Трагедия полководца

Маршал Ней в 1815 году

«Что за человек! Что за солдат! Что за сорвиголова!»

Наполеон о маршале Нее.

Эпилог.  Реабилитация Нея

II

Сыновья маршала Нея проявили себя достойными памяти своего легендарного отца. Трое стали генералами, четвертый – французским консулом.
Старший сын, ставший в 1831 году пэром Франции, вместе со своими братьями и матерью продолжал дело по пересмотру судебного процесса. В 1830 году было получено первое удовлетворение по этому делу: имя маршала Нея было восстановлено в списках кавалеров ордена Почетного Легиона. Супруга маршала, Аглая Огье, благодаря благосклонностью Дюпена, вошедшего в первое правительство короля Луи-Филиппа, получила пожизненную пенсию в размере 25 тысяч франков.
Кассация на решение 6 декабря в отношении маршала являлась главной заботой благородной вдовы и ее сыновей. Среди претензий, которые предъявлялись прежнему режиму и которые были одной из причин революции 1830 года, изгнавших династию Бурбонов с французского престола, было и дело маршала Нея, осужденного и казненного в нарушении всех международных договоров. Партии, противопоставившие себя монархии Бурбонов, воспользовались этим как мощным оружием. Но не надо, однако, полагать, что свержение с престола старшей ветви Бурбонов успокоило умы.
Чувства, которые вызвала казнь маршала и которые с 1815 года все больше росли, не потеряли свою интенсивность. 22 октября 1831 года комиссар полиции Дерост, ссылаясь на префекта полиции, уведомлял директора театра «Нувоте» («Nouveautes») Ланглуа о том, что власть будет препятствовать появлению на сцене пьесы Фонтана и Дюпёти, имевшей название «Процесс над маршалом Франции». Пьеса имела 4 картины: действие первой происходило во дворце Тюильри, действие второй – в Совещательной комнате судей, третье – в камере Нея в Люксембургском дворце и четвертой – на авеню Обсерватория, месте казни. Перед публикой предстают основные персонажи судебного процесса: маршал Ней, генеральный прокурор Беллар, председатель кабинета министров герцог Ришелье, командующий английской армией, победитель Наполеона при Ватерлоо герцог Веллингтон, канцлер Дамбре, секретарь-архивариус Коши, супруга маршала Нея и ее дети.
Кабинет министров, получив рукопись и ознакомившись с ней, опасался, как бы эта драма не способствовала возникновению волнений, способных нарушить общественный порядок и не настроила граждан друг против друга. Действительно, каждый вечер на головы зрителей должны были обрушиваться резкие тирады против законной монархии, появляться образы пэров Франции, голосовавших за смертный приговор, показываться последние часы маршала и его казнь, - все это, совместно с декламацией и горькими насмешками, вполне могло спровоцировать демонстрации в то время, когда у пришедшего к власти правительства короля-буржуа Луи-Филиппа и без того было немало трудностей. Еще в декабре 1830 года министр внутренних дел Монталиве уведомлял Фонтана и Дюпёти, готовивших ставить пьесу в Пор-Сент-Мари, прибыть к нему, чтобы поговорить на эту тему. По мнению министра, время для постановки было выбрано неподходящее: шел судебный процесс над министрами Карла X. Встреча состоялась, после которой в газете «Трибюн» («Tribune») появилось следующее заявление Фонтана и Дюпёти: «Во имя общественного спокойствия, поставленного под угрозу естественным сближением поведения пэров двух различных эпох, перед лицом всеобщего возмущения, взывавшего здравым смыслом к снисходительности и образовавшего столь горестный контраст с кровавым решением 1815 года, г. министр Монталиве, без использования угроз, и заявивший нам, что каким бы ни было наше решение он не прибегнул бы никогда к незаконным мерам, настоятельно просил нас отказаться в настоящее время от представления нашей драмы»³³.
Консенсус был найден, и представление пьесы было отложено до лучших времен. Однако когда десять месяцев спустя директор театра «Нувоте» («Nouveautes») попытался поставить эту пьесу, он столкнулся с настоящей оппозицией со стороны правительства. В своем протесте директор пытался убедить власти в том, что статья 7-я конституционной Хартии 1830 года уничтожала какую бы то ни было цензуру и любое предварительное разрешение. Директор протестовал всеми силами, заявляя, что поставит в своем театре «Процесс над маршалом Франции», несмотря на полицеское противодействие. Вечером, когда должен был состояться спектакль, комиссар полиции приказал приклеить к афишам текст следующего содержания: «По распоряжению власти запрещено играть пьесу под названием: «Процесс над маршалом Франции». Директор вынужден был повиноваться силе, запасясь надеждой на более благополучный исход, и намереваясь добиться от префекта полиции возмещения причиненного ущерба. Многочисленная публика, пришедшая на площадь Бурсе, выражала недовольство, однако в итоге подчинилась призывам комиссара полиции и вооруженным солдатам. Когда 23 октября директор театра вновь сообщил о постановке пьесы, полиция выставила перед зданием театра офицеров запаса, сержантов и солдат муниципальной гвардии, не позволившим публике войти в здание.
Директор продолжал свои протесты, настаивая на том, что полиция превысила свои полномочия. Зрители, желавшие увидеть этот спектакль, также негодовали против произвола властей, особенно полиции. В итоге, чтобы утихомирить умы, власти города решили... закрыть театр. Узнав об этом, авторы этой несчастной пьесы опубликовали следующий текст: «Распространен слух, будто пьеса, которую кабинет министров запретил, является призывом к страстям. Прочитайте, тогда и судите!».
Волнения среди граждан не только не прекратились, но и день ото дня росли. Везде говорили о произволе полиции, о незаконных действиях, нарушающих конституционную Хартию и права на свободу слова. Дошло до того, что Фонтан и Дюпёти подали в суд на префекта полиции и министра внутренних дел. Однако несмотря на красноречие Гарнье-Пажэ, суд отказался рассматривать дело, объявив себя некомпетентным (!).
Ситуация накалялась и дело маршала Нея было передано на рассмотрение палаты депутатов, которая занялась этим делом 12 ноября 1831 года. Жители Мозеля подготовили петицию, в которой просили воздвигнуть статую маршалу Нею, а его тело перенести в Пантеон¹. «Неужто Франция, - говорилось в петиции, - сделает меньше для этого героя, нежели это сделала администрация соседнего правительства, которое не воспротивилось тому, чтобы муниципалитет Сарлуи украсил мраморной доской фасад дома, в котором родился маршал?» Во время обсуждения дела маршала Нея в палате депутатов, на трибуну поднялся Дюпен и произнес: «Я с готовностью поддержу любые репарации, которые будут представлены... в отношении маршала Нея. Но наилучшая репарация – это пересмотр и кассация решения, по которому он был осужден»³⁴.
Депутаты встретили эти слова громом аплодисментов, которые заглушили голос оратора. А когда Дюпен воскликнул: «Нет ли недостатка в средствах!», зал огласился криками: «Нет, нет!» Когда же бывший адвокат маршала напомнил слова, сказанные герцогом Ришелье: «От имени Европы мы пришли одновременно умолять и требовать осудить маршала Нея!», зал наполнился возгласами возмущения.
Дюпен, как и все предыдущие ораторы – де Корсель, генерал Ламарк² и маршал Клозель, - напомнил депутатам, что конвенция от 3 июля, заключенная маршалом Даву и союзниками, обеспечивала безопасность всех граждан, собственность и монументов. «Вот средства, которые мы хотели представить перед палатой пэров: я полагаю, что они завершились бы победой. Однако мы не были услышаны, было нарушено священное право защиты. Приговор был противозаконным и недействительным...»³⁵.
После выступления Дюпена была составлена и почти единогласно принята петиция к Совету министров по пересмотру дела маршала Нея. После заседания сыновья маршала посетили Дюпена и поблагодарили его за выступление и желание реабилитировать их отца. Помимо этого они просили адвоката от их имени и от имени своей матери составить текст о пересмотре дела маршала Нея. Дюпен согласился выполнить их просьбу и составил бумагу следующего содержания:

«Париж, 25 ноября 1831 года. Запрос к королю и Совету министров.
Сир, поскольку любое правосудие исходит от короля, то именно у короля мы просим справедливости³. Мишель Ней, герцог Эльхингенский, князь Москворецкий, маршал и пэр Франции был приговорен к смертной казни по решению суда пэров 6 декабря 1815 года; этот приговор был приведен в исполнение на следующий день. Обвинение против него было выдвинуто от имени и под нажимом иноземцев, удерживающих в то время Париж с помощью военной силы. Оно игнорировало и со всей очевидностью нарушало военное соглашение от 3 июля 1815 года, в котором статья 12-я была составлена следующим образом: «Одинаково будут уважаться лица и право собственности. Жители и вообще все индивидумы, оказавшиеся в столице, будут продолжать пользоваться своими правами и свободами без опасения быть преследуемыми за свои должности, которые занимали и будут занимать, за свое поведение и свои политические взгляды». Для большей гарантии была добавлена статья 15-я: «Если неожиданно появяться затруднения в выполнении каких-либо статей настоящего соглашения - интерпретировать их в пользу французской армии и города Парижа».
Главнокомандующий французской армии маршал Даву, князь Экмюльский, полномочные представители на переговорах – генерал граф Гильемино, граф Бонди, префект департамента Сена Биньон, вызванные на процесс в качестве свидетелей, заявляли, что эта статья – именно то, на чем рекомендовано было настаивать наиболее активно, и что было приказано прервать переговоры, если данный пункт не будет безоговорочно принят. Это было сделано. «Это – та статья, - сказал перед палатой пэров граф Гильемино, - которая обезоруживала». Таким образом, эта статья предусматривала одну цель - непреодолимый отказ от любой реакции, любого политического обвинения. Она становилась также решающим и безапелляционным средством защиты маршала против главного обвинения, направленного против него перед палатой пэров.
Но первым же решением, принятым в отсутствии адвокатов обвиняемого, и не принимая во внимание инцидент, во время которого голоса были получены, но не подсчитаны, суд пэров не разрешил представлять это средство защиты. Несмотря на решение, защитники обвиняемого пытались возвысить голос, но были прерваны президентом суда и обвинителем!..»

Дюпен напомнил королю о торжественных словах маршала, о запрете продолжать защиту, о его обращении к потомкам. После этого он добавил:

«Этот протест, этот призыв, этот завещательный крик маршала – долг его семьи, благочестие его вдовы и сыновей, отмеченный в эпоху, когда час правосудия, кажется, наконец наступил! Они умоляют Ваше величество, который проявил участие к ним в те траурные дни, распорядиться... на торжественный пересмотр решения, вынесенного в нарушение договоров и отсутствия свободной защиты. Основная причина пересмотра основана на том, что суд пэров предлагал не принимать во внимание результат соглашения от 3 июля.
Таким образом, она осудила его, ссылаясь на то, что данная конвенция была чуждой Людовику XVIII, и что правительство не обязано ее признавать и выполнять. Суд был введен в заблуждение в этом отношении дипломатической нотой, представленной иностранцем, а также высказываниями кабинета министров того периода и стороной обвинения. Но лживость этого утверждения на сегодняшний день доказана. Итак, в случае лжесвидетельств, пересмотр дозволен на основании статьи 445-й Уголовного кодекса.
Но независимо от этого законного предложения о пересмотре, которое дает семье абсолютное право его требовать, есть другая причина, которая, в любом случае, не может быть пропущена экспонентами. Все прецеденты, рожденные применением Уголовного кодекса, который нами управляет в настоящее время, приведены в жизнь тем же правительством, которое составило и ратифицировало этот кодекс, и применяемый судьями, некоторые из которых способствовали его появлению, - все эти прецеденты свидетельствуют, что помимо абсолютного права ходатайствовать о пересмотре в случаях, буквально предусмотренных кодексом, глава государства, как арбитр и обладающий своим абсолютным правом откладывать приговор, имеет также право назначить пересмотр уголовных процессов в некоторых особенных случаях. Эта доктрина, признанная криминалистами, была осуществлена на практике грамотами Наполеона от 20 декабря 1813 года, торжественно зарегистрированными постановлением Кассационного суда от 8 января 1814 года в довольно ординарном деле и намного менее благоприятном, чем дело маршала Нея!..
Эти причины и размышления... приводят к выводу, что в воле Вашего величества высказаться и распорядиться, чтобы решение, принятое палатой пэров против маршала Нея 6 декабря 1815 года, наряду с предшествующим решением и процедурой, давшей основание, подверглись пересмотру палатой пэров для вынесения решения, которое ей надлежит сделать...
Сир, действуя таким образом, Вы осуществите справедливость.
Париж, 23 ноября 1831 года»³⁶.

Это письмо было подписано супругой маршала Нея и двумя сыновьями.
Однако на это, вполне справедливое ходатайство, возражали: мол, сведeние на «нет» «это деяние несправедливости и реакции» приведет к тому, что обвинять придется Европу, европейские правительства, на что Дюпен отвечал утвердительно и добавлял: «Это от ее имени было выдвинуто обвинение и требование осудить, именно под ее воздействием был вынесен вердикт. Она пожелала принести в жертву одного из наших прославленных воинов, ей принесли в жертву Нея!» Дюпен настаивал на пересмотре дела, поскольку это было не столько уголовным, сколько национальным делом. Но была ли возможна ревизия по уголовным делам? «Да, - утверждал адвокат. – Надо, чтобы человечество прекратило быть подверженным ошибке, чтобы путь к пересмотру стал доступным в уголовном деле, главным образом в политических обвинениях, где судьи показывают не только обычные просчеты в чисто человеческом понимании, но и еще осаждены честолюбивыми страстями, которые в обычных делах не возбуждают умы и не затуманивают сознание»³⁷.
Однако дело о пересмотре наталкивалось на политическую составляющую: дело в том, что пересмотр дела маршала Нея мог оскорбить тех пэров, имена которых фигурировали на процессе. На эти доводы Дюпен заявлял: «Эти несколько судей, которые в любом случае пожелают и должны воздержаться от пересмотра и, следовательно, не будут испытывать страдание от того, что услышат в 1831 году защиту, которую они не пожелали выслушать в 1815, эти судьи могут в итоге поставить на чашу весов количество граждан, действующих заодно с семьей маршала Нея и всех тех, кто в один голос говорят об остановке кассации»³⁸.
Адвокат маршала напомнил, как герцог Орлеанский (будущий король Луи-Филипп – С.З.) во время процесса адресовал английскому принцу-регенту письмо, в котором настойчиво ссылался на Парижскую конвенцию и утверждал, что осудить маршала Нея можно, только нарушив это соглашение.
Правда, кабинет министров Луи-Филиппа не решался принять к рассмотрению запрос вдовы маршала и его сыновей. Влияние нескольких пэров, участвовавших в процессе 1815 года, было достаточно мощным, чтобы опасаться неблагоприятного решения относительно пересмотра дела Нея.
И Дюпен высмеивал непредусмотрительность и нерешительность министров: «Сколько раз, - говорил он, - можно было видеть, как министры подражают тем огромным птицам, которые, сумев спрятать свою голову, полагают, что тем самым скрывают от глаз охотника свое тело! Проблема процесса маршала Нея – эта та проблема, которую можно замять? Нет, нет, она существует. Необходимо решить ее в той или другой форме. Она будет возрождаться до тех пор, пока не будет получена сатисфакция»³⁹.
Дюпен не останавливался ни перед какими препятствиями, проявляя завидную настойчивость. 29 декабря 1831 года он публикует в «Gazette des Tribunaux» новую меморию. Он утверждал, что право на пересмотр предусмотрено в силу статьи 445-й Уголовного кодекса; что король имееть власть назначить пересмотр дела; что кабинет министров не может противодействовать правосудию, и что суд пэров в наибольшей степени заинтересован в пересмотре процесса. В заключение он говорил: «По прошествие шестнадцати лет палата пэров, собранная во имя закона и короля, сменит кровавое решение страницей истории, а история не проявляет снисхождения к политическим приговорам».
Это обращение было принято 22 января 1832 года и подписана 28 адвокатами, среди которых были и очень известные, такие как Могуен, Одилон, Барро, Мерильяк, Ветимеснил, Дюпон де л'Эр, Дюпен, Пэле, Беррье-отец⁴⁰.
Дельма, адвокат королевского суда Парижа, со своей стороны, опубликовал значительную меморию о пересмотре процесса. Он заявлял, что ходатайство супруги маршала и детей продиктовано личными мотивами и вполне законно. Он отвечал на те возражения и тревоги, которые могла вызвать общественная дискуссия. Ссылались на изъян в законе, разрешающий пересмотр процесса перед палатой пэров. Палата не могла, меж тем, согласно принципам и обычаям, отказываться принять и инициировать ходатайство о пересмотре и заявлять о своей некомпетенции. Помимо этого, она не могла противиться всемилостивейшей ревизии, исходившей от короля, когда чрезвычайные обстоятельства выводили ее из общего правила. Говорили, что правительство Людовика XVIII, пожелавшее осудить маршала Нея, находившегося под защитой заключенной конвенции, нарушило слово, а посему, «реабилитация осужденного была фактически признана». Однако для семьи убиенного маршала всего этого было явно недостаточно. Ей была нужна не обычная, а торжественная реабилитация, заявленная во всеуслышанье.
«Монитер» от 16 февраля 1832 года опубликовал заявление министра юстиции Барте, который отклонял ходатайство мадам Ней и ее детей. Он утверждал, что рассмотрел этот вопрос со всей тщательностью, изучил декрет от 8 и 9 октября 1789 года, уничтоживший право на пересмотр дел, декрет от 15 мая 1793 года, восстановивший данное право, статью 445-ю Уголовного кодекса. Он прибег затем к средству, основанному на лживом заявлении, объявленном стороной обвинения, что конвенция от 3 июля не была обязательной для правительства. Разумеется, это соглашение должно было защитить не только маршала Нея, но и других обвиняемых. Однако этот признанный факт министр юстиции оспаривал, использовав статью 445-ю, которая, впрочем, не была применима к приговору, приведенному в исполнение. Говоря о королевском праве на пересмотр дела, министр юстиции Барте заявил, что если желание монарха было бы достаточным, «существовала бы высшая степень преступной юрисдикции, которая могла бы закрываться или открываться произвольно. Наши институты не позволяют, чтобы порядок мог быть нарушен подобным образом. Если память о маршале Нее требует получить милость на пересмотр, то жертвы революционных трибуналов, чрезвычайных военных трибуналов и т.д. должны иметь такие же права. На чем остановиться?» И добавляет в заключении: «Всегда есть компетентный суд для пересмотра процессов... Это - суд истории. Он уже мстит в память о Лабедуайере, Мутоне-Дюверне, Шартране, Траво, подвергнутых наказанию, несмотря на договоры. Имя маршала Нея возвышается среди этих жертв. Чтобы остаться навсегда знаменитым, правительству Его величества нет нужды присваивать себе авторитет, который законы ему отказывают. Действия княгини Москворецкой и ее семьи, домогающейся удовлетворения ходатайства, было бы превышением власти. Долг правительства состоит в том, чтобы воздерживаться от этого»⁴¹.
Адвокат Марье в «Gazette des Tribunaux» от 21 февраля 1832 года отвечал Барте. По его словам, поскольку сам министр юстиции признавал, что Ней не должен был быть преследуем на основании конвенции от 3 июля, то этим самым сам министр наносит удар по вынесенному позорному решению. А раз так, то, следовательно, пересмотр дела просто необходим. Адвокат заявлял, что семья маршала Нея не требует от министра юстиции отменить приговор, но только рекомендует пересмотреть решение палаты пэров от имени правосудия и законности. Однако усилия известного адвоката были тщетны.
Несмотря на то, что большая часть коллегии адвокатов примкнула к вышеупомянутому заявлению, палата пэров не собиралась разбираться с этим делом.
Вопрос о реабилитации маршала Нея выносился на рассмотрении палаты пэров не один раз, пока этот вопрос не решился совершенно другим способом, а именно, - сооружением памятника прославленному маршалу на месте его казни.
15 декабря 1834 года в палате пэров произошел серьезный инцидент. Палата, недовольная статьями в журнале «National», предписала, чтобы этот журнал, в лице его главного редактора, предстал перед пэрами. Арман Каррель был избран журналом защитником в этом деле. В своей защитительной речи, Каррель достаточно ярко обрисовал поведение пэров в политических процессах, очень искусно перейдя к вопросу о деле маршала Нея.
- Я останавливаюсь на этом имени, - произнес он, - из уважения к прославленной и горькой памяти. У меня нет задания говорить, было легче узаконить приговор мертвецу, нежели пересмотреть несправедливое судопроизводство. Время вынесло решение. Сегодня судья нуждается больше в реабилитации, чем жертва...
При этих словах председатель палаты канцлер Паскье встал и раздраженно заявил:
- Здесь – судьи маршала Нея. Не забывайтесь! Ваше последнее выражение может быть воспринято как оскорбление!
Арман Каррель возразил:
- Если среди пэров, находящихся здесь и проголосовавших за смертный приговор маршалу Нею, найдется хоть один, оказавшийся задетым моими словами, чтобы выступить против меня с разоблачением, - я готов предстать! - И добавил с еще большим пылом:
- Я горд стать первым человеком поколения 1830 года, пришедшим сюда выразить протест от имени возмущенной Франции против этого отвратительного убийства!..
Казалось, ничто не могло так изумить, как последние слова оратора. Публика, находящаяся на трибунах и охваченная внезапным энтузиазмом, разразилась овацией и криками «Браво!»
Совсем другое настроение царило среди многих пэров Франции. Граф Ташер, тот самый, кто 6 декабря 1815 года выдвинул предложение запретить рассматривать на процессе статью 12-ю Парижской конвенции от 3 июля, встал бледный и раздраженный. Он потребовал, используя угрожающие жесты, очистить трибуны. Канцлер Паскье захотел лишить Карреля слова, но поднялся генерал Эксельманс и, перекрывая шум своим командным голосом, воскликнул:
- Я поддерживаю мнение защитника. Да, приговор маршалу Нею – это правовое убийство. Я заявляю это, я!..
Трибуны ответили на эти слова новым громом аплодисментов и восторженными криками. Пэры поднялись с мест, находясь во власти невыразимого возбуждения: одни с одобрением отнеслись к выступлению адвоката, другие – с осуждением, а некоторые выкрикивали в адрес Карреля оскорбления.
Заседание палаты пэров было прервано на некоторое время. По свидетельству тех, кто присутствовал во время этой сцены, ничто не могло привести палату в такое смятение и неистовство. Когда заседание возобновилось, граф Ташер продолжал настаивать на том, чтобы трибуны были очищены от публики. Многие его коллеги, наоборот, противились этому. Арман Каррель, пообещавший больше не говорить о процессе и вынесенном приговоре 1815 года, остановился на защите журнала «National»:
- Я вновь встречаю в моей рукописи имя маршала Нея, - произнес он. – Но так как я дал слово господину президенту не упоминать более это имя, я у него прошу разрешение на это.
Паскье ответил:
- Вы не можете более продолжать!
Однако Каррель продолжал свое выступление, отметив тот факт, что защита прерывалась, когда «имя маршала Нея, слетевшее с его уст, произносилось с уважительными эпитетами».
Трибуны вновь одобрительно зашумели:
- Отлично! Отлично! И оратор, увлекаемый одобрением публики, спросил, берет ли правительство старшей ветви Бурбонов на себя ответственность за смерть маршала.
Паскье вновь прервал оратора и напомнил ему о сдержанности в речи и в задаваемых вопросах. Он заявил, что не последовал бы за защитником и ограничился тем, что выступил с таким заявлением: «Я должен ему сказать по поводу воспоминания, упомянутого здесь, что палата в целом несет ответственность за все свои акты, какими бы они ни были». Эти последние слова были отмечены пэрами. Несколько из них опубликовали протесты против единодушия палаты, которое канцлер пожелал отметить по поводу осуждения Нея⁴.
Попытка Армана Карреля защитить журнал «National» и убедить пэров не применять против него санкции оказалась тщетной: главный редактор журнала, господин Руен, был в итоге осужден на два года тюремного заключения и штрафу в размере 10 тысяч франков⁴².
21 февраля 1837 года почти аналогичная сцена произошла в палате депутатов. Во время обсуждения закона о разделении ответственности гражданских и военных лиц, дело маршала Нея вновь всплыло на поверхность. Во время дискуссии, возникшей среди депутатов, адвокат Дюпен, занимающийся военными комиссиями, напомнил об осуждении герцога Энгиенского и произнес:
- Военный всегда представляет, что его долг всегда повиноваться, когда ему приказывают!
Тотчас же послышался возглас мсье Ватри:
- Они повинуются только своей совести!, а полковник Гарроб добавил:
- Военный совет объявил о своей некомпетенции, чтобы судить маршала Нея.
Дюпен парировал:
- Потому что он не захотел осудить маршала, являющегося пэров Франции.
В ответ на реплику адвоката, полковник пренебрежительно бросил:
- Аргумент адвоката!
Один из родственников Нея, мсье Эспе, напомнил маршала Монсея, который уклонился от участия в военном трибунале, заявив о своей некомпетенции.
- Маршал Монсей, - возразил на это Дюпен, - не пожелал быть судьей своего коллеги.
- Следовательно, - констатировал полковник Гарроб, - военные не всегда повинуются.
Эспе тотчас же произнес:
- Душераздирающие воспоминания, только что пришедшие в голову господину председателю, смешались с понятиями слабости, которые столь же неверны, сколь и оскорбительны для главного обвиняемого, которого он должен был защитить. – Эспе утверждал, что Ней запретил своему адвокату продолжать защиту, которая не соответствовала его чести. – Вот, в чем господин председатель должен был вспомнить!
Эти слова произвели некоторое впечатление на депутатов.
Дюпен был вынужден кратко поведать историю процесса, о «решительном средстве», извлеченном из 12-й статьи Парижской конвенции, о совещании между ним и Беррье по поводу последнего эпизода защиты, о договоре 20 ноября, и потом воскликнул:
- Я вам скажу, месье, что если этим способом я смог спасти маршала, я воздал бы хвалу Небесам, а пэры были бы мне благодарны!
Эспе вновь захотел ответить, однако палата не стала его слушать.
1 марта он попытался вернуться к этой теме, но Дюпен приковал его к месту, произнеся: «Когда вдова маршала и четверо детей маршала являются моими друзьями, мне кажется, что это не должно касаться родственников (по боковой линии – С.З.)». И, протестуя против суждения, будто он желает показать маршала неуверенным, поддающимся слабости человеком, Дюпен воскликнул, как в свое время воскликнул Ней: «Итак, я взываю к потомству, и я надеюсь, что палата и потомство обеспечат мне справедливость!»⁴³.
Королевским указом от 19 ноября 1831 года старший сын маршала Нея – Жозеф Наполеон – получил титул пэра Франции. Однако он отказался заседать в палате пэров до тех пор, пока его отец не будет реабилитирован, и главным образом, самими пэрами. Только по истечение десяти лет он согласился принимать участие в заседаниях палаты. Этот шаг его убедили сделать его друзья – адвокат Дюпен, генерал Эксельманс и Одилон Барро. Дюпен говорил ему, что он уже долгое время посвятил себя исполнению священного сыновьего долга, и теперь пришло время исполнить также и долг гражданина. В своем послании Жозефу Наполеону Нею генерал Эксельманс просил того принять участие в работе палаты пэров и стряхнуть с себя любую затаенную обиду и злопамятство; по его словам, такое поведение было бы более благородно и приемлимо. Барро, как и Дюпен, убеждал Жозефа исполнить свой долг по отношению к своей стране.
Несмотря на присвоение Жозефу Наполеону Нею титула пэра, несмотря на то, что многие французы считали этот акт правительства – шагом вперед по пути реабилитации прославленного воина Франции, роялистские газеты, такие как «Gazette de France», вышли со статьями, в которых высказывался упрек правительству за подобный шаг. Как замечает в связи с этим Вельшингер: «Это было наиболее верное средство породить горечь в сердцах и брожение в умах...»⁴⁴.
23 января 1841 года 1-й князь Москворецкий впервые принял участие в работе палаты пэров, а 6 марта его принятие в палату пэров было окончательно подтверждено. Уже на следующий день он просит слово. Однако президент палаты, полагая, что может произойти такой же неприятный инцидент, какой происходил всякий раз, когда упоминалось имя маршала Нея, заявил:
- Я не могу вам предоставить слово.
- Я прошу у вас извинения, если настаиваю, - ответил Жозеф Ней. - Мое намерение - адресовать палате...
Президент палаты Паскье прервал выступление словами:
- Вам не было предоставлено слово и вы не можете взять слово.
Свой отказ он мотивировал тем, что в соответствии с регламентом каждый пэр должен был подать заявку на выступление, в которой указать тему для обсуждения.
- Я уступаю, господин президент, перед вашими неограниченными полномочиями, - заявил Жозеф Ней⁴⁵.
Однако на следующий день он опубликовал в газетах небольшую речь, с которой хотел выступить в палате. Вот это выступление:

«Господа пэры! Я был бы недостоин находиться в этой палате, если бы моя честь заставила меня забыть священную сыновью привязанность и отступиться от миссии, которая была на меня возложена в последних словах моего отца.
Таким образом, я заявляю в этот момент, одновременно столь торжественный и столь горький для меня, что какие бы ни были препятствия, которые встретили до сего дня мои попытки добиться пересмотра процесса моего отца, я не оставляю надежды, что однажды здесь будет провозглашено о несправедливости решения, которое было вынесено против него. Примеры пересмотра политических процессов часто встречаются в истории, и какой из процессов когда-нибудь предоставлял больше мотивов для пересмотра? Но я далек от мысли утомлять моими бесконечными требованиями этот высокий суд, к коему я отныне отношусь! Я верю в его справедливость, в будущее, и я буду ждать. День репарации наступит... к которому постоянно устремляются усилия всей моей жизни!»⁴⁶.

В самом начале заседания 9 марта выступил граф Моле.
- Попросив слово, - сказал он, - я полагаю, что иду навстречу чувству, разделяющему всеми членами этой палаты. Речь, которую монсеньор канцлер и регламент попросили не произносить, получила в прессе большую огласку. Чувства, которые были продиктованы ею, нашли бы среди нас исключительно законную симпатию, если бы в ней не оказались выражения, против которых, и вы это поймете, несколько членов этой ассамблеи чувствовали в себе потребность открыто протестовать. Со своей стороны, я имел возможность оказаться в обстоятельствах тяжелых и горьких; я имел возможность со всей силой своего сознания порицать политику, которая меня туда привела, но я не признаю никакого права сомневаться, что, имея несчастье быть судьей, мой вердикт не мог быть добросовестным и независимым⁵.
Ответ 1-го князя Москворецкого последовал незамедлительно, тем более, что часть прессы, особенно либерального толка, поощряла его борьбу. В этой схватке за честь своего отца он не мог отступить. Поднявшись на трибуну, Жозеф Ней произнес:
- Ярко выраженные вчера слова не могут остаться без ответа. Не я вызвал этот непредвиденный инцидент. Стараясь исполнить свой сыновний долг, я смирился с тишиной. Это не первый случай, господа, когда трибуна, пресса, страна выразили свое отношение к роковому решению, поразившего моего отца, мнение, против которого вчера протестовали.
Какое судебное решение было когда-либо предметом наиболее единодушных нападений! Я предоставляю графу Моле передышку его совести, к которой он обращался. Я никогда не искал мотивов, которые могли направлять его поведение как судьи. Воспоминания 1815 года для меня покрыты пеленой траура, которую мне предстоит приподнять.
Можно понять чувства, которыми я воодушевлен, когда, после революции, такой как наша, я слышу с этой трибуны, что за мной не признается право протестовать против приговора, вынесенного на процессе, где защита не была свободной, где иноземцы открыто требовали осуждения!..
Канцлер Паскье заметил ему, что он осмелился очень несправедливо ранить чувства не менее уважаемые, чем его собственные, добавив при этом, что он скверно возражал на мнение палаты, когда прибыл освежить бесконечно тягостные чувства. Одним словом, Паскье предостерег Жозефа Нея, что он вошел в палату при мало благоприятных обстоятельствах для себя.
На эти слова 1-й князь Москворецкий ответил: «Обращаясь ко мне с такой речью, вы, господин канцлер, верите, что исполняете свой долг. Я исполняю свой. Страна рассудит нас»⁴⁷.
Однако Жозеф Ней не считал свое дело проигранным и предпринимал все возможное, чтобы его отец был наконец-то реабилитирован. Так, 19 июня 1846 года, во время обсуждения кредита в 200 тысяч франков, просимого для празднования очередной годовщины июльских событий 1830 года, свергнувших династию Бурбонов, он вновь взял слово, напомнив присутствующим, что совсем немного времени до того (это было во время политического процесса над Бурбонами и в совещательной комнате судей) он страдал, слыша как президент палаты цитировал с полным равнодушием, как простой судебный прецедент, один из наиболее постыдных фактов той одиозной эпохи, один из актов той чудовищной процедуры, от которой изнемог его несчастный отец. И добавил:
- Осмелюсь сказать об его унижении! Ах! Его враги, монсеньор герцог, смогли его убить, но опозорить – никогда!»
Эти слова были встречены громом аплодисментов!
- Если кто-либо из находящихся здесь, - продолжил он, - желает отстаивать свое право в какой бы то ни было солидарности с юридическим фактом, отвергаемым сегодня всеми честными людьми страны... пусть этот человек поднимется, и я признаю это поступком исключительного мужества!
При этих словах граф де Кастелан, один из тех, кто голосовал за смертный приговор, встал со своего места.
Палата вся вздрогнула. Казалось, что роковое заседание 6 декабря вновь предстало перед ее глазами. Но когда Кастелан захотел сказать, послышались крики протеста. Господин де Монтелембер усадил его на место, произнеся: «Откажитесь от речи! Невозможно дискутировать с сыном жертвы!»
Не выказывая никакого волнения, Жозеф Ней продолжал:
- Господин председатель не должен был в моем присутствии ссылаться на то, что он называет прецедентом и то, что некоторые сознательные здесь называют угрызением совести. (Ряды пэров заволновались). Нет, - продолжал Жозеф, - он не должен был, поскольку мое присутствие в этой обновленной и возрожденной палате – выразительное аннулирование несправедливого решения, убившего моего отца, и ожидание лучшего. (Проявление одобрения пэров). Это – опровержение, данное на судебную практику монсеньора герцога Паскье.
Взволнованный канцлер стал протестовать против этих слов, утверждая, что 1-й князь Москворецкий плохо интерпретировал его слова⁴⁸.
Это было последний раз, когда имя маршала Нея звучало в стенах палаты пэров.
Несколько дней спустя (18 марта) после революции 1848 года, свергнувшей раз и навсегда династию Бурбонов, генеральный секретарь Временного правительства Кремье написал 1-му князю Москворецкому письмо, которое можно считать первым шагом к столь долго ожидаемой реабилитации его отца:

«Гражданин, Временное правительство Республики восстанавливает память о вашем отце. Оно не организовывает пересмотр решения, принятого по требованию иностранных армий против одного из наших прославленных воинов, решения, которое во время Реставрации общественное мнение расценило как убийство. Оно распорядилось, чтобы памятник в память о маршале Нее возвышался на том самом месте, где он был расстрелян⁶. Министр юстиции счастлив сообщить вашей семье об этом грандиозном акте реабилитации. Кремье»⁴⁹.
Однако памятник «храбрейшему из храбрых» был установлен не сразу. Но это не означало, что подписанный правительством декрет был положен, так сказать, под зеленое сукно. Пройдет не так много времени и на месте казни рыжеволосого маршала будет возвышаться монумент в его честь.
27 марта Ламартин встретился с депутацией из Сарлуи, родины Нея, прибывшей высказать благодарность правительству за его решение. В ответ Ламартин произнес: «Не имея возможности реабилитировать его (маршала – С.З.) по закону, поскольку мы не являемся законодательной властью, мы реабилитируем его в славе. Я был тогда довольно молодым и служил, как и вы сами, под монархическими кланами делу, которое, казалось, противостояло делу маршала... Я помню о том, что ощутил в то время глубокую боль, и как предчувствовал национальное горе и репарацию, которая должна произойти потом. Ах! Я не подозревал, что буду счастлив представить на подпись Временному правительству акт по реабилитации маршала Нея! Я благословляю Небеса и горжусь, как и все мои коллеги, тем, что был назначен Провидением скрепить подписью это народное чувство, изгладить угрызение совести - свое и страны!..»⁵⁰.
Несколько месяцев спустя на заседании Учредительного собрания произошел инцидент, аналогичный инциденту в палате пэров еще во время правления Луи-Филиппа, в котором вновь всплыло имя маршала Нея. 18 июля 1848 года Виктор Гюго сказал правым, упрекавшим правительство в том, что оно отдало под манифестации Люксембургский дворец: «Не двигайтесь в ту сторону. В конце пути вы встретите призрак маршала Нея!» Дюпен, возглавлявший заседание, сразу же попытался предупредить любое продолжение, которое могло перерасти в слишком пылкую дискуссию. И действительно, правые партии протестовали очень энергично.
На следующий день Жозеф Ней, избранный, как и его брат Эдгар Ней, народным представителем, попросил слово. Он напомнил о восклицании, которое вырвалось из уст генерала Эксельманса в 1834 году. Однако шум стоял такой сильный, что оратора не было слышно. Председатель вынужден был вмешаться: «Позвольте сказать. Вы же понимаете, что в этих словах траур!» 1-й князь Москворецкий далее напомнил протест герцога Орлеанского против слов канцлера, который желал показать единодушие между палатой пэров июльских дней 1830 года и палатой пэров времен Реставрации; он рассказал о своих сомнениях в принятии титула пэра, желая заседать, как сын Стаффорда в палате лордов, только после аннулирования решения, на основании которого несправедливо осудили его отца; он напомнил депутатам о всех своих усилиях на протяжении семи лет, и теперь он адресует эту просьбу высокому собранию, поскольку, по его мнению, время исправления ошибки пришло: «Мир – мертвым! – заявил Жозеф Ней. – Уважение – к горю семей! Давайте не нарушать покой могил!.. Депутат Виктор Гюго не обязан был вчера вспоминать, что моя мать еще жива (оживление в зале); что мой брат и я... это слышали... От имени страны, которая не может ничего выиграть от волнений в этой ассамблее, я призываю ее избавить нас... в будущем напоминанием о таких тягостных воспоминаниях».
Бывший председатель палаты пэров, осудившей маршала Нея, экс-канцлер Дамбре, теперь заседавший в Учредительном собрании и попросивший слово, когда сын маршала напомнил, что приговор его отцу был вынесен по требованию и от имени Европы, выйдя к трибуне только и смог теперь сказать: «Глубокое уважение к тому, что монсеньор князь Москворецкий только что сказал заставляет меня отказаться от выступления»⁵¹.
Наконец, 20 февраля 1850 министр общественных работ Фердинанд Барро представил на рассмотрение президента Республики доклад о выполнении декрета Временного правительства относительно памятника маршалу Нею. «Учредительное собрание, - произнес министр, - ратифицировало декрет, по которому памятник маршалу Нею должен возвышаться на том самом месте, где он был расстрелян. Полагаем, что пришло время выполнить этот декрет, который отражает самые сильные и глубокие чувства страны». По словам Барро, памятник прославленному воину Франции должен быть «строгим по форме и достаточно простым». По мысли Барро, памятник Нею должен представлять собой фигуру маршала, выставляющего свою грудь смерти и не должен быть «свидетельством, раздражающим общество воспоминаниями, но только знаком реабилитации, уже заявленной во всеуслышание криком общественного сознания»⁵².
Создание памятника было поручено известному скульптору Франсуа Рюду (Rude)⁷.
Будучи предан Наполеону, он в марте 1815 года был одним из тех, кто бросился навстречу императору и приветствовал его. Последовавшая после Ста дней реакция вынудила его удалиться в Бельгию, откуда он возратился во Францию только в 1827 году. Он поселился на рю д'Энфер (rue d’Enfer), близ авеню Обсерватория, и не раз приходил на место, где пал маршал, сраженный французскими пулями. «Когда подумаешь, - говорил он, - что героя, увенчаного славой и бывшего столь великим во время отступления из России, убили как обычную собаку! От этого волосы вздымаются на голове!» Когда ему было предложено создать памятник выдающемуся воину Франции, Рюд был одновременно и рад и горд, что выбор пал именно на него. По мере раздумий о том, какой должен быть памятник «храбрейшему из храбрых», скульптор все больше отказывался от первоначально предложенного варианта; он нашел лучший, с его точки зрения, вариант, который в большей степени передает Нея. По мысли Рюда, монумент должен был изображать маршала, стоящего во весь рост, голосом и жестами увлекающего солдат в бой против врагов Франции.
23 марта 1852 года была определена сумма расходов на создание памятника в размере 50 тысяч франков⁸.
7 декабря 1853 года, через тридцать восемь лет после казни, статуя маршалу Нею была торжественно открыта. На церемонии присутствовали вдова маршала Нея, Аглая Ней, старший сын маршала – 1-й князь Московский, генерал Мишель Ней и его сыновья, Эдгар Ней, адъютант президента Французской республики⁹, генерал Канробер (будущий маршал Франции), генерал герцог Монтебелло (сын маршала Ланна), генерал Лурмель и другие офицеры французской армии, министры, маршалы, друзья маршала Нея; на бульваре и на авеню Обсерватория были выстроены солдаты парижского гарнизона. При залпах орудий и под звуки военной музыки покрывало, скрывающее памятник, упало вниз, и маршал Ней в бронзе предстал перед своими родными и соотечественниками.
После этого архиепископ парижский, окруженный священнослужителями, освятил монумент. Военный министр маршал Сент-Арно произнес речь: «Мы собрались сегодня, - сказал он, - чтобы выполнить великий акт национального покаяния. Мы пришли возвести статую маршалу Нею на том самом месте, где тридцать восемь лет назад герой пал жертвой гражданских раздоров и несчастий родины». Оратор напомнил присутствующим о жизненном пути прославленного солдата Франции и о подвигах, прославивших его имя. «Если есть привилегия, - продолжал Сент-Арно, - которая принадлежит тем великим, связанным с судьбами империй, то она должна состоять в том, чтобы оценить их услуги, но не ошибки. Их услуги принадлежат им, ошибки же – человеку и его времени. Тщетно красноречивые голоса предпринимали попытки законной реабилитации маршала Нея... Я хотел бы иметь возможность отвести как свои мысли, так и ваши от воспоминаний о гражданских раздоров, которые в 1814 и 1815 годах оказали влияние на Францию больше, нежели, возможно, иностранные армии. Растроганная разделением родины, душа маршала Нея была потрясена так же, как она была потрясена у Тюрена и Конде. Как и они, он совершил ошибки, но в большей степени, чем они он их искупил. Поэтому потомство забудет эту временную слабость героя...»⁵³.
После Сент-Арно слово взял адвокат Дюпен – защитник маршала Нея на процессе в палате пэров. В отличие от военного министра, Дюпен был не столь сдержан в словах: он сказал, что вердикт, вынесенный маршалу Нею, был не только несправедлив, но и незаконен; он заявил, что маршал Ней стал жертвой, принесенной в искупление военной славы Империи, добавив: «Это был триколор, принесенный в жертву белому флагу!»⁵⁴.
После произнесенный речей мимо памятника прошли парадным шагом войска, отдавая дань признательности и уважения тому, кто в первых рядах вел их к победе.
Ней был реабилитирован властью, но задолго до этого момента, он был реабилитирован большинством французов. В этой связи стоит привести слова д'Эйли, с которыми вряд ли кто-то может не согласиться и которыми и завершаем этот труд: «Если хладнокровно обратить наши взоры назад и мысленно возвратиться в ту эпоху страстей, мстительности, печальной жертвой которой стал маршал Ней, мы сегодня взираем со смешанными чувствами гнева и беспристрастности на эту горестную историю и плачевный конец... «Изменник» в то время, теперь он помещен на пьедестал, в его честь возводятся статуи, память о нем прославляется, а решение о его смерти подвергается осуждению или даже предаем забвению тот факт, что его дело в определенный период его жизни не было делом законности и преданности, а лишь делом долга и правосудия. Будучи великим полководцем, знаменитым своей славой, этот героический маршал окружен сегодня чудесным ореолом, в котором навсегда исчезает тот час его слабости и ошибок»⁵⁵.

Пояснения

1. Представители либеральных партий, не дожидаясь выполнения этих требований, установили в Пантеоне бюсты Нея и де Манюэля.
2. Выступая перед депутатами, Ламарк просил, чтобы на могиле маршала Нея были начертаны следующие слова: «Убитый юридически, когда его враги господствовали в Париже!»
3. Дюпен был также составителем аналогичного послания королю по просьбе и от имени вдовы маршала Брюна, зверски убитого во время «белого террора» роялистскими фанатиками.
4. Другие пэры заявляли канцлеру, что они возобновят инцидент на следующий день, если его слова будут напечатаны в «Монитере». Слова Паскье не появились в официальном печатном органе.
5. Эти слова были плохо восприняты прессой, которая напомнила, что граф Моле был осыпан милостями именно во время Империи: префект, государственный советник, генеральный директор мостов и дорог, министр юстиции. На всех этих постах он выказывал Наполеону усердие и безграничное преклонение. В 1814 году он, однако, с восторгом принял сторону Бурбонов, но во время Ста дней примкнул к Наполеону и получил от него титул пэра. Правда, во время последних дней кризиса режима, граф умело отошел в сторону и появился лишь во время второй Реставрации, которую принял также восторженно, как ранее Империю, и получил должность советника.
Дюверье Орне описывает контраст между поведением двух государственных деятелей, чей голос в последнее время был слышен особенно громко. «Один, герцог Бролье, - замечает он, - сын отца, умершего на эшафоте в 1793 году, не признавая даже в тот момент дело свободы, счел своим долгом заседать и предотвратить кровавое жертвоприношение. Другой, граф Моле, родители которого также нашли смерть на эшафоте, одаренный милостями Наполеона, кто во время Ста дней не отказался быть коллегой Нея в палате пэров, не только голосовал за смерть Нея, но и запретил единственное средство спасения».
6. В настоящее время памятник находится не на своем первоначальном месте. Во время строительства железной дороги в конце XIX века он был перенесен в сторону, и сейчас маршал Ней смотрит на место своей казни.
7. Главные его произведения: статуи – Богородицы (церковь Гервасия), Неаполитанского мальчика-рыбака, забавляющегося черепахой» (1831 г., Лувр), «Меркурия, привязывающего после убийства Аргуса крылья к своим сандалиям» (1827 г., Лувр) и Жанны д'Арк (1852 г., Лувр); группы – «Крещение Господне» (церковь св. Магдалины), «Распятие» (1852 г., церковь св. Викентия де Паула), «Геба с орлом Юпитера» и «Отправление в поход» (на Триумфальной арке на площади Звезды); монументы – маршалу Нею (в Париже, на авеню Обсерватория), Наполеону I (в Фикселе, близ Дижона), Монжу (в Боме) и Бертрану (в Шатору); барельефы – «Прометей, одушевляющий искусства» (в здании Законодательной палаты), и «Возвращение французской армии из Египта» (на Триумфальной арке на площади Звезды); надгробный памятник Кавеньяку (на Монмартрском кладбище), бюсты Лаперуза (в Морском музее, в Лувре), Л. Давида (в Лувре), принца Мориса Саксонского (в Лувре).
Главные его произведения: статуи – Богородицы (церковь Гервасия), Неаполитанского мальчика-рыбака, забавляющегося черепахой» (1831 г., Лувр), «Меркурия, привязывающего после убийства Аргуса крылья к своим сандалиям» (1827 г., Лувр) и Жанны д'Арк (1852 г., Лувр); группы – «Крещение Господне» (церковь св. Магдалины), «Распятие» (1852 г., церковь св. Викентия де Паула), «Геба с орлом Юпитера» и «Отправление в поход» (на Триумфальной арке на площади Звезды); монументы – маршалу Нею (в Париже, на авеню Обсерватория), Наполеону I (в Фикселе, близ Дижона), Монжу (в Боме) и Бертрану (в Шатору); барельефы – «Прометей, одушевляющий искусства» (в здании Законодательной палаты), и «Возвращение французской армии из Египта» (на Триумфальной арке на площади Звезды); надгробный памятник Кавеньяку (на Монмартрском кладбище), бюсты Лаперуза (в Морском музее, в Лувре), Л. Давида (в Лувре), принца Мориса Саксонского (в Лувре).
8. Эта сумма была превышена на 16950 франков.
9. Третий сын маршала, консул граф Эжен Ней умер в 1845 году на обратном пути из Бразилии во Францию.

По всем вопросам обращаться по адресу: [е-mаil] , Сергей Захаров.