очень красивого, но столь же заурядного, которого маршал был неспособен оценить. Маршальша проявляла терпение в течение недели, - добавляет мемуарист, - а затем, по прошествии этого времени, посчитав, что чаша терпения достаточно переполнена, она возвратилась в Париж»16.
Самое поразительное во всей этой истории то, что генерала Тьебо, так красочно описывающего это событие, не было и не могло быть в этот момент не только в Варшаве, но и в Польше; он в это время находился... в Испании. Еще двое недругов князя Экмюльского осуждали эту связь – Мюрат и Бертье, причем как и Тьебо, этих двоих в Польше также не было.
Князь Экмюльский знает, откуда дует ветер и объясняет подобное низкое поведение своих недоброжелателей не иначе как завистью и мелкими страстями. В письме супруге он пишет: «Эти неприятности продиктованы исключительно ревностью и завистью; для меня они были бы также почетны, как позорны для их авторов»17.
Между тем, имелся все-таки один повод, за который Даву мог упрекнуть свою супругу: дело в том, что ее взаимоотношения с членами семьи Бонапартов развивались не самым лучшим образом; конечно, они не были совсем уж натянутыми, но, в силу своего не слишком общительного характера, Луиза-Эме не очень тяготела к светским вечеринкам с участием сестер Первого консула, а затем императора. Даву мог бы упрекать свою супругу в том, что такое ее поведение может вызвать разные толки среди Бонапартов, которые обрастут в их устах всякими небылицами, но, главное, Даву боялся, что такое поведение Луизы-Эме может привести к негативной реакции самого Наполеона, и что это может повлечь за собой всевозможные препятствия для дальнейшей карьеры. Однако Луи Николя не предпринимает ничего из того, чтобы выразить нечто похожее на укор, и единственный выговор, если можно так выразиться, который он высказывает Луизе-Эме (и то, в очень тактичной форме) состоит в том, чтобы она не вызывала своим поведением раздражение в окружении Бонапартов, которые могут обвинить как ее, так и Даву в черной неблагодарности.
Маршал счастлив, когда находится в кругу своей семьи, когда может видеть и разговаривать с супругой, играть и обучать детей. Когда же, по долгу службы, Даву вынужден был покидать дом, он хранит в душе воспоминания об этих днях и часто в письмах проскальзывает горечь от разлуки с близкими ему людьми. Особенно сильны эти чувства, начиная с 1812 года, когда отсутствие маршала в кругу родных стало наиболее длительным. Как замечает Эмиль Монтегю, в часы ночного отдыха, Даву «видит себя еще окруженным своей семьей, которую он только что оставил, он получает ласки своих детей, делит с ними их игры, а при пробуждении его первая забота – отметить эти счастливые мечты. Эти мечтания столь многочисленны, что они, в конечном итоге, формируют психологическое своеобразие, наиболее выразительное; они достаточны, чтобы сказать, насколько в самом деле Даву любил своих родных»18:
Торн, 21 апреля 1812 г. – вскоре после отъезда Луизы-Эме из армии: «В прошлую ночь я был с моей амазонкой в Штеттине, и когда я понял, что это был всего лишь сон, я испытал самое сильное огорчение; более часа я был как ребенок; в течение долгого времени мне казалось, моя Эме, что моя привязанность к тебе не может больше возрастать, однако этот последний вояж дал мне уверенность в полной противоположности этому...»19
Дрезден, 18 марта 1813 года: «Твое письмо мне доставили в полночь; после его прочтения я заснул, и на протяжение всего сна я был в моих мечтах с тобой и нашими детьми. Луи был на лошадке, наши две малышки тянули меня за нос, чтобы я занимался только ими. Эме с Жюлем расположилась на моем другом колене и только ей я был в большей степени занят»20.
Гамбург, 13 августа 1813 года – на следующий день после отъезда Луизы-Эме, посетившей Луи-Николя во время установившегося перемирия: «Моя дорогая Эме, за последний месяц я убедился, что чем больше я тебя узнаю, тем больше моя любовь и моя приверженность к тебе увеличивается. Я сохраню как можно дольше воспоминания о двадцати днях, которые я провел с тобой и нашими двумя дочурками. Я очень растроган тем, что разлучен с вами; я пытался отвлечься и прошелся по всему острову Вильгельмсбургу, по красивому парку, которым завершил свою прогулку... однако возвращаясь сюда (в Гамбург – С.З.), мое волнение и моя горечь нахлынули на меня с новой силой. Беседуя с несколькими офицерами, я подумал, что слышу крик одной из наших малышек; я поспешно встал, чтобы броситься бежать; размышления меня остановили...»21
Шверин, 26 августа 1813 года: «Я провел всю ночь с моей Эме и нашими детьми. Я не сожалею об этой иллюзии, так как это было единственным удовольствием, которое я могу вкусить вдали от тебя. Мы отмечали твои именины, именины Луи и мои: я сочинял экспромты, которым ты так много аплодировала и чему была удивлена, не подозревая во мне поэта. Я сожалею, что забыл их, а то бы я их тебе написал. Я помню, что в тот момент во мне было самолюбие всех поэтов: я находил эти экспромты прелестными!»22
В одном из своих писем Луиза-Эме пишет о картине, которая привиделась ей: человек в красном плаще, внезапно возникший перед Наполеоном, тогда еще Первым консулом. Тотчас же воображение Даву представило жуткую картину: Франция вновь схвачена анархией и хаосом. И в письме жене он пишет, что подобная картина не предвещает «ничего благого», что для Даву, как и для Франции, - «спасение только в Первом консуле. Я не вижу смысла искать кого-то другого... Что стало бы с моей родиной, если он нас покинет? Мое воображение представляет мне... только наиболее ужасные картины и самое гибельное будущее...»23
Подобную историю можно назвать суеверием и люди относятся к подобным верованиям по-разному. Несмотря на то, что Даву был одним из самых образованных и эрудированных военачальников во французской армии, это не мешало ему в некоторой степени верить в суеверия и страшиться их исполнения. Одну такую историю приводит в своем труде Эмиль Монтегю: В 1810 году Луиза-Эме нашла в саду имения Савиньи-сюр-Орж прелестный куст роз: уже распустившийся бутон, наполовину распустившийся и третий – еще закрытый. Этот куст мадам Даву показала своему супругу со словами: «Вот твоя жена, твои дочери и наш Наполеон (сын маршала Даву – Наполеон (1809-1810) – С.З.)». Бутон, символизирующий сына, Луи Николя поместил в петлицу, продолжив свою прогулку по парку. Вскоре прозвучал звук колокольчика, призывающего к ужину. Все собрались, однако маршал, вопреки точности, которой он всегда следовал, не появился, что поразило Луизу-Эме. Она направилась на его поиски и нашла Луи Николя мрачным, возбужденным, проходящим повторно тот путь, который он проделал, чтобы найти несчастный третий бутон. Узнав об этом, на поиски бросились все, в том числе и слуги, которые, по словам Монтегю, «обожали князя Экмюльского». Однако поиски никакого результата не дали. Спустя шесть недель после этого злосчастного случая Наполеон Даву, гордость и радость семейства Даву, умер24.
Потеря наследника его славы сильно подействовала на маршала. Несмотря на всю стойкость и силу своего характера и воли, смерть сына на некоторое время вывело Луи Николя из состояния душевного равновесия. Лишь рождение в 1811 году сына, которого назвали Луи, вызвало прилив надежды у «железного маршала», что есть, наконец, тот, кому он сможет передать свою воинскую славу, свое военное наследство, свое прославленное имя. Маршал как никогда взял на себя личную опеку над Луи, не доверяя его воспитание и здоровье исключительно женщинам. Становление сына стало для Луи Николя главной задачей, так сказать, идеей фикс. Помимо своей славы и воинского наследия, Даву стремится передать сыну Луи чувства преданности Франции и императору Наполеону, которого он как в предыдущие, так и в эти годы идентифицирует с французской нацией. Он хочет, чтобы воспитание сына проходило без всякой мягкости. Чуть ли не во всех письмах, которые маршал пишет жене, он просит, чтобы она внушала сыну ненависть к России и особенно к Англии, как главным врагам Франции25. Те же чувства он будет вкладывать в душу другого сына – Жюля, родившегося в 1812 году.
Как замечает по этому поводу Монтегю, «эти отцовские тревоги высказываются с таким акцентом полного гнева против наших врагов того времени, в особенности против Англии, что... память переносит нас к тому великому воину древности, который столь же сильно ненавидел Рим, что заставляет нас говорить о том, что ненависть (Даву) была почти такой же, как у Гамилькара, передавшего свои приступы гнева в душу молодого Ганнибала»26.
Однако настаивая на воспитании сына чисто в мужском духе, без какой бы то ни было изнеженности и мягкотелости, Даву, тем не менее, проявляет в этом деле всю деликатность и дипломатичность, на которую только был способен, чтобы никоим образом не обидеть свою супругу и не вызвать у нее никаких негативных эмоций:
«Когда я тебе сообщил, что опасаюсь за воспитание сына, которое ты могла бы ему дать, - пишет Луи Николя 16 февраля 1812 года из Гамбурга, - у меня не было ни капли намерения тебя огорчить, однако я выразил тебе мое убеждение. Ты хотела бы ему внушить идеи, согласно твоим, женским принципам, как-то: предупредительность, почтительность, которые в нашем государстве его сделают самым обычным человеком. Я не сомневаюсь, что все это позволит ему иметь успех у женщин, однако я очень сильно сомневаюсь, что подобное влияние, которое ты оказываешь на него, сделает из него человека, расположенного посвятить себя к большой роли служения своему суверену. Я взываю к твоему сознанию. Разумеется, я тебя ценю больше, чем почти всех других женщин. Ах! Где был бы я, если бы твои речи могли оказывать на меня влияние в различных обстоятельствах? Если ты мне сообщаешь о своем настроении, о мотиве которого я никогда не мог узнать, это совершенно не умалило бы моего усердия и моей любви к службе императору, - единственные, поддерживающие меня в деле, отвратительном и изолирующем, которым я занимаюсь, и которое я не выдержал бы, если бы каждую минуту не был поддерживаем любовью к моему долгу!..
Мои тревоги о воспитании моих детей не распространяются на наших дочерей: я знаю, что они будут хорошо воспитаны тобой, что их воспитание будет еще лучшим, поскольку у них перед глазами поведение их матери»27.
Гамбург, 21 февраля 1812 года – «Нам бывает очень трудно услышать друг друга, мой друг. Я не намереваюсь воспитывать нашего маленького Луи на дурных женских идеях. Боже упаси! Но я ничем не буду пренебрегать, чтобы они не имели никакого влияния на него. Не думаю, что я нечестен по отношению к твоему полу... но я всегда был против того, чтобы они оказывали на меня свое влияние. Пройдись по нашей истории Франции, и я хотел бы думать, что ты разделишь мое мнение... Посмотри на судьбу стран в наши дни, где женщины имеют большое влияние... Все это писано вовсе не для того, чтобы воспрепятствовать твоим идеям, но оправдать мои. Если бы все женщины походили на тебя, они все были бы превосходными матерями...»28
Даву всегда старался поберечь здоровье и нервы своей супруги, очень не хотел, чтобы она сильно переживала, поэтому в своих письмах маршал старался не распространяться относительно упреков и обвинений, которые направлялись в его адрес. Письмо, написанное Луизе-Эме накануне Русской кампании 1812 года, прекрасно иллюстрирует это. В Мариенбурге в присутствии Наполеона между Бертье и Даву возник сильный спор, который оставил в душе Даву очень неприятный осадок. Однако в письме супруге ни слова об этом: «Я не имел возможности дать о себе известия с момента моего отъезда в Мариенбург, где я имел счастье видеться с императором. Я испытывал в этом потребность: несколько его слов, сказанных мне, вызвали во мне новый пыл...»29
Аналогичная ситуация относительно напряженных взаимоотношений с неаполитанским королем Мюратом. В письмах жене ни слова об этом, и лишь в конце кампании, находясь в Торне, Луи Николя дает всю волю своему негодованию в адрес Мюрата и особенно его внезапного отъезда из армии после злополучного военного совета в Гумбиннене, где впервые вспыхнула искра измены со стороны неаполитанского короля. «Ты, без сомнения, узнаешь, что неаполитанский король бросил нас без предупреждения. Вице-король взял командование на себя: дело императора в связи с этим может только выиграть»30.
Жалея жену, Даву старается не упоминать о своих ранениях или плохом самочувствии. Так, получив сильную контузию при Бородине, маршал в первых своих письмах не говорит ни слова об этом, а лишь о «незначительных ушибах»: «Я так счастлив, что произошло Эйлау31. Подо мной была убита лошадь, а я получил лишь два незначительных ушиба»32.
Однако одно обстоятельство волей-неволей сподвигло его предать огласке раны, полученные в этом знаменитом сражении. Дело в том, что некий офицер, входивший в его семейство, подал маршалу прошение о предоставлении ему отпуска, ссылаясь на пошатнувшееся здоровье. Даву высказал недовольство относительно этого решения, поскольку считал, что в нынешних обстоятельствах все офицеры должны подавать пример чувству долга, помогать императору в его трудном предприятии. Вынужденный дать разрешение на отпуск, он написал письмо жене, в котором просил ее не допускать к себе этого офицера. Мотивируя свои рекомендации, Даву вынужден был затронуть и свое ранение при Бородине: «У офицера, который оставляет свой пост, ссылаясь на недомогание или легкую рану, нет ни понятия о чести, ни любви к долгу. Я очень плохо отношусь ко всем, кто поступает подобным образом. Суди о том, какие прискорбные чувства и мысли я должен был испытать. Я никогда не считал его способным забыть то, кем он был до настоящего момента... Я был выведен из строя в сражении 7 сентября двумя ранами: одна – низ живота – ядром, другая – в правое бедро – пулей. Обе оказались достаточно серьезны, чтобы я мог передвигаться на коне рысью. Однако я выглядел бы плохим слугой императора и человеком бессердечным, если бы оставил поле боя; я остался на поле боя, чтобы подавать пример и внушить самую большую уверенность войскам. Забудь, моя Эме, об этих мелочах, чтобы избежать беспокойств, ведь только обстоятельства вынудили меня рассказать тебе об этом случае, а также то, что я уже исцелен. Я не оставлял командование и всегда следовал за армейским корпусом... Я испытывал многочисленные боли до нашего вступления в Москву, однако там, получив возможность принимать ванны и отдохнуть, я стал лучше себя чувствовать и воспаление ослабло в течение сорока восьми часов... обе раны зарубцовываются. Через два или три дня я смогу ездить верхом как прежде... Я клянусь, моя Эме, нашими детьми, что говорю тебе всю правду: таким образом, эти подробности могут придать тебе лишь новую уверенность в мою удачу. В начале сражения я получил первое ранение, а час спустя – другое. Они не помешали мне остаться до конца (на поле боя). Таким образом, я имею право находить скверным - отсутствие твердости»33.
Это письмо составляет лишь наименьшую часть писем жене, в которых Даву распространяется о своих проблемах, проблемах и несчастьях в армии. Однако в большинстве случаев маршал щадит свою супругу и умалчивает о том, с чем он сталкивается в своей непростой воинской службе; он не только жалеет Луизу-Эме, но в своих депешах старается взбодрить ее, порой обрисовывая ситуацию, так сказать, в более розовом цвете. В письме от 30 сентября 1812 года маршал пишет: «Несмотря на пожар (Москвы – С.З.), мы находим огромные ресурсы для снабжения войск...»
В другом письме, датированным 4 октября, Даву сообщает Луизе-Эме: «Мы оправились и отдохнули с тех пор как мы здесь (в Москве – С.З.) даже больше, чем могли бы рассчитывать. С каждым днем мы выигрываем во всех отношениях...»
А приведенное ниже письмо самым убедительным образом показывает, насколько Луи Николя жалеет свою супругу и не хочет беспокоить ее не только своими проблемами, но и невзгодами, которые армия испытывает каждый день. Написано оно 12 декабря, в период самых тяжелых несчастий Великой армии. «Вдумайтесь, - пишет по этому поводу Эмиль Монтегю, - что тот, кто это пишет, держит перо на открытом воздухе при морозе в 25 градусов, что его мундир в лохмотьях, что он, возможно, страдает от голода и что вокруг него равнина усеяна мертвыми и умирающими»34. Однако от «железного маршала» не слышно ни слова уныния или жалобы:
«Я воспользовался услугами курьера, моя дорогая Эме, чтобы успокоить тебя относительно здоровья твоего Луи; оно, несмотря на суровость времени года, очень хорошее. Ты найдешь мой почерк дрожащим, но я клянусь тебе, что единственная причина этого – холод, который я ощущаю тем паче, что пишу на открытом воздухе, чтобы не упустить этого нарочного. Дезессар (шурин маршала – Леклерк Дезессар – С.З.) завтра уезжает в Париж; он в порядке. Бопре, несмотря на свою старость, выпутался из этой передряги неплохо. Бомон и оба Файе – лишь утомлены. Я посылаю тысячу поцелуев моей превосходной Эме, которая в то время как я пишу, возможно, испытывает страдания35: сможет ли моя Эме дать мне второго сына! Между тем, если это будет девочка, она будет принята хорошо. Я посылаю тысячу ласок любимцу Луи и нашим двум малышкам»36.
К родителям Даву будет всегда следовать тем манерам, которые были во времена прежнего, королевского режима, другими словами, - с почтительностью, сдержанностью и уважением. В любви к своей супруге, маршал следовал той манере, которая устраняет всякую холодность в отношениях. «Та же доброта, - замечает Монтегю, - обнаруживается в его отношениях с близкими, но с тем нюансом… что он не обращается к ним с той непринужденностью, которая присутствует во взаимоотношениях с супругой. И дело здесь не в том, что он любит их меньше, он любит их иначе. Даже с теми, кто был к нему наиболее близок по крови, он никогда не обращался на «ты»; по отношению к своей матери он выказывает глубокую почтительную нежность, к брату – дружбу покровителя, полную великодушия. Можно сказать с уверенностью, что Даву любил своих близких родственников с обходительностью старого общества, в то время как жену - с откровенностью… характерной для новых нравов»37.
Всю свою жизнь Даву выказывал великодушие не только к своим ближайшим родственникам, но и к своим немногочисленным друзьям, к своим сослуживцам, которым требовалась его помощь. Причем, и это делает маршалу честь, его помощь всегда была без какого-либо налета корысти.
В письме к матери в 1808 году, Луи Николя обещает ей при своем возвращении во Францию позаботиться об увеличении выделяемых ей средств, согласно тем доходам, которые он получал как высший сановник Империи. В ожидании этого, маршал пишет, что он будет дополнительно присылать ей каждый месяц 1200-1500 франков, чтобы она не испытывала ни в чем нужду. Свое внимание Даву уделяет даже своей бывшей кормилице Фаншонне, прося, чтобы мать выделяла ей в качестве помощи 200-300 франков; он просит свою матушку подтвердить то, «что я предоставлю ей помощь и что я уделю внимание ее старшему сыну»38.
Не только самые близкие люди могли рассчитывать на его поддержку, но и помощь во всех ее проявлениях. Когда Луи Николя узнает о предстоящей свадьбе своего брата Александра, он пишет строки матери, которые показывают человека не только любящего и внимательного, но и благородного и щедрого:
«Александр сообщил мне о ваших проектах относительно его брака. Зная о дружбе, которая связывает нас, вы можете не сомневаться в моем желании удачи, если молодая особа к тому состоянию, которое имеет, присоединит прекрасные физические и духовные качества. Моя дружба к моему брату не может состоять только из слов; я был бы очень плохим братом, если бы я... не дал ничего, кроме пожеланий Александру. Я разрешаю Вам сообщить ему, что возьму на себя обязательство предоставить 100 тысяч франков. Я оплачу, по крайней мере, половину этой суммы наличными; что касается другой половины... она будет выплачена, самое позднее, через два года. Независимо от этой выгоды, Вы можете ему уступить, и я Вам разрешаю это сделать, все преимущества, которые Вы мне преподнесли во время моего брака, то есть дом, имущество *** и я даже беру на себя обязательство выкупить у генерала Бомона собственность в Равьере при условии, что Александр сможет воспользоваться всеми этими последними предложениями только после вашей смерти, и ему и мне так хочется, чтобы это произошло не столь скоро»39.
Благодеяния маршала не ограничивались только на членов его семьи и ближайших родственников; офицеры, слуги, его старый учитель, друзья постоянно ощущали его бескорыстие и добросердечность. То он поддерживает материально бывшую кормилицу, в другой раз, когда молодой адъютант попадает в денежные затруднения, маршал оплачивает его долги; он помогает своему старому учителю математики Лапорту открыть новую школу в Осере (Оксере); старинный друг его семьи впал в нищету, и Даву помог ему выйти из этого состояния, выделив большую материальную помощь…
Один из самых верных адъютантов маршала Тробриан вспоминает:
«Я посвятил принцу Экмюльскому всю приверженность и самоотверженность... Его личная жизнь, отличавшаяся крепкими добродетелями, соответствовала его военной карьере. Будучи сердечным человеком в полном смысле этого слова, он всегда желал окружить себя только людьми чести и долга. Излишне щедрый, он забывал о себе, чтобы думать о других. Самолично следя за благосостоянием все тех, кто был привязан к нему, он готов был пожертвовать значительными суммами, чтобы помочь им. Строгий, но справедливый, он судил о людях с большой беспристрастностью по их заслугам… Он никогда не признавал те слабости, от которых лишь малое число людей имеет привилегию избавиться»40.
Что касается его покровительства, то его всегда мог получить кто бы то ни был, кому оно требовалось. Однако протекция маршала была не безгранична даже по отношению к наиболее дорогим людям: матери, жене, братьям. Даже тогда, когда Даву имел высокое положение и большое влияние, он никогда не пользовался своим положением для того, чтобы способствовать получению для кого-то доходного места, внеочередного звания и т.д. Здесь его покровительство всегда имело границы дозволенного. Приведем лишь два фрагмента из писем, красноречиво показывающие, что никто не мог воспользоваться, так сказать, «блатом», чтобы устроить свои дела или улучшить положение. Настаивать в подобных просьбах было совершенно бессмысленно, здесь Даву проявлял жесткую, но, в то же время, тактичную позицию. Первый фрагмент из письма, адресованного жене, Луизе-Эме:
«Остенде, 9 фримера XII года.
Я получил, моя малышка Эме, твои письма от 2-го, 3-го и 4-го фримера. Все эти маленькие околичности, которые ты изобретательно используешь, чтобы склонить меня не допустить призывнику, призванного судьбой в действующую армию, присоединиться к армии, не способны заставить меня совершить подобную непоследовательность. Если приостановить законы о конскрипции, французской армии вскоре может не быть, и если когда-нибудь разразится война на континенте, правительство будет обязано прибегнуть к призыву на службу, а также к другим средствам, которые возмутили бы умы от ничего не деланья. Я не могу, таким образом, разделить твое сострадание…»41
Второе письмо значительнее по содержанию, так как касается брата Александра, к которому Луи Николя был очень привязан:
«Вы мне говорите, дорогая матушка, о вашем желании, чтобы он стал бригадным генералом. Я не думаю, что ваше желание осуществится. Я слишком ценю своего брата, убежден в том, что он не разделяет этого желания, по крайней мере, до тех пор, пока не поправит свое здоровье, ибо пока он будет в том же состоянии, он не может быть использован императором. Необходимо, чтобы он занялся своим здоровьем, для этого у него есть все возможные ресурсы… Не нужно, дорогая матушка, иметь эти мысли, которые ничего не подтверждают, и вы меня знаете хорошо, чтобы убедиться в том, что я их не разделяю, когда они идут против моего долга. Когда вы выражаете подобные мысли, это огорчает меня, так как ставите меня перед необходимостью отказывать в помощи. Что же касается вашей просьбы о Шарле (второй брат Луи Николя – С.З.), то я ознакомил императора о его службе. Его величество был добр и назначил его командиром эскадрона. Я надеюсь, что он будет хорошо вести себя и найдет во мне хорошего брата»42.
К слову сказать, этот отказ стоил впоследствии маршалу обвинений (после смерти брата Александра в 1820 году) будто он, Даву, оставил свою невестку «в состоянии, близком к нужде». Это обвинение было опубликовано в газете «Le Moniteur universel» еще при жизни маршала. Латаш де Нёвилет, дядя барона Александра Даву, найдя подобное заявление оскорблением, написал письмо и опубликовал его в газете «Moniteur» 27 сентября 1820 года, в котором доказал абсурдность этого обвинения43.
Письмо Луи Николя к брату Александру:
«Равьер, 8 сентября 1810 года.
Мой дорогой Александр, в известии, которое мне доставили, говорилось, что наша матушка нездорова; я и моя супруга прибыли в Равьер, чтобы позаботиться о ней. Мы много слышали хорошего о вашей супруге; все то, что мы слышали о ней, только добавляет желание познакомиться с ней. Ваша и моя супруги очень счастливые женщины, а посему наш долг способствовать их счастью. Признаюсь вам, перенести горе, которое я испытал после потери единственного сына, мне помогла моя прекрасная Эме и дети. Без этого жизнь для меня была бы невыносима. В этот момент, дорогой Александр, читать мораль и применять ее на практике вновь пришло время. Необходимо переносить все несчастья с твердостью; преступно отказываться от борьбы, когда у вас такая достойная жена и малолетний ребенок. Когда ты одинок в мире, можно без затруднений отказаться от борьбы против злой судьбы, но это не наш случай. Будьте похожи на меня, поддержите соображения, которые для нас одни, одно несчастье, испытанное только что нами. Нашей матушки более нет. Я уезжаю немедленно с моей Эме, которую я не могу оставлять здесь более в том состоянии, в каком она находится (Луиза была беременна – С.З.). Закончите ваше лечение, я повторяю вам: покажите себя мужчиной. Уверьте вашу прекрасную жену в нашей к ней привязанности. Вы знаете, что мы испытываем очень давно это чувство и знайте, что мы его к вам сохраним»44.
Луиза-Эме переживет своего мужа на 45 лет (она скончается в 1868 году) и будет жить на половинную пенсию. У четы Даву родилось 8 детей, из которых трое умерли еще в младенчестве, что не могло не повлиять на характер Луизы-Эме. Люди, не знавшие ее достаточно хорошо, считали ее нелюдимой и холодной.
Даву также очень сильно переживал ранние смерти своих детей, однако, в отличие от супруги, он умел сдерживать свои эмоции и никогда публично не демонстрировал страдания, которые испытывал; только в письмах можно обнаружить те чувства, которые переживал маршал от каждой утраты.
Мы могли бы привести еще много примеров, но ограничимся этими, но и те, которые были приведены, без сомнения, показывают, что в этом суровом солдате уживались два совершенно разных человека, и, к сожалению, лишь малая горстка людей смогла разглядеть «железного маршала» Франции со всех сторон, чтобы оценить его по достоинству.
Примечания
1. См. Ein vortrefflicher Gatte und Familienvater. Meyers Konversations Lexikon. Edition de 1894. Leipzig et Vienne, art. Davout.
2. Dumas M. Memoires posthumes. Liv. 11. P. 241.
3. Montegut E. Marechal Davout, sa jeunesse et sa vie privee... P. 668.
4. Montegut E. Le marechal Davout, son caractere, son genie. P. 20.
5. Gallaher J. G. Op. cit. P. 92.
6. Montegut E. Marechal Davout, sa jeunesse et sa vie privee... P. 663.
7. Gallaher J.G. Op. cit. P. 92.
8. Montegut E. Marechal Davout, sa jeunesse et sa vie privee... P. 668-669.
9. Ibid. P. 669.
10. Hennet L. Op. cit. P. 8.
11. Montegut E. Marechal Davout, sa jeunesse et sa vie privee... P. 670.
12. У четы Даву родилось 8 детей: Поль (1802-1803)
Жозефина (1804-1805)
Жозефина (1805-1821)
Адель (1807-1885)
Наполеон (1809-1810)
Луи (1811-1853)
Жюль (1812-1813)
Аделаида-Луиза (1815-1892)
Как можно видеть трое детей умерли в младенчестве.
13. Memoires de la comtesse Potocka. P., 1897. P. 160.
14. Тьебо грубо ошибается. События, о которых он так авторитетно пишет, могли произойти только в 1808 году, но никак не в 1811-м. С 1810 по 1812 гг. Даву, в качестве военного губернатора, находился в Германии, в Гамбурге. В Польше маршал был с 1807 по 1809 год. Графиня Потоцкая действительно относит этот эпизод к 1808 году.
15. Генерал Шимановский упоминает в своих мемуарах о присутствии мадам Мартен в штаб-квартире Даву в Варшаве, однако без всяких намеков на то, что между ними была любовная связь.
16. Thiebault. Op. cit. T. 5. P. 369.
Тьебо вновь грубо ошибается: Луиза-Эме находилась в Польше намного больше чем неделю. Приехав в Польшу ранней весной (в апреле), она уехала во Францию только 22 сентября.
17. Hennet L. Op. cit. P. 18.
18. Montegut E. Le marechal Davout, son caractere, son genie... P. 81.
19. Ibidem.
20. Ibidem.
21. Ibid. P. 82.
22. Ibidem.
23. Montegut E. Marechal Davout, sa jeunesse et sa vie privee... P. 682-683.
24. Montegut E. Le marechal Davout, son caractere, son genie. P. 83.
25. «Я полагаю и верю, что Франция и Европа желают мира, - писал Даву перед перемирием в 1813 году, - но с мелочными страстями наших противников (особенно Англии), Император неспособен заключить его так скоро, как он того желал бы». После возобновления военных действий маршал заявлял: «Император не в состоянии установить мир; Англия господствует в коалиции». // Gallaher J. G. Op. cit. P. 280.
26. Montegut E. Le marechal Davout, son caractere, son genie. P. 84.
27. Ibid. P. 87-88.
28. Ibid. P. 88.
29. Ibid. P. 103.
30. Ibid. P. 104.
31. Прёйсиш-Эйлау - город, близ которого произошло ожесточенное сражение с русской армией во время Польской кампании 1806-1807 гг. Битва не выявила победителя, но, поскольку русские оставили поле боя, Наполеон объявил это сражение своей победой. В данном случае Даву говорит о сражение у Бородина, которое по своему ожесточению напоминает битву у Прёйсиш-Эйлау. Отсюда и аналогия, которую использует Даву.
32. Montegut E. Le marechal Davout, son caractere, son genie. P. 120.
33. Ibid. P. 120-121.
34. Ibid. P. 121.
35. Луиза-Эме вот-вот должна была разрешиться. Новорожденного назвали Жюлем. Однако он прожил лишь около года.
36. Montegut E. Le marechal Davout, son caractere, son genie. P. 121-122.
37. Montegut E. Marechal Davout, sa jeunesse et sa vie privee... P. 671.
38. Montegut E. Le marechal Davout, son caractere, son genie. P. 44.
39. Ibid. P. 44-45.
40. Chenier L. J. G. Op. cit. P. 743-744.
41. Ibid. P. 673.
42. Ibidem.
43. Hennet L. Op. cit. P. 8.
44. Chenier L. J. G. Op. cit. P. 674.
По всем вопросам обращаться по адресу:
[е-mаil] , Сергей Захаров.
|
