|
Глава III
Возвращение Наполеона в марте 1815 года, его приход к власти без единого выстрела и стодневное правление, новая эмиграция дворян, бегство Людовика XVIII – все это вывело роялистов из последнего равновесия. Еще большую ненависть монархисты испытывали от того, что их второе воцарение осуществилось только благодаря штыкам союзной армии, но никак не народным волеизъявлением. В своем негодовании они обвиняли всех в измене и стремились вымести свою ненависть и раздражение на всех, кто способствовал их бегству не только в марте 1815 года, но и в 1789 году. Они мстили за потерю привилегий, за потерю богатства, имущества, за то, что в течение стольких лет они были вынуждены кормиться за счет подачек европейских дворов и, что самое худшее, самим добывать средства на хлеб насущный. В итоге, вся эта ненависть роялистов и особенно ультрароялистов вылилась в виде так называемого «белого террора»: не щадили никого – ни военных, ни гражданских.
«Таким образом, - пишут Лависс и Рамбо в своей «Истории XIX века», - Франции снова пришлось пережить все унижения и муки, связанные с нашествием иноземцев. В Париже англичане расположились лагерем в Булонском лесу, пруссаки — в Люксембургском парке. Блюхер хотел разрушить Вандомскую колонну и Йенский мост, думая этим уничтожить самое воспоминание о великих победах французских армий. В беспримерном своем приказе немец Мюффлинг повелевал прусским часовым стрелять при малейшем вызывающем жесте со стороны какого-либо француза… Всюду… требовали огромных денег, провианта, фуража, одежды. Один немецкий полковник держал под арестом всех мэров окрестностей Санса, пока они не уплатили выкупа. Префектов отправляли в казематы прусских крепостей за то, что они исполняли свой долг, защищая французов. Даву спас раненых, которых везли вниз по Луаре, лишь угрозой обстрелять картечью тех, кто посмеет их тронуть. Леса были переполнены несчастными, искавшими в них убежища»175
Водворившись снова в Тюильри, Людовик XVIII под влиянием самых одиозных личностей своего окружения начал проводить охоту за ведьмами. Несмотря на свое обещание амнистировать всех, кто служил Наполеону во время «та дней», король приказал своему новоиспеченному министру Жозефу Фуше составить проскрипционные списки, в которые вошли те, кто последние двадцать лет покрыл Францию славой. Фуше был неприятно удивлен подобной «милостью» короля. Используя всевозможные уловки, на которые он был мастером, он пытался уйти от возложенной миссии, однако все его потуги не увенчались успехом. Правда, не желая выпускать из рук долгожданного министерского портфеля, дающего ему право оставаться на плаву, Фуше все же согласился, но заявил, что сделает все, чтобы список оказался не таким внушительным. Между тем, первый вариант списка, подготовленный Фуше, оказался довольно большим; по словам Нёвиля, в этот список было внесено свыше ста имен. В своих мемуарах он высказывал свое возмущение: «Можно ли признать за отвагу вызов, брошенный мнением человека, который совершил все преступления, за которые он намеревался карать? Этот список, после исправления, был уменьшен до 57 имен, включенных в две категории, в которых королевским указом от 24 июля регулировался способ судебного решения. В то же самое время, из-за опрометчивости, которую нельзя слишком порицать, правительство предоставило палатам заботу о том, чтобы назначать категории и отдавать, следовательно, виновного власти законов…»176. Согласно Альфреду Нетмену, Фуше пытался вначале ввести в заблуждение весь мир: «Он защищался перед Советом в невозможности найти кого-либо из заговорщиков, подлежащего наказанию»177.
Фуше утверждал, что именно ошибки королевского правительства вызвали недовольство среди французов и снижение популярности правительства, «чем Бонапарт и воспользовался, бросившись в середину этого недовольства». Он отрицал образование какого-либо заговора, предшествовавшего высадке Наполеона и приведшего его к власти. И министр полиции был в некотором роде прав в этом утверждении. Однако к нему не захотели прислушаться и приказали продолжить составление списка членов воображаемого заговора. «Это дело, - замечает Нетмен, - не стесняло этот непритязательный характер и разум, готовый ко всему. На следующий день, когда ему было приказано, он принес список из ста десяти имен..»178.
По словам того же Нетмена, Талейран сказал Фуше: «Герцог Отрантский, ваш список, как мне кажется, содержит много невиновных!» Затем, повернувшись к другим министрам, он, с едва заметной улыбкой, произнес: «Надо отдать должное господину Фуше, он не забыл в этом списке никого из своих друзей!1»179
Как вспоминал Талейран, «после тягостной борьбы, длившейся несколько дней, король высказался за эту отвратительную меру, он уступил. Единственно, список был уменьшен до пятидесяти семи человек… Те, кто оказался в первой категории, все были вовремя предупреждены, чтобы иметь возможность скрыться, если они того хотели; однако мероприятие, тем не менее, осталось актом неловким и безрассудным, который мог только создать затруднения и опасности королевскому правительству»180. Конечно, спустя годы после свершившихся событий, удобно осуждать и представлять себя поборником справедливости и порядочности, коих у Талейрана никогда и не было. Он забывает, что предавал все партии, сменявшиеся во Франции в конце XVIII и первой половине XIX века: Людовик XVI, жирондисты, якобинцы, термидорианцы, Наполеон, Людовик XVIII – они все стали жертвами его предательства. К тому же, Талейран забывает, что он сам в декларации от 28 июня, его детище, исключил из прощения подстрекателей и действующих лиц 20 марта, и отдает их «мести законов».
Что же представляли собой эти Ордонансы короля от 24 июля 1815 года?
Первое постановление гласило:
«Мы, Людовик, милостью Бога король Франции и Наварры, привествуем всех, кто увидит данный документ.
Нам был вручен отчет, что некоторые члены палаты пэров согласились заседать в так называемой палате пэров, назначенной и собранной человеком, который узурпировал власть в наших владениях в период с 20 марта до нашего вступления в королевство… По этой причине, Мы постановляем и приказываем следующее:
Статья 1. Более не являются частью палаты пэров нижеследуюшие: граф Клемент де Рис, граф Колшен, граф Корнеде, граф д'Абовиль, маршал герцог Данцигский (маршал Лефевр – С.З.), граф Круа, граф д'Агьер, граф Дежон, граф Фабр де Лоде, граф Гассенди, граф Ласепед, граф де Латур-Мобур, герцог де Праслен, герцог де Плайсанс, маршал герцог Эльхингенский (маршал Ней – С.З.), маршал герцог Альбуферский (маршал Сюше – С.З.), маршал герцог Конеглиано (маршал Монсей – С.З.), маршал герцог Тревизский (маршал Мортье – С.З.), граф де Баррал, архиепископ Тура, Буасси, д’Англа, Герцог де Кадор, граф де Канкло, граф де Касабьянка, граф де Монтескью, граф де Понтекулан, граф Рампон, граф де Сегюр, граф де Валенсе, граф Бельяр.
Статья 2. Меж тем, будут исключены из вышеназванной статьи те из перечисленных, кто докажет, что не заседали и не имели желания заседать в так называемой палате пэров, в которую они были призваны, и обязаны сделать это обоснование в течение месяца после опубликования настоящего постановления…
По поручению короля подписано: Князь де Талейран»181.
Второе постановление короля было еще более угрожающим:
В статье 1 этого постановления говорилось, что «генералы и офицеры, предавшие короля до 23 марта, или те, кто ополчился против Франции и правительства с оружием в руках, те, кто насильственно захватил власть – будут арестованы и представлены перед военными советами…». И далее перечислялись имена тех, кто, по мнению короля, его окружения и союзников был виновен в том, что Наполеон сумел захватить власть: Ней, Лабедуайер, братья Лаллеман, Друэ д’Эрлон, Лефевр-Денуэтт, Амеиль, Брайер, Жилль, Мутон-Дюверне, Груши, Клозель, Лаборд, Дебель, Бертран, Друо, Камброн, Лавалет, Ровиго.
«Статье 2. Индивидуумы, имена которых следует знать: Сульт, Аликс, Эксельманс, Бассано, Марбо, Феликс Лепеллетье, Булай (де Ла Мерте), Мейе, Фрессине, Тибодо, Карно, Вандам, Ламарк (генерал), Лобау, Арель, Пире, Барер, Арнольт, Помере, Рено де Сен-Жан д’Анжели, Аригьи де Падуе, Дежан сын, Гарро, Реаль, Бувье-Дюмолар, Мерлен де Дуаи, Дюрбаш, Дират, Дефермон, Бори де Сен-Винсент, Феликс Деспорте, Гарнье де Сантес, Меллине, Юлен, Клюйс, Кортен, Форбен-Дженсон старший сын, Лорне д’Идевиль»182.
Лица, упомянутые в постановлении короля обязаны «покинуть в течение трех дней Париж и удалиться… в места, которые наш министр полиции им укажет, и где они должны оставаться под его наблюдением, пока палаты не вынесут решение, кто из них будет выслан из королевства или предан трибуналу. Те, кто не отправится в места, назначенные министром полиции, будут арестованы тотчас же».
Статья 3. Лица, осужденные к изгнанию из королевства, будут иметь возможность продать свое имущество и собственность в течение одного года, вывезти все из Франции и получать в течение этого срока доход в иностранных государствах, предоставляя, тем не менее, доказательство своего подчинения данному постановлению…
Подписано по поручению короля: министр полиции герцог Отрантский.
Удостоверено соответственно нами, министр юстиции Франции, государственный секретарь департамента юстиции Паскье2»183.
Эти проскрипции легли несмываемым пятном на политику второй Реставрации. Однако, и это было самым ужасным, эти списки возбудили, главным образом среди населения юга Франции, проявления ужасной мести, где главенствовала не буква закона, а самосуд. Те, кто составлял эти списки, кто подписался под ними впоследствии придумывали всевозможные увертки, чтобы хоть как-то обелить себя, типа, «я подписал, но я протестовал»; « я был вынужден исполнять», «я подчинялся силе»... Однако, кроме этих банальных фраз, на поверку – ничего не делалось, чтобы хоть как-то смягчить, сгладить те ужасные последствия, которые имели место в связи с созданием этих проскрипционных списков, а также грубейшего нарушения Конвенции от 3 июля.
И среди этого послушного и боязливого раболепия, как капля в море, выявилось внезапное и энергичное осуждение этого акта со стороны некоторых людей, которые, несмотря на явную немногочисленность, не побоялись заявить во весь голос свое несогласие действиям королевской власти. И главным действующим лицом среди этих немногих был Даву, «железный маршал», человек, проклинаемый очень многими, но имеющий непоколебимое мужество, понятия чести, достоинства, благородства и справедливости. Не для себя, так как он не присягал Бурбонам в 1814 году, а стало быть не мог быть обвинен в измене королю, а для таких как Ней, Груши, Сульт и прочих офицеров, попавших в проскрипционные списки, прилагал он все усилия, чтобы статья 12-я была, наряду с другими статьями Конвенции, одобрена всеми сторонами. И когда он увидел, что именно эта статья совершенно не соблюдалась ни Бурбонами, ни союзниками, он не побоялся заявить свой протест по поводу грубейшего нарушения всех договоренностей.
Узнав о проскрипционных списках, Даву был страшно разгневан лицемерием и бесчестием короля и союзников, и подал рапорт об отставке с поста главнокомандующего Луарской армии.
25 июля он пишет письмо маршалу Сен-Сиру, военному министру короля, в котором протестовал против нарушения статей Конвенции, подписанной 3 июля 1815 года: «Я только что увидел здесь одно постановление с проскрипционным списком, которое было публично оглашено в Париже... несколько офицеров, которые от Вас были направлены ко мне, и, в частности, мсье Варен, ваш адъютант, уверяли всех генералов и офицеров, находящихся в штаб-квартире, что Ваше превосходительство поручил им заверить нас в том, что эта молва относительно проскрипций ложна и никакого преследования не будет, и что в нынешних обстоятельствах только нескольким людям будет отказано в праве появляться в Париже и общаться с королем...
Если бы я поверил этим речам, то я должен был предполагать, что этот проскрипционный лист ложный и результат недоброжелательства. Ваши выступления, монсеньор маршал, внушают доверие, однако, слишком много признаков того, что они лишены всякого основания, и что Ваше превосходительство само введено в заблуждение, и что он, очевидно, усугубляет все те страдания, которые причиняют нашей несчастной родине месть и гонения...
Я вижу в первой статье имена генералов Жилля, Груши, Клозеля и Лаборда. Они подвергнуты наказанию за руководство в Пон-Сент-Эспри, Лионе, Бордо и Тулузе, - это ошибка, поскольку они только выполняли приказы, которые я им отдавал, как военный министр. Следует заменить их имена моим.
Те же соображения касаются генерала Алликса; он обвиняется за действия в Лилле; полковника Марбо – за действия в Валансьене; генерала Ламарка, который, по-видимому, не имеет ничего против себя, кроме умиротворения Вандеи.
Я вижу в этом списке имя Дежана-сына; я не знаю, насколько уместно говорить о генерале Дежане, сыне генерального инспектора инженеров. Если это имя находится в проскрипционном списке, нет никакого основания ему там быть только потому, что любой может туда быть включен, поскольку этот офицер был не у дел с 20 марта, а посему он не мог фигурировать ни в каком акте!
Не воспринимайте, монсеньор маршал, - продолжал Даву, - эти размышления, как влияние плохого настроения; они – результат глубокой боли, которую я испытываю за страдания, обрушившиеся на нашу несчастную родину.
Впрочем, армия послушна, и я осмелюсь поручиться за то, что все приказы, которые Вы отдадите от имени короля, будут выполняться с самопожертвованием и преданностью. Вы достаточно хорошо знаете французскую армию, монсеньор маршал, и знаете, что большинство генералов, которые указаны в постановлении короля от 24 июля, выделяются большими талантами и хорошей службой. Генерал Друо, фигурирующий в нем, всегда был достоин всеобщего уважения своим характером и добродетелями.
Мне не остается ничего более, как повторить Вашему превосходительству, что я принял окончательное решение о своей отставке с поста главнокомандующего и прошу, чтобы ко мне были направлены комиссары для исполнения приказов, которые Вы отдали, и которые еще отдадите по дислокации и расформированию армии. Многие из объявленных вне закона генералов теперь знают об участи, которая их ожидает, и решились избежать ее…»184
К сожалению, Даву прекрасно понимает, что он в явном меньшенстве и что его голос, пусть и заявленный во всеуслышанье, - лишь глас вопиющего в пустыне. Но, несмотря на это, он продолжает с настойчивость, с удвоенной силой протестовать, пытаться спасти тех, над кем занесен уже карающий меч. Стараясь спасти офицеров, попавших в этот ужасный список, Даву совершает поступок, который является более замечательным, нежели победа под Ауэрштедтом или оборона Гамбурга, он требует, чтобы все проскрипционные меры короля против армии были обращены исключительно на него. «Именно эту милость, - пишет маршал, - я требую оказать мне в интересах короля и родины!3»185.
В заключении, маршал просит военного министра ознакомить Людовика XVIII с этим письмом.
Король прочитал это благородное письмо, которое не вызвало у него ни раздражения, ни, впрочем, сожаления о содеянном.
Обманутый, разочарованный и разгневанный, не в состоянии повлиять коренным образом на ход событий, Даву потребовал, чтобы его отставка была принята немедленно. 1 августа маршал Макдональд, герцог Тарентский, прибыл к Даву и принял от него командование Луарской армией. Впрочем, Макдональд с таким же благородством, порядочностью и великодушием действовал по отношению к жертвам проскрипционных списков. Он пытался доказать королю, что в армии не было никакого заговора, направленного на возвращение Наполеона и свержения королевской власти в марте 1815 года. Макдональд не боится заявить о вредности Ордонансов короля от 24 июля. Король сам признавал потом, что доводы Макдональда были убедительными. Однако, несмотря на это, Людовик XVIII пошел не по пути великодушия, а по пути, куда его толкало разъяренное и недалекое ультрароялистское окружение. Однако ни усилия Даву, ни усилия герцога Тарентского, не увенчались успехом.
Назначение Макдональда на должность командующего Луарской армией произвело большой переполох в ее рядах. Все офицеры опасались, что в портфеле у нового командующего лежат ордеры на аресты или смещения с должности, что приравнивалось также к суровой опале. Однако при своем появлении Макдональд успокоил всех, а также предупредил тех, кто оказался в этих ужасных списках, способствуя тому, чтобы они постарались скрыться от полиции. «Пусть те, - вспоминал он в своих мемуарах, - кто имел несчастье попасть в эти роковые постановления, думают о своей безопасности; они не должны терять время. С минуты на минуту могли прибыть носители ордеров, которым я не смог бы помешать выполнить свои обязанности. Все, что я мог сделать – известить их этим предупреждением, облегчив возможность ускользнуть»186.
Многие французы вслед за Даву высказывались против этих проскрипций. Даже некоторые члены правительства умоляли короля, чтобы тот предпринял решительные меры против актов вандализма со стороны пруссаков, которые вели себя на территории Франции как распоясавшиеся хулиганы, мстя французам за разгром в 1806 году под Йеной и Ауэрштедтом. Однако Людовик XVIII и его ультрароялистское окружение не собирались утихомиривать союзников, тем более что сами вели себя не лучшим, а часто самым худшим образом. Как совершенно справедливо заметил Вельшиньер, недооценка общественного мнения, мнения народа нанесла «большой урон законной монархии во время ее второго восшествия»187.
Будучи порядочным человеком, Даву верил в порядочность и благородство всех заинтересованных сторон. Он наивно полагал, что король и, особенно, союзники будут выполнять все договоренности. Все это показало отсутствие большого опыта у Даву в политических играх и интригах. «Человек, который был львом на поле боя, - писал Джон Галлахер, - показал себя любителем на политической арене»188. И как пишет другой биограф маршала – Уртулль, Даву «честный и порядочный солдат» в политических делах выглядел, «без сомнения, несколько наивным»189.
Французская армия не преминула высказать и выказать уважение Даву за этот благородный, и, в то же время, опасный поступок, поскольку деяния, идущие вразрез с мнение роялистов, особенно ультра, и союзников, никак не могли вызвать симпатии с их стороны, более того, они могли вызвать только ненависть и желание наказать непокорного. Будущее это убедительно показало: несправедливая опала, а также безудержная клевета – вот, что получил князь Экмюльский в ответ за свои смелые и благородные поступки.
Генерал Друо написал маршалу, «что самым большим его желанием было заслужить его уважение»190. Генерал Вандам 29 июля направил князю Экмюльскому письмо, в котором есть такие строки: «Я очень благодарен Вашему превосходительству за те разъяснения, который Вы были добры мне дать по поводу королевского указа от 24-го. Поступки, совершенные Вами, достойны того прекрасного качества, которые Вы не перестаете показывать. Они только увеличивают признательность, которую армия сохранит к Вашему превосходительству»191.
Именно такие свидетельства убедительно опровергают те обвинения, которые бросали (да порой и сегодня бросают некоторые историки и писатели) в адрес князя Экмюльского в том, что он вошел в сговор с Фуше и бароном Витролем, предав тем самым интересы Франции. И еще один момент: какую выгоду получил Даву от этого якобы имевшего сговора? Неужели опала, ссылка, лишение всех чинов и титулов, последовавших после, – это и есть то самое преимущество, о котором так упорно твердят некоторые недоброжелатели маршала, и которые подхватили позднее некоторые историки? Очень трудно представить это!
Князь Экмюльский продолжает делать все, что в его силах, чтобы помочь офицерам, попавшим в проскрипционный список, выехать за границу. «Жертвы, - писал он, - такие как полковник Лабедуайер и маршал Ней должны иметь возможность и средства избежать своей участи»192.
Однако король не изменил своего решения, и террор продолжался: маршал Брюн был растерзан толпой фанатиков в Авиньоне 2 августа, генерал Рамел расстрелян 15 августа, полковник Лабедуайер осужден и расстрелян четыре дня спустя...
Однако самой знаменитой жертвой «белого террора» стал маршал Ней. Когда его, наконец, убедили в необходимости бежать из страны, Сен-Сир и Даву способствовали подписанию Нею паспорта для выезда из Франции. Но Ней вдруг отказался куда-либо уезжать, и 3 августа 1815 года был арестован и препровожден в тюрьму «Консьержери». «Консьержери, - пишет Стефан Цвейг, - об этом знают и в Париже, и во всем мире, - особая тюрьма, тюрьма для самых опасных политических преступников. Внесение имени в список ее «постояльцев» равносильно свидетельству о смерти. Из Сен-Лазара, из Карма, из Эббея, из любых других тюрем иные еще возвращаются в жизнь, из Консьержери – никогда или в исключительных случаях»193.
Военный министр Сен-Сир сформировал специальный суд, в который в качестве судей должно было входить не менее четырех сподвижников Нея. Это были маршалы Монсей (председатель), Ожеро, Массена и Мортье. Однако с самого начала все пошло не так, как того желали роялисты: Массена отказался заседать в суде, заявив, что он не может быть объективным судьей, поскольку у него с Неем существует личный конфликт; Мортье заявил, что скорее подаст рапорт об отставке, чем будет судить Нея, а Ожеро просто слег в постель. Маршал Монсей также заявил о своем отводе: он направил письмо королю, в котором написал, что отказывается судить человека, которого столь почитает. В ответ Монсей был приговорен к трехмесячному заключению в крепости Ам. Его место в суде занял маршал Журдан. Это видно из письма, адресованного ему: «Вы назначены на эту должность в отсутствие монсеньора маршала Даву, который не может, по этой причине, быть призванным заседать в совете»194.
Как видно из этого письма, кандидатура князя Экмюльского рассматривалась королем, однако ультрароялистское окружение воспротивилось этому назначению, придумав причину, которую невозможно понять. По их словам, Даву, находившийся в 22 км от Парижа в своем имении, был признан ссыльным, которому, как и в 1814 году, было запрещено появляться в столице, и на этом основании он не может заседать в суде. Смехотворность этого утверждения состоит в том, что маршал в то время еще не подвергся опале короля и никак не был ссыльным; после своей отставки с поста главнокомандующего Луарской армии, он отдалился от дел и уехал в свое имение Савиньи-сюр-Орж. Действительная причина, однако, была совсем в другом. Королевское правительство не могло не знать о политических принципах Даву, оно прекрасно осознавало, что маршал будет твердым защитником армии и военных любого ранга, а его высочайшая репутация может иметь решающее значение при вынесении вердикта Нею. Не желая, чтобы маршал Ней был оправдан, ультрароялисты способствовали тому, чтобы князь Экмюльский не был не только назначен председателем трибунала, но и введен в его состав в качестве судьи.
Таким образом, состав суда над Неем был следующим: маршал Журдан – председатель, маршалы Массена, Ожеро и Мортье, генералы Газан, Клаперед и Вилат; помимо этих лиц в состав суда вошли генерал Грюндле – докладчик и Жуанвиль – комиссар короля.
Члены военного трибунала не очень желали осудить Нея, и после дебатов военный суд большинством голосов решил объявить себя некомпетентным, удовлетворив тем самым требование обвиняемого – передать его дело на рассмотрение палаты пэров. Впоследствии маршал Ожеро говорил: «Мы были трусы. Мы должны были настоять на своем праве (судить Нея), чтобы спасти его от самого себя!»195
Маршал Даву был одним из немногим, кто энергично боролся с идеей отвода, он настаивал на том, чтобы военный трибунал продолжил рассмотрение дела и не объявлял себя некомпетентным. Однако его голос не был услышан.
Примечания 1. Составляя список, Фуше не забыл включить в него своего ближайшего помощника Реаля, с которым он был неразлучен с начала революции.
2. Были вычеркнуты из списка следующие имена: Флангуер (Фланжер), Гренье, Дюросель, де Флао и Монталиве. Людовик XVIII вычеркнул также имена Бенджамена Констана, а император Александр I поручил вычеркнуть из списка герцога Виченского.
3. Сегюр пишет по этому поводу: «Никто из нас не подписался бы за одного из нас и в еще меньшей степени за того, кому армия столько раз была обязана своей славой и своей честью!»
По всем вопросам обращаться по адресу:
[е-mаil], Сергей Захаров. |
