: Материалы  : Библиотека : Суворов : Кавалергарды :

Адъютант!

: Военнопленные 1812-15 : Сыск : Курьер : Форум

 

 

Захаров Сергей

Маршал Даву в 1815 году

 

 

Глава II

Последние известия из армии Даву получил после победы у Линьи. После этого к нему не приходило никаких сообщений, кроме телеграммы, отправленной из штаб-квартиры, в которой военному министру предписывалось в срочном порядке прислать боеприпасы, вооружение и все необходимое, хотя все это было в значительном количестве на складах, которые маршал заблаговременно организовал в пределах проведения боевых действий. Даву не мог объяснить необходимость этого приказа и его поспешность и предполагал, что эти распоряжения явились результатом либо ошибки, либо путаницы, столь частой на войне, если только эти склады не попали в руки неприятеля в связи с проигранным сражением и беспорядочного отступления. Последняя мысль усилило его беспокойство, что повлекло за собой ряд неотложных мер по организации обороны во всех необходимых пунктах.
Ранним утром 21 июня он отправился в Виллет, чтобы осмотреть и активизировать работы по усилению обороны Парижа на левом берегу Сены. По дороге он встретил одного из адъютантов генерала Летора, убитого у Линьи. Из его уст маршал узнал, что недалеко от Авена к нему стали присоединяться многочисленные беглецы, распространяющие известия, что император сразился с англичанами и потерпел поражение. Услышав это, Даву тотчас возвратился в министерство, где нашел уведомление от принца Жозефа о созыве Совета министров в Елисейском дворце, где ожидали появление Наполеона...
В тот же день, в 8 часов утра, в среду, Наполеон прибыл в Париж и направился сразу в Елисейский дворец, чтобы встретится с министрами и обрисовать им обстановку, сложившуюся после поражения при Ватерлоо.
Первым его встретил встревоженный Коленкур. Император был подавлен и измучен, он говорил, едва дыша: «Армия творила чудеса. Затем их охватила паника. И все пропало. Ней вел себя как сумасшедший – заставил меня перерезать всю кавалерию – я больше не могу – я должен отдохнуть хоть два часа, прежде чем заняться делами»37.
Когда Наполеону приготовили горячую ванну, он удалился. Коленкур последовал за ним. Продолжая свои объяснения и обрисовывая ближайшее будущее, император говорил, что палаты должны сплотиться вокруг него и предоставить ему все средства, чтобы спасти страну; после этого он рассчитывал возвратиться в Лаон, где должна была собраться армия.
В ответ Коленкур высказал мысли, что депутаты настроены к императору скорее враждебно, нежели лояльно и вряд ли он найдет у них ту поддержку, которую надеется получить; герцог Виченский высказал сожаление, что Наполеон не остался вместе с армией, которая в данный момент является его силой и защитой.
На последние слова Коленкура Наполеон заявил: «У меня больше нет армии. У меня есть только дезертиры. Но я найду и солдат, и пушки. Все можно исправить. Депутаты поддержат меня, думаю, вы их недооцениваете. Большинство из них – добрые французы. Лишь Лафайет и несколько других против меня. Я стою на их пути; они хотят действовать по своему усмотрению, а мое присутствие будет держать их под контролем»38.
Вскоре Наполеону доложили о прибытии военного министра. Даву был также встревожен, как и Коленкур. На поклон маршала Наполеон ответил словами:
- Ну полно, Даву, полно!
После этого, как и в случае с Коленкуром, последовало описание постигшего несчастья, которое прерывалось высказываниями горьких упреков в адрес маршала Нея. По окончании этих излияний, Наполеон с горечью произнес:
- Ну что ж, Даву, все потеряно! Я был предан!.. Все потеряно!
- Сир, - ответил Даву, - ... Я полагаю, что Ваше Величество желает ознакомить меня с положением остатков армии и распорядиться о необходимых приказах по ее объединению?
Маршал попытался защитить Нея, но обнаружил, что император погрузился в раздумья и не слушает его. Несмотря на это, Даву продолжал убеждать Наполеона в том, что еще ничего не потеряно, но необходимо действовать как можно быстрее и энергичнее.
- Что говорят в Париже? – вдруг спросил Наполеон.
- Ни о чем, сир. Еще час назад я ничего не знал, - ответил маршал.
- Как вы думаете, что будет дальше?
- Я не могу пока ничего сказать, сир. Возвращение Вашего Величества заставляет меня предполагать, что у него не осталось и четырех тысяч солдат, и что все потеряно.
- Нет, нет… Я оставил Сульта, который соберет армию. Корпус Груши неизвестно где.
- Итак, сир, не стоит терять ни минуты, - твердым голосом произнес Даву. – Необходимо распустить палаты до того, как они превратятся в препятствие. После этого, Вашему Величеству необходимо облечь себя диктаторскими полномочиями, призвать всех добропорядочных французов, а их будет много, и мы будем драться до последней капли крови, и благодаря гению Вашего Величества родина может быть спасена. Сир, время поджимает. Поднимитесь и появитесь перед Советом39.
Наполеон кивнул, как бы говоря, что сейчас появится перед министрами. Покинув императора Даву объявил совету об этом, однако время шло, а Наполеон не появлялся.
Вскоре к министрам присоединились Камбасерес, президент палаты пэров и Пейрюсс, государственный казначей.
Между тем, император вышел из ванны и находился в своем рабочем кабинете, куда вскоре вошел прибывший Лавалет. Как вспоминал он в своих мемуарах, Наполеон поприветствовал его «жутким эпилептическим смехом».
Так начинался этот кошмарный летний день – канун второго падения Империи и ее основателя.
Пока совет министров ожидал открытия заседания под председательством Наполеона, Елисейский дворец все больше наполнялся людьми, которые жаждали узнать последние известия. Все, кто имел хоть какое-то право пройти во дворец, собрались внутри и слушали офицеров, прибывших вместе с Наполеоном, о той катастрофе, которая произошла на поле Мон-Сен-Жан, близ деревушки Ватерлоо.
Прибыли Жозеф и Люсьен Бонапарты, которые были допущены к императору. Через некоторое время они вышли из кабинета, куда вновь вошел Даву, чтобы убедить Наполеона появиться перед Советом министров. На все эти настойчивые просьбы император отвечал, что совет может начать работу под председательством Жозефа, на что князь Экмюльский возразил: «Но это невозможно, сир, это ни к чему не приведет. Я умоляю вас появиться. Без Вашего Величества ничего не может быть сделано»40.
Взглянув на маршала, Наполеон пообещал выйти и открыть заседание, однако только в 10 часов утра он наконец вышел и заседание Совета министров началось. Но это был уже другой человек, не тот подавленный и измотанный, каким он предстал рано утром, а человек, излучающий энергию, авторитет и бодрость. Император кратко обрисовал положение, объявил, что возвратился в Париж только для того, чтобы призвать страну к борьбе против общего врага; он заявил, что если Франция объединится и поднимется как один человек перед нависшей угрозой, неприятель будет непременно разбит. Наполеон уверенно говорил, что армию можно будет уже вскоре собрать, что он вызовет из Эльзаса и Вандеи корпуса Раппа и Ламарка, он объявит новый призыв... «За два месяца я призвал в Национальную гвардию 180 тысяч человек; неужто не смогу найти еще 100 тысяч? Неужто мне нельзя дать 100 тысяч призывников? Тогда за нами встанут наши добрые патриоты и закроют собой бреши в наших рядах, и несколько месяцев такой борьбы подорвут терпение коалиции... Чтобы спасти страну, - продолжал Наполеон, обращаясь к Совету министров, - мне необходимо доверить огромную власть, временно – диктатуру. В интересах общества я мог бы захватить власть, но будет лучше, если палаты сами предложат ее мне»41.
Карно, этот «организатор побед» 1793 года, высказался в пользу продолжения войны, однако многие министры не были настроены поддерживать эти иллюзии: они высказали сомнения, что депутаты вряд ли отдадут часть своей власти Наполеону и согласятся на диктатуру. Коленкур, Камбасерес и герцог Бассано убеждали императора действовать сообща с парламентом.
А какова была позиция Даву? Князь Экмюльский не разделял мнение тех, кто убеждал Наполеона опереться на законодательный корпус и действовать с ним сообща. Как и Карно, он считал, что императора необходимо облечь диктаторскими полномочиями до тех пор, пока враг не будет отброшен за пределы страны; по мнению князя Экмюльского, - это единственный путь к спасению страны. Военный министр высказал мысль, что рассчитывать на поддержку палат в этом вопросе не стоит, а чтобы депутатский корпус не парализовал действия кабинета министров, необходимо временно приостановить работу палат, что, кстати говоря, предусматривалось по закону – в силу так называемого «Дополнительного акта» к конституции (l'Acte additionnel). Он убеждал Наполеона воспользоваться этим правом для того, чтобы объединить нацию и армию, и продолжать войну с европейскими державами. И вновь с настойчивостью повторил, что время не ждет и необходимо действовать как можно быстрее. Он говорил, что необходимо в срочном порядке раскрыть все интриги и происки партий – враждебно настроенных и безрассудных в своих действиях, - которые сделают невозможными, или, по крайней мере, неэффективными военные операции. Вновь остановившись на приостановке работы палат, Даву заявил, что эта мера не только вынуждена, но и временная, и при более благоприятных обстоятельствах объявить о созыве парламента и возобновлении его работы.
Люсьен Бонапарт, в эти тревожные дни воссоединившись с братом, горячо поддержал князя Экмюльского. Он напомнил о 18 брюмера 1799 года и умолял брата быть более решительным.
Увы, князь Экмюльский не получил поддержки со стороны тех членов правительства, которые считали, что о предоставлении Наполеону диктаторских полномочий необходимо посоветоваться с членами палат и выражали уверенность, что парламент может пойти на это. Правда, адмирал Декре, хоть и не поддержал предложение Даву, но высказал мысль, что депутаты вряд ли предоставят императору, пусть и временно, диктаторские полномочия; он заявил, что если бы Наполеон был победителем, этот вопрос скорее всего был бы решен положительно, однако сейчас, когда император побежден, палаты могут восстать против него; в заключение адмирал заявил, что, несмотря на то, что он сомневается в положительном решении этого вопроса со стороны депутатов, однако очень опасно действовать, не спрашивая мнение законодательного корпуса.
Фуше, этот прожженный интриган, ловкач и перебежчик, уже считая Наполеона политическим трупом, который можно выкинуть за борт, заявил, что необходимо воздержаться от каких-либо жестких действий по отношению к палатам, что депутаты будут оскорблены тем, что без их ведома что-то предпринимается, и что если за дело взяться хорошо, то, возможно, можно будет получить необходимые средства, чтобы спасти династию и страну. Как всегда в таких случаях, он не высказывает ничего определенного, не занимает определенную позицию: он всем друг, но только для того, чтобы продвигать вперед свои собственные интересы.
Сам Наполеон так и не решил, что предпринять. Вообще, в эти часы, когда решалась его судьба, судьба его власти и династии, он проявляет потрясающую нерешительность, вялость, а порой и апатию. Если бы это был генерал Бонапарт, он не заперся бы сейчас с министрами, он уже действовал бы, энергия била бы через край и во все концы страны уже гнали бы своих лошадей многочисленные курьеры.
Пока Наполеон и некоторые его сторонники думали, что им предпринять, Фуше уже действовал, выбивая почву из-под ног императора, а потому именно Фуше в больше степени ответственен за второе отречение Наполеона. У него были большие связи как среди либералов, так и среди роялистов. Действуя тихо, но энергично, он настроил палату представителей, найдя «союзников» своим планам в лице Лафайета, президента Ланжюинэ, Мануэля, Жея и Лакоста, которые повели палату в нужном ему направлении. Плетя как паук свои интриги, он настроил на отречении императора даже такого верного бонапартиста, каким был д'Анжели, убедив того, что династию может спасти лишь регентство при сыне Наполеона. Однако это была ложь, поскольку Фуше уже не видел на троне Франции никого, кроме Бурбонов.
Слухи, распространяемые Фуше, возымели то действие, на которые рассчитывал этот интриган: палата представителей готовилась к самым решительным действиям, чтобы избавиться от Наполеона. Подливая масло в разгоравшийся огонь, Фуше объявил депутатам об опасных для них предложениях Даву и Люсьена Бонапарта.
Узнав о советах военного министра, палата представителей решила действовать немедленно. Лафайет открыл заседание следующими словами: «Господа, если после стольких лет здесь вновь звучит мой голос, который, я полагаю, здесь узнают все старые друзья свободы, то это лишь потому, что я считаю своим долгом привлечь ваше внимание к опасности, угрожающей нашей стране, спасти которую можете только вы. Ходили зловещие слухи, и теперь они, к несчастью, подтверждаются. Настало время сплотиться вокруг старого трехцветного знамени, знамени 89-го года, свободы, равенства и общественного порядка. Только это правое дело мы должны защищать как от внешних претензий, так и от внутренней угрозы. Господа, может ли ветеран этого святого дела, который никогда не был вовлечен ни в какие фракции, предложить некоторые предварительные решения, необходимость которых, надеюсь, вы сами увидите?»42
Это выступление, в котором не было ничего, что способствовало бы стабилизации как политической, так и военной ситуации в стране, депутаты восприняли с полным одобрением и тут же все тот же Лафайет совместно с автором «Дополнительного акта» Бенджаменом Констаном предложил депутатам следующую антиконституционную резолюцию:

«Палата представителей заявляет, что независимость страны под угрозой. Палата представителей объявляет себя нераспускаемой. Любую попытку распустить ее считать государственной изменой. Кто бы ни предпринимал такую попытку, он будет объявлен предателем родины и осужден как таковой. Армия и Национальная гвардия, которые вели и продолжают вести бой, защищая свободу, независимость и территориальную целостность Франции, заслуживают благодарность отчизны.
Военному министру, министрам внешних связей, полиции и внутренних дел срочно прибыть на заседании Ассамблеи»43.

Лафайет спустился с трибуны среди всеобщего волнения, волнения, которое не было проявлением расхождения во мнении, но единогласия. Выдвигая это решение и принимая его, Лафайет и депутаты нарушали конституцию страны. Естественно, они не считали себя нарушителями, но готовы были распять любого, кто хотя бы вскользь посягнет на их права. По всей видимости, положение в стране не столь сильно волновало депутатов и Лафайета, как желание правдами и неправдами свалить ненавистного им Наполеона, тем самым удовлетворив свои амбиции и тщеславие. Забегая вперед, скажем, что ни Лафайет, ни палата депутатов ничего так и не предложила реального, чтобы противостоять вражескому нашествию, поднять на борьбу страну, кроме обвинений Наполеона, Даву и других в диктаторстве, громких и трескучих фраз о намерениях и множества всевозможных воззваний, выходящих из-под их пера, но не менявших ничего. Помимо этого, согласно закону, депутаты могли пригласить на заседание палаты министров, однако не в той категоричной, приказной форме, которой они собирались это сделать. «Возражение, - замечает Адольф Тьер, - по поводу нарушения «Дополнительного акта» никем не было произнесено, даже среди бонапартистов»44.
Предложение было принято единогласно. Это был coup d’Etat1, совершенный парламентом. Наполеона перехитрили, отныне он не мог закрыть парламент иначе как силой, а сила могла привести к беспорядкам, которые, в свою очередь, могли перерасти в гражданскую войну.
По окончании дебатов в палату пэров и к Наполеону были отправлены делегаты, которые должны уведомить их о принятом решении. Узнав об этом, император пришел в ярость. Он запретил своим министрам появляться перед депутатами. «Пускай они делают то, что хотят, - воскликнул он, - и если своими мятежными мерами они доведут меня до крайности, я сброшу их в Сену, встав во главе нескольких рот ветеранов»45.
Вслед за палатой представителей, аналогичное решение приняла палата пэров.
В свете этого нового удара все вокруг него приобрело оттенок неопределенности. Только Люсьен оставался настроенным более чем решительно: он требовал от своего брата действовать быстро и более предприимчиво, и немедленно воспользоваться своими конституционными правами, чтобы распустить палаты.
Маршал Даву, однако, в этот час уже не был настроен также решительно, как утром. В свете новых реалий он заявил, что «время к такому действию упущено. Резолюция палаты представителей - незаконна и антиконституционна, но это полноценный документ, против которого только и остается использовать грубую силу»46. Далее он заявил, что положение в стране не дает ему право действовать такими жесткими мерами, могущими привести к возникновению гражданской войны, которая, наряду с вторжением иностранных армий, привела бы страну на край пропасти; он заявил, что не желает никаких междоусобных распрей в стране и отказывается применять против народных избранников силу, которая при данных обстоятельствах не только бесполезна, но и крайне опасна.
Уже позже, когда все эмоции и хаос этих июньских дней улеглись и Бурбоны воцарились на троне предков, те, кто встречался в маршалом, могли слышать из его уст горькие упреки в адрес Наполеона за его первоначальную роковую нерешительность, за его бесполезные сожаления, за нерешительные и несвоевременные попытки вновь овладеть властью, которая была выбита у него из рук палатами. Объясняя свою нерасположенность использовать грубую военную силу против народных представителей, ссыльный маршал говорил, что его главными мотивами были, конечно, не уважение к депутатам парламента, которые действовали антиконституционно и не вера в них, а то, что эта силовая акция произошла бы в слишком наэлектризованном Париже, где возникли бы большие беспорядки, которые увеличили бы риск возникновения гражданской войны. Даже если Наполеон и его правительство были бы победителями, то борьба не была бы закончена и окончательная победа была бы неопределенна в лице союзных армий, двигавшихся к Парижу и к границам Франции со всей Европы, и роялистов, которые сопровождали их. Маршал заявлял, что с Наполеоном, конституционным путем освободившимся от палат, он был бы готов продолжать самую ожесточенную борьбу и для этого было многое сделано и приготовлено, но роковая нерешительность и апатия императора сорвала все планы; перед бездеятельностью Наполеона и решимостью палат быть нераспускаемыми он, заявлял маршал, был вынужден смириться с тем, чтобы последовать за парламентариями47.
В то же время, однако, он резко осуждал поведение Лафайета в палате представителей. «Потомство, - писал он позже, - как это сделали в то время мудрые умы, строго осудят Лафайета. Он вступил в союз с иностранцами в войне, которую они развязали исключительно против Наполеона. Он с безумством разбил узы, которые единственно могли еще предотвратить большие бедствия, и, с показной помпой устремившись защищать дело свободы, он не сделал ничего другого, как завершил самоубийство родины»48.
Хоть Наполеон и пребывал в нерешительности, мнение князя Экмюльского не могло не произвести на него впечатление. Он сказал, что отречется в случае необходимости, но сейчас не будет принимать никаких решений.
Слушая все эти разнополярные заявления, Наполеон колебался в принятии какого-либо твердого решения. Он уже не походил на того решительного и смелого в действиях человека, которого мир, и Франция прежде всего, видели. Император осознавал, что он проиграл не столько как военный, сколько как политик. Однако он еще надеялся на что-то, предпринимая видимость активных действий. Однако события последних часов явно показали всю пагубность его нерешительности и колебаний.
Наполеон в последний раз попытался получить чрезвычайные полномочия и контроль над правительством, используя парламентские методы. Он отправил Реньо в палату представителей и Карно – в палату пэров с примирительной запиской, создававшей впечатление, что император, посоветовавшись со своими министрами, готовил предложения по разрешению той опасной ситуации, в которой оказалась страна, и что эти предложения вскоре будут представлены.
В это время палата пэров открыла свое заседание. Между половиной второго и двумя часами дня записка была зачитана обеим палатам. Это никоим образом не произвело на них благоприятное впечатление. Карно добрался до палаты пэров раньше того, как ее члены узнали о действиях Лафайета. Когда чтение записки Наполеона было окончено, в собрании повисла гнетущая тишина. Никто не сказал в ответ ни слова. Прошло несколько минут, и внезапно из палаты депутатов прибыла записка, содержавшая сведения от Лафайета. Вновь наступило оживление, собравшиеся вздохнули с облегчением. «Палата представителей подала нам прекрасный пример!» - выкрикнул кто-то, и вскоре после этого пэры приняли резолюцию, аналогичную резолюции палаты представителей. Затем они объявили в своем заседании перерыв.
Известие о решении, принятом палатой пэров явилось для него очередным ударом. Теперь уже он понял, что не признавать власть парламента невозможно и вряд ли стоит игнорировать требование обеих палат. В этой ситуации император попытался выиграть время. Позволив некоторым из своих министров предстать перед парламентом, он поставил во главе них Люсьена и предоставил ему как commissaire extraordinaire полномочия блюсти его интересы, его право на это было прописано в Acte Additionnel.
После заседания Совета министров, Даву прибыл в палату депутатов, чтобы рассказать о военном положении, в котором оказалась страна после Ватерлоо. Кроме этого, маршалу пришлось дать объяснение депутатам, которые, будучи настроены уже Фуше в том, что военный министр предполагает применить военную силу против палат, потребовали разъяснений по этому поводу. «Месье, - начал Даву, - мне сообщили, что недоброжелатели распространяют слухи, будто я выдвинул войска, чтобы окружить Ассамблею. Эта молва оскорбительна как императору, так и его министру, которые являются добрыми французами. Эта молва происходит из того же источника, как и слух, который был распространен о прибытии генерала Траво в Париж»2. Этот ответ вызвал аплодисменты у депутатов3.
«Месье, - продолжал маршал, - вчера мы получили известия из армии. Сведения, полученные нами, неофициальны и позволяют полагать, что наши бедствия не столь значительны, как можно было опасаться. Сегодня эти сведения приобрели характер официальных, и я отвечаю за них перед палатой моей честью.
Адъютант принца Жерома, покинувший Авен 21 июня, нашел дороги, заполненные солдатами. По меньшей мере, двадцатью тысячами человек. Некоторые офицеры гвардии обнаружили по дороге обозы с оружием и вооружили по крайней мере пять тысяч человек. Со всех сторон были собраны орудия, зарядные ящики и фургоны.
Эмиссары повсюду распространяют смятение сообщениями о неприятеле. Командующий города Фер распорядился арестовывать всех, кто распространяет неприятные слухи. Гвардия собралась в Авене. Согласно депеше герцога Далматского от 20-го из Рокруа, он к батальонам в Филипвиле присоединил две тысячи человек Старой гвардии и много других соединений. Маршал Груши сообщает, что он принял бой 18-го с частями прусской армией. Коммуникации с маршалом Сультом – свободны. Другой офицер не увидел ни одного врага между маршалом Груши и границей…
Таким образом, мы имеем еще армию в 60 тысяч человек на северной границе. К этим силам мы в состоянии направить, кроме того, 10 тысяч человек с кавалерией и 200 орудий.
Добавлю, что если палата предпримет серьезные меры, если она объявит предателем родины любого солдата Национальной гвардии или любого военного, покинувшего свои знамена, достаточно прочный барьер может быть противопоставлен иностранному вторжению, а у вас будет довольно значительная армия, чтобы опереться на нее во время переговоров с врагом, доказавшему, что он не всегда держал свои обещания».
Один из депутатов спросил, что министр может сказать по поводу известия о нахождении легких войск неприятеля в окрестностях Лаона?
«Эти отчеты неверны, - заявил Даву, - и аналогичны тем, которые вчера распространялись по поводу того, будто я собирался направить войска против этой Ассамблеи. Это высказывание, повторяемое и сегодня, - гнусно. Месье, я здесь заявляю своей честью, что все эти слухи лживы».
Кто-то из депутатов выкрикнул: «Запоздалые сообщения, которые сделаны палате…», но эти слова утонули в криках: «По порядку!». Когда страсти немного поутихли, князь Экмюльский ответил на реплику депутата: «Сообщения, данные мной палате, вовсе не являются запоздалыми или хитростью. Я неспособен на это! Я получил их совсем недавно, и месье Реньо де Сен-Жан д’Анжели представил при своем прибытии эти депеши».
Продолжая отводить слухи, распространяемые повсюду, Даву заявил: «… Месье, пока я нахожусь на посту командующего, никто из французов не должен опасаться измены. Однако очень важно предпринять меры, и я тороплю Ассамблею принять их. Враждебность может способствовать дезорганизации армии и дезертирству среди Национальной гвардии. Я прошу, чтобы торжественным заявлением палата напомнила всем военным любого ранга об их месте под страхом быть объявленными предателями родины».
Несколько депутатов поддержали это предложение, после чего военный министр добавил: «У меня есть основания просить эту меру, о которой я только что сказал. В рапортах, направленных мне, сообщают, что эмиссары стремятся побудить национальных гвардейцев, находящихся в городе, к дезертирству. Давайте остережемся повторять ошибку Временного правительства и не позволим дезорганизовать армию»49.
Это предложение Даву было принято палатой.
В то время как Даву докладывал о положении в армии в палате депутатов, министр внутренних дел Карно выступал в палате пэров. Он, подобно Люсьену Бонапарту, пытался преуменьшить размер катастрофы и успокоить пэров. Однако все его попытки были уничтожены импульсивным Неем. Дело в том, что герцог Эльхингенский, прискакавший в Париж за три дня до появления перед столицей прусской легкой кавалерии, имел неосторожность снова окунуться в политику, в которой совсем не разбирался. Прервав Карно, он воскликнул: «Новости, которые огласил министр внутренних дел – это ложь, каждое слово – ложь. Враг одержал победу на всех пунктах. С того времени, как я был под командованием императора, я видел лишь сплошной хаос. И после тех гибельных дней – шестнадцатого и восемнадцатого, - они смеют говорить нам, что воесмнадцатого враг повержен... Я говорю вам, господа, что это – ложь! Маршал Груши имеет не больше 25 тысяч человек, и когда нам говорят, что прусская армия разбита – это не верно. Большая часть прусской армии не была в действии. Через шесть или семь дней враг будет в сердце столицы, и нет никакого другого средства спасти страну, кроме как немедленно начать переговоры»50.
Пэры слушали его остолбенев: они не были готовы к такому обороту событий. Правда, многие из присутствующих не слишком доверяли словам герцога Эльхингенского и не только потому, что весь Париж был полон слухов, но так же и потому, что сам Наполеон обвинял маршала, а то, что говорил Наполеон, повторяли все. В ответ Ней сам начал обвинять Наполеона в грубых, непростительных ошибках, сделанных в этой кампании; он также заявлял, что император сам стоит за всей этой кампанией по дискредитации его, Нея. Правда, многие пэры и на этот раз не желали доверяться словам герцога Эльхингенского, помня его действия в 1814 году, после которых Наполеон отрекся от престола, но в особенности его измену королю Людовику XVIII в марте; они склонны были думать, что на этот раз он предает Наполеона. Если бы Ней был прозорливым, он бы понял, что в данной ситуации ему стоило бы промолчать хотя бы потому, что именно режим Наполеона мог спасти его от гнева Бурбонов.
Видя, что его речь не произвела того эффекта, на который он, возможно, расчитывал, Ней завершил свое выступление перед палатой пэров словами: «Я выступил в интересах страны, господа. Это, конечно, не дает мне никакого преимущества. Я прекрасно знаю, что если Людовик возвратится, я буду расстрелян».
Между тем, после Даву в палате представителей слово взял Люсьен Бонапарт, зачитавший записку Наполеона. Однако поднявшийся Жэй потребовал от посланников императора твердо заявить, действительно ли они полагают, что Франция способна отразить армии всей Европы, а Наполеон не является главным препятствием для переговоров и установления мира. В ответ на это Люсьен воскликнул, что подобные утверждения являются ложью, что главная цель союзников – завладеть Францией и поделить ее между собой. «Атаке подвергся не Наполеон, - кричал Люсьен, - а весь французский народ. А вы еще предлагаете, чтобы Франция осталась без своего императора!»
Однако ответ Лафайета свел на нет все ораторские усилия Люсьена Бонапарта. «Вы обвиняете нас, - заявил он, - будто мы забыли о своем долге по отношению к нашей чести и Наполеону. Разве вы позабыли, что повсюду кости наших детей и братьев свидетельствуют о нашей преданности ему: в африканских песках, на берегах Гвадалквивира и Вислы, на снежных полях перед Москвой? За последние десять лет и даже больше три миллиона французов сложили голову ради человека, который по-прежнему желает побороть всю Европу. Мы сделали достаточно ради него, сегодня наш долг – спасти страну»51.
Депутаты заявили Люсьену, чтобы он возвратился к своему брату и передал ему, что для спасения Франции Наполеон должен отречься от престола. Других условий быть не может.
Речь Лафайета явилась завершающим ударом в крушении Наполеона. Правда, Люсьен Бонапарт не сдавался и продолжал убеждать своего брата не опускать руки. «Будь смел!» – призывал он Наполеона, на что тот ответил: «Я был слишком смел». Император был совершенно опустошен и измучен, он часами просиживал в полном бездействии, лишь время от времени произнося: «Ах! Мой Бог!» Впоследствии он скажет: «... Может быть, история и обвинит меня в слабости за то, что я уступил возмутившимся депутатам, а не принудил их силою повиноваться; но я не хотел крови, казней, междоусобий»52.
В отличие от Наполеона, так и не принявшего никакого решения и ушедшего отдыхать, большое количество простых граждан вышло на улицы Парижа, скандируя лозунги в защиту императора.
События этого долгого летнего дня на этом, однако, не завершились. В одиннадцать часов вечера члены правительства встретились с представителями обеих палат. Председательствовал Жозеф Бонапарт. На протяжении всего заседания министры и, в частности, Даву, пытались удержать дискуссию строго в рамках разработки мер по национальной безопасности. Однако депутаты во главе с Лафайетом ясно дали понять, что они не допустят продолжения войны, если ее можно закончить смещением Наполеона. Стороны долго не могли прийти к соглашению, но когда в три часа утра переговоры были закончены, решили, что Наполеона следует попросить, чтобы он позволил палатам назначить уполномоченных для возможного ведения мирных переговоров. Ставился также на обсуждение вопрос об отречении Наполеона от престола. Мнения разделились. Даву, голосовавший против отречения вместе с несколькими другими представителями, в итоге оказался в меньшинстве.
На следующий день, 22 июня 1815 года, Наполеон отрекся от престола в пользу своего сына. Однако это уже не имело никакого значения; Фуше не видел, да и не хотел видеть на престоле Франции никого, кроме Бурбонов.
Даву был против отречения, он сожалел, что император не принял его утреннего предложения и не стал опираться на армию; он, несомненно, поддержал бы его всеми силами. Маршал считал, что Наполеон совершил свою первую ошибку, когда возвратился в Париж после Ватерлоо. По его мнению, император должен был остаться в Лаоне, где бы собрал и реорганизовал армию; тогда он мог бы действовать более эффективно против палат и остановить этот политический кризис, опираясь как на поддержку армии, так и народа. Да и сам Наполеон сознавал это. Остановившись в Лаоне, будто бы для того, чтобы заняться реорганизацией армии, он посоветовался с несколькими генералами, которых удалось там собрать, и затем, по их настоянию, поехал в Париж. Эти генералы объявили, что армия и большинство народа искренне преданы императору, но что аристократы, роялисты и либеральные депутаты являются в высшей степени ненадежными. «Знаю, что настоящее мое место здесь, - возразил Наполеон. – Я последую вашему совету и поеду в Париж, но чувствую, что вы заставляете меня сделать глупость»53.
Даву также понимал, что отречение Наполеона освобождает его от присяги человеку, которому он был предан в течение 15 лет.
В тот же день Даву составляет и отсылает циркуляр всем командующим французскими войсками: «В то время как наши храбрые армии заботятся о спасении Империи и ее независимости, их августейший повелитель… чтобы обеспечить нашей родине мир, только что закончил свой длинный путь, принеся героическую жертву. Он отказывается от высокого ранга и вынуждает таким образом врагов показать, насколько они искренни в своих заявлениях, что только одному единственному человеку они объявили войну.
Все наши военные, воздающие дань уважения этой благородной самоотверженности, должны удвоить усердие и усилия, чтобы эта жертва не оказалась бесполезной. Если Европа согласится на мир, Франция должна быть обязана этому Наполеону. Если же наши враги лживы в своих заверениях, если они продолжат несправедливую войну, повода к которой уже нет, храбрые солдаты – противопоставьте их усилиям непреодолимую преграду. Великая нация, которая защищает свою независимость, не может быть покорена. Присоединяйтесь все к орлам, которые столько раз приводили вас к победе. Наполеон сделал все, что зависело от него; он жертвует собой, ненавидимый своими врагами, чтобы сберечь вашу кровь, и всегда готовый отдать все ради отчизны…»54.
В письме начальнику штаба Северной армии маршалу Сульту князь Экмюльский пишет: «Монсеньор маршал, я имею честь ознакомить вас с последними событиями, которые только что поступили, а также об отречении Императора. Палаты собираются этим вечером назначить комиссаров, которые отправятся к союзникам, чтобы сообщить об этой резолюции и о прекращении военных действий; если их заявления (заявления союзников – С.З.) о том, что война ведется только против императора Наполеона, а не против Франции, действительны, то через малое количество дней мир будет обеспечен, в противном случае война перерастет в гражданскую.
Если войска неприятеля вторгнуться на нашу территорию, в ожидании результата миссии представителей палат я призываю вас, монсеньор маршал, сообщить о событиях генералам противника, призывая прекратить военные действия. Напишите всем префектам… чтобы они ознакомили свои департаменты о последних событиях и приняли меры для ареста дезертиров. Напишите всем командующим на местах, чтобы ознакомить их с этим мнением и призовите защищать отчизну, которая вручена им.
… Во имя Родины, монсеньор маршал, я прошу вас принять все меры, чтобы собрать солдат всех корпусов и овладеть Лаоном…»55.
«Только два человека, - пишет Адольф Тьер, - могли в тот момент многое, чтобы спасти страну. Это был маршал Даву и Фуше. Маршал Даву имел на армию заслуженное влияние. После Наполеона, у него одного был необходимый авторитет, чтобы сплотить ее, и если он сделал бы в Париже то, что сделал в Гамбурге, - он смог бы надолго задержать победоносную Европу. Его честность защищала его от любых подозрений, однако если он и обладал политической интуицией, то ему совершенно недоставало ловкости. Он был способен только на действие, состоявшее в том, чтобы собрать членов правительства, смело предложить им то, что он считал лучшим, даже призывая Бурбонов, и затем сломать свою шпагу, если бы к нему не прислушались. Но он был неспособен искусно вести партии…
Фуше был совершенно другим. Конечно, если честность, бескорыстие, влияние на армию у него абсолютно отсутствовали, зато… двигаться к цели, бесстыдно обманывая… этим искусством он обладал в наивысшей степени. Одним словом, он имел намного больше из того, чем маршал Даву обладал в меньшей степени, и в подобной революции, где необходимо было думать о стране, он помышлял только о себе. Новость о катастрофе при Ватерлоо была для его деятельности, его амбиций единственным стимулом. Освободившись от Наполеона… он видел себя господином событий, играя в 1815 году роль, которую Талейран сыграл в 1814-м, но имея еще большую власть…»56.
Герцог Отрантский – Жозеф Фуше – был, конечно, главным действующим лицом во всех этих политических интригах, приведших к отречению Наполеона. Извиваясь, как «беспозвоночно-гибкая гадина»57, он предпринимал все усилия, чтобы возвратить Бурбонов на трон предков. Он всем друг, но только для того, чтобы всех дурачить и делать лишь то, что ему самому казалось правильным и полезным.
Как пишет Джон Галлахер: «Главным архитектором второй реставрации, возможно, был Жозеф Фуше, герцог Отрантский, однако человеком, который сделал ее фактически бескровной, кто предотвратил гражданскую войну и кто заключил возможный мир с союзниками, управляя вооруженными силами, - был Луи Николя Даву»58.
Получив заветный акт отречения, Фуше прибыл в палату представителей и внес предложение немедленно избрать Временное правительство – директорию из пяти человек, - уверенный, что теперь-то он будет избран его председателем. Однако при первом подсчете голосов его противник Карно получил 324 голоса, а Фуше только 293, так что пост председателя во вновь созданном правительстве принадлежит, несомненно, Карно.
Но на следующий день, 23 июня, Фуше, как опытный азартный игрок, делает еще один из своих самых поразительных и подлых ходов. Согласно результатам голосования место председателя принадлежит Карно, а ему, Фуше, придется быть только вторым. Между тем, как он жаждет быть первым и стать, хоть на короткий срок, повелителем Франции. Тогда он прибегает к утонченной хитрости, в результате которой кресло председателя Временного правительства переходит к нему. Фуше не был бы Фуше, если бы не сделал этого подлого шага и не одурачил бы честного, но наивного Карно.
24 июня было образовано Временное правительство, в состав которого вошли, помимо Фуше, – Карно, Коленкур, генерал Гренье и Кинет.
На первой официальной встрече новое правительство поручило маршалу Даву, пока еще исполняющему обязанности военного министра, защиту Парижа, хотя сам Фуше, как председатель правительства, ничего не предпринимал для обороны столицы. «С наступлением союзников на Париж, - пишет Саундерс, – Фуше предпринимал все усилия для достижения мирного соглашения на наилучших условиях, поскольку ему было необходимо удержаться у власти еще при одном режиме. И хотя он и Исполнительная комиссия изображали некоторые приготовления к оборонительной войне, их неотложные меры не продвинулись дальше законодательных процедур»59.
В тот же день правительство собралось на совещание, на котором рассматривался вопрос об обороне левого берега Сены. В результате обмена мнениями было вынесено решение о создании комитета, который займется обороной левого берега Сены. В этот комитет вошли: генерал-лейтенант граф Валанс – командующий, генерал Сегюр – начальник штаба и адъютант командующего Мартине. Под начальством генерала Валанса находились: генерал Рампон - ответственен за оборону участка от реки Бьевр и Сена вверх по течение до Парижа; генерал О’Мера, а также генерал Бисетр и полковник Стиле – должны были оборонять левый фланг, от Бьевра до заставы Фурне; генерал барон Тьебо – в центре, от Бьевра и заставы Фурне вверх по течению Сены: его правый фланг находился под начальством бригадного генерала Контамина, левый – под командой бригадного генерала Шрама; генерал граф Тилли занимал оборону от заставы Фурне вниз по течению Сены до Парижа: правый фланг – бригадный генерал Летерье, левый – полковник Корнебиз60.
На заседании 23 июня Временное правительство назначила: маршала Груши - командующим Северной армии; генерала Рейля – командующим 1-м, 2-м и 6-м армейскими корпусами Северной армии, которые были объединены в один корпус; маршала Массена, князя Эслингского, - командующим Национальной гвардией Парижа; генерала Друо – командующим Императорской гвардией; генерала Андреосси – командующим 1-й военной дивизией (округом)4.
Помимо этого, Фуше назначил пятерых комиссаров для переговоров с представителями коалиции и Бурбонами. Это были наиболее непримиримые оппозиционеры Наполеону и главные виновники его отречения: Лафайет, д’Аргинсон, Ла Форест, Понтекулан, Себастиани.
Военная ситуация была очень сложной: маршал Сюше вынужден был заключить перемирие на юге Франции, генерал Рапп был осажден в Страсбурге, Лекурб заперт в Бельфорте, армии всей Европы двигались к границам Франции. Неугомонный и нетерпеливый Блюхер со своими пруссаками быстро шел к Парижу, более флегматичные англичане Веллингтона неспеша двигались следом.
Народ был против отречения и поддерживал императора; каждый день под окнами Елисейского дворца проходили манифестации в поддержку поверженного императора и члены Временного правительства, особенно Фуше, были обеспокоены этими проявлениями поддержки. Они боялись, что присутствие экс-императора может подтолкнуть массы к революционным выступлениям, что явно не входило в планы Фуше. Последний просит Даву содействовать тому, чтобы Наполеон удалился из Парижа. Речь, конечно, не шла о том, как писали об этом некоторые современники, а потом и историки, чтобы выпроводить императора за пределы Франции; речь шла о выборе временной резиденции, где мог бы остановиться экс-император в ожидании паспортов для выезда в ту страну, которую Наполеон выберет сам. Даву обращается к Флао - генералу, бывшему в тот момент одним из приближенных к Наполеону людей, чтобы тот уговорил экс-императора покинуть столицу.
Одни историки говорят, что разговор имел место 24 июня, когда речь шла о том, чтобы убедить Наполеона покинуть Париж; другие эту беседу передвигают на несколько дней вперед, т.е. на 28 июня, когда император предложил свои услуги для защиты Парижа. Разговор, насколько можно понять, был довольно резким, с взаимными упреками. Однако представляется, что Даву и Флао не встречались 28-го. По крайней мере, по словам генерала Бекера можно судить о том, что именно он, и только он один, был посредником в отношениях между Временным правительством и поверженным императором, и именно он передал предложение Наполеона членам Временного правительства, которое Фуше с возмущением отклонил; по словам Бекера, он не встречался с военным министром, у которого, впрочем, не было никаких полномочий для ведения каких-либо контактов с поверженным властелином Европы и принимать какие-либо решения. Таким образом, по всей вероятности, если разговор и имел место, то не 28-го, а 24 июня и касался исключительно той миссии, которую Даву предполагал поручить Флао, а именно, уговорить императора покинуть как можно скорее Париж.
Так о чем разговаривали Даву и Флао? Так как встреча происходила с глазу на глаз, без свидетелей, то мы не знаем совершенно точно, о чем шла беседа. Но оба оставили свои воспоминания об этом.
Воспоминания Флао об этой встрече привел в своих мемуарах один из секретарей Наполеона - Флери де Шабулон:

«Князь Экмюльский находился в Тюильри, когда г. де Флао прибыл туда. Он увидел в миссии этого генерала только увертку Императора, желающего отсрочить свой отъезд. «Ваш Бонапарт, - произнес он с гневом и презрением, - не желает уехать совсем; необходимо, чтобы он освободил нас от себя, его присутствие нас стесняет, он нам надоел, это вредит успеху наших переговоров. Если он надеется, что мы призовем его снова, то он ошибается; мы не желаем его больше. Передайте ему от меня, чтобы он убирался, и если он не уедет немедленно, я прикажу арестовать его, я сам его арестую». Г. де Флао, горя от возмущения, отвечал: «Я никогда не мог предположить, монсеньор маршал, что человек, который восемь дней назад преклонял колени перед Наполеоном, произносит сейчас подобную речь. Я очень уважаю себя, я очень уважаю Императора как человека, и его несчастье, чтобы передавать ему ваши слова. Пойдите к нему сами, монсеньор маршал, у вас это получится лучше, чем у меня». Князь Экмюльский раздраженно напомнил ему, что он разговаривает с военным министром, главнокомандующим армией и предписал ему возвратиться в Фонтенбло, где он получит его распоряжения. «Нет, монсеньор, - горячо ответил граф де Флао, - я не отправлюсь туда; я не оставлю Императора и буду до конца хранить ему верность, в которой столькие ему клялись». – «Я прикажу наказать вас за непослушание!» - «Вы не имеете больше на это права. С этого момента я подаю в отставку. Я не могу служить более под вашим начальством, не позоря своих эполет». Он вышел. Император по его возвращении заметил, что у него изранена душа. Он спросил об этом и заставил признаться в происшедшем. Приученный после отречения ничему не удивляться… Наполеон не проявил ни удивления, ни недовольства оскорблению своего бывшего министра. «Пусть он придет, - произнес он холодно, - я готов, если он так желает, подставить ему свое горло. Ваше поведение, дорогой Флао, - добавил он, - тронуло меня, но родина нуждается в вас: оставайтесь в армии и забудьте, как и я, князя Экмюльского и его подлые угрозы»61.

В своих воспоминания о «Ста днях», которые маршал продиктовал своему секретарю Гордону, Даву возмущается такой интерпретацией этого разговора. Признавая, что будучи за отъезд императора из Парижа, маршал, однако, добавлял, что «он покраснел бы», если бы использовал столь недостойные средства в то время, когда на страну навалилось столько неудач; маршал считал такие меры «позорными для тех, кто имел жалкое мужество прибегать к этому».
Так где же правда?
Кто такой Флао? В 1815 году он состоял адъютантом Наполеона, кроме того, он поддерживал ссору между Бертье и Даву, и совершенно не переносил князя Экмюльского, входя в большую когорту его недоброжелателей. После того, как Даву стал военным министром, Наполеон приставил к нему Флао, чтобы тот следил за действиями князя Экмюльского, что Флао и делал добросовестно, ведя себя по отношению к своему начальнику бесцеремонно, а порой совершенно неуважительно, что никак не настраивало Даву на добросердечное отношение к ставленнику императора. Если судить по этому небольшому «послужному» списку Флао, то вывод напрашивается только один: к его заявлениям надо относится с большой долей осторожности, тем более в изложении совершенно другого человека.
Что же касается маршала Даву, то он всегда относился к таким людям как Флао с полным безразличием и в своих высказываниях никогда не давал эмоциям преобладать над здравым смыслом. К тому же рассказ Даву находит косвенное подтверждение в письме, направленном им на следующий день генералу Бекеру, которому была поручена охрана экс-императора. Слуга Наполеона, Луи-Жозеф Маршан, в своих мемуарах пишет об этом следующее:

«Император с большим нетерпением ожидал получения паспортов, которые он запросил, а также приказа о передаче в его распоряжение двух фрегатов для отплытия в Америку. Когда 25 июня в Мальмезон прибыл генерал Беккер, чтобы возглавить имперскую гвардию, а также обеспечить защиту императора и соблюдение подобающего ему уважения, королева Гортензия (падчерица Наполеона – С.З.) решила, что генерал приехал, чтобы арестовать императора. Она испугалась и уже была готова броситься между Его Величеством и человеком, прибывшим с такой миссией, когда ей объяснили, что вражеские войска приближаются к Парижу, а этого генерала прислали только для того, чтобы обеспечить личную безопасность императора. Как только генерал Беккер прибыл в Мальмезон, он сразу же попросил, чтобы его представили императору. При встрече с ним генерал вручил императору письмо от военного министра, князя Экмюльского (Даву). Письмо было следующего содержания:

Париж, 25 июня, 1815 года, 4 часа дня.
Генерал! Прошу принять к сведению, что правительственная комиссия назначила вас командовать гвардией императора Наполеона в Мальмезоне.
Честь Франции требует, чтобы была обеспечена его безопасность и соблюдено подобающее ему уважение. Интересы нации требуют, чтобы злонамеренным людям не позволялось использовать его имя для подстрекательства беспорядка.
Генерал, ваш характер, получивший признание, является гарантией для правительства и Франции в том, что вы выполните обе задачи. Вам предлагается немедленно проследовать в Мальмезон, возглавить там гвардию императора и взять под свой контроль все, что потребуется для достижения поставленной перед вами цели»62.

По всей вероятности, версия, предложенная Шенье, в его «Истории маршала Даву»63, наиболее вероятна и предпочтительна; она была принята большей частью специалистов, занимающихся наполеоновской эпохой. Ее суть такова: в ходе бурного выяснения отношений, во время которого Флао вел себя довольно дерзко, Даву выпроводил его фразой: «Что ж, мсье, если вы не знаете как взяться за дело, я сумею отправить императора сам»64.
В устах недоброжелателей эти слова приобрели совершенно другой, унижительный смысл. Поэтому нет ничего удивительного в том, что такие люди, как генерал Тьебо с огромным удовольствием собирали такие высказывания и помещали в свои мемуары, делая на их основе выводы, которые изображали Даву в самом негативном свете: «Факт… что тот самый Даву, - пишет в своих мемуарах Тьебо, - которого, в надежде найти себе помощника, Император сделал дивизионным генералом, командующим кавалерией Итальянской армии, и хотя этот персонаж был очень близоруким, генерал-полковником гвардии и маршалом… наделил самым высоким командованием и всеми свидетельствами наивысшего расположения, сделав его герцогом и князем… и которому в 1815 году, в завершении всех несчастий, он поручил военное министерство, тем не менее, в конце концов понял, что не должен был поручать ему более армию, итак, этот Даву, изменив чувству верности и благодарности, нарушив свои клятвы, как он нарушил столько других обязательств (выделено мной – С.З.), включая супружескую верность, - этот Даву… осмелился сообщить своему благодетелю и бывшему господину, что если он не уедет тотчас же, Даву убьет его собственноручно (le tuer de sa propre main), на что Наполеон, слегка улыбаясь, спокойно ответил: «Пускай приходит, я открою ему свою грудь»65.
О каких нарушениях клятв и обязательств вещает Тьебо – сказать трудно, однако даже слова Флао (в интерпретации Флери де Шабулона) в устах генерала Тьебо выглядят не просто отвратительными, но и страшными. По-видимому, фантазия и огромнейшее желание Тьебо изобразить Даву в самых черных красках полностью затмевала здравый рассудок мемуариста.
Вот так, благодаря таким людям как Тьебо, Мармон, Флери де Шабулон и пр., создавался негативный, мифологизированный портрет «железного маршала»!

Встреча между императором и маршалом имела место, когда Фуше упросил Даву поспособствовать быстрому отъезду Наполеона из Парижа. Эта встреча прошла холодно, хотя и в вежливой обстановке.
Даву с большой неохотой принял эту малоприятную миссию. Когда он прибыл в Елисейский дворец, он нашел его заполненным «офицерами на половинном жалованье, дезертирами из армии и другими праздно шатающимися людьми, которых только и можно было встретить в подобных обстоятельствах». Представившись офицерам, маршал заявил: «Почему вы находитесь здесь, вдали от опасности, когда долг призывает вас защищать родину? Вместо того, чтобы подавать пример мужества и военных достоинств, которые могли бы еще спасти захваченную Францию, вы оставили своих товарищей, чтобы привносить здесь бесполезные сожаления!..»66
Маршал был представлен императору, которому сообщил о своей миссии. Наполеон резко выразился о поведении депутатов:
- Только от меня зависит как их наказать, поскольку, если бы я захотел встать во главе этих добрых и смелых людей… - произнес император, указав на восторженную толпу, стоявшую под окнами дворца, - я быстро покончил бы со всеми теми людьми, которые мужественны только тогда, когда я беззащитен!
- Это правда, сир. Ваше Величество может вспомнить, что с самой первой беседы, имевшей место между мной и вами, я не колебался предложить ему распустить палаты и провозгласить диктатуру. Я настаивал, я торопил принять это последнее средство спасения. Однако Ваше Величество возражал мне, что он хочет действовать только совместно с палатами. И эти палаты, враждебно настроенные к правительству Вашего Величества, дошли до того, что потребовали от вас пожертвовать своей короной. Благородные мотивы, которые побудили Ваше Величество принести такую огромную жертву как отречение, остались такими же. Целью Вашего Величества было избавить Францию от ужасов гражданской войны, добавленной к бедствиям иностранного вторжения. Ваша слава поблекнет, если вы откажетесь от решения, которое приняли спонтанно и с мыслью, что ваша жертва принесет пользу французскому народу. Если бы сейчас Ваше Величество пошло против власти палат, которую она пожелала сохранить, то вы захватили бы власть ненадолго и, бесспорно, она досталось бы слишком дорогой ценой, поскольку пролилось бы много крови. Если бы присутствие императора в Париже не имело бы другого неудобства, кроме самолюбия и страха депутатов, конечно же, это не было бы достаточным мотивом для отъезда, но ваше присутствие, совместно с обстоятельствами, которые дают повод к этому, позволяет указывать, что отречение явилось только игрой...
Далее Даву заявил, что присутствие бывшего императора в столице вызывает серьезные сомнения в стане союзников в искренности его, Наполеона, намерений, что отречение императора явилось «основой для начала переговоров, которые палаты, доверившись Вашему Величеству, уже начали с представителями иностранных держав», что «эта жертва была совершенно необходимым условием» к заключению мира; маршал заявил, что отъезд императора из столицы покажет всем, «насколько серьезен его грандиозный акт личного самопожертвования».
Согласившись с доводами князя Экмюльского, Наполеон произнес:
- Хотите, что ж, мне это будет стоить не больше, чем остаться67.
Император согласился покинуть Париж. Это была их последняя встреча; больше они никогда не увидятся.
25 июля Наполеон переехал в Мальмезон. Его отъезд из столицы устранял какие-либо серьезные затруднения в переговорах с союзниками, которые заявляли, что они ведут войну не против французского народа, а только против одного человека – Наполеона Бонапарта.
И еще один довод считать рассказ Флао пристрастным заявлением, сделанным под влиянием неприязни к Даву: Наполеон, уже будучи на острове Святой Елены имел возможность прочитать книгу Флери де Шабулона, на которой ссыльный император оставил много комментариев. Эту книгу с пометками Наполеона привез во Францию (после смерти императора) слуга Али, завещавший ее городу Сен.
Так кто же такой Флери де Шабулон и чем примечательны его мемуары?
Пьер Флери де Шабулон родился в Париже 1 апреля 1779 года. Во многих исторических документах его имя упоминается по-разному - де Флери, Флери Шабулон, Шабулон де Флери, Флери де Шабулон. Свои мемуары он опубликовал под именем Флери де Шабулон.
Он поступил на общественную службу сравнительно рано, став ревизором Государственного совета и субпрефектом Шато-Салена в 1811 году. В конце 1813 года и в начале 1814 года он продемонстрировал отменные административные качества и проявил бесстрашие во время вторжения иностранных войск, что дало повод маршалу Нею назвать его «неустрашимым субпрефектом». Во время французской кампании 1814 года он присоединился к Наполеону в Монтеро. Император отправил его в Реймс для организации отрядов сопротивления. Во время первой Реставрации он удалился от всяких дел и вел частную жизнь. Однако это не помешало ему осуществить поездку в Италию, откуда он нанес визит на остров Эльбу, где в это время находился ссыльный император. Там он дважды встречается с Наполеоном, а 3 марта посетил Лион, чтобы приветствовать вернувшегося с Эльбы императора.
20 марта 1815 года он стал четвертым по значению секретарем Наполеона, а 1 мая был направлен со специальной миссией в Базель. После Ватерлоо он нашел убежище в Англии и опубликовал в 1819 году довольно любопытные «Мемуары для истории о частной жизни Наполеона и его возвращении во Францию и о его правлении в 1815 году» («Memoires sur la vie privee, le retour et le regne de Napoleon en 1815»).
В этих «Мемуарах» он предстает перед читателями как карьерист, человек, всегда ставивший себя во главу угла; он готов отдать дань приукрашиванию, лести и, в случае необходимости, клевете. Вся книга характеризуется неумеренной любовью к местоимению «я». Многие его утверждения и повествования были опровергнуты самим Наполеоном, получившим экземпляр книги во время пребывания на острове Святой Елены. Как только книга попала в руки Наполеона, он тут же стал лихорадочно покрывать ее страницы заметками и замечаниями, которые свидетельствовали о большом раздражении.
Экземпляр «Мемуаров», содержавший замечания Наполеона, в настоящее время принадлежит городу Сен и был опубликован с пометками императора Люсьеном Корне, бывшим мэром города Сен (Париж, 1901). На фронтисписе книги читаем пометку, сделанную рукой императора:

«Должно рассматривать как чистую выдумку слова и выводы, которые автор приписывает императору Наполеону; он его заставляет говорить и думать согласно своим собственным мнениям».

Далее находим следующую запись:

«Молодой человек, вы упрекаете всю вашу жизнь в этом труде, в котором вы компрометируете стольких отцов семейств и клевещите на стольких благородных и известных граждан».

Что же касается самого Даву, то мы находим следующую пометку Наполеона: «какая несправедливость этот портрет!» («quelle injustice que ce portrait!»), написанную императором против слов Флери де Шабулона, касающихся маршала: «Князь Экмюльский был назначен военным министром. Жесткостью своих манер и речей, актами варварской строгости навлек он прежде разностороннее осуждение. Его преданность Императору и оборона Гамбурга примирили его с тех пор с обществом. Слабость и изменчивость его характера вызывала некоторые опасения, однако уповали на то, что Император сумеет укротить его, и что армия смогла бы извлечь большие выгоды от его неутомимого усердия и его строгой порядочности»68.
У Даву в наивысшей степени было развито чувство долга, который управлял им в течение всей его жизни. У него не было проблем, пока он служил Наполеону; но на следующий день после Ватерлоо пришел час сделать выбор. Перед нерешительностью Наполеона, его колебаниями прервать работу палат, Даву чувствовал, что власть Наполеона теряет свою силу именно тогда, когда она так необходима. Маршал чувствовал, что его долг и как военного, и как гражданина, состоял в том, чтобы сделать все, чтобы избежать гражданской войны, которая будет еще более губительной перед лицом иноземного вторжения, которое император не в состоянии остановить. Несмотря на политические интриги, он продолжал стоять на провозглашении сына Наполеона под регентшей бывшей императрицы Марии Луизы.
Столица была беззащитна перед противником, было невозможно организовать полноценную защиту Парижа от объединенных сил коалиции. Об этой невозможности авторитетно мог заявить только один человек, - военный министр маршал Даву. Он был категоричен, искренен и как никто способен говорить правду. Даву не был интриганом, но волей обстоятельств, - тяжелых и запутанных – он был втянут в этот особый мир, где главенствовала хитрость, ложь, желание каждого всеми средствами добиться только для себя преимущества, утопив в грязи своего визави. Большого опыта в этой борьбе у Даву не было, он был всего лишь честный солдат, и именно с этой позиции он пытался разобраться в той закулисной борьбе, которая развернулась после Ватерлоо, и особенно после отречения Наполеона. Он пытался играть по честным правилам, а потому не имел шансов совладать с такими искушенным, если можно так выразиться, матерым волком, как Фуше.
Дипломатический контакт был установлен с союзниками и представителями короля уже 24 июня, когда Фуше написал Веллингтону и начал свои переговоры ярым роялистом - бароном Витролем. Последний был выпущен Фуше из тюрьмы, где тот находился во время «Ста дней», для роли посредника между ним, Фуше, и королем Людовиком XVIII.
Витроль, оказавшись на свободе, тотчас же утвердился как представитель короля, хотя фактически не имел никаких полномочий говорить и принимать решения от имени Людовика XVIII, который, в свою очередь, продолжал думать, что тот был все еще в тюрьме («Moniteur», 22 июня 1815.). Дом Витроля сразу же стал центром деятельности роялистов всех мастей. Самым влиятельным лицом, неоднократно посещавшем особняк Витроля, был маршал Удино, герцог Реджио, который во время прихода к власти Наполеона отказался примкнуть к императору и отошел от всякой деятельности.
Даву, узнав о закулисной деятельности своего старого друга, вызвал к себе Удино и устроил ему разнос: военный министр упрекнул его в подготовке роялистского заговора и, чтобы подвергнуть чувства герцога Реджио испытанию, даже предложил начальство над одной из частей армии. Сначала Удино оправдывался, но прижатый к стенке, сказал Даву, что тот борется за гиблое дело, что ни Наполеон, ни его сын – невозможны в данных обстоятельствах, и что только воцарение Бурбонов будет способствовать стабилизации положения в стране; если мы сами, произнес Удино, не призовем их, мы получим их все равно, но из рук иностранных армий на невыгодных для Франции условиях, что лучше проявить смелую инициативу, нежели хоть и похвальный, но ни к чему хорошему не ведущий ура-патриотизм. Даву даже вскрикнул при одном лишь упоминании «этих принцев».
«Однако Удино, - замечает автор «Истории двух Реставраций», - борясь с отвращением военного министра (к Бурбонам), заверил, что он недооценивает Людовика XVIII, что у этого принца – самые патриотические намерения. Наконец, чтобы еще лучше убедить Даву, он предложил ему организовать прямые отношения с г. де Витролем. Это предложение было отклонено»69. В заключении Удино спросил военного министра, неужели Даву рассчитывает противостоять всей Европе, когда это не смог сделать Наполеон? Это была пусть и горькая, но правда. Оба маршала обсудили создавшееся в стране положение. Во время беседы Удино сообщил военному министру, что «был уполномочен сказать ему от имени короля, что Людовик XVIII расценивает его как человека, полезного для Франции в том положении, в котором оказалась страна»70.
Выслушав Удино, князь Экмюльский ответил, что имея на своих плечах тяжелый груз, который был взвален на него после отречения Наполеона, он думает прежде всего не о личных выгодах, а о том, чтобы обеспечить для Франции наиболее выгодные условия в уже проигранной войне, обеспечить спокойствие в стране. Несмотря на явное желание посадить малолетнего сына Наполеона Бонапарта под регентством Марии Луизы, Даву в ходе разговора понял, что необходимо искать такую власть, которая восстановит мир и спасет от гибели страну. Взвесив все «за» и «против» он пришел к одному выводу, который, впрочем, дался ему очень нелегко: только династия Бурбонов могла умиротворить страну и прекратить войну, а вместе с ней страдания Франции. Он ненавидел Бурбонов, но это была единственная легитимная власть и это было единственно возможное решение тех проблем, которые возникли в стране после возвращения Наполеона, и особенно после Ватерлоо. Он согласился с Удино, что в данной ситуации практически невозможно воспрепятствовать воцарению Бурбонов, так как союзные державы не хотят видеть на троне Франции никого, кроме них; что ради спасения Франции он готов даже преодолеть то отвращение, которое питает к ним, если Бурбоны будут править в стране мудро и справедливо.
Маршал Удино спросил у Даву, какие пожелания тот желал бы высказать королю. Даву, полагая, что подобное приглашение исходит от барона Витроля, полномочного представителя Людовика XVIII, как тогда считали, сразу же сел за стол и быстро написал условия, при которых, по словам князя Экмюльского, армия и правительство примет династию Бурбонов как легитимную власть:
1 - въезд короля в Париж без вражеских войск, которые должны оставаться не ближе тридцати лье от города;
2 - сохранить обе палаты;
3 - оставить триколор флагом Франции;
4 - объявить амнистию как военным, так и гражданским лицам;
5 - сохранить армию в ее нынешнем состоянии;
6 - безопасность Наполеона и его семьи.
Выслушав Даву, Удино намекнул маршалу, что тот может вытребовать себе у Бурбонов высокое положение, на что Даву ответил: «Что касается меня, то если бы я принимал участие в этих переговорах, я бы не пожелал марать благородные мотивы, которые владеют мной, выпрашивая себе командование, почести или другие выгоды»71.
Как замечает Джон Галлахер, «эти условия – первый признак того, что Даву готов принять реставрацию короля», однако у маршала «не было намерения играть по правилам Фуше. Его не интересовали личные выгоды, но только нахождение лучшего соглашения для Франции и армии»72.
Маршал Удино в этот период представлял собой связующую нить между военным министром и бароном Витролем. По словам Волабеля, Удино после беседы с князем Экмюльским встретился с Витролем и передал ему все, что произошло между ним и военным министром.
Как мы уже упоминали, Витроль не имел достаточных полномочий, чтобы принимать какие-либо решения от имени Людовика XVIII. Прочитав бумагу военного министра, которую ему доставил герцог Реджио, представитель короля заявил, что готов встретится с князем Экмюльским, чтобы постараться разрешить многие вопросы, в том числе условия военного министра. Встреча состоялась вечером 26 июня при содействии Удино. «Обсуждение было довольно продолжительным. Даву, казалось, находился во власти сомнений, которые обнаруживались во всех его движениях и в каждом его слове... Добавляя новые условия к тем, что он предоставил, он отказывался от них, вновь повторял, после чего настаивал на четких гарантиях. «Единственную уверенность, которую я могу вам дать, - заявил ему г. де Витроль, - что намерения короля соответствуют тому, что вы у меня просите, и что Его Величество, безусловно, желает и может править только опираясь на нацию и с национальным правительством!» Даву, наконец, сдался и продиктовал одному из своих секретарей проект письма для Фуше, которое Витроль нашел недостаточным. Было составлено второе письмо: представитель Людовика XVIII одобрил его, и Даву пообещал тотчас же вручить его герцогу Отрантскому. Г. де Витроль покинул военное министерство, убежденный в том, что палаты во время открытия своего ближайшего заседания, получат послание, предназначенное для председателя правительства»73.
Провозгласить Бурбонов как правителей Франции, чтобы избавить Париж от второго нашествия врага, казалось в глазах Даву наиболее выгодной стороной для мирного разрешения кризиса в стране, и он решился высказать эти соображения на следующий день исполнительной комиссии. Однако инициатива военного министра не очень-то обрадовала Фуше. Даву, по мысли Фуше, должен был «служить только инструментом для герцога Отрантского»74 и делать только то, что соответствует его личным интересам.
«Маршал был человеком категоричным, - пишет Тьер, - мало прислушивающийся к осмотрительности в политике, и если он находил решение разумным, то не допускал колебаний в его принятии»75.
На первом же заседании Временного правительства маршал Даву сообщил военные новости, которыми он обладал, и которые были не слишком утешительными. Прусская и английская армии быстро двигались к Парижу и можно было опасаться, что они появятся у стен столицы раньше французской армии, которая собиралась в Лаоне. «Отбросив в стороны околичности, которые не соответствовали его характеру, - пишет Тьер, - маршал определенно заявил, что серьезное сопротивление ему оказать невозможно; даже если предположить, что будет получено преимущество над пруссаками и англичанами на севере, однако оставались русские, австрийцы, баварцы, идущие с востока, и под натиском которых уступили бы позже, что при подобном положении необходимо признать реальность вещей, заявить об этом и вести себя соответственно; что Бурбоны – неизбежны, лучше всего - стоит примириться с этим, самим провозгласить их, добиться, чтобы они въехали одни (в Париж – С.З.) и на условиях, которые он представил маршалу Удино»76.
В отличие от Фуше, который скрывал все свои мысли и действия, обманывал всех, Даву честно рассказал о своей встрече с Удино, огласил условия, которые он передал ему для короля, надежды, которые он питает по этому поводу и в заключение заявил, что его выступление означало только одно: выразить свою мысль перед палатами и сделать им формальное предложение, что лучше самим провозгласить Бурбонов на лучших условиях, нежели получить их от союзников, и в этом случае условия могут быть худшими.
«Эти мысли, сказанные убежденным тоном, - замечает Тьер, - не вызвали почти никакой оппозиции ни со стороны господ Гренье и Кинета, ни даже со стороны Карно, который полагался на порядочность маршала Даву и, несмотря на свои предубеждения, чувствовал выгоду иметь Бурбонов без чужаков. Коленкур молчал, как он не прекращалось это делать в нынешних обстоятельствах. Фуше, если бы обладал искренностью маршала, мог бы, присоединившись к нему, извлечь пользу из его предложения в интересах близкого и патриотического решения. Будучи раздосадованным, а также опасаясь, чтобы маршал Даву не действовал слишком поспешно, он, хоть и без пыла, но одобрил идеи, которые маршал высказал только что, и, следуя привычке, которую приобрел – все решать сам, - не консультируясь практически ни с кем из коллег, сказал обоим председателям (палат – С.З.) Камбасересу и Ланжуинэ, что необходимо подготовить палаты к финалу, который казался неизбежным»77.
Никто из членом Исполнительной комиссии не был расположен высказывать возражения, когда Биньон, исполняющий обязанности министра иностранных дел, внезапно прибыл с документом большой значимости. Это был первый отчет участников переговоров, направленных Фуше к союзникам. Лафайет, Понтекулан, Себастиани, Аргенсон, Ла Форест и Бенжамен Констан сначала направились в Лаон, где они думали встретить английскую и прусскую армии. Их намерением было заключить перемирие с армией, наиболее приближенной к столице, а затем уже начать переговоры с главами европейских держав. Делегация направилась в Сент-Квентин, где находились прусские аванпосты. Блюхер, войска которого были на два перехода впереди английской армии, сообщил о миссии французов Веллингтону, который, признавая отречение Наполеона притворством, чтобы выиграть время, решил не идти на заключение перемирия.
Блюхер, в свою очередь, также не горел желанием идти на какую-либо договоренность с французскими представителями и заявил, что сядет за стол переговоров только при условии, если ему отдадут главные пограничные крепости и выдадут Наполеона. Было очевидно, что данные условия были неприемлемыми для французской стороны. В письме жене от 26 июня он писал: «Я чувствуя себя хорошо. До Парижа еще семьдесят пять миль… Парижане и Временное правительство направили (ко мне) депутатов и умоляют о приостановке военных действий. Я на это не согласился. Бонапарт низложен и желает уехать в Америку. Сегодня я отправлю Ностица к депутатам Бонапарта в Лаон и потребую его казни или выдачи преступника и передачи оставшихся фортов по рекам Самбра и Меза. Вот те условия, на основании которых я буду вести с ними переговоры. Несмотря на все это, сегодня я продолжу марш на Париж. Я буду ковать железо, пока горячо…»78.
27 июля Фуше собрал в Тюильри совет, на котором присутствовали: сам Фуше, как президент Временного правительства, члены правительства - Карно, Коленкур, генерал Гренье, барон Кинет; все министры с портфелями, государственные министры, маршал Массена, как командующий Национальной гвардией; от палаты депутатов – президент палаты Ланжуинэ, вице-президент Дюпон (департамент Эр), секретарь Клемент (департамент Ду); от палаты пэров - князь архиканцлер Империи Камбасерес, вице-президент Ласепед, секретари - Форбин-Жансон и Тибодо.
Даву прибыл на заседание в сопровождении полковников Эвена и Деко, которые были представителями от артиллерии и инженеров в военном министерстве соответственно.
Фуше обрисовал положение в стране, напомнил о фактах с 21 июля, декларации европейских держав и позиции населения, разделившегося на два противоположных лагеря. Не предлагая ничего, он поставил на обсуждение вопрос о целесообразности движения армии навстречу противнику и возможности дать ему сражение.
Однако все молчали и не проявляли желание высказать свое мнение. Тогда Фуше обратился к Клементу, чтобы он открыл обсуждение. Клемент, немного удивленный, заявил, что поскольку он не военный, то не может ничего сказать определенного по этому вопросу и тут же предложил выслушать мнение маршала Массена, как человека военного и отличившегося в свое время при обороне Генуи.
«Бессмертный защитник Генуи, - пишет Тьер, - с сожалением видевший возвращение Бурбонов в 1814 году, с еще большим сожалением Наполеона в 1815-м, очень хорошо чувствовавший невзгоды нынешнего положения… рекомендовал пойти наиболее прямым и коротким путем к цели, которая казалось ему неизбежной – восстановление Бурбонов. Он ответил голосом, еще более ослабленным унынием, нежели состоянием здоровья, что по опыту знает, сколько времени возможно продержаться в огромном городе против могущественнейшего врага, однако не зная о ресурсах, собранных вокруг столицы, он не может, следовательно, высказаться по обсуждаемой теме с совершенным знанием дела»79.
После князя Эслингского выступили оба секретаря палаты пэров – Форбен-Жансон и Тибодо. Они говорили с большим пылом и выразили мнение, что необходимо дать сражение, поскольку это касалось чести французской армии. Правда, граф Тибодо в своем выступление произнес несколько нелицеприятных слов в адрес Даву, которые заставили военного министра тотчас подняться и заявить: «Я знаю, что по Парижу распространяется слух, будто я совершенно не расположен сражаться. Это – наглая ложь, против которой я протестую всей своей душой. С момента моего прихода в министерство у меня не было другой озабоченности, нежели сражаться, но после отречения императора я часто задаю себе вопрос, который я задаю вам сегодня: «С разрешения какой власти я должен дать сражения?» С разрешения палат, которые теперь представляют нацию? Но подавляющее большинство этих палат требует мира любой ценой. С разрешения Временного правительства? Но оно направило полномочных представителей для ведения переговоров с врагом для восстановления королевского правительства. От имени той части народа, которая в воинственном пыле, в патриотическом чувстве три дня тому назад приветствовала овацией суверена, низвергнутого с трона и просила у него оружие? Но тогда необходимо будет свергнуть народным восстанием все существующие власти, после этого смести в этом революционном порыве английскую и прусскую армию, чтобы, поворотившись назад, противостоять войне внутренней, еще более грозной, чем война внешняя. Пусть правительство даст добро и назавтра я дам сражение»80.
Эти слова, сказанные с решимостью и пылом, произвели большое впечатление на всех присутствующих. Фуше стал еще бледнее, чем обычно. Опасаясь, как бы это выступление не произвело эффект, противоположный тому, на который он рассчитывал, президент Временного правительства задал вопрос, с надеждой поставить в некоторое затруднение Даву:
- Вы предлагаете сражаться, однако можете ли вы ручаться за победу?
- Да, господин президент, - тотчас же уверенно ответил военный министр. – У меня 73 тысячи человек, полные мужества и патриотизма. Да, я ручаюсь за победу и отброшу английскую и прусскую армии, если не буду убит в первые два часа.
Этот ответ сильно поколебал совет, а Фуше смутился еще больше.
Правда, и Даву, столь твердо говоривший о предстоящем успехе над сильно растянутой прусской армией, тем не менее, полагал, что продолжать войну бессмысленно, так как не видел ни материальных и физических ресурсов для этого, ни политических. «Чтобы избежать еще большей катастрофы, - заявил князь Экмюльский, - необходимо восстановить короля после получения от него определенных существенных гарантий»81. Большинство присутствующих на совете, согласились с доводами военного министра, однако несколько человек, в числе которых были Карно и Тибодо, выразили свое несогласие82.
Карно, даже несмотря на то, что оставался яростным революционером и не видел ничего хорошего в реставрации Бурбонов, не осмелился настаивать на сражении под стенами Парижа. Его мнение, как и слова Даву, произвело большое впечатление на присутствующих: «Я только что слез с лошади, осмотрев второй раз работы, предпринятые для обороны Парижа, - заявил он. - Я не могу вызвать сомнения во мнении, которое собираюсь высказать, поскольку я голосовал за казнь Людовика XVI и ожидаю только преследование и ссылку от Бурбонов, которые при поддержке союзных армий скоро возвратятся в столицу. Но, прежде всего, я – француз, и считал бы себя виновным, если посоветовал оказать сопротивление, которое является бессмысленным и закончится, в конечном счете, осадой Парижа». Карно возложил ответственность на тех, кто подверг бы всем ужасам осады столицу, в которой проживало огромное количество людей, где было столько памятников архитектуры...83
Маршал Сульт поддержал Карно и сказал, что, осмотрев укрепления на правом берегу, он не нашел их вполне удовлетворительными, даже несмотря на их возможности и обеспечение; он указал, что канал Сен-Дени не является непреодолимым препятствием для нападающей стороны, что позади канала ничего не было приготовлено, чтобы оказать сопротивление, и что неприятель, овладев им, мог внести беспорядок в ряды солдат, отброшенных к пригородам Парижа.
Маршал Лефевр, в котором проснулся сержант-революционер 1789 года, не соглашался ни с Карно, ни с Сультом и возражал против их доводов. Он полагал, что совсем немного дней требуется для укрепления правого берега Сены так, чтобы сделать его непреодолимым, а на левом берегу построить столько укреплений, чтобы более или менее укрепить его, тем самым дав время для переброски необходимых подкреплений; он выразил уверенность, что сражение будет не только выиграно, но что эта победа изменит всю ситуацию.
Что касалось остальных членов Временного правительства, то, по словам Анри Уссе, Коленкур, «этот нытик», никогда не верил в то, что Париж можно оборонять; генерал Гренье и Кине, «эти статисты», почти не верили... а Фуше вовсе этого не хотел84.
Остальные гражданские лица, присутствующие на этом совещании, также играли роль статистов. Будучи самой многочисленной группой, представители от палат и другие просто уклонились от ответственности за принятие какого-либо решения, особенно решения об обороне города; на все попытки выяснить их мнение, они заявляли, что данный вопрос имеет чисто военный характер, а посему их высказывания будут некомпетентными и ничего не значащими; они предлагали передать разрешение этой проблемы специальному совету, составленному только из военных людей.
В общем, совет закончился ничем; все разошлись - каждый со своими мыслями. Прежде, чем покинуть заседание, Даву, предчувствуя обвинения в свой адрес и искажение его слов, как это не раз бывало, подошел к Клементу, бывшему секретарем и ведущему записи этой дискуссии, и произнес: «Я прошу вас, месье, запомнить слова, которые я произнес; возможно, наступит день, когда мне придется обратиться к вашему свидетельству по поводу того, что здесь произошло в данный момент»85.
В министерстве, куда прибыл Даву после совета, его встретил Тобриан, который с 25 июня вновь был при маршале и выполнял обязанности адъютанта. Увидев, в какой состоянии находился военный министр, он спросил его о результатах совета. В ответ князь Экмюльский, едва сдерживая свое раздражение, произнес: «Никто не желает брать ответственность. Ну что ж, я возьму ее на себя, если они мне позволят действовать»86.
В тот же день он направил генерала Аршамбо де Перигора с секретной миссией в Камбрэ, где в это время находился Людовик XVIII, чтобы добиться со стороны короля гарантий на свои предложения, выдвинутые на заседании правительства 26-го числа5. Вечером следующего дня, после консультации с Витролем6, маршал повторил в письме к Фуше свои предложения. «Я посылаю Вашему превосходительству новости, - писал Даву, - которые я получил о положении дел и состоянии войск. Нельзя терять время для принятия предложения, сделанного мною вчера. Мы должны провозгласить Людовика XVIII, мы должны призвать его въехать в столицу, но без иностранных войск, нога которых не должна ступать в Париж. Людовик XVIII должен править, опираясь на нацию… Будущее определяет мои намерения; я одержал верх над моими предубеждениями, моими взглядами. Самая неодолимая необходимость и глубочайшее убеждение меня побудили считать, что нет другого средства спасти нашу родину»87.
«Фуше думал также, он считал, что вторая реставрация (Бурбонов – С.З.) была единственно возможной развязкой, - замечает по этому поводу Анри Уссе. – Однако желая, как и Даву, гарантии всеобщего порядка, он желал большего, он отчаянно желал кое-каких личных выгод. Эти гарантии и преимущества он считал более безопасно получить с помощью тайной дипломатии своих эмиссаров, нежели благодаря официальным переговорам»88. Инициативы же князя Экмюльского опережали и смешивали планы Фуше и били по его надеждам и чаяниям, поэтому он, по словам Паскье, не желал ничего делать из того, что намеревался осуществить Даву89.
В своем ответном письме, Фуше писал: «... Я убежден, как и вы, монсеньор маршал, что не остается ничего лучшего, чем незамедлительно заключить перемирие; однако необходимо узнать о намерении неприятеля. Один шаг, скверно просчитанный, породит три проблемы: 1 – признание Людовика XVIII до каких-либо обязательств с его стороны; 2 – повышение шансов встретить неприятеля в Париже; 3 – не добиваться никаких условий от Людовика XVIII. Я беру на себя смелость разрешить вам направить представителей на неприятельские аванпосты и заключить перемирие, жертвуя всем, что согласуется с вашим долгом и достоинством. Лучше уступить сильные крепости, нежели принести в жертву Париж»90.
По словам Джона Галлахера, своим последним заявлением Фуше намеренно пытался взвалить всю ответственность исключительно на Даву, если переговоры не принесут какие-либо положительные результаты91. Преследуя свои личные политические цели, Фуше на следующий день пишет князю Экмюльскому второе письмо, в котором уточняет, что «ваше перемирие должно носить только военный характер и политические вопросы не должны в него включаться»92.
28 июня прусская армия подошла к Сен-Дени. До Парижа было рукой подать. Англичане Веллингтона расположились в Сенли.
Остатки Северной армии, разбитой у Ватерлоо, прибыли в столицу для ее защиты. Однако все части были до такой степени дезорганизованы и морально разложены, что Даву понял – всецело можно рассчитывать только на три корпуса маршала Груши: Вандама, Жерара и Эксельманса. Но они еще не подошли. В течение 28 июня корпус Вандама двигался из Суасона; вечером того же дня генерал Вандам писал Даву, что его люди совершенно измучены маршами, что не раньше чем через сорок восемь часов его войска смогут занять позиции вокруг Парижа.
28 июня в пять часов вечера Даву выпустил приказ по дислокации корпусов французской армии вокруг столицы. В заключении маршал писал, обращаясь к не только к военным, но и ко всем французам: «Независимость нашей родины под угрозой. Наполеон отрекся и его больше нет, и нет больше ничего из того, что было в сердце француза, и между тем военные действия продолжаются. Вражеские генералы отказываются заключать короткое перемирие, о котором их просят. Они ждут разрешения на это, и ради пустой формальности они готовы проливать кровь; я говорю о пустой формальности, поскольку приказы должны поступить, если правители пожелают добавить к своим заявлениям искренность. Если эти декларации – ложь, любой, кто в сердце француз, к какой бы партии он не принадлежал, должен испытать жар патриотизма и предпринять все, чтобы заставить торжествовать нашу свободу и национальную независимость»93.
Тем временем, Даву объезжал окрестности столицы и отчетливо видел, что город совершенно не готов к длительной обороне. Если на правом берегу Сены фортификационные сооружения находились в достаточно хорошем состоянии и отвечали всем требованиям, то на левом берегу реки, со стороны Версаля и Сен-Жермена, укрепления практически отсутствовали. Конечно, некоторые меры были приняты военным министром в последние недели июня месяца, но этого явно было недостаточно, и Даву писал Временному правительству, что обороны на левом берегу Сены не существует. Маршал убедился, что защитить Париж с военной точки зрения не представляется возможным, тем более что политическая и двусмысленная возня Фуше ясно давала понять Даву, что оборона города совсем не входила в планы председателя Временного правительства. Маршал пришел к единственному выводу, что необходимо пойти на переговоры с союзниками о перемирии. Однако и здесь Даву встал перед большими трудностями. Члены правительства и представители парламента не хотели брать на себя ответственность за переговоры, если военные не давали гарантии защитить столицу. Более того, Фуше не хотел ни во что ввязываться до тех пор, пока не достигнет своих личных политических целей. Обстановка была сложной и запутанной.
29 июня Наполеон находился еще в Мальмезоне, ожидая паспорта, чтобы выехать в Рошфор, когда он услышал звуки канонады, раздававшиеся у деревни Обервиль, атакованной передовыми отрядами пруссаков. Тут же в его голову пришла идея, предложить свои услуги в качестве простого генерала при обороне Парижа. Он поручил генералу Бекеру, который являлся посредником между Временным правительством и ним, передать свое предложение. Бекер прибыл в столицу и имел встречу с Фуше, о которой поведал нам в своих «Реляциях». «Император, - произнес Бекер, - послал меня сказать вам, что положение во Франции, пожелания патриотов и крики солдат требует моего присутствия, чтобы спасти родину. Не как император, но как генерал он просит предоставить ему командование и чье имя и репутация могут еще осуществить большое влияние на судьбу Империи. Отбросив неприятеля, он обещает отправиться в США, чтобы там осуществить свое предназначение».
Как замечает Бекер: «Предложение было соблазнительным в том состоянии, в котором находилась страна, однако комиссия молчала». Видя нерешительность членов правительства, Фуше взял слово. «Почему, - обратился он к посланнику экс-императора, - вы взяли на себя подобную миссию, когда вы должны были ускорить отправление Императора в интересах его личной безопасности, которую мы не может более гарантировать, поскольку неприятель очень быстро двигается к Парижу, а рапорты наших генералов, поступившие этим утром, сообщают нам о большом дезертирстве в армии. Держите, - добавил он, бросив эту корреспонденцию перед ним, - прочитайте письма генералов Груши, Вандама и других и вы увидите, что если Император будет еще больше откладывать отправление, он попадет в руки врага...» И далее Фуше добавил: «Передайте Императору, что его предложение не может быть принято; он должен как можно быстрее уехать в Рошфор, где он будет в большей безопасности, чем в окрестностях Парижа»94.
Пока шла эта беседа, направил одного из адъютантов к Даву с тем же самым предложением.
Князь Экмюльский встретился с адъютантом Наполеона. Выслушав его, он не без некоторого раздражения произнес: «Как это возможно, чтобы вы прибыли сюда, чтобы говорить мне о подобном безрассудстве? Однако вам, следовательно, неизвестно, что император не пожелал употребить власть, когда она была у него в руках; что он отверг мои советы и мои настойчивые просьбы, когда я ему ручался за успех; что он пожелал довериться палатам, которые были враждебны к нему и которые требовали его отречения? Император, следовательно, не знает более, с какими людьми он имеет дело? Он, следовательно, не понимает, что обращается к своим врагам, к людям, которые боятся его, которого хотели бы вовсе не знать и которые, если он не уедет, будут способны отдать приказ арестовать его или арестуют самолично? Следовательно, у императора нет никого, кто мог бы дать ему совет в том положении, которое он создал себе сам? Как пришло вам в голову рассказывать мне сейчас о таких абсурдных предложениях? Ступайте, месье, и в следующий раз думайте, прежде чем исполнять поручения, которые вам дают»95.
В этой связи возникает вполне уместный вопрос: неужели Наполеон, человек, искушенный в политике, прекрасный психолог, всерьез верил, что его предложение найдет отклик у людей, которые, выражаясь языком Даву, «бояться его, которого опасаются, которого хотели бы вовсе не знать и которые… будут способны отдать приказ арестовать его?» И добавим, всеми силами способствовали его падению. На что надеялся бывший император?
Адъютант (возможно, это был все тот же Флао) оскорбился высказываниями маршала и по возвращении к императору в Мальмезон дал волю своему гневу против военного министра, по всей вероятности наговорив о встрече многое из того, чего не было на самом деле. Один из секретарей Наполеона – Флери де Шабулон – взял на заметку впечатления обиженного адъютанта и вынес потом свое резюме о князе Экмюльском в этот период.
Как замечает по этому поводу Шенье: «Ошибка маршала, столь предусмотрительного, состояла в том, что он не подготавливал свои выражения; опыт должен был ему подсказать, что подчиненные способны отомстить, не только искажая слова, но и извращая мысли…»96
Фуше, несмотря на попытку наиболее непримиримых революционеров предоставить престол Франции малолетнему Римскому королю под именем Наполеон II при регентстве Марии Луизы, не видел никакого другого способа разрешить возникшую ситуацию, как добиться возвращения династии Бурбонов. Для этой цели он, обманывая всех и вся, «пытался воспользоваться услугами маршала Даву, который в должности главнокомандующего мог оценить лучше, чем кто-либо другой, трудность противостояния неприятелю, и имевшему искренний характер… Но вместо того, чтобы использовать маршала так, как он того желал, то есть идти по пути открытости и честности, Фуше осаждает его под любым предлогом и беспрестанно посылает к нему Витроля, чтобы тайно добиться желаемого заявления… Действительно, столь частое присутствие г. де Витроля рядом с маршалом спровоцировало один инцидент, который чуть не привел к более неприятным последствиям»97...
28 июня по предложению генерала Мутона-Дюверне палата представителей поставила на голосование прокламацию к армии. Было также решено, что этот адрес должен быть оглашен перед войсками на следующий день делегацией, состоящей из пяти человек. К этой депутации вскоре примкнули два представителя от палаты пэров. Вся эта делегация направилась в штаб-квартиру Даву, находящуюся в Виллете.
В это время на втором этаже штаб-квартиры князь Экмюльский вел переговоры с бароном Витролем7. Когда Даву доложили о прибытии парламентской депутации, он мог бы скрыть присутствие представителя короля и встретить делегатов в любом другом месте. Однако маршал не привык действовать тайно и скрывать от кого бы то ни было важные вопросы, тем более в столь напряженной и неопределенной обстановке, которая сложилась после отречения Наполеона и закулисной деятельности Фуше. Он решил использовать представившийся случай, чтобы форсировать ход событий, открыв свои проекты депутатам. Правда, он собирался это сделать раньше, выступив в палате представителей, однако Фуше и Исполнительная комиссия не позволили осуществить этот шаг. Несмотря на сильные возражения Витроля, который чувствовал себя не в своей тарелке, Даву встретил делегацию в той же самой комнате, где находился и представитель короля.
По свидетельству барона Витроля, Князь Экмюльский начал с того, что извинился за то, что не вооружил прибывшие части, согласно приказу Временного правительства: войска, по его словам, только расположились на бивак и не распределены по корпусам. Вообще, маршал не слишком одобрял посещение депутатами войск, поскольку опасался, что подобный образ действия, часто применяемый во времена революции, может привести солдат к чрезмерной экзальтации, которая, в свою очередь, может отрицательно повлиять на дисциплину в войсках. Гарат 8, один из делегатов, зачитал обращение к армии. Военный министр отделался общими фразами о «тяжелых обстоятельствах и дороге чести». После этого, князь Экмюльский заявил о тревожных сообщениях Груши, сообщавшего о беспорядках и уныние в войсках, которые прибывали к Парижу. Чтобы подготовить делегацию к вопросу о перемирии, военный министр начал издалека, однако запутался и, чтобы выпутаться из затруднительного положения, внезапно повернулся и произнес, указывая на представителя короля, тихо стоявшего в отдалении: «Вот господин Витроль, который может облегчить соглашения с генералами союзных войск!»
Эти слова произвели эффект разорвавшейся бомбы. Все присутствующие были изумлены подобным оборотом и на некоторое время в комнате наступила полная тишина. Дабы разрядить ситуацию, Витроль произнес, что Фуше пригласил его принять участие в переговорах, рассчитывая на то, что это облегчит заключение перемирия. Он сказал, что принял это предложение не из личного интереса, а исключительно в интересах страны. Правда, Витроль не сказал, что главным условием для заключения перемирия с союзниками – признание Людовика XVIII королем Франции.
Вскоре ненависть и ярость присутствующих делегатов стала выплескиваться наружу: один из депутатов с яростью в голосе высказал все, что он думает о Витроле и роялистах, генерал Фрессине чуть не ударил кулаком представителя короля, а молодой генерал Дежан воскликнул: «Мы никогда не поддержим Бурбонов. Мы скорее будем сражаться до последнего, чем перенесем такой стыд!»9 Обстановка накалялась. Даву, не ожидавший такой реакции, не знал что предпринять; он не осмелился продолжать излагать свои планы, а лишь ограничился тем, что пытался словами, правда, неумело, потушить накал страстей. Видя, что ничего не помогает и Витроль может пострадать, князь Экмюльский выпроводил королевского представителя из комнаты и попросил его как можно быстрее удалиться98.
Возвратившись в комнату, где продолжались гневные высказывания как против Витроля и Фуше, так и против него самого, Даву, совладав со своими нервами, сумел успокоить делегатов, заявив, что долг повелевает ему ничего не скрывать от народных представителей, что и вынудило его оставить Витроля в комнате; он добавил, что все его помыслы и действия никогда не будут направлены против интересов страны и не будут идти вразрез с желаниями народных представителей, что он будет всегда действовать в согласии со своими боевыми товарищами. Далее он заявил, что те неблагоприятные отчеты о моральном состоянии некоторых частей армии, о которых он говорил ранее, кажутся ему несколько преувеличенными, что у него есть некоторые обнадеживающие сведения, которые могли бы немного успокоить депутатов. После этих слов, князь Экмюльский порекомендовал депутатам выехать к войскам, увидеть все своими глазами и зачитать им прокламацию. Он, в свою очередь, займется довооружением тех частей, которым это требуется.
Успокоившись, делегация направилась к войскам, посетив все позиции от Бельвиля до Сен-Дени, которые занимали остатки 1-го, 2-го и 6-го армейских корпусов Северной армии и гвардия. «Старые ворчуны» Императорской гвардии, которые смотрели на всех депутатов как на предателей императора и сторонников Бурбонов, сначала приняли их с некоторой долей враждебности. Но при первых словах патриотического адреса, раздались, правда, не громогласные, но все же одиночные выкрики: «Да здравствуют представители народа! Да здравствует свобода!», которые смешались с более многочисленными возгласами: «Да здравствует Наполеон II! Нет Бурбонам! Да здравствует Наполеон II!» Та же ситуация повторялась везде, где зачитывалась прокламация перед линейными войсками. Офицеры открыто заявляли представителям палат, что они не для того проливали кровь в течение двадцати пяти лет, чтобы приветствовать и поддерживать короля, стремящегося сесть на престол Франции с помощью англичан и пруссаков. Как и офицеры, солдаты высказывали перед депутатами такие же мысли и выражали готовность поддержать только Наполеона II.
Посещение войск свело на нет недавнее негативное впечатление депутатов от встречи с бароном Витролем, и в своих отчетах они даже не упоминали об этом инциденте, а если и говорили в кулуарах, то как о незначительном событии.
Однако внутри самой Исполнительной комиссии разгорелась живая перепалка между Карно и Фуше. Карно, честный, но не столь далекий революционер, «организатор побед» в 1793 году, «слишком возбужденный ситуацией, и в своем волнении то склоняющийся принять Бурбонов, то видящий измену во всем, что способствовало их возвращению, стал обвинять Фуше за происшедшее в штаб-квартире в Виллете...»99
Герцог Отрантский, не выражая никакого волнения, заявил, что арест Витроля, которому тот подвергся еще во время правления Наполеона, был незаконным и что он, как председатель правительства, должен был прекратить этот произвол; Фуше сказал, что поручил барону отнести князю Экмюльскому незначительную депешу. «Давать это письмо Витролю или кому-либо другому, - заявил Фуше, - абсолютно одно и тоже; главное, что оно дошло и Даву его получил». – «Но Витроль – пылкий роялист, - воскликнул Карно». – «Я это знаю лучше, чем кто бы то ни был, - воскликнул герцог Отрантский». - «Витроль, я в этом уверен, устраивает заговор ради Людовика XVIII, - воскликнул Карно, задержав свой взгляд на председателе Временного правительства, - и он не один». – «Не хотите ли вы сказать, что я сговорился с ним? – уже с некоторым волнением произнес Фуше. – Обвините меня в этом перед палатами, что вам мешает? Но я вас предупреждаю, что сумею себя защитить». – «Я не смею утверждать, что вы договаривались с Витролем, однако я не верю, что существует еще более опасный роялист; он, кажется, совратил даже такого храброго маршала как Даву». - «Как и маршала тоже? – воскликнул Фуше. – Однако его будет трудно арестовать; идите и схватите его штаб-квартире!»
Карно стал единственным членом Временного правительства, кто на данный момент высказался резко против герцога Отрантского. Остальные, как обычно, молчали. После недолгого молчания, Карно предложил немедленно арестовать барона Витроля.
Фуше, как и следовало ожидать, высказался против; Коленкур, герцог Виченский, - воздержался; генерал Гренье и барон Кинет поддержали Карно. В итоге, большинством голосов было решено передать распоряжение префекту полиции о немедленном аресте представителя короля100.
Как замечает по этому поводу Анри Уссе, Фуше «защищался с трудом, очень пренебрежительно, и совершенно не защищал Витроля. Он уступил без сопротивления, с совершенным равнодушием отдал приказ арестовать его. В то же самое время, на самом деле, он предупредил своего секретаря Фабри найти убежище, чтобы временно укрыть его (Витроля – С.З.) от полицейских ищеек»101.
Высказывания бывшего министра полиции, а ныне председателя Временного правительства, не удовлетворили никакого, и тем более Карно, однако свели на нет вспышку гнева последнего, «который, как и многие его коллеги, уже изнемогал от фальшивости и неистовства положения»102. «Нежелание ни Наполеона, ни Бурбонов, - вполне справедливо констатирует Адольф Тьер, - являлось двойным отрицанием, не приводящим ни к чему. Карно не должен упрекать себя в первом, но упорствовать во втором – было недостойно ни его разума, ни его патриотизма»103.
Эти слова могли вполне подойти ко всем тем, кто не хотел здраво осмыслить сложившуюся ситуацию и продолжал верить и настаивать на том, что армии противника можно не только разгромить под стенами Парижа, но и выгнать за пределы Франции, посадив на престол Римского короля, сына Наполеона Бонапарта.
Между тем, по всей армии уже распространилась новость о присутствии ярого роялиста Витроля в штаб-квартире армии в Виллете. Естественно, сразу же вновь заговорили об измене, о невероятной инертности правительства и главнокомандующего в этом деле. Но кто был виновником? Вот тот вопрос, который задавали себе все. Зная порядочность Даву, признавая его безупречную службу, чувство долга, «никто не осмеливался открыто подвергать сомнению его честность»104. Однако не было ни одного, кто бы не бросил камень в сторону Фуше. «Вот – предатель!» - кричали все. Генерал Дежан даже потребовал выделить два батальона и отправить их в Тюильри для ареста Фуше и его немедленном расстреле. Это мнение сначала было принято, но затем отклонено. Последовали другие предложения, которые то принимали, то отклоняли. Наконец, чтобы покончить с этим делом, несколько генералов предложили опубликовать адрес, направленный против Бурбонов. С этим мнением согласились, а генерал Фрейсине взялся составить его, выразив в нем настоящие чувства армии, чтобы депутаты сделали все для предупреждения любых сделок с Бурбонами.
Последующие события предстают в несколько туманном виде:

По словам автора «Истории двух Реставраций», генерал Фрейсине, после того как «закончил свою работу, отправился с несколькими своими коллегами к главнокомандующему, чтобы добиться его одобрения и подписи... их единственная цель состояла в том, чтобы бесповоротно склонить на свою сторону Даву. Этот маршал, оказавшийся в ситуации, которая сложилась накануне, не смог отказаться от этого предложения перед своими подчиненными. В противном случае, отказ вызвал бы по меньшей мере настороженное подозрение. Он подписал. После него подписи поставили семнадцать генералов...»
По словам Волабеля, Даву взял на себя обязательство тотчас же доставить этот документ в палату представителей. Однако и на следующий день, 1 июля, адрес так и не был оглашен в палате. Маршалу стали предъявлять претензии, на которые он высказывал извинения за нерадивость и забывчивость своих подчиненных, и пообещал, что в этот день Адрес вскоре будет представлен перед депутатами. Только поздно вечером документ был доставлен, но перед оглашением, один из депутатов подошел к вице-президенту палаты Дюпону (из Эра) и тихо попросил, чтобы во время перечисления имен, подписавших Адрес, имя маршала не произносилось. Дюпон взял поступивший документ и зачитал его громким голосом: «Представители народа! Мы, находясь в присутствии неприятеля, клянемся перед всеми в том, что будем защищать до последнего вздоха нашу независимость и национальную честь. Нам желают навязать Бурбонов, но эти принцы отвергнуты подавляющим большинством французов! Если желаете их возвращения, вспомните, представители народа, о подписанном завещании армии, которая в течение двадцати лет была палладиумом французской чести... Бурбоны не предлагают никакой гарантии нации. Мы их приняли с чувствами самого благородного доверия (имеется в виду 1-я реставрация Бурбонов в 1814 году – С.З.); мы предали забвению все зло, которое они причинили нам своим ожесточенным желанием лишить нас наших самых священных прав. И как нам ответили на это доверие? Они рассматривали нас как мятежников и побежденных! Представители, эти размышления – ужасны, потому что они правдивы. Неумолимая история однажды поведает о том, что сделали Бурбоны, чтобы вновь возвратить себе трон Франции; она также расскажет о поведении армии, этой исключительно народной армии, и потомство решит, кто заслуживает большее уважении людей.
В лагере Вилетт, 30 июня 1815 года, три часа после полудня»105.
Под этим документом стояли подписи: маршала Даву, генерала графа Пажоля, генерала барона Фрейсине, генерала графа д'Эрлона, генерала графа Роге, бригадного генерала графа Арле, генерала Пеле10, бригадного генерала барона Кристиана, бригадного генерала барона Энриона, генерала Брюне, майора Гильемино, генерала барона Лорсе11, генерала Амбера, бригадного генерала Мариуса Клари, бригадного генерала Шартрана12, бригадного генерала Камбриеля, бригадного генерала Жанне, дивизионного генерала графа Вандама.
После продолжительных и бурных апплодисментов, Дюпон зачитал имена тех, кто подписал этот документ, делая акцент на имени Даву. Через несколько минут один из членов палаты, вручивший вице-президенту этот Адрес, приблизился и произнес с упреком: «Я же просил вас, господин президент, не произносить имя маршала». На что Дюпон заявил: «С кем я говорю? Кто вы?» «Депутат не ответил и поспешно вышел из зала», - заключает Волабель»106.
Так представляет нам историю с этим злополучным адресом автор «Истории двух реставраций». А вот как описывает ту же самую картину Габриэль Шенье:

Без ведома Даву был переделан адрес, предназначенный для оглашения в палатах. Генерал Фрейсине13, без всякого опасения быть наказанным за свое самоуправство и находясь под влиянием политических страстей, подменил первый адрес, откорректированный и одобренный маршалом, на редакцию, которая позволяла армии высказать в категоричной форме правительству, что она никогда не согласиться провозгласить Бурбонов и переносить их гнет: под руководством этого генерала первоначальная прокламация была переписана в новой редакции чистом на листе, завизированном князем Экмюльским14. Под этой новой редакцией были поставлены подписи семнадцати генералов: правда, из семнадцати подписей находились имена нескольких генералов, которых вообще не было на тот момент в штаб-квартире, а также подписи совершенно неизвестных генералов; после этого, видоизмененная прокламация была отправлена в палату представителей (депутатов), а 2 июля она была опубликована в «Монитере».
Маршал находился у заставы Энфер (d'Enfer), где он временно установил свою штаб-квартиру, когда к нему прибыли с известием о проведенной подмене. При маршале находились граф Бонди, префект департамента Сена, и барон Маршан, который временно выполнял функции военного министра. Поскольку они собирались возвращаться в Париж, то Даву попросил и того и другого тотчас же отправиться в палату представителей и изложить председателю палаты о фактах, которые ему только что стали известны. Маршал прекрасно понимал неуместность новой редакции, поскольку армии было известно о том, что от имени палат в стан неприятеля были отправлены представители для обсуждения с союзным командованием вопросов о перемирии и о возвращении Людовика XVIII на престол Франции; он также понимал и огромную опасность, которая угрожала самой армии, поскольку, выпуская такие политически невзвешенные решения, она становилась предметом суровых мер и даже мести как со стороны союзников, так и со стороны королевского правительства, которое желали восстановить в стране европейские державы.
Бонди и Маршан выехали в столицу и передали президенту палаты депутатов обо всем том, свидетелем чего они были; однако на тот момент адрес генерала Фрейсине был уже зачитан и даже было проведено обсуждение; таким образом, как замечает Шенье, «любое объяснение, любой протест становились бесполезными15»107.
Маршал в тот момент хотел направить в палату своих представителей, чтобы заявить категоричное несогласие и чтобы смягчить неблагоприятный эффект от этой неуместной манифестации; он даже составил письмо следующего содержания:

Военный министр, главнокомандующий армией – палате представителей.

В то время как положение Франции порождает мучительную тревогу в душу всех граждан, армия, испытывающая также горячо страдания, которые не сломили ее мужество и ее самопожертвование, посчитала необходимым ознакомить вас с чувствами, которые ее воодушеляют. Однако выражения адреса, зачитанного вам вчера, далеки от того, чтобы быть достаточными, и, не входя в детали мотивов ошибки, поместившей мое имя внизу этого адреса, я считаю обязанным заявить, занимая столь значительный пост и уважая нацию, представителями которой вы являетесь, о своих возрениях и принципах, которые не должны оставлять никаких сомнений в моих намерениях и не допускать никаких недостойных предположений относительно моего характера и лояльности, столь хорошо известных моим товарищам по оружию.
Армия представляет народ; ее интересы не могут быть отделены от интересов родины; она, в основном, предана правительству страны; она не высказывает раньше времени средства, которые могут примирить общественное благо с сохранением приобретенной славы; она не принадлежит ни к какой партии, не принадлежит ни к каким мятежникам и своими тяготами и делами не видит цели, как всеобщее благо для Франции, ради которой она готова пролить последние капли своей крови.
Любая другая интерпретация моих чувств, ее чувств и чувств других командиров – ошибочна и опасна; именно этот единственный, столь значимый мотив явился причиной демарша, который я предпринял сегодня перед вами»
108.

Однако после долгих раздумий Даву, поняв, что обман палат и общества уже слишком значителен и не стоит его еще более подчеркивать, не стал оглашать это письмо перед депутатами и предоставил событиям идти своим чередом.

Единственно, в своем письме в палату представителей Даву писал: «Это вам, - хранителям судьбы этой великой нации – выбирать главу правительства, который восстановит счастье; нам же, преданным воинам, уготовано без вопросов исполнить резолюцию, которую вы предпишите»109.
По словам Шенье, этот шаг князя Экмюльского был тем лучше, что спустя несколько дней генерал Пети и генерал Лорсе заявили свой протест против подписей, которые были поставлены в их отсутствие. «В «Истории двух Реставраций» («L'Histoire des deux Restaurations»), - добавляет Шенье, - совершенно неточно рассказывается о том, что произошло по поводу этого адреса. Автор был плохо осведомлен и не слишком опасался так называемых мемуаров, написанных о событиях 1815 года, в том, что касалось маршала Даву. Он недооценил характер этого выдающегося воина. У князя Экмюльского вовсе не было критиков, у него были только клеветники, которые желали удовлетворить свою ненависть, отомстить за свое израненное самолюбие, удовлетворить свою зависть и утолить свою потребность причинять вред. Следует сожалеть, что автор «Истории двух Реставраций» не в состоянии был узнать правду; он обеспечил бы маршалу Даву справедливость, которую тот заслуживает.
Автор «Исторической похвалы маршалу Даву» («l'Eloge historique du marechal Davout»110) не был более удачен в изображении фактов, относительно этого адреса; они также являются неточными…»111
Некоторые историки интерпретировали подобное поведение князя Экмюльского не иначе, как простую политическую целесообразность. Анри Лашук в своем труде «Последние дни наполеоновской империи» говорит, что поведение Даву явилось результатом того, что он узнал о намерении палаты представителей отпечатать 30 тысяч копий этого злосчастного адреса112. Историк Анри Уссе вообще подвергает сомнению подлинность мемуаров маршала относительно этого вопроса113, а Жан Тири заявляет, что Даву «не посмел отказаться подписать документ сам, дабы не увеличивать подозрения, тяжестью давивших на него»114.
Отвечая на подобные заявления, Джон Галлахер вполне резонно замечает: «Однако Даву объявил тремя днями ранее, что поддержит возвращение короля, если будут приняты определенные условия. В его мемуарах, написанных вскоре после этих богатых на события дней (хотя и не изданные до 1897-98 гг.), он писал, что был против адреса как раз за аполитичность его заявления, однако «поскольку мы были накануне сражения, маршал [сам] боялся, что демонстрация разногласия, разлад среди руководителей, может лишь ослабить и деморализовать армию»115. Анри Лашук, - продолжает Галлахер, - не смог понять характер Даву, когда писал о нем в эти критические дни, что «гражданская храбрость не имеет ничего общего с военной храбростью»116. Маршал был столь же честным и прямолинейным в политических вопросах, как и в военных. Он выступил в пользу реставрации Бурбонов перед Комиссией правительства и представителями палат. Он принял генералов и представителей палат в присутствии Витроля, известного роялиста. Кроме того, его действия после капитуляции Парижа не указывают на человека, добивающегося либо благосклонности, или даже допуска к восстановленному королю»117.
На наш вгляд версия Шенье выглядит более убедительно уже только потому, что некоторые генералы через несколько дней высказали протест, заявив, что не ставили свои подписи под этим документом. Этот факт, кстати, подтверждает и Волабель. К тому же маршал в истории, рассказанной Волабелем, действует прямо противоположно своим принципам, что совершенно не характерно для него.

Ситуация более всего осложнялась тем, что следовало безотлагательно решать вопрос о войне. Формально Временное правительство как будто собиралось возглавить борьбу по отражению вражеского нашествия. 25 июня 1815 года специальным декретом оно объявило о том, что все его действия будут предприняты «от имени народа». Подобный пассаж в духе 93-го года в эти кризисные дни обманул многих, особенно тех, кто хотел быть обманутым. На самом деле, Фуше и не собирался действовать «от имени народа», не собирался вообще организовывать какой бы то ни было отпор вторгнувшемуся во Францию неприятелю. Все его помыслы были направлены только на одно – «сдаться» Бурбонам, отдать им Францию, а для себя выхлопотать тепленькое местечко в новом правительстве.
Фуше, как никто понимал необходимость выхода из того опасного положения, которое сложилось: с одной стороны, армии неприятеля, готовые атаковать Париж, с другой – палата депутатов, готовая зайти слишком далеко в наиболее безумных решениях. Он решил организовать совещание с военными, чтобы вынудить их дать объяснения по одному, но очень существенному вопросу: в состоянии или нет они защитить Париж? Если армия могла это сделать, - нужно воевать; если же нет, - необходимо сдать столицу неприятелю. «Это действительно был единственный способ выйти из лабиринта, - пишет Адольф Тьер, - и способ был хорошо задуман. Однако ему недоставало открытости… которая, сокращая эту болезненный агонию, могла спасти достоинство перед всем миром, сильно скомпрометированное этими продолжительными увертками»118.
С приближением союзников палаты приняли решение объявить Париж на осадном положении. Согласно этому решению, Исполнительная комиссия правительства 28 июня приняла решение, чтобы Северная армия немедленно отошла к Парижу для его защиты; оборона внешних укреплений столицы была возложена на линейные войска, внутренних – на Национальную гвардию. Статья 3-я постановления правительства гласила: «Стрелки (федераты) Национальной гвардии будут нести службу… как дополнительная помощь линейным войскам при защите постов, наиболее приближенных к городу»119. Национальные гвардейцы рвались в бой и Даву был всецело за использование этих сил при обороне Парижа. 30 июня 1815 года он пишет письмо маршалу Массена, назначенному командующим Национальной гвардией: «Монсеньор маршал, большое количество солдат Национальной гвардии готовы идти добровольцами на передовую линию. Имеется большое число тех, кто этим утром направились рассеянной цепью навстречу врагу… Каждый легион выдвигает вперед своих храбрецов, готовых отличиться, благодаря решительности и патриотизму. Я призываю вас, монсеньор маршал, обратиться к ним с возванием: пусть каждый человек, обладающий мужеством и доброй волей встанет в наши редуты… Они будут содействовать линейным войскам в защите укреплений… Честь француза не нуждается в стимуляции. Я не сомневаюсь в том, что множество солдат Национальной гвардии спешат присутствовать на перекличке в лагере и верят в родину, над которой нависла угроза»120.
Однако Фуше, как председатель Временного правительства, делал все, чтобы парализовать действия и волю защитников столицы, и в лице маршала Массена он нашел послушного исполнителя своих планов. Как пишет Шаррас, Массена, поставленный во главе Национальной гвардии, «думал только о том, чтобы пользоваться на досуге своими повсюду награбленными несметными богатствами…16. Выбрав подобного главнокомандующего, Фуше останавливал одну из пружин оборонительного механизма»121.
Насколько реален был успех под Парижем и насколько реально было одержать победу над объединенными силами коалиции вообще? Вот те вопросы (мы не касаемся здесь политического аспекта), которые необходимо ставить себе всякий раз, когда дело доходит до бессмысленных и совершенно неоправданных обвинений в том, что Даву струсил, предал интересы армии и народа, отказавшись от борьбы не только за столицу, но и за Францию. А ситуация была не из легких, и главным аспектом в ней являлась именно военная сторона, которая в большей степени определяла и политику. Конечно, можно было бы сравнить положение Франции в 1815 году с положением страны в 1792-1793 гг., когда против нее выдвинулась могущественнейшая коалиция европейских монархов. Однако сходства было слишком мало. Достаточно лишь беглого обзора, чтобы убедиться в том, что у Франции 1815 года уже не было ни физических, ни ни материальных, ни политических сил, чтобы не только вести полномасштабную войну, но и, что главное, - выиграть ее. Единичные, локальные победы, не могли бы изменить общую картину. Поражение, а в этом не приходилось сомневаться в виду огромнейших сил коалиции, ставило бы страну в полную зависимость европейских держав и никакие политические ухищрения не смогли бы облегчить эту зависимость.
Да, у Даву под стенами Парижа было достаточно сил, чтобы некоторое время сдерживать союзные войска и даже иметь успех над пруссаками и англичанами, находящимися в непосредственной близости от города. Правда, оборонительные сооружения вокруг Парижа не везде были в достаточно хорошем состоянии, а в некоторых местах их вообще не существовало, что делало невозможным длительную оборону на этих участках. Если на правом берегу Сены имелись фортификационные сооружения, которые явились бы серьезным препоном для неприятеля, то на левом берегу, напротив, укреплений практически не было. Единственным плюсом здесь было то, что если бы неприятель решился атаковать Париж с юга, ему пришлось бы переходить Сену и иметь реку у себя в тылу, что ставило его войска в невыгодное положение. Однако успех на этом направлении не мог быть достигуть против подавляющих сил противника.
Чтобы попытаться убедить Блюхера и Веллингтона согласиться на перемирие, чтобы подготовить почву для переговорного процесса, Даву направил к ним генералов Келлермана и Туртона. Это отчаянное усилие к остановке военных действий одновременно соединялось с переговорами с Витролем по урегулированию внутриполитического кризиса.
Герцог Веллингтон выразил желание завершить борьбу, однако объявил, что на данном этапе не видит никого, с кем можно было бы сесть за стол переговоров122.
В отличие от английского командующего, Блюхер отказался вести переговоры и 1 июля ответил Даву письмом следующего содержания17: «Монсеньор маршал, это неправда, что все причины войны между союзными державами и Францией устранены, потому что Наполеон отрекся (от престола). Он отказался от него исключительно в пользу своего сына, а резолюция объединенных властей исключают право на трон не только Наполеона, но также и всем членам его семьи.
Если генерал Фримон посчитал, что имеет право заключить перемирие с генералом противника, который выступал против него, - это вовсе не является мотивом для нас действовать аналогичным образом.
Мы будем добиваться нашей победы; Бог дал нам и желание и средства.
Остерегайтесь того, что вы делаете, монсеньор маршал, и не повергайте еще один город в несчастье, поскольку вы знаете, на что будет способен разъяренный солдат, если ваша столица будет взята приступом. Хотите ли вы принять на себя проклятия Парижа, как вы приняли их от Гамбурга?
Мы желаем войти в Париж, чтобы защитить честных людей от грабежа, который исходит от каналий. Перемирие, удовлетворяющее нас, может быть заключено только в Париже. Вы, вероятно, недооцениваете, монсеньор маршал, то положение, в котором находимся мы по отношению к вашей нации...»123
«Каждое слово этого письма, - пишет Волабель, - которое Даву получил после совета, организованного утром 1-го июля в Тюильри, содержало наглость или оскорбление. Напоминание о проклятиях Гамбурга, на которые ссылается Блюхер, является, кроме того, убийственным оскорблением. Блюхер в этом грубом намеке явился проводником жестокой ненависти, поднятой в Германии в связи с энергичной обороной этого города (маршалом Даву в 1813-1814 гг. – С.З.) – одного из самых прекрасных военных титулов Даву. В этом случае обвиняли его порядочность, его честь. И именно эту гнусную клевету прусский генерал дерзко бросил в лицо маршалу Франции, находящемуся во главе 100 тысяч солдат!»124
И эти слова написаны человеком, которого никоим образом нельзя назвать доброжелательно настроенным к князю Экмюльскому. Правда дальше, не без едкого сарказма, Волабель заключает: «Даву проглотил это унижение»125.
Когда маршал показал письмо нескольким генералам, прибывшим к нему, один из них - Эксельманс – воскликнул, прочитав послание прусского генерала: «Как, монсеньор маршал! Блюхер осмелился написать вам это? Я надеюсь, вы ответите ему пушечными выстрелами!» По словам автора «Истории двух Реставраций», Даву «хранил молчание»126.
К 1 июля Блюхер подошел к Парижу. Извещенный, что на левом берегу Сены укрепления либо отсутствовали, либо были слишком слабы, он решил занять позиции южнее Парижа и оттуда организовать атаку.
Даву, узнав об этом, отдал приказ своему адъютанту полковнику Кастре разрушить мосты в Безоне и Шату, что и было сделано. Помимо этого, маршал предписал командующему войсками в Париже направить командира эскадрона с 200 человек охраны захватить Рюэй, чтобы разрушить мост в Пеке, ниже Сен-Жермена.
Этот офицер не смог выполнить свою миссию; сначала он не смог заставить повиноваться себе солдат, которые заявили, что слишком утомлены и желают возвратиться в Париж; потом он не смог противостоять нескольким жителям деревушки Пек, среди которых был один журналист, позже пустивший явно преувеличенный слух, гордясь тем, что именно он сохранил для союзников эту переправу; офицер, под мнимым предлогом, что мосты в Безоне и Шату сожжены, а стало быть сообщение с Сен-Жерменом прервано, посчитал свою миссию бесполезной и возвратился в Париж.
Пруссаки, извещенные о сохранности моста в Пеке, тут же заняли его, намереваясь перейти на левый берег Сены, чтобы оттуда атаковать Париж, в то время как англичане действовали бы на правом берегу.
Предполагая эти действия противника, Даву оставил на правом берегу войска, участвовавшие в битве при Ватерлоо, на левом берегу расположил Вандама с бывшим корпусом Груши; Императорская гвардия находилась в резерве на Марсовом поле, с понтонным мостом, находившимся рядом с Йенским мостом, чтобы облегчить переброску сил с одного берега реки на другой. Артиллерия крупного калибра была установлена на высотах Отей, чтобы держать под обстрелом равнину Гренель в случае, если противник, действующий на левом берегу Сены, атаковал бы большими силами Вожирар.
Был ли шанс в данной ситуации успешно защитить Париж? Вполне возможно, если учесть, что англичане действовали бы против сильных северных укреплений, оборона которых вполне могла бы быть предоставлена небольшим силам, что освобождало дополнительные войска для обороны менее защищенных, а стало быть, более уязвимых позиций на левом берегу Сены. К тому же высоты Монмартр, Бельвиль, Шарон главенствовали над местностью, что усиливало оборону на севере.
Таким образом, Даву, не опасаясь за северные укрепления, мог перебросить против пруссаков большую часть войск, что обеспечивало ему выигрышное положение над слишком растянутыми прусскими войсками.
Однако даже в этом случае, был ли шанс серьезного успеха, который спас бы страну? На этот вопрос ответить утвердительно практически не представляется возможным из-за подавляющего численного превосходства сил коалиции и их твердого желания вести войну до окончательной победы. С востока двигались 200 тысяч человек, из которых 50 тысяч солдат под командованием Вреде уже находились на расстоянии 4-5 дней от Парижа. И это - не предел, так как союзные монархи обещали выделить столько сил, сколько понадобиться для победы. Ресурсы же Франции были исчерпаны войнами, шедшими на протяжение последних 25 лет. «Без сомнения, - вполне резонно замечает Тьер, - даже если после большого успеха у нас был бы Наполеон… все равно не было никакой возможности противостоять коалиции»127.
Именно такие мысли приходили в голову «несгибаемому защитнику Гамбурга, ставшему защитником Парижа»128. Обвинять такого человека в слабости или трусости, и тем более в подлости – полнейшее безрассудство! Даву видел все «за» и «против» своего положения; он видел преимущество, которое он получил, благодаря неосмотрительному шагу союзников, разделивших свои силы рекой и не способных быстро сконцентрировать их в случае удара французов; маршал же мог атаковать всей массой своей армии пруссаков на левом берегу и подвергнуть их жестокому поражению.
Как военный человек, заботящийся о преумножении своей ратной славы, он готов был атаковать противника и сражаться, однако как гражданин, как человек, занимающий высокий пост, от которого зависела участь как города и ее жителей, так и страны в целом, он понимал, что в случае неудачи город будет подвергнут ярости прусской солдатни, – а в этом он не сомневался, так как хорошо знал немцев и Блюхера, много лет губернаторствуя в Германии; победа же принесла бы мало проку в виду скорого прибытия русской и австрийской армий, и тогда общее положение как в военном, так и в политическом плане оказалось бы более чем прискорбным. Поэтому в эти дни в нем боролись два человека: солдат и солдатская слава против гражданина. Ко всему прочему, Даву был наполнен большим недоверием и раздражением к Фуше, которому он предложил искренние и здравые средства для прекращения кризиса, открыто выступив с ними перед правительством и предложив им восстановить Бурбонов на почетных для страны условиях. Однако Фуше втайне от всех вел свою игру, никого не посвящая в свои планы, всех обманывал, надеясь остаться на плаву при новом режиме. Вся эта подковерная возня как Фуше, так и палат сильно раздражала маршала, привыкшего к ясности и честности.
Несмотря на сложность ситуации вокруг Парижа, Даву пытается в срочном порядке укрепить подходы к столицы с юга. Вечером 30 июня он отчитался перед Временным правительством о произведенных и производимых работах.
Исходя из этого отчета, 1 июля в 8 часов утра Фуше направил маршалу письмо следующего содержания: «Монсеньор маршал, мы ожидаем рапорт, о котором я вас просил относительно военного положения. Этот рапорт должен сводиться к ответам на следующие вопросы:
- Можете ли вы защитить все подступы к Парижу, в том числе и на левом берегу Сены?
- Можете ли вы воспрепятствовать неприятелю войти в Париж?
- Можете ли вы вести бой на всех пунктах, не ставя под угрозу судьбу миллиона людей?
Одним словом, как долго вы можете ручаться за судьбу столицы?
Нам кажется необходимым, чтобы вы прибыли тотчас на совет, который откроется этим утром в 10 часов. Присутствие губернатора города (т.е. Даву – С.З.) необходимо, поскольку речь пойдет о том, чтобы окончательно оговорить его судьбу»129.
«Маршал Даву, - пишет Шенье, - тотчас понял, с какой целью были поставлены эти вопросы, на которые ни один благоразумный человек не мог бы дать категоричного ответа: правительство пожелало освободиться от ответственности и переложить ее на главнокомандующего». И далее добавляет: «Это соображение было далеко от того, чтобы помешать князю Экмюльскому выразить со всей прямотой свое мнение; однако более важные заботы занимали его и не позволили ему ни написать герцогу Отрантскому, ни отправиться на совет»130.
Однако члены правительства, неправильно расценив молчание и отсутствие маршала, как недоверие к Фуше, в час после полудня направили второе письмо князю Экмюльскому, которое подписали все члены Временного правительства. В этом послании они указывали, что распоряжения, которые маршал получил ранее от Фуше, являлись общими для правительства, а не личными указаниями председателя; в этом письме маршалу предлагалось безотлагательно прибыть на чрезвычайный совет.
Но и на этот раз Даву уклониться и не появился на совещании. Дело в том, что в то время когда должна была начаться встреча, Даву получил известие о прибытии корпусов Северной армии к Парижу. Маршал выехал им навстречу, чтобы отдать указания о размещении частей на позициях вокруг столицы.
Тем временем, собрался чрезвычайный совет, на котором кроме членов правительства, присутствовали представители обеих палат, маршалы Массена, Сульт и Лефевр, генералы Газан и Мутон-Дюверне, а также генерал Вале, представлявший артиллерию, и генерал Депонтон, представлявший инженерные части. В ходе непродолжительного обсуждения, было решено передать вопрос относительно обороны Парижа исключительно военному совету, который должен был начать свою работу вечером в Виллете.
После того, как обсуждение закончилось и приглашенные покинули зал заседания, члены Временного правительства утвердили следующее постановление:
«Статья 1. Маршал князь Экмюльский соберет этим вечером, в 9 часов, в штаб-квартире в Виллете военный совет, на который он пригласит старших офицеров, командующих армейскими корпусами… а также старших офицеров, командующих артиллерией и инженерами.
Статья 2. Все маршалы, находящиеся в Париже, а также генерал-лейтенант Газан приглашаются на совет, чтобы принять участие в обсуждении.
Статья 3. Предмет обсуждения состоит из следующих вопросов:
1 – В каком состоянии находятся укрепления как на правом, так и на левом берегу (Сены)?
2 - Способна ли армия защитить все подходы к Парижу, в том числе и на левом берегу Сены?
3 - Может ли армия вести бой на всех пунктах одновременно?
4 - В случае неудачи, может ли главнокомандующий сохранить или собрать достаточные средства, чтобы противостоять наступлению живой силы (противника)?
5 - Достаточно ли боеприпасов для ведения нескольких сражений?
6 - Наконец, можно ли поручиться за судьбу столицы и на какое время?
Статья 4. Будет составлен протокол по обсуждению на военном совете, который должен быть подписан маршалами и присутствующими старшими офицерами.
Статья 5. Исполнение этого протокола будет немедленно направлено комиссии правительства (Временному правительству – С.З.)»131.
Вечером того же дня, 1 июля, вернувшись в свою штаб-квартиру в Виллете, Даву нашел письма правительства, протокол утреннего совещания в Тюильри и распоряжение собрать военный совет. Маршал тотчас отослал адъютантов для того, чтобы они оповестили всех заинтересованных лиц собраться ранним утром 2 июля в Виллете. Оставшуюся часть вечера и ночь князь Экмюльский использовал для размещения войск: гвардия была расположена на Марсовом поле и являлась резервом; ниже Йенского моста через Сену был переброшен понтонный мост, чтобы облегчить переправу войск с одного берега на другой; 24 орудия крупного калибра были установлены на высотах Отей для обстрела Гренельской равнины и неприятеля перекрестным огнем в случае его наступления; боеприпасы и несколько кавалерийских депо, составленных из спешенных кавалеристов, были направлены к Севрскому мосту и поступили в распоряжение генерала Пюлли.
Ранним утром 2 июля в штаб-квартире в Виллете собрался военный совет, на котором присутствовали: маршалы Массена, Сульт, Монсей, Мортье, Келлерман, Лефевр, Серюрье, Удино, Гувион Сен-Сир, Груши, а также генералы Вандам, д’Эрлон, Рейль, Друо, Газан, Вале и Депонтон. Маршал Макдональд, герцог Тарентский, был приглашен, однако не появился. В отличие от Макдональда, маршал Ней даже не получил приглашение. Как замечает по этому поводу Коленкур: «Обвиняемый в измене, он, возможно, больше не чувствовал себя в безопасности посреди этих солдат. Кроме того, он не получил никакой команды ни во время обороны Парижа, ни при отходе за Луару»132.
В повестке дня стояли вопросы, которые были подняты во время совета в Тюильри 1-го числа. Как председательствующий, Даву открыл совет перечислением вопросов, которые предстояло обсудить. Затем генерал Вале, командующий артиллерией, доложил о состоянии фортификационных сооружений вокруг города. В своих воспоминаниях он писал, что к 1 июля «на правом берегу некоторые работы не были завершены, в то время как на левом - они были только намечены»133.
В течение шести часов совет обсуждал военную и политическую обстановку, после которого были вынесены ответы на поставленные вопросы:
К первому вопросу (В каком состоянии находятся укрепления как на правом, так и на левом берегу (Сены)?): состояние укреплений и их вооружение на правом берегу, хоть и неполное, но, в общем, удовлетворительное. На левом берегу укрепления могут рассматриваться как несуществующие.
Ко второму вопросу (Способна ли армия защитить все подходы к Парижу, в том числе и на левом берегу Сены?): армия способна оборонять все подступы к Парижу, но не бесконечно долго; она не должна испытывать недостаток в продовольствии и убежище.
К третьему вопросу (Может ли армия вести бой на всех пунктах одновременно?): трудно допустить, что армия будет атакована сразу на всех пунктах, но если это произойдет, нет никакой надежды оказать сопротивление.
К четвертому вопросу (В случае неудачи, может ли главнокомандующий сохранить или собрать достаточные средства, чтобы противостоять наступлению живой силы (противника)?): никакой генерал не может ручаться за результат сражения.
К пятому вопросу (Достаточно ли боеприпасов для ведения нескольких сражений?): боеприпасов достаточно.
К шестому вопросу (Можно ли поручиться за судьбу столицы и на какое время?): нет никакой гарантии относительно этого.
Решение военного совета тотчас же было передано членам Временного правительства.
Еще во время совета Даву сообщили об успехе, который имели над пруссаками Эксельманс и Пире у Версаля...
Утром 1 июля кавалерийская бригада полковника Шора двинулась к Версалю с приказом занять дорогу Париж – Орлеан. Это была гордость прусской кавалерии – гусары из Бранденбурга и Померании.
Даву прекрасно сознавал, что армия Блюхера находилась в невыгодном положении. Растянутая от Версаля через Сен-Жермен к Сен-Дени, она могла быть атакована и принуждена была бы сражаться в невыгодном положении – как численном, так и тактическом. Несмотря на то, что англичане Веллингтона приближались к Парижу, они не смогли бы принять участия в битве на западном направлении. Французская армия жаждала боя, жаждала победы над пруссаками и англичанами, чтобы отомстить за Ватерлоо. Однако Даву решил не предпринимать большого сражения. Он желал того же, что и армия, он был уверен в победе и знал, что эта победа принесет новую славу к его уже прославленному имени. Но реализм продолжал управлять его поступками. Даву продолжал верить, и вполне правильно, что, несмотря на выигрыш этого сражения, кампания уже проиграна. Неизбежный приход австрийской и русской армий, которые двигались к границам Франции, будет решающим фактором. Впервые в своей жизни Даву отверг славу выигранного сражения интересам нации. Но он так же понимал, что армия рвется в бой, что удержать ее, находясь в бездействии, невозможно. Он решился на небольшие, локальные стычки, чтобы дать понять союзникам, что Париж готов отразить атаки неприятеля.
Узнав от генерала Гренье, что прусские кавалеристы двинулись к Версалю, Даву приказал генералу Эксельмансу выйти им навстречу и уничтожить. Последний, будучи решительным сторонником продолжения войны до конца, бросился выполнять это распоряжение, рассчитывая хоть как-то отомстить врагу за Ватерлоо. Он поместил генерала Пире в засаду у Роканкура с 4-м и 6-м полками конных егерей, а сам во главе драгун и при поддержке 44-го линейного полка двинулся на Версаль по дороге на Велизи. Вражеская кавалерия состояла из двух гусарских полков из Бранденбурга и Померании под командованием полковника Шора и насчитывала в своих рядах не менее 1500 человек. Столкновение произошло перед Версалем: Эксельманс вместе с 5-м и 15-м драгунскими полками атаковал пруссаков с фронта, 6-й гусарский и 20-й драгунский полки нанесли удар по противнику с флангов.
Стремительная атака французов привела в страшное расстройство прусскую кавалерию: бригада Шора была разгромлена и отступила в большом беспорядке к Сен-Жермену, потеряв одними только пленными более 400 человек. Прусская пехота, находящаяся в Сен-Жермене, слишком поздно получила приказ выступить и не смогла оказать какую-либо поддержку своей кавалерии.
Этот успех остальная часть французской армии восприняла как прелюдию к предстоящему всеобщему наступлению на врага.
«Этот блестящий военный подвиг за последние двадцать два года кровавой борьбы, - писал Тьер, - явился лишь слабым утешением нашим несчастьям и в сущности ничего не менял»134.
Как замечает Шенье: «Таким образом Даву на следующий день ответил на высокомерное письмо прусского генерала, который из-за своей природной невоздержанности превозносил себя и свой военный гений». И добавляет: «В «Истории двух Реставраций» («L'Histoire des deux Restaurations») говорится, что Даву проглотил унижение дерзкого письма прусского генерала: мы видим, каким образом он ответил»135.
Взбешенный от этой неудачи, Блюхер направил во второй половине дня пехоту к Севрским высотам. Однако французы не только отстояли свои позиции, но и вынудили пруссаков отступить с большими потерями.
Одновременно с этим нападением, пруссаки предприняли атаку со стороны Исси, где их также постигла неудача. Генерал Вишери, руководивший обороной на этом участке, был ранен.
Даву известил Фуше об успешном отражении вражеских атак на город. Однако реакция главы Временного правительства была прямо противоположной: герцог Отрантский пришел в ужас и написал маршалу, что из-за его, Даву, действий он лишиться всего; что переговоры с союзниками могут оказаться невозможными и просил маршала избегать каких-либо новых вылазок. Обе палаты – палата депутатов и палата пэров – выразили те же опасения. Весь этот хор в едином порыве стал осуждать князя Экмюльского в том, что его действия помешают Временному правительству и им, депутатам, спасти страну, не проливая кровь.
Здесь вовсю стала видна двуличная позиция не только Фуше, но и самих депутатов, которые, с одной стороны, громогласно кричали о патриотизме, об отпоре врагу, чуть ли не о войне до победного конца, а с другой стороны, постоянно одергивали своими выступлениями и решениями маршала Даву, давая понять, что сопротивление союзникам не входит в их планы спасения страны.
Уже после прихода к власти Бурбонов, все эти громогласные политиканы из кожи лезли вон, чтобы обвинить князя Экмюльского в предательстве, в том, что именно он, сговорившись с Фуше, посадил на французский престол династию Бурбонов. Это глупое обвинение, не подкрепленное никакими убедительными доказательствами, кроме громогласных заявлений и ссылок на мемуары явных врагов и недоброжелателей князя Экмюльского, взяли на вооружение некоторые историки, до сих пор обвиняя Даву чуть ли не в измене своей стране и своему народу.
«Безосновательные претензии, - восклицает Шенье, - лживые упреки, абсурдные обвинения, которым можно только удивляться: как разумные люди могли верить в это, в то время как вся жизнь этого человека опровергает их; в течение 1792-1815 гг. мы видим, что Даву служит и защищает те же принципы! Преданный своей стране, верный человеку, избавившему Францию от анархии и сделавшему ее великой и уважаемой, но скромный и благородный среди почестей, которыми победоносный монарх осыпал его, он никогда не был ни поражен придворной властью, ни ослеплен милостями. И, однако ж, именно этого военного, благодаря низким страстям, пытались изобразить гнусным! Именно его обвиняли в предательстве герою, которого он поддерживал и которому служил с усердием; в измене своей стране, потому что не пожелал стать известным мятежником и взять… факел, чтобы разжечь гражданскую войну по всей Франции!»136
Позднее князь Экмюльский писал в своих мемуарах о Ста днях: «У меня не было сомнений, что сражение, возможно, будет выиграно под стенами Парижа и столь быстрым успехом утешило бы горе страны. Если бы я прислушивался только к интересам своей собственной военной славы, то я не колебался бы получить выгоду от удобного случае, представившегося мне. Однако это послужило бы лишь моим собственным интересам. Политическая и военная ситуация не изменилась бы, поскольку враг имел огромные подкрепления, которые вскоре присоединились бы к ним и дало им численное превосходство. Мы все-таки были бы принуждены к переговорам после бесполезного кровопролития»137.
Те же мысли высказывает в своих воспоминаниях генерал Матье Дюма: «Эта соответствующая позиция и состояние французской армии, дали повод некоторым военным думать, что маршал Даву смог бы дать сражение лорду Веллингтону и иметь большой успех. Те, кто делали одному из наиболее известных наших воинов и наилучших генералов столь несправедливый упрек, не задумались, что если бы маршал перешел в наступление, он не мог обещать себе другой успех, кроме как временно вынудить лорда Веллингтона отвести войска своего правого фланга: это задержало бы взятие столицы на несколько дней, так как австрийская и русская армии не медлили, чтобы соединиться, и в этом случае, помимо трудности отступления, столица неизбежно бы пала на милость победителям. И судьба армии в сражении при Гренеле оказалась бы обратной: Париж, ставший полем битвы, был бы отдан на ярость солдат. Справедливости ради нужно сказать, что если бы имелся некоторый шанс на успех, то он был бы более чем сомнительным, и должно верить, что маршал Даву, отягощенный столь тяжелыми размышлениями, был достаточно великодушным, чтобы пожертвовать интересами своей славы спасению своих сограждан. Те, кому, как и мне, хорошо известен характер маршала, его непоколебимая твердость и его патриотические чувства, отдадут ему ту же справедливость»138.
Правда, многие упрекали маршала за бездеятельность, отсутствие решительности и, как главный упрек, - отсутствие патриотизма. Эта критика совершенно безосновательна: у одних, чтобы скрыть собственные ошибки и неудачи, у других – попытка таким образом изобразить себя большим патриотом, нежели все жертвы их критики.
Слуга Наполеона Маршан в своих мемуарах несправедливо упрекает Даву, говоря, что маршал «… потерял больше, чем собственную популярность, отдав врагу Париж без борьбы»139.
Куанье в своих «Записках» хоть открыто не критикует действия маршала, однако удивлен бездеятельностью и нерешительностью Даву у стен Парижа: «Мы прибыли к воротам Парижа, к Сен-Дени. Все заставы были забаррикадированы. Войска располагались на равнине Вертю и на холмах Сен-Шамон. Штаб-квартира располагалась в деревне Виллет, где находился маршал Даву. Он был военным министром, главнокомандующим, наконец, он был всем; можно сказать, он управлял Францией...
Прибыв к заставе Энфер, где армия была объединена, я нашел маршала Даву... созерцаемого эту прекрасную армию, которая кричала: «Вперед!» Он безмолвствовал и прогуливался вдоль укреплений, будучи глух к мольбам армии, которая желала идти на врага... Маршал Даву не знал, что предпринять...»140
Зато маршал Груши вовсю распекает князя Экмюльского, обвиняя того в нерешительности и, что хуже всего, совершенно несправедливо, - в предательстве интересов своей страны, армии и народа: «Я не знал, прибыв в Париж, что маршал Даву совмещал военное министерство с командованием над войсками, собранными в столице или движущихся туда. Штаб-квартира маршала находилась в Виллете, и, прежде чем войти в столицу, я отправился туда, чтобы получить у него приказы относительно позиции, которые должна была занять Северная армия, возвращавшаяся со мной. Мне показалось, что он не проявляет желания более сражаться, однако воспоминания об отступление из России, где маршал Даву выказал очень мало энергии, снизило мою горечь. Во время этой кампании он всегда был во власти досадных колебаний. Распоряжения, которые он отдавал, часто отменялись, даже тогда, когда обстоятельства, вызвавшие их, не требовали этого… я был в числе тех, кто не терял надежду на спасение родины, верил, что необходимо продолжать сражаться за нее, и кто был глух к голосу чести должен был покоренным пройти под вилами Кодина, которые готовил иноземец французской армии. Я пытался поднять моральный дух маршала Даву, перечисляя средства спасения, которые были предоставлены в его распоряжение с прибытием Северной армии, вполне реорганизованной, все корпуса которой были очень сильно воодушевлены, не исключая Императорскую гвардию, которая с момента вступления в столицу желала смыть кровью врага позор, испытанный проигрышем в сражении при Ватерлоо»141.
По словам Груши, Даву, «мало озабоченный несчастьями Франции», пытался заставить его поверить в безысходность положения и «дабы избежать жестокой участи», угрожавшей Франции, после некоторого молчания тихо и «со смущением, как если бы он опасался быть услышанным», просил Груши поддержать его точку зрения и объявить, что «любое сопротивление бесполезно, что надо покориться судьбе, и что нет другого выхода, чем прикрепить белую кокарду моим войскам, на которые во время отступления я приобрел такое влияние, что мне легко удалось бы убедить их это сделать»; помимо этого Даву, по словам Груши, предложил ему быть представителем в переговорах с королем Людовиком XVIII, с которым у маршала была «тайная переписка». Я был возмущен, продолжал Груши, «на такую палинодию от своих коллег… и заявил в энергичных выражениях, что никогда не присоединюсь к его преступным решениям… и предпочитаю принять энергичные меры сомнительным шансам капитуляции…»142.
Давая оценку «изменническим замыслам» Даву против Франции и французского народа, и даже не удосуживаясь посмотреть вглубь ситуации, сложившейся после отречения Наполеона, стремясь выгородить свои промахи и неуклюжие действия в преследовании пруссаков после Линьи, в немалой степени способствовавшие поражению при Ватерлоо, Груши пишет, что несмотря на категорические заявления Даву и Фуше, председателя Временного правительства, он смог «разобраться в сущности их душ, и увидел, что они были заняты только средствами сохранения во время Реставрации своего высокого положения…(выделено мной – С.З.)»143.
Груши, когда писал свои мемуары не мог не видеть, какие «средства сохранения во время Реставрации своего высокого положения» получил Даву, а стало быть, его слова в адрес князя Экмюльского выглядят еще более оскорбительными и несправедливыми. После прихода к власти Бурбонов Даву был сослан в ссылку, лишен маршальского звания, титулов, жалованья. По всей вероятности, эта опала и является «высоким положением» Даву, если судить со слов Груши. В данном случае эти слова мемуариста более относятся к Фуше, который с приходом к власти Людовика XVIII стал министром полиции, и вся деятельность которого после отречения Наполеона была направлена только на исполнение его личных интересов и именно на «сохранении своего высокого положения».
«После долгой беседы (с Даву – С.З.), - продолжает Груши, - я разыскал Фуше, и он, как это делал Даву, стал убеждать меня, что у Франции не осталось другого выхода, кроме как умолять о великодушии короля и подстрекал водрузить белую кокарду войсками под моим командованием. В конце он заявил мне, что в намерение Временного правительства входит поручить мне одну из этих миссий. Как только вторая миссия будет выполнена, вы отправитесь к Людовику XVIII в сопровождении барона Витроля, тайного агента короля, и я не сомневаюсь в том, что вы преуспеете в первой (миссии – С.З.). М. Витроль, скрывающийся в этом доме, тотчас появился. Фуше притворился, что объясняет ему суть своих проектов, хотя тот знал о них так же как и он, так как они все решили сообща. В заключение, он рекомендовал мне не медлить и отправляться в штаб-квартиру генералов противника.
Как это было видно, все слова герцога Отрантского и все его планы были повторением того, что я слышал от Даву. Я с удвоенным возмущением отказался от того и другого, и полагал, что в обстоятельствах, в каких оказалась Франция, я должен выполнять долг, состоящий в том, чтобы заявить в палатах о доказательствах измены президента Временного правительства и военного министра»144.
Относительно заявлений маршала Груши, приведенных выше, историк Анри Уссе вполне справедливо пишет: «Груши упоминает о своих встречах с Даву и Фуше, однако я должен обратить внимание: он утверждает, что он был далек от того, чтобы принять их идеи и предложения и с возмущением отверг их. Он добавляет, что он раскрыл происки «двух предателей» перед своими друзьями депутатами, чтобы те разоблачили их (Фуше и Даву – С.З.) в палате и потребовали роспуска временного правительства и ареста Фуше и Даву. Но почему Груши, - продолжает Уссе, - не выступил с этим разоблачением с трибуны Сената, на которую поднялся 1 июля, чтобы протестовать против некоторых инсинуаций в газетах относительно его обескураживающих рапортов о состоянии армии, а также с объяснением, что он отказался от командования армией «из-за обоснованного недоверия к своим собственным талантам»?18 Отказы Груши должны были быть приведены в дебатах, однако его рассказ, написанный в 1843 году, содержит неточности и еще хуже. Он говорит, например, что Даву попросил его, чтобы Северная армия приняла белую кокарду. Однако в тот момент Даву если и желал подчиниться королю, но с сохранением трехцветной кокарды и национального флага. Груши уверяет Даву, что Северная армия «вполне реорганизована и вдохновлена наилучшим духом». Однако в его письме, написанном накануне... Груши писал противоположное, что «войска совершенно дезорганизованы и не имели никакого желания сражаться»19. Какая вера может быть после этого к заявлению Груши? Кроме того, нет никакого свидетельства, никакого документа, подтверждающего отказ Груши (от предложения, якобы сказанных ему Фуше и маршалом Даву – С.З.)...»145
Продолжая разговор о Груши, приведем несколько свидетельств современников: Паскье говорит, что «едва прибыв в Париж, Груши изыскал способы дать знать о своих добрых намерениях дому Бурбонов. Я нашел об этом у Витроля»146. Нёвиль отмечает, что «Даву - явно, Груши, – тайно и не давая никаких объяснений, примкнул к выдвинутым предложениям»147. Барант пишет: «Лучше, чем кто-либо, Груши видел, что все потеряно, и что наша единственная возможность – скорейшее восстановление Людовика XVIII»148.
Все это явно расходится с тем, о чем говорит в своих мемуарах Груши.
Атака Эксельманса 1 июля против пруссаков у Версаля не остановила, однако, дальнейшее продвижение противника. Во второй половине дня 2 июля пруссаки достигли Севра: они занимали позиции у Севрских и Мёдонских высот, их левый фланг упирался в Сен-Клу, правый – располагался вдоль реки Бьевр. Англичане занимали мост у Аржентёй и примыкали частью своих войск к Сен-Клу через Курбевуа и Сюрен, чтобы в случае необходимости поддержать Блюхера. Большая часть английской армии находилась на равнине Сен-Дени.
Со своей стороны, маршал Даву расположил на северных укреплениях (на правом берегу Сены) национальных гвардейцев, склады и часть Северной армии, принимавшей участие в битве при Ватерлоо. На левом берегу он расположил оставшуюся часть Северной армии, а также полностью корпус Вандама. Императорская гвардия, как уже было упомянуто, находилась в резерве на Марсовом поле, где через Сену были наведены несколько мостов. Артиллерия крупного калибра, установленная на высотах Отель, была готова поразить неприятельские войска на равнине Гренель.
Утром 2 июля Временное правительство известило Даву, что оно не против сдать Париж союзникам. В этот же день маршал направил генерала Реве на прусские аванпосты с предложением заключить перемирие на несколько часов для обсуждения условий капитуляции Парижа. Прибыв к прусской передовой линии, он был остановлен и препровожден к генералу Зитену. Выслушав французского посланца, прусский генерал отказал Реве в дальнейшем продвижении и написал Даву письмо следующего содержания: «Господин генерал, генерал Реве на словах сообщил мне, что вы просите о перемирии, чтобы обсудить капитуляцию Парижа. Я должен вам заявить, господин генерал, что я никоим образом не уполномочен соглашаться на перемирие; я даже не осмеливаюсь сообщить об этом Его превосходительству князю Блюхеру. Однако, если представители правительства заявят моему адъютанту графу Вестфалену, что они желают сдать город и что армия желает также сдаться, я соглашусь временно прекратить боевые действия. Тогда я сообщу об этом Его превосходительству князю Блюхеру, чтобы обсудить другие статьи»149.
В ночь на 3 июля французская армия была приведена в полную боевую готовность для большой атаки, которая, как полагали, произойдет утром 3-го числа.
Несмотря на желание избежать бессмысленного кровопролития, маршал твердо намеревался дать самый решительный отпор врагу в случае выдвижения со стороны союзников неприемлимых условий. Французские солдаты были настроены по боевому и требовали вести их против неприятеля. «Их было 80 тысяч, - пишет Адольф Тьер, - и у них было много шансов победить 120 тысяч врагов, разделенных по обеим берегам Сены. Старое сердце Даву вздрагивало, слыша их крики, которые временами соблазняли его ввязаться в борьбу, чтобы победить или умереть за столицу. Однако он ожидал последние распоряжения Исполнительной комиссии, и не был достаточно смел, чтобы решать судьбу Франции без желания самого правительства»150.
Временное правительство, руководимое Фуше, с одобрения палат направило делегацию к противнику, чтобы вновь начать переговоры для заключения договора, основой которого послужит эвакуация французской армией Парижа и ее отход к Луаре. В состав делегации вошли: барон Биньон, который, являясь заместителем государственного секретаря, занимался внешними (иностранными) делами; граф Бонди в должности префекта представлял Париж и генерал Гильемино, как начальник штаба французской армии.
Таким образом, интересы политики, армии и столицы были представлены в этой дипломатической миссии. Коленкуру было поручено подготовить три варианта соглашения, которые участники переговорного процесса должны были предлагать согласно обстановки. Во всех трех проектах предусматривалось, чтобы поступки и убеждения людей, частная или общественная собственность, художественные памятники, музеи уважались и были сохранены. Единственное отличие заключалось в отношении занятия Парижа и способа его оккупации.
Согласно первому варианту, Париж должен быть объявлен нейтральным городом, французская армия покидала его и находилась бы на таком же расстоянии от города, как и союзные войска. Второй проект предусматривал все то же самое, что и первый вариант, но Париж мог быть занят противником только после того, как будут получены известия от участников переговоров с правителями европейских держав. Наконец, согласно третьему варианту, Париж должен быть сдан, французская армия отходила за Луару, согласно сроку, выгодному для французов, а порядок в городе обеспечивала бы Национальная гвардия.
Фуше предписал посланникам проследовать через штаб-квартиру Даву, чтобы получить от маршала последние инструкции.
Биньон, Гильемино и Бонди отправились в штаб-квартиру Даву, располагавшуюся в Монруже, куда прибыли в ночь на 3 июля. Эмоции в армии били через край. Все окружение маршала находилось в возбужденном состоянии, угрожало и кричало об измене. Как пишет Тьер, было совершенно непривычно видеть, чтобы «этот непреклонный маршал не предписывал молчать, чего он по обыкновению требовал от своего окружения. Страдание обнаруживалось на его обычно бесстрастном лице. Генералы Флао и Эксельманс говорили, что вместо того, чтобы идти на капитуляцию в лагерь союзников, лучше умереть под стенами столицы. Присутствуя на этом спектакле, три участника переговоров колебались переходить аванпосты. Лучший из людей этого периода – Друо, глядя на Биньона… ответил, что было бы жестоко не умереть как солдат на равнине, находящейся перед глазами, но как гражданин, он вынужден признать, что наиболее разумно было бы вести переговоры. Слова этого достойного человека убедили трех участников переговоров продолжить столь болезненную миссию»151.
В разговоре с Биньоном маршал сказал, что он находится в превосходной позиции для большого наступления против прусской армии, и что это наступление, несомненно, будет успешным, и Блюхер будет отброшен за Сену. Это, продолжал Даву, поставило бы французских уполномоченных в гораздо более выгодное положение на переговорах. Биньон ответил, что маршалу видней, что считать лучшим в данной ситуации. Ознакомившись с вариантами соглашения, князь Экмюльский внес туда несколько пунктов от себя. Особенно он настаивал на требовании гарантировать полную безопасность и неприкосновенность как для всех людей, так и их имущества: или союзники объявят полную амнистию всем лицам, принимавшим участие в реставрации режима Наполеона, или же он, Луи Николя Даву, выведет армию за Луару и будет продолжать войну бесконечно долго, вплоть до партизанской войны; он заявил участникам делегации, чтобы они немедленно прервали переговоры, если данное условие не будет утверждено.
После этого Даву поехал вдоль французских позиций по направлению к Вожирару.
Через час маршал возвратился. За все это время в его душе продолжалось противоборство между долгом солдата и долгом гражданина, и в этой борьбе одержал верх долг гражданина. Встретившись с Биньоном, Даву сообщил, что он направил парламентера к Блюхеру с просьбой прекратить любые военные действия, чтобы французские представители могли беспрепятственно доехать до прусских аванпостов.
Французская делегация вскоре продолжила путь и вначале вынуждена была испытать довольно грубое и совсем неуважительное отношение со стороны нам уже знакомого генерала Зитана. На их счастье им пришлось не столь долго испытывать на себе это скверное обращение, и вскоре они направились в Сен-Клу, где находилась штаб-квартира Блюхера.
Прусский командующий, несмотря на свой неприветливый характер и антипатию к Франции, принял французскую делегацию достаточно хорошо. Как солдату, ему были безразличны политические интриги, а посему он заявил, что для него главным является капитуляция Парижа и уход из него французской армии; он заявил, что по этому вопросу никаких обсуждений быть не может. Прибывший вскоре герцог Веллингтон поддержал Блюхера в этом вопросе. Что касалось других статей предстоящего соглашения, то, так сказать, дверь для обсуждения оставалась открытой.
Блюхер и Веллингтон заявили, что иностранные армии впервые в Париже и не собираются вмешиваться в политику. Они не скрывали, что восстановление Бурбонов – их главная цель.
После всех этих общих заявлений, герцог Веллингтон попросил французских представителей представить ему составленный проект соглашения. Биньон вручил ему третий вариант, который больше всего подходил к данной обстановке и сказанному.
Получив проект соглашения, герцог вышел с Блюхером в другую комнату для совещания. После получасовой беседы, английский и прусский командующие возвратились к французским представителям, сообщив о некоторых изменениях в предоставленном проекте. После обсуждения, обе стороны сошлись на следующих условиях: французская армия покидает Париж в течение трех дней с момента даты капитуляции и отходит за Луару, вдоль которой была определена демаркационная линия; на следующий день, 4 июля, должны быть отданы Сен-Дени, Сент-Уэн, Клиши и Нейи; 5-го числа – Монмартр, а 6-го – различные заставы. Армии позволялось взять с собой все свое имущество, вооружение, артиллерию, полковую кассу и обоз.
Касаясь пункта поведения иностранных войск в Париже, французские представители предлагали следующий вариант: «Главнокомандующие английской и прусской армий берут на себя обязательство соблюдать и заставить уважать правительство, национальные власти, службы, и не будут вмешиваться во внутренние дела правительства и администрации Франции»152.
Однако данная трактовка совершенно не устроила ни Веллингтона, ни Блюхера, и окончательный вариант, в котором, по словам Тьера, « лицемерие доходило до насмешки»153, гласил: «Главнокомандующие английской и прусской армий берут на себя обязательство соблюдать и заставить уважать настоящие власти, пока они существуют»154.
Не вдаваясь в другие статьи соглашения, остановимся на статье, на которой особенно настаивал Даву. Это была знаменитая 12-я статья, принятая как Блюхером, так и Веллингтоном в том виде, в каком была представлена французской стороной:

«Одинаково будут уважаться люди и право собственности. Жители и вообще все индивидумы, находящиеся в столице, продолжат пользоваться своими правами и свободами, не боясь оказаться в розыке относительно должностей, которые они занимают или занимали, их поведения и политических убеждений».

Как пишет Тьер: «Такая статья, казалось, должна была защитить весь род людской, гражданских и военных людей, революционеров - бывших и нынешних, цареубийц, осудивших Людовика XVI, и маршалов, порицавших Людовика XVIII, и никак нельзя было предположить, что она откроет путь самой гнусной мести»155.
Днем соглашение было достигнуто и в 4 часа дня Конвенция20, состоящая из 18 пунктов, была подписана маршалом Даву, князем Экмюльским, как главнокомандующим французскими войсками, генералом Мюфлингом – представителем Блюхера и полковником Хэрвеем – представителем Веллингтона:

«Сегодня, 3 июля 1815 года, комиссары, назначенные главнокомандующими армий, соответственно:
барон Биньон, имевший портфель министра иностранных дел; граф Гильемино, начальник штаба французской армии; граф Бонди, префект департамента Сена, и получившие все полномочия от князя Экмюльского, главнокомандующего французской армией, - с одной стороны; начальник штаба барон Мюфлинг, получивший полные полномочия от Его светлости фельдмаршала князя Блюхера, главнокомандующего прусской армией; полковник Хэрвей, получивший полномочия от Его превосходительства герцога Веллингтона, главнокомандующего английской армией – с другой стороны; договорились о следующем:
Статья 1. Временное прекращение военных действий между союзными армиями Его светлости князя Блюхера и Его превосходительства герцога Веллингтона и французской армией под стенами Парижа.
Статья 2. Французская армия выступит завтра, чтобы занять позиции за Луарой. Париж должен полностью быть эвакуирован в течение трех дней и движение за Луару должно быть совершено в течение недели.
Статья 3. Французская армия возьмет с собой все свое оснащение, полевую артиллерию, военные кассы, лошадей и обмундирование для своих полков. Все люди, прикрепленные к складам, должны также выехать, как и те, кто принадлежит к различным отделам армейской администрации.
Статья 4. Больные и раненые, а также здоровые офицеры, вынужденные остаться с ними, будут находиться под специальной защитой главнокомандующих английской и прусской армий.
Статья 5. Военные и служащие, подпадающие под предыдущую статью, будут иметь полную свободу после их выздоровления присоединиться к корпусам, к которым они принадлежат.
Статья 6. Женщины и дети всех идивидуумов, состоящих во французской армии, вольны остаться в Париже. Замужние женщины могут покинуть Париж, чтобы присоединиться к армии, и вывезти как свою собственность, так и собственность их мужей.
Статья 7. Линейные офицеры, прикомандированные к федератам или к стрелкам Национальной гвардии, могут или присоединиться к армии, или возвратиться с ними на родину.
Статья 8. Завтра, 4 июля в полдень, Сен-Дени, Сен-Квен, Клиши и Нейи должны быть сданы. Послезавтра, т.е. 5-го, в то же время должен быть сдан Монмартр. На третий день, т.е. 6-го, должны быть сданы все заставы.
Статья 9. Поддержание порядка в Париже остается за Национальной гвардией и муниципальной жандармерией.
Статья 10. Главнокомандующие английской и прусской армий берут на себя обязательство, чтобы их подчиненные соблюдали уважение к ныне действующие власти все время ее существования.
Статья 11. Государственная собственность, либо принадлежащая правительству, или зависящая от муниципальных властей, за исключением той, которая имеет отношение к военной, будет уважаться, и союзные власти не будут вмешиваться каким бы то ни было образом в администрацию и управление.
Статья 12. Люди и индивидуальная собственность будут уважаться. Жители и вообще все индивидумы, находящиеся в городе, продолжат пользоваться своими правами и свободами, не будучи преследуемы за их должности, которые занимают или занимали, или за их поведение и политические убеждения21.
Статья 13. Иностранные войска не будут чинить никаких препятствий снабжению столицы; напротив, они возьмут под охрану прибытие и свободное движение товаров, предназначенные для нее.
Статья 14. Настоящее соглашение будет соблюдаться и принято за правило во взаимоотношениях до заключения мирного договора. В случае разрыва, оно должно быть денонсировано в соответствующих формах по крайней мере за 10 дней.
Статья 15. Если появятся какие-либо затруднения в выполнении какой-то статьи данной конвенции, - интерпретировать ее в пользу французской армии и города Парижа.
Статья 16. Настоящее соглашение объявляется общим для всех союзных армий, если только оно будет ратифицировано властями, которым эти армии подчинены.
Статья 17. Обмен ратификационными грамотами произойдет завтра, 4 июля в шесть часов утра, на мосту в Нейи.
Статья 18. С той и с другой стороны будут названы комиссары для слежения за выполнением настоящего соглашения.
Подготовлено и подписано в Сен-Клу в трех экземплярах вышеуказанными комиссарами, в вышеуказанный день и год»156.

Палата представителей одобрила капитуляцию от 3 июля в том виде, в котором была представлена ей, и высказала благодарность армии, которую она, впрочем, заслужила своим поведением.
Постановлением правительства от 5 июля маршалу Даву было доверено командовать войсками, которые должны именоваться отныне Луарской армией. Это постановление касалось также корпусов генералов Ламарка и Клозеля, которые командовали ими на западе и Пиренеях соответственно.
В тот же день Даву направил циркуляр о последних событиях командующим французскими войсками, действующими на границах Франции и в департаментах: «Вы знаете о деле у Мон-Сен-Жана и его результатах. Отправляя вам экземпляры конвенции, подписанной под стенами Парижа, я считаю своим долгом обрисовать вам наше положение, а также оценить мотивы, которые подвигли армию заключить это соглашение.
1-й, 2-й и 6-й корпуса, а также гвардия понесли большие потери; но 3-й и 4-й корпуса и кавалерия Эксельманса, которые не участвовали в этом сражении (у Мон-Сен-Жана – С.З.), имели успехи даже при своем отходе и все прибыли в Париж с настроем - остановить неприятеля.
Частичные успехи, - поражение двух полков прусской кавалерии у Версаля, славная оборона моста у Севра - показали врагу состояние войск; они были исполнены пылом и просились в бой, но правительство и совет должны были с вниманием учитывать итоги, которые можно было ожидать от всех дел.
Враг превосходит нас числом, но это соображение не являлось препятствием, однако значительные силы, которые могли к ним присоединиться, обеспечивали успехи даже необоснованные, в то время как отсутствие успеха ставило под угрозу остатки армии, предавая столицу всем бедствиям войны и приводящие к разрушению города, который объединяет столько много полезного, семейные связи и памятники воинской славы.
Были отклонены любые предложения, оскорбляющие честь армии, и врагу дано понять, что мы скорее используем все средства, которые может внушить справедливое негодование, чем согласимся на это. Соглашение было достигнуто, которое прилагается, и которое почетно и соответствует обстоятельствам.
Армия, командование над которой мне только что поручено, уходит на левый берег Луары; она будет ждать там результатов переговоров.
Вам необходимо достигнуть перемирия в том же стиле, ничем не пренебрегая для этого»157.
6 июля Даву подал рапорт об отставке с поста военного министра: «Ваше постановление, на основании которого мне поручено главное командование Луарской армией, до меня еще не дошло. Однако я имею честь просить вас направить его к распорядителю Маршану, который отошлет мне его. Это командование и мой отъезд из Парижа не позволяют мне более осуществлять руководство военным министерством, в связи с чем я прошу принять мою отставку (с поста военного министра – С.З.). Начиная с сего дня, я ограничусь отдачей приказов только как главнокомандующий (Луарской армией С.З.)»158.
Прежде чем подать в отставку с поста военного министра и начать движение армии к Луаре, Даву настоял, чтобы правительство своим распоряжением незамедлительно выплатила причитающееся войскам денежное довольствие. Это постановление распределяло наперед два миллиона из казначества для различных служб армии и позволяло использовать еще один миллион как прибавку к вознаграждению с начала военных действий. Как пишет по этому поводу Шенье, эта мера «явилась не только актом справедливости и хорошего управления, но и разумной политической мерой»159. И дальше заключает: «Мы увидем дальше, как клевета, эта болезнь эпох расстройств и гражданских раздоров, извлекла из этого пользу»160.
Перед своим отъездом из Парижа, маршал посчитал своим долгом вывезти музей артиллерии, чтобы он не попал в руки пруссаков. Правда, Даву столкнулся с трудностью, которая могла бы помешать выполнению этого в высшей степени патриотического проекта. Дело в том, что для этого плана нужны были деньги, которых не было ни в государственной казне, ни у других фондов, а для выполнения этой цели необходимо было 20 тысяч франков. Казалось, проект будет похоронен, однако известие об этом дошли до человека, который имел постоянные связи с военным министром. Огюст Монтесси являлся одним из поставщиков боеприпасов для армии и поставщиком Дома инвалидов; узнав о планах Даву он без всякого колебания выделил необходимую сумму, даже не потребовав взамен никаких гарантий. По словам Шенье, именно благодаря «бескорыстному патриотизму этого доброго и щедрого гражданина, Франция сохранила артиллерийский музей, эвакуированный в Ла-Рошель по приказу маршала, экспонаты которого стали бы трофеями пруссаков»161.
Помимо этого, Даву направил инструкции генералу Доменилю, коменданту Венсенна, предписывая ему признать то правительство, которое придет на смену Временному правительству, и водрузить соответствующие знаки, однако ни при каких обстоятельствах не позволять иностранным войскам войти в крепость, которую он должен, как и в 1814 году, сохранить для Франции. Маршал распорядился вывезти оттуда от сорока до пятидесяти тысяч ружей для хранения, а также большое число орудий крупного калибра. Даву распорядился перевести за Луару и поместить в наиболее удаленные крепости, такие как Ла-Рошель, Рошфор все бронзовые орудия от шестнадцатого до третьего калибра, которые находились в арсеналах Парижа, Осона (Оксона) и Нанта.
В первые же дни отхода армии из Парижа на нее обрушились злобные обвинения некоторых партий, особенно роялистской, которые, казалось, желали пробудить гнев старых солдат. Роялистская реакция заходила слишком далеко в крайностях и стремилась опорочить армию в надежде покончить с ней как можно быстрее: повсюду повторяли, что королевская власть не может укрепиться без полного триумфа иностранных армий и держав, и чтобы поддерживать это заявление, умышленно повторялись слова измены таким образом, чтобы они дошли до рядов самой армии, которая оставляла свою столицу врагам, которых она столько раз побеждала.
После того, как король воцарился в Тюильри, вся эта огромная банда роялистов и эмигрантов тут же осмелела, находясь под защитой штыков иностранных армий, и стала поливать грязью французских солдат и офицеров, именуя их не иначе как «бандиты Луары». Сам Даву вызывал сильное подозрение у монархистов, поскольку, по их словам, являлся стойким бонапартистом и антироялистом, и в этом смысле они ушли недалеко.
Все эти оскорбительные слухи вскоре достигли маршала: поговаривали, что герцог Отрантский и барон Витроль утверждали, «что генерал Вандам хотел продаться за слишком большую сумму, что он не довольствовался одним миллионом, что он пожелал два миллиона, поскольку князь Экмюльский получил два, чтобы армия не сражалась и ушла за Луару»162.
В любых других обстоятельствах маршал «бросил бы под ноги эти гнусные и пошлые измышления»163, поскольку его неподкупный характер был общеизвестен и выше всяких подозрений. Однако, ради порядка и дисциплины в войсках, ему казалось необходимым не позволять распространяться подобным обвинениям; он, пожелав узнать источник этих мерзких слухов, поручил расследование генералу Домону. В ходе разбирательства выяснилось, что одним из распространителей являлся... полковник Груши, который в ходе допроса повторил перед Вандамом, что он готов подтвердить, что герцог Отрантский и барон Витроль держали подобные речи. Маршал тотчас же распорядился, чтобы полковник выехал в Париж для вручения Фуше письма следующего содержания: «Господин герцог, я посылаю вам копию с письма, которое я получил от генерала Домона. Что касается меня, я не унижусь до того, чтобы просить от вас объяснения, но исключительно ради вас и вашей репутации я прошу объявить правду. Говорили ли вы маршалу Груши или кому-либо другому слова, которые приписывают вам и господину Витролю? Я знаю, что ремесло, которым последний занимается, не несет в себе большой деликатности, однако его проделки не могут сюда дойти. Я знаю вас достаточно, чтобы быть убежденным, что вы не являетесь клеветником.
Тем не менее, эта клевета распространилась, и мой долг призвать вас дать объяснение полковнику Груши, являвшемуся одним из тех, кто ее пустил в обращение. Я прошу вас потребовать от господина Витроля аналогичного заявления, потому что считаю своим долгом представить клеветников перед судом»164.
Правда, это письмо не могло быть тотчас же отправлено, поскольку полковник Груши из-за раны, полученной при Ватерлоо, не мог выполнить эту миссию в течение последующих нескольких дней. Однако события развивались столь стремительно, что когда его состояние позволило ему выполнить это дело, маршал сам признал бесполезность данного мероприятие.
Впрочем, это письмо, хоть и не отправленное, а также намерение маршала во всем разобраться, все же косвенно сыграло свою роль, поскольку оскорбительные и клеветнические речи прекратились. Однако главным оказалось то обстоятельство, что использование по назначению двух миллионов, выданных Даву на оплату денежного довольствия солдатам и офицерам, явилось слишком явным делом, чтобы «недоброжелательность и ненависть смогли найти в нем дальнейший повод для обвинения. Ясная и твердая позиция маршала окончательно заставило замолчать клеветников…»165
Несмотря на дань уважения и признательности, проявленной по отношению к ней политическими партиями, армия, тем не менее, проявляла несогласие с капитуляцией. Когда стало известно о подписании Конвенции, согласно которой войска должны были отдать Париж в руки противнику и Бурбонам, в их рядах возникло сильное недоумение и раздражение. Следствием этого стало большое количество дезертиров; какая-то часть армии считала, что необходимо проявить неповиновение всем приказам и сместить генералов за трусость и предательство. И главным виновником этой капитуляции называли Фуше, герцога Отрантского, которому, впрочем, от этого было ни горячо, ни холодно. «Я имею восемьдесят одного дезертира из 33-го, 87-го и 86-го полков, - писал генерал Бертезен. – В моей артиллерии дезертирство так высоко, что там осталось только 6 человек на каждый обоз».
Даву прекрасно понимал чувства армии, но он, в отличие от солдат и офицеров, понимал и то, что необходимо подчиниться тяжелым обстоятельствам, необходимо соблюдать дисциплину и верность своему долгу. «Маршал Даву, - пишет Тьер, - достойно командовал этой армией, и австрийцам, пожелавшим пересечь границу, установленную по Луаре, он пригрозил, что двинется против них, заставив отступить, когда шестьсот тысяч вражеских солдат покрыли территорию Франции»166.
Союзные армии вошли в Париж. Блюхер был удовлетворен оккупацией города и не вникал в политические тонкости договора: отмщение произошло. 4 июля 1815 года он пишет жене: «Париж в моей власти. Французская армия отступает за Луару. Я всем обязан неописуемой храбрости, беспримерному упорству войск и моей железной воле… Благодарение Богу, кровопролитие окончилось...»167.
8 июля 1815 года Людовик XVIII въехал в Париж.
Главное беспокойство Даву после оставления Парижа состояло в том, что, несмотря на обещания Временного правительства, заявления короля и союзников, удаление армии подальше от столицы имело целью оставить ее вне политических актов, которые должны были произойти; что как король, так и его вновь сформированное правительство не будет уделять солдатам и офицерам должного внимания, и, в конечном итоге, это приведет к нищете и отчаянию храбрецов, завоевавших и укрепивших славу Франции.
В день, когда штаб-квартира маршала находилась в Лонжюмо, городке, расположенном в двадцати километрах от Парижа, Даву призвал к себе генералов Жерара, Келлермана и Аксо, представлявших все рода войск: пехоту, кавалерию и артиллерию соответственно. Когда генералы прибыли, маршал поделился с ними своими сомнениями и опасениями в том, чтобы армия не оказалась вне закона и, будучи лишенной любого рода защиты, не навлекла на себя неоправданный гнев королевского правительства. Даву подготовил документ, согласно которому правительство должно было признать нынешнюю армию одним из политических институтов Франции и, как следствие, находящейся под защитой принципов государственного права. Документ был единогласно принят, и маршал приказал этим трем генералам отправиться в Париж к Временному правительству, чтобы оно приняло данные предложения.
Однако прибыв в столицу, уполномоченные представители нашли Временное правительство распущенным; вокруг Тюильри, куда король прибыл 8 июля, уже разбили свой бивак солдаты союзных армий.
Новоиспеченный министр королевского правительства Фуше, герцог Отрантский, потребовал, чтобы Даву подготовил новую бумагу, в которой он от имени армии выразит подчинение уже новому королевскому правительству. Представители отправились в обратный путь и сообщили маршалу о новых требованиях. Даву прекрасно понимал, что выражая подчинение новой власти, армия тем самым оказывалась одним из инструментов государственной власти и находилась под защитой этой самой власти. В большей степени думая о благополучии солдат и офицеров, князь Экмюльский, не теряя времени, подготовил соответствующие документы и сообщил своим представителям – генералам Жерару, Аксо и Келлерману – ознакомить короля и военного министра (с 9 июля им стал Гувьон Сен-Сир) о полном подчинении французской армии новому правительству.
«Мотивы, - пишет Даву, - которые побудили армию к этому демаршу – гарантия ее искренности; эти мотивы – те же, которые определены последним соглашением от 3 июля; эти мотивы – абсолютное самопожертвование нашей несчастной родине и желание избежать ей наибольшего из несчастий, - несчастья гражданской войны. Этим соображениям генералы, офицеры и солдаты приносят в жертву свою славу и самые дорогие интересы.
Армия убеждена, что, искренне подчиняясь правительству Людовика XVIII, основанного на законах, она даст своему правительству наибольшую силу против тех иностранцев, которые желали уничтожить Францию, наши гражданские свободы, наше национальное существование; давая большую силу правительству, она способствует тому, чтобы объединить всех французов.
Следовательно, армия склонна поклясться в верности королю и законам, которые правят нашей родиной; она лишь просит то, что ей предписывает честь: чтобы ни один француз не был изгнан, лишен своего положения, гражданской или военной роли; чтобы армия была сохранена в ее нынешнем состоянии, пока иностранцы будут во Франции…»168
Это послание и новые полномочия представителей были подписаны 9 июля 1815 года в Анжервиле, близ Этампа, где находилась штаб-квартира Луарской армии, не только маршалом, но и двадцатью двумя дивизионными генералами, двадцатью двумя бригадными генералами и сорока четырьмя полковниками и другими офицерами. Правда, не все генералы подписались под этим обращением: генералы Делор и Вален, а также все офицеры, находящиеся под их командованием, отказались это сделать; их отказ, конечно, не был проявлением несогласия, но лишь опасением привести в еще большее отчаяние свои войска, моральное состояние которых было уже настолько слабо, что они боялись серьезных беспорядков со стороны солдат.
Уполномоченные представители отправились в Париж и предстали перед военным министром маршалом Гувьон Сен-Сиром, у которого встретили холодный прием. Он заявил им, что король считает ниже своего достоинства вести какие-либо переговоры с армией; что ему нужна только безоговорочная покорность, и что Его Величество, характер которого хорошо известен, сделает для армии больше того, на что она сама надеется.
Забегая вперед, скажем, что последующие события отчетливо показали лживость всех этих заявлений короля: после выхода проскрипций началось преследование военных всех рангов, Луарская армия была расформирована, многие солдаты и офицеры остались не у дел и должны были влачить чуть ли не нищенское существование, сам маршал Даву был лишен всех званий и титулов, жалованья и сослан в ссылку… Вот, что сделал король для армии, для офицеров, которые, ради спокойствия в стране и, несмотря на явную неприязнь к Бурбонам, приняли и подчинились этой древней монархии.
11 июля маршал Даву объявлял по армии, «что комиссары, уполномоченные Временным правительством, гарантируют, что находясь во власти конституционного правительства, нет оснований опасаться реакции; что страсти будут нейтрализованы; что одно только правительство будет ответственно за все; что люди и основные принципы будут уважаться; что незаконные смещения не будут иметь место ни в армии, ни в других государственных объединениях, и что, наконец, к армии будут относиться в соотвествии с ее славой. Это – точные слова, переданные комиссарами. Как залог и доказательства того, что они (условия – С.З.) продвигаются вперед, комиссары заявляют как о достоверном факте, что маршал Сен-Сир сделан военным министром, что герцог Отрантский стал министром полиции, и что он уверен - правительство будет действовать в духе умеренности и мудрости»169.
Ко всему сказанному, Даву добавлял: «Чувства армии хорошо известны… Она сражалась в течение 25 лет во имя Франции, часто против существующих порядков; единственную награду, которую она требует за пролитую кровь, чтобы никто из граждан не преследовался за свои взгляды…»170.
После нескольких дней совещаний и тщетных усилий, три полномочных представителя от французской армии известили маршала о том, как их встретил военный министр и об его отношении к их миссии; они также сообщили Даву еще одно неприятное известие: генерал Мильо (Мило) направил напрямую в Париж, не извещая об этом главнокомандующего, адрес о своем подчинение королевскому правительству и подчинении кавалерии, бывшей под его начальством. Маршал понял, что беспорядок, наметившийся в армии, выходит из-под его контроля, что вслед за Мильо могут последовать не только другие офицеры, но и солдаты, а потому, отказавшись далее упорствовать на своих требованиях и чтобы не подвергать армию негодованию со стороны королевского правительства, и особенно непримиримых роялистов, входящих в ближайшее окружение короля, Даву вынужден был отказаться от своих требований. 14 июля был составил новый адрес о подчинении армии новому правительству без всяких условий: «Сир, армия единодушна как в своих намерениях, так и в привязанности правительству Вашего Величества, чтобы принуждать ее к повиновению… От простого рядового солдата до офицера французская армия имеет в своих рядах граждан. Она неразрывно связана с народом; она не может отделять свои интересы от интересов французского народа. Она принимает с ним, и принимает искренне, правительство Вашего Величества, который осчастливит Францию великодушным забвением всего прошлого, стирая следы всей ненависти и разногласий, и соблюдая права всех. Подтверждением этого является полное уважение и доверие в чувствах, проявленные Вашим Величеством, и армия клянется в полной покорности и верности в любых обстоятельствах. Она кровью подтвердит ту клятву, которую сегодня торжественно произносит, чтобы защитить короля и Францию»171.
Стойкое желание князя Экмюльского вытребовать у королевского правительства гарантии уважительного отношения к армии, правда, имели и обратную сторону. Эта, вполне благородная цель, была по-своему понята ультрароялистами. Накануне написания второго адреса о полном подчинении армии новому правительству, особо непримиримые роялисты писали военному министру Гувьон Сен-Сиру, донося об опасности оставлять такого опасного человека как Даву во главе армии, которая, по их словам, превращается в банду разбойников с Луары. Из Буржа, Блуа, Тура, Анже до военного министра Сен-Сира доходили письма, в которых выражалось недоверии тому курсу, который замыслил князь Экмюльский; в письмах опасались его энергии, его патриотизма, его приверженности принципам 1789 года, которые он проявлял на всем своем пути гражданина и военного; его настойчивость в желании получить гарантии уважительного отношения к армии и военным вменялось ему в вину, и в этих посланиях он рассматривался как враг не только короля, но и всей страны, и следовательно, необходимо пристально наблюдать за ним.
Естественно, все эти клеветнические измышления доходили до маршала, который испытывал сильную горечь от всего этого. Его благородные намерения, его лояльность новому правительству – ничего не было должным образом оценено.
Помимо этого, Даву узнал, что три его представителя – Жерар, Аксо и Келлерман – пытались сделать все от них зависящее, чтобы выполнить порученную миссию; но самым неприятным для маршала явилось поведение союзников, действующих на территории Франции как хозяева, благодаря не только бессилию королевского правительства, но и попустительству некоторых людей из ближайшего окружения короля, пытавшихся выместить свою ненависть на тех, кто способствовал их изгнанию в 1789 году и в 1814 году. Он узнал, что буквально на следующий день после въезда в Париж Людовика XVIII, Блюхер, в нарушение подписанной конвенции от 3 июля, собирался взорвать Йенский мост22. На протест французов, которые обращали внимание на статью 11-ю Парижской конвенции, гарантирующую неприкосновенность муниципальной или иной собственности, памятников, произведений искусства, Блюхер, в своей непримиримой ненависти к французам, просил передать через своего представителя полковника Фуля, «что имя, данное Бонапартом этому мосту, лишает его неприкосновенности муниципального имущества, поскольку этот монумент оскорбителен для славы прусской армии, а потому он должен быть взорван»172.
Людовик XVIII, и это делает ему честь, сделал все от него зависящее, чтобы желание прусского командующего не осуществилось. Король, когда узнал об этом намерении прусского фельдмаршала, повел себя в высшей степени достойно и произнес, что прикажет привезти и оставить себя на мосту, когда его начнут взрывать. Талейран от имени короля обратился к 11-й статье Конвенции, в которой гарантировалось неприкосновенность общественной и частной собственности, и направил по этому поводу официальную ноту графу Гольцу, в которой заметил ему, что Конвенция должна неукоснительно соблюдаться23.
Нота Талейрана была воспринята с пониманием, так же как и протест короля относительно моста. Мост не был разрушен, но, чтобы не вызывать неприятных ощущений у союзников, благодаря которым Бурбоны вновь оказались на троне своих предков, было решено переименовать Йенский мост в мост Военной школы. По словам Талейрана, «название, которое удовлетворило дикое тщеславие пруссаков и которое, благодаря игре слов, стало, может быть, более колким намеком, нежели первоначальное имя Йена»173.
Таким образом, обращаясь к одной из статей Конвенции, король Людовик XVIII официально признавал это соглашение и своим поступком давал понять, что оно должно выполняться всеми сторонами.
Однако это была не единственная печальная новость. В нарушении всяких подписанных соглашений, союзные войска, не соблюдая демаркационную линию, утвержденную в конвенции от 3 июля, вели себя с потрясающей бесцеремонностью, занимаясь грабежом захваченных территорий.
16-го числа маршал обращается с прокламацией к армии, в которой просит ее проявить повиновение новой власти: «Солдаты, я уведомляю вас этим распоряжением, что генералы, полковники и офицеры армии, команда над которой мне поручена, поклялись в верности правительству Его Величества Людовика XVIII (адрес от 14 июля). Вам, солдатам, необходимо также выразить покорность (королю – С.З.). Прикрепите на знамена белую кокарду. Я знаю, что это огромная жертва, но я прошу вас это сделать. Мы все дорожили триколором на протяжении 25 лет, но эта жертва должна быть принесена во имя интересов родины. Солдаты, я не смог бы отдать вам приказ, который не был бы проявлением этого чувства и который делал бы честь иноземцам. В прошлые годы при подобных обстоятельствах, когда правительство нашей родины поменялось, я защищал Гамбург и Гарбург в последние дни от имени Людовика XVIII, прислушиваясь как тогда, так и сейчас к интересам нашей родины.
Все мои соотечественники восхищались моим поведением; прекрасная армия была сохранена для Франции: ни один солдат не оставил своих рядов, зная, что он служит своей отчизне, независимо от того, какое правительство находится у власти… Солдаты, сохраняйте и сейчас такое же поведение; защищайте нашу несчастную родину от имени Людовика XVIII. Этот монарх и все наши соотечественники будут испытывать к вам благодарность… Я жду от вас такой же дисциплины, которую вы показали со времени нашего ухода из Парижа»174.

Примечания


1. Государственный переворот (франц).
2. «Монитер» от 22 июня 1815 года. Заседание палаты представителей от 21 июня.
Несмотря на то, что генерал Траво продолжал военные действия в восставшей Вандее, роялисты распространили слух, что этот генерал погубил всю армию в этой части Бретани, и бежал в Париж.
3. В тот момент, когда Даву делал доклад в палате депутатов о положении армии и военной обстановке, министр внутренних дел Карно выступал в палате пэров о положении внутри страны.
4. 27 июня Андреосси был заменен генералом Мутоном-Дюверне.
5. Это были те же предложения, которые он выдвинул в разговоре с маршалом Удино.
6. Генерал Бекер сообщает в своих Реляциях (Relation, 47-49), что вечером 28 июня он направлялся на встречу с князем Экмюльским, чтобы получить последние инструкции относительно отъезда экс-императора Наполеона. Подходя к кабинету военного министра, Бекер столкнулся с выходящем оттуда одним любопытным персонажем. Встретившись с Даву, генерал услышал от министра вопрос: «Знаете ли вы человека, которого встретили в вестибюле»? Получив отрицательный ответ, князь Экмюльский добавил: «Это – барон Витроль, агент короля, который пришел от имени Его Величества рассмотреть диспозиции, которые я нашел приемлимыми для страны. Если они будут приняты, я завтра поднимусь на трибуну палаты представителей, чтобы обрисовать картину нашего положения и чтобы она осознала необходимость принять проекты, которые, как я полагаю, полезны для национального дела». Бекер был сильно потрясен таким признанием и произнес в ответ: «Я не могу, монсеньор маршал, скрыть от вас свое удивление, видя как вы готовы вынести решение, которое должно решить судьбу Империи в пользу второй реставрации. Остерегайтесь брать на себя столь большую ответственность. Имеются еще ресурсы, чтобы отбросить врага и мнение палаты представителей мне кажется, после голосования за Наполеона II, будет не столь благоприятным относительно возращения Бурбонов».
«Князь Экмюльский, - читаем в реляциях генерала Бекера, - совершенно отстраненный от дел, связанных с возвращением Людовика XVIII, был искренен и всецело предан переговорам, которые он только что начал с Временным правительством. Он был убежден, что после ужасов войны, после обещаний иностранцев, которые не соглашаются на мир ни при каком условии, кроме отставки Императора, переход от одного правления к другому благоприятен для обсуждения и обеспечения интересов страны. Министр заметив, что генерал не разделяет его точку зрения, не стал продолжать этот разговор». // Relation de la mission du lieutenant-general comte Becker aupres de l'empereur Napoleon, depuis la seconde abdication jusqu'au passage a bord du Bellerophon. Clermont-Ferrand. 1841. P. 48-49.
7. Витроль прибыл в штаб-квартиру Даву, чтобы обсудить с ним роль, которую он смог бы сыграть для помощи в заключении перемирия с союзниками.
8. По словам Волабеля, это сделал Лагет-Морнэ. // Vaulabelle A. de. Histoire des deux Restaurations. T. 3. P. 259.
9. По словам Волабеля, первым нарушил молчание Лагет-Морнэ, заявивший: «Как переговоры с Бурбонами! Месье, - воскликнул он, обращаясь к представителю короля, - я такой же дворянин, как и вы, между тем, я не желаю Бурбонов, я их ненавижу». – «Речь идет не о наших личных чувствах, - ответил Витроль, - но о том, что может быть пригодно для Франции». Они обмениваются еще несколькими словами. В словесную перепалку подключаются и другие и уже вскоре обстанока внутри комнаты накаляется до предела. Особенно сильно выражали свое негодование генерал Дежан, адъютант императора и генерал Фрейсине. «Нет Бурбонам! Мы не желаем их!» – восклицал Фрейсине. – «Ах, какое значение имеет то, что каждый из нас желает! - ответил Витроль. – Речь идет о том, чтобы знать, если завтра Париж будет атакован, будет ли он предан огню и мечу». – «Даже тогда, когда речь идет о том, чтобы вести переговоры, мы желаем знать, кому мы выражаем наше доверие, и мы выбрали бы наших уполномоченных», - заявил, в свою очередь, генерал Дежан.
Даву пытался разрядить обстановку и успокоить особо разгоряченные головы, но это ему не удалось. Тогда он схватил представителя короля за руку и резко потянул в соседнюю комнату, заявив, что очень сожалеет о случившемся и о том, что их обсуждение так скоро завершилось. Витроль спустился вниз, где находился граф Гильемино. В отличие от своих товарищей, находившихся наверху, он встретил представителя короля довольно сдержанно. Витроль не стал задерживаться в штаб-квартире и быстро уехал в Париж. // Vaulabelle A. de. Histoire des deux Restaurations. P., 1860. T. 3. P. 259-261.
10. Относительно этой подписи, автор « Истории двух Реставраций» пишет, что «Монитер», а также другие газеты сообщили, что генерал Пети не мог поставить свою подпись под этим документом, поскольку выполнял поручение главнокомандующего. При оглашении Адреса президент (палаты) прочитал вместо Пеле – Пети. И добавляет: «Генерал Пети, впрочем, не принадлежал к дивизии конных егерей гвардии, он был майором 1-го полка гренадеров. Временное командование дивизией конных егерей гвардии было отдано генералу Пеле на поле битвы при Ватерлоо вместо генерала Морана, который только что был назначен командующим всей гвардией». // Vaulabelle A. de. Op. cit. T. 3. P. 265.
11. Три недели спустя (21 июля) после официального опубликования этого документа в «Монитере» (2 июля) генерал Лорсе заявил, что не ставил подпись под этим адресом.
12. Как замечает Волабель, это имя при чтении и при копировании адреса «было изменено на имя Шартрен (Chartrain). Мы полагаем, что вряд ли в армии существовал названный генерал». // Vaulabelle A. de. Op. cit. T. 3. P. 266.
13. «L'Histoire des deux Restaurations» представляет автором этой прокламации именно генерала Фрейсине.
14. В своих мемуарах Даву писал об этом несколько темном деле: «Этот адрес был уже написан и подписан [самим] маршалом, когда было замечено, что есть некоторые упущения и необходимо сделать несколько изменений, прежде чем окончательная копия будет готова. Маршал не имел времени для этого, так как его присутствие, без промедления, было необходимо на левом берегу [Сены]. Прежде чем покинуть Вилетт, он подписал лист бумаги, который был предназначен как единственный, на котором должен быть написан адрес в терминах, которые были согласованы. Генерал, который оклеветал его в Бельгии, теперь злоупотребил его доверием, что дает некоторое представление об отсутствие угрызений совести, когда пробуждены политические страсти. Он заменил первую часть адреса совершенно новым заявлением, набросав самолично, которая явила собой не что иное, как сильную обличительную речь против Бурбонов – декларация, что армия никогда не согласится подчиниться их ярму. Было бесполезно настаивать на том, чтобы использовать такой неподобающий язык со стороны армии, когда было совершенно очевидно, что рано или поздно возвращение короля будет неизбежным результатом этого кризиса». // Le Comte Vigier H. Davout. Apres Waterloo—Paris. // Revue de Paris. IV (Dec. 1897). Р. 733.
15. «История двух Реставраций» («L'Histoire des deux Restaurations»), - замечает по этому поводу Шенье, - указывает, что именно Даву распорядился отнести этот адрес в палату, в то время как именно генерал Фрейсине должен был вручить его от имени маршала, но не оглашая его имени. «История двух Реставраций» также указывает, что депутат, вручивший этот адрес, попросил не произносить имя князя Экмюльского. Мы не знаем, кто вручил президенту (палаты депутатов – С.З.) адрес Фрейсине, однако утвердительно то, что Бонди и генерал Маршан отправились предупредить президента Дюпона ( де л'Эр) о том, что они видели и слышали. Возможно, президент ответил: «О чем идет разговор?», поскольку прекрасно понимал, что как он, так и палата оказались жертвами мистификации, но, несомненно, он их не спрашивал: «Кто вы такие?» по причине того, что он прекрасно их знал». // Chenier L. J. G. Op. cit. P. 644.
16. К моменту смерти Массена в 1817 году его состояние оценивалось в 40 млн. франков.
17. В своем письме Блюхеру и Веллингтону от 30 июня Даву писал: «Господин маршал (милорд), ваши враждебные движения продолжаются, несмотря на то, что поводов для войны, исходя из заявления союзников, более не существует, так как император Наполеон отрекся (от престола)… Я направляю Вашему превосходительству (сеньору) категоричную просьбу незамедлительно прекратить всякие враждебные действия и заключить перемирие в ожидании решения конгресса. Я надеюсь, господин маршал (милорд), что моя просьба не останется без ответа... Никакими другими причинами, кроме интересов моей родины и прекращения кровопролития не продиктовано сие письмо...» // Correspondance du marechal Davout… T. 4. P. 581-582.
18. «Moniteur» от 1 июля 1815 года.
19. Письмо маршала Груши военному министру Даву - «Правительство может рассчитывать для обороны Парижа только на очень слабый корпус, не имеющий никакого желания сражаться и полностью дезорганизованный. Мой долг уведомить вас об этом плачевном положении, чтобы правительство не строило иллюзии относительно тех средств для защиты Парижа, которые я туда приведу». // Houssaye H. Les intrigues royalistes de Fouche et de Davout apres la seconde abdication. 1815. P. 43-44.
20. По требованию Фуше слово капитуляция в названии документа было заменено словом «конвенция».
21. 3 июля Поццо ди Борго информировал князя Волконского о подписанной Конвенции и помимо прочего заявил, что личность и право собственности будут неукоснительно уважаться и соблюдаться.
22. В письме Веллингтону от 9 июля Блюхер писал: «Разрушение Йенского моста является национальным делом. Общественное мнение (Блюхер имеет в виду общественное мнение в Германии – С.З.) высказалось по нему слишком громко, чтобы я смог осмелиться его нарушить и привлечь упреки нации... Поэтому я не могу изменить свое решение. Чтобы Ваша светлость не говорили в своем письме уважительного по поводу Йенского моста... уже это может быть причиной для моего приказа разрушить сей мост. Если бы в последней войне в Америке командующий английскими войсками обнаружил в Вашингтоне мост с названием Саратога и не разрушил его, не заслужил бы он упреки английской нации?..» // Welschinger H. Le marechal Ney. 1815. P., 1893. P. 89.
23. В своей книге «Голос с Ватерлоо», вышедшей в 1862 году, Эдвард Коттон приводит следующие слова Блюхера, сказанные графу Гольцу, когда последний передал заявление Талейрана: «Я решил взорвать мост, и я не смог бы скрыть от Вашего превосходительства удовольствие, которое бы мне доставил господин де Талейран, если он был бы так любезен расположиться предварительно на нем». Нет никакого сомнения в том, что граф Гольц не стал передавать эти пожелания прусского командующего князю Беневетскому.

По всем вопросам обращаться по адресу: [е-mаil] , Сергей Захаров.

 


Назад

Вперед!
В начало раздела




© 2003-2024 Адъютант! При использовании представленных здесь материалов ссылка на источник обязательна.

Яндекс.Метрика Рейтинг@Mail.ru