Трагедия полководца

Маршал Ней в 1815 году

«Что за человек! Что за солдат! Что за сорвиголова!»

Наполеон о маршале Нее.

Эпилог.  Реабилитация Нея

I

Постепенно общественное мнение во Франции к убиенному маршалу Нею менялось. Одним из признаков этого стали шаги по реабилитации герцога Эльхингенского. Спустя четыре года на прилавках книжных магазинов появились мемуары графа Сегюра о фатальной Русской кампании 1812 года, где Ней был представлен как герой отступления из Москвы. Как у многих героев, имя маршала стало обрастать легендами и даже ореолом мученика.
Многие передавали из уст в уста легенду, что Мишель Ней не был убит в 1815 году, что это был хорошо разыгранный фарс, что действительный герцог Эльхингенский жив и здоров и живет в Америке под именем Питер Стюарт Ней, что он преподает в местной школе, известен как опытный фехтовальщик, наездник и стрелок. Когда Питер Стюарт Ней скончался в 1846 году, многие соседи во всеуслышанье заявляли, что он признавал себя маршалом Неем. Насколько правдоподобна эта версия – неизвестно, однако Рональд Делдерфилд замечает по этому поводу следующее: «Относительно того, кем он был на самом деле, сомнения существуют до сих пор, но совершенно точно доказано, что уж князем Москворецким он никогда не был. Настоящий Ней, несомненно, был расстрелян у стены Люксембургского сада в декабре 1815 года»¹.
После прочтения мемуаров графа Сегюра, многие недоброжелатели маршала изменили свою точку зрения и глубоко сожалели о его бесславной гибели. Одним из тех, кто вошел, так сказать, в эту когорту стала герцогиня Ангулемская, которая пронесла через всю свою жизнь ненависть к революции, революционерам, бонапартистам. Несмотря на это, подвиг Нея в России настолько поколебали ее умонастроение к Нею, что она со слезами на глазах воскликнула: «Если бы мы только знали!»
Теперь, когда судебный вердикт был приведен в исполнение, давайте рассмотрим, действительно ли преступление, совершенное маршалом, заслуживало подобного наказания, и если королевское правительство имело все основания быть неумолимым, чтобы поддержать дисциплину в армии и наказать мятежников, укрепило ли оно свои позиции и заставило ли уважать себя?
В записках молодого Беррье, который, как известно, помогал отцу на протяжении всего судебного процесса, есть некоторые пункты, которые он бы вынес на обсуждение, если бы имел честь защищать Нея. Беррье-сын, признав ошибки в процедуре судебного заседания, стоял на позиции отнестись с великодушием к обвиняемому, тем самым повысив авторитет королевской власти. В своих записках он говорит, что обратился бы к историческим примерам, таким как, например, поведение принца Конде и Тюренна.
В чем официально упрекали маршала Нея? В том, что он имел связь с Наполеоном через его эмиссаров, нарушил присягу королю, тем самым способствовав захвату городов, крепостей, складов, оружия «узурпатором», после чего повернул оружие против законной монархии; встав во главе войск, Ней захватывал города в интересах Наполеона; подстрекал граждан к тому, чтобы те переходили на сторону императора, что повлекло, в конечном счете, смену власти и нарушение порядка престолонаследия.
Нет никакого сомнения, что подобные обвинения были крайне тяжелы и во все времена к ним относились с достаточной суровостью. Мы уже говорили, что, если судить по справедливости, герцог Эльхингенский совершил предательство: он нарушил присягу, данную королю и действующему правительству. И это не может никоим образом его в этом извинить и достойно порицания. Однако ясно одно, и в этом нет никакого сомнения, - маршал Ней не принимал участия в каком бы то ни было заговоре против королевской власти и не подстрекал французов к гражданской войне. Заметим еще одну немаловажную деталь, которую ставили в вину маршалу, а именно: изменив королю, он перешел на сторону врага. Однако это, пожалуй самое жестокое обвинение, не было убедительно доказано стороной обвинения, да и не могло быть доказано, поскольку, перейдя на сторону Наполеона, Ней не воевал против Франции и своего народа, а стало быть не мог быть обвинен в переходе к врагу, иными словами, - в дезертирстве. Наоборот, когда началась война с очередной антифранцузской коалицией, маршал сражался в рядах французской, а не иностранной армии, защищая территорию своей страны.
Разве можно сравнивать поведение Нея в этом вопросе с генералом Дюмурье, который в 1793 году изменил революционной Франции и действительно перешел на сторону врага, сражаясь против собственной страны; с генералом Моро, который, пусть опосредственно, но принимал участие в заговоре против правительства Бонапарта, изобличен в этом и изгнан из Франции, а в 1813 году, приняв приглашение русского императора, находился в рядах коалиции, ведя войну против французов; с маршалом Бернадотом, ставшим крон-принцем Шведским и ведшим военные действия против человека и страны, благодаря которым он смог возвыситься; разве можно сравнивать поведение Нея с поведением основного свидетеля на процессе генерала Бурмона, который, будучи на стороне короля и желавший защищать его дело, перешел на сторону Наполеона, получил от императора командование над дивизией (несмотря на категоричный отказ военного министра маршала Даву), а с началом военных действий перейдя на сторону врага, предложил свои услуги. Это - современники Нея. Но есть два достаточно весомых примера из прошлого: Конде – принц королевской крови – Конде, получивший прозвище Великий, изменил королю, не только своему суверену, но и родственнику и перешел на сторону его противников; Тюренн, великий полководец, которого столь почитал Наполеон, также совершил измену и перебежал на сторону врага.
Что касается Нея, то, изменив королю, он встал на сторону человека, которого с восторгом приняла большая часть Франции и который возвратил себе власть без ведения боев и кровопролития. Еще раз повторим, Ней нарушил клятву, данную королю, но он не предавал Францию. Три месяца спустя он сражается за нее против войск антифранцузской коалиции.
А что же Конде, Великий Конде? Выйдя из Венсенна, он встал во главе мятежников и перешел на сторону испанцев. Получив под свое начальство испанскую армию, он ведет ее против Франции, захватывая ее крепости и города, которые в свое время завоевал для своей страны, он убивает французских солдат, защищающих свою землю, он поднял испанское знамя против королевского знамени, против своего суверена и родственника. Была ли это государственная измена? Да или нет?
Однако же, Боссюэ его смог оправдать. Каким образом он этого добился? Не только талантом адвоката, но и прекрасным красноречием, которое дошло и воздействовало на слушателей. Защищая Конде, Боссюэ говорил о том, что принц искренне раскаивается в своих ошибках, что желает служить только своему королю и величию государства.
А что же заявлял Ней, изменив королю? Он также заявлял, что желал служить Людовику XVIII. «Я хочу только доказать королю, что у меня не было намерения предавать его. Я уехал с целью принести себя в жертву ради него». И это было искренним заявлением, в этом можно не сомневаться. Как и Конде, маршал сожалел, что свернул с того пути, на котором стоял: «Я знаю, что честные люди будут меня порицать. Я сам себя упрекаю, но я не предатель. Меня увлекли и обманули!»
«Таким образом, - заявляет Боссюэ во время защиты Конде, - на ошибки, столь искренне признанные и впоследствии так прекрасно исправленные верной службой, не стоит более смотреть только как на смиренное признание принца, который раскаялся и мягкость великого короля, который их забыл…»².
Маршал Ней также признавал свои ошибки и упрекал себя в том, что совершил их. Нет никакого сомнения в том, что он также искупил бы их достойными услугами на благо монархии и Франции, если бы ему было это предоставлено. Если он и изменил клятве, данной королю, у него, по крайней мере, было такое оправдание, как желание избежать гражданской войны и избежать вражеского вторжения на территорию Франции. Он сказал 14 марта то, что король сам произнесет 19-го числа в своей речи перед своим отъездом из Парижа: «Мы могли бы воспользоваться верноподданическим и патриотическим расположением огромного большинства жителей Парижа, чтобы оспорить вступление мятежников, однако Мы содрагаемся при мысли о всевозможных несчастиях, которые бой у его стен повлек бы на жителей…».
Боссюэ констатирует, что если у Великого Конде было несчастье быть вовлеченным в невзгоды войны, у него, по крайней мере, была слава не позволять унижать величие своей фамилии перед иностранцами.
Конечно, маршал Ней не имел благородного происхождения, однако слава, приобретенная на полях сражений, была им сохранена и он выполнял свой долг солдата до самого последнего часа. Его главной заботой было защитить свою родину, не допустить возникновения хаоса внутри страны. Для него это был самый высший долг. Вновь и вновь, он искренне сожалел о своем поступке: «Начиная с этой несчастной прокламации от 14 марта, я более не живу. Я желал только смерти, и я сделал все, чтобы найти ее при Ватерлоо! У меня никогда не было намерения предавать короля. Я предпочитал всему только мою родину». Можно предположить, и вполне уверенно, что если бы после всех этих признаний и раскаяний маршал был бы помилован, то правительство Бурбонов приобрело бы слугу еще более преданного, чем раньше и приобрело бы признательность и еще большее уважение большинства французов, особенно в военной среде.
В своей выразительно истории принца Конде, герцог д’Омаль рассказывает о мерах, принятых против Конде спустя тридцать дней после его измены.
Принц был объявлен преступником, нарушителем общественного спокойствия и изменником своей страны; королевский указ подвергал наказанию также родственников принца и его сторонников, лишая их всех почестей и конфисковывая все их имущество. Данное решение было высказано 27 марта 1654 года и «вышеупомянутый Луи де Бурбон во исполнении правосудия, приговаривался к смерти». Ему была предоставлена отсрочка на пять лет, чтобы отбыть наказание за неявку в суд. Эта отстрочка «распространялась на все наказания, предписанные в вердикте: никакое отчуждение недвижимых имуществ не дозволялось в течение этого периода». Как замечает герцог д'Омаль, этот вердикт «фактически спас состояние дома Конде».
«Результат… - писал герцог д’Омаль, - не соответствовал ожиданию инициаторов иска. Этот смертный приговор, эти ужасные решения об утрате прав, конфискации и мучении, нагроможденные на голову победителя при Рокруа и Ленсе, располагали к забвению ошибок и возвращали воспоминания к уже совершенным подвигам…»
Все ожидали нового решения в отношении принца, однако вечером 22 февраля неожиданно для всех была объявлена свадьба брата осужденного и племянницы премьер-министра. Это событие шокировало всех, поскольку оно недвусмысленно говорило о том, что король простил Конде. «Господь пожелал возвратить принца к своему долгу, - огласил судья решение короля, - склонив разум Его величества простить ему его ошибки и, проявив милость, загладить их своими хорошими службами в будущем»³.
Как замечает по поводу этого решения герцог д'Омаль: «Это было действительно мнение общества»⁴.
«Если бы Беллар, - пишет по этому поводу Вальшингер, - держал в руках шпагу, он не относился бы с пренебрежением, о котором известно, к подвигам героя Альтенкирхена, Вюрцбурга, Штейнберга, Цюриха, Гогенлиндена, Маренго, Эльхингена, Йены, Эйлау, Фридланда, Москвы!..» И далее добавляет: «И когда писатель желает разобрать ошибку принца, о которой история «хотела бы молчать вечно», то он находит только это оправдание: «Его увлекло течение, и он плыл, повинуясь порыву ветра. То же самое можно сказать в отношении маршала Нея, и он сам об этом говорил канцлеру Дамбре: «Такая яростная буря образовалась в моей голове, что я был вовлечен в действие, о котором вы знаете!»⁵.
Конечно, иные могут воскликнуть: «Пример с Конде несерьезен. Ведь это принц королевской крови, а стало быть, нельзя равнять его с маршалом, не имеющего никаких благородных предков!» В этом есть свой резон, а посему обратимся к другому персонажу, который в наибольшей степени подходит к случаю с Неем.
Тюрен, великий французский полководец, один из наиболее любимых военачальников Наполеона Бонапарта. Он, как Конде и Ней, изменил слову клятвы. Правда, на этом сходство между герцогом Эльхингенским и Тюреном заканчивается. Как справедливо замечает Вальшингер, не он ли, как и Великий Конде, предал свою родину, не он ли подписал союзный договор с испанским королем, получил от него субсидии, получил под свое начало войска разных наций, не он ли захватывал французские города и крепости и наносил своим соотечественникам одно поражение за другим? И что же говорили защитники Тюрена? Они обращаются все к тем же извинениям, что и Боссюэ – защитник Конде: «Вспомните о той эпохе беспорядка и смуты, - говорили они, - когда сумрачный разум, дух раздора смешивал долг со страстью, право с интересом, правое дело с дурным, когда самые блестящие звезды испытывали затмение и наиболее верные подданные были увлекаемы, против своей воли, потоком партий, как те лоцманы, которые, оказавшись перед неожиданной бурей в открытом море, вынуждены изменять курс… и… отдавались на волю ветров и бури! Таково правосудие Господа, таков естественный недуг людей! Но благоразумие возвращает… в виде раскаяния более славы, нежели такая же невиновность, которая возмещает шаткость положения необычайными добродетелями»⁶.
Так почему же в случае с Неем не верили его раскаянию и не допускали никаких извинений? Почему не дали время искупить свою вину, которая, к слову сказать, никоим образом не могла равняться по своей тяжести с виной Конде и Тюрена, которые в итоге были прощены?
Наполеон на острове Святой Елены не раз заводил разговор о поведении маршала. Он говорил, что ситуацию с Неем можно сравнить с положением Тюрена с той лишь разницей, что Нея можно было оправдать, Тюрена же нельзя. «И, однако же, - воскликнул император, - Тюрен был прощен, удостоен чести, а Ней должен погибнуть!» Наполеон сожалел об измене Тюрена, который в итоге нашел убежище у принца Гессенского. Ней, напротив, был увлечен желанием и единодушным порывом войск. «Если его (Нея) поведение 20 марта, - говорил Наполеон, - не прилично, оно по по крайней мере объяснимо и в некотором отношении простительно, однако поведение Тюрена действительно было преступным, потому что Фронда являлась партией, которая поддерживала Испанию, развязавшую войну против его короля; наконец, потому, что он был побуждаем своим собственным интересом и интересом своей семьи, надеясь добиться суверенетета за счет Франции и, следовательно, в ущерб своей родине».
Когда Наполеон узнал о вердикте, вынесенном Нею, он заявил, что данное решение было вынесено вопреки условиям капитуляции Парижа. Узнав же о казни маршала, ссыльный император произнес, что «это была самая большая ошибка. Его (Нея) с этого момента сделали мучеником... Однако прощение Нея явилось бы только доказательством силы правительства и умеренности принца».
Наполеон имел право так говорить. Он мог бы при своем возвращении с Эльбы отомстить Нею за его поведение в Фонтенбло в апреле 1814 года. Несмотря на то, что Бонапарт помнил об этом и не мог простить маршала за это, несмотря на то, что император принял Нея достаточно прохладно после перехода последнего на его сторону, - все же Наполеон великодушно обошелся с маршалом, сделав его пэром Франции и поручив ему начальство над левым крылом французской армии во время Бельгийской кампании.
«Может быть, скажут, - добавлял Наполеон, - что нужен был пример строгости. Но суд над Неем уже лишил его чести. Удар политической смерти уже был дан, - и закон был удовлетворен»⁷.
Вполне резонен вопрос: «Были ли настолько настоятельны и убедительны мотивы, чтобы строго следовать решению, высказанному палатой пэров?»
Прежде, чем попытаться найти ответ на этот вопрос, посмотрим, что думали об этом современники.
Действительно, в первое время казнь маршала Нея не произвела в своем большинстве того резонанса в обществе, которое появилось позже. В основном только армия рассматривала исполнение приговора, как личное оскорбление. Либералы, просвещенные и дальновидные люди, такие как герцог де Брольи сожалели об этом шаге королевского правительства, но это была слишком малочисленная группа, чтобы повлиять как на решение роялистов, так и на общественное мнение. Гюзо признает, что для осуждения Нея были весьма серьезные причины, однако пренебрегли более значимым пунктом: Наполеон управлял Францией в течение продолжительного времени и с блеском; страна его приняла, им восхищались как внутри, так и за пределами Франции; понятия долга и права, чувства признательности и верности были переплетены между собой и конфликтовали во многих душах¹.
К сожалению, люди, поддерживающие то один, то другой режим и имеющие талант оставаться всегда в фаворе у власти, сохраняя и преумножая свое материальное и политическое положение, явились пагубными примерами. Наиболее красноречивыми являются два персонажа – Фуше и Талейран, с беззастенчивостью приспосабливающиеся ко всем правительствам, к каждому изменению государственного строя, сохраняя и преумножая свое положение и состояние. Перевороты следовали один за другим, озадачивая наиболее осмотрительных людей. Не успела пасть Империя, как власть пришедшей Реставрации зашаталась. К какому режиму присоединиться? Вот вопрос, который начинал мучить многих². «Подобная ситуация, - говорит Гюзо, - будто перед тобой стоят два подлинных и естественных правительства, и многие умы начинают теряться… на ком остановить выбор. Король Людовик XVIII и его советники могли… принять в расчет это естественное смятение… Помиловав и изгнав после приговора маршала Нея… королевская власть возвысилась бы как плотина над всеми друзьями и врагами, чтобы остановить кровь, и реакция 1815 года была бы укрощена и закончена так же, как Сто дней. Великодушие дало бы Реставрации несравненную силу. Исполнение решения пэров оказалось скорее актом мести, нежели актом справедливости. Оно заложило в умы росток гнева, который постепенно увеличивался, пока не произошел взрыв»⁸.
Таким образом, король должен был пощадить маршала, поскольку политика еще больше, чем великодушие ему на это указывала. Однако Людовик XVIII вынужден был считаться со своим окружением, с принцами, с палатой пэров и палатой депутатов, с кабинетом министров, а также с желанием союзников, способствовавшим его восстановлению на троне. На это указывала политическая целесообразность. «Ярость партий, - замечает герцог Ришелье императору России 23 ноября, - предоставляет нам не только выбор между нелепостями и преступлениями. Ассамблея беспрестанно угрожает нам вырваться и отдаться во власть реакции, которая неминуемо приведет к гибели страны и королевского дома. До настоящего времени мы ее сдерживали, но следует бороться против препятствий любого рода, наиболее большие из которых исходят от самого трона. Я полагал, что обязан преследовать маршала Нея с чем-то вроде раздражением сначала по праву справедливости… затем, чтобы доставить удовлетворение партии, желающей наказания. Но я уверяю Ваше величество, что мое самое искреннее намерение состоит в том, чтобы нам остановиться и связать обещанием короля предоставить амнистию за прошлые преступления…»⁹. Несколько дней спустя после этого послания герцог с горечью писал Александру I: «Как я могу описать вам чрезмерное безрассудство этих людей, ожесточение партий, развращенность нравов с раболепием, отсутствие любого высокого и благородного чувства, которое невозможно представить? Невозможно быть услышанным людьми, которые используют язык страсти. Они уверены в том, что имеют успех у женщин, которые вмешиваются во все и способствуют тому, чтобы увлечь людей даже из числа наиболее благоразумных. То, что я слышу здесь каждый день, заставляет меня дрожать. Люди с наиболее мягкими нравами говорят только о казнях, мести, палачах…». По словам Ришелье, принцы королевского дома с неистовством критиковали поведение правительства, сочтя его слишком умеренным. Сам председатель Совета министров был в сильном волнении. «Парижские салоны, - добавляет Ришелье, – это арены, где всегда готовы схватить человека за оттенок мнения… Вы должны знать, что я – нечто вроде якобинца, поскольку не разделяю ожесточение и сумасшествие людей, которые, никогда ничем не занимавшиеся и ничего не понимающие, считают себя призванными управлять народами!...»¹⁰.
Положение короля, который не очень-то желал сурово наказывать Нея, кабинета министров - было действительно невыносимым. Придет день, когда брат короля, сумасбродный, ограниченный и жестокий граф д’Артуа, стоявший во главе ультрароялистов, будет клеймить за границей политику своего брата и добиваться поддержать его для реформирования курса страны. Чтобы удержаться у власти, Людовику XVIII приходилось идти на большие уступки, удовлетворять желания, порой совершенно сумасбродные, наследного принца и его окружения, хотел он того или не хотел, но королю пришлось возвратиться к прежним заблуждениям и покончить с настоящим, и в угоду ультра способствовать их мести и амбициям. Достаточно умеренный, чтобы проводить такую жесткую политику, Людовик XVIII с трудом защищался. Его положение между ожесточившимися партиями, угрозами и насильственными действиями – было ужасно. Требования большинства росли с каждым часом и завладевали всеми. Страна была во власти все более пагубных волнений. Отвратительные сцены, которые привели в отчаяние весь юг Франции, повторились, благодаря слабости и страху администрации. В Париже, как и в провинциях, только и говорили, что необходимо безжалостно карать, подавлять, изгонять… Людовик XVIII, понимая пагубность курса, проводимого его недалеким и мстительным окружением, но против которого он не в состоянии был бороться, однажды скажет с глубокой грустью графу Поццо ди Борго, что «если бы этим господам предоставить полную свободу, они изгнали бы и его самого». И в этом горьком замечании была правда настоящего момента!
В действительности, Людовик XVIII не желал смерти маршала, однако если бы он захотел спасти ему жизнь, то перед ним встали бы непреодолимые затруднения. Он не был мстительным и злобным человеком, он понимал, что возвратить Францию на несколько десятилетий назад, забыть славу последних двадцати лет – невозможно. Но он оказался слишком слабым, он слишком цеплялся за власть, чтобы образуметь свое окружение и поставить мощные барьеры на пути мести, жестокости и желаниям вновь возродить привилегии и старые порядки. Нет никакого сомнения, что он очень сожалел о вердикте, вынесенном палатой пэров и казни маршала 7 декабря. В одном из писем Александру I он с трогательностью писал: «Судьба оружия предоставила в руки Вашего Императорского величества свыше ста пятидесяти тысяч пленных. В своем большинстве – это французы. Неважно, под каким флагом они служили! Они несчастны! Я вижу в них только моих детей. Я поручаю их доброте Вашего Императорского величества. Пусть он соизволит посмотреть, насколько большее количество среди них уже испытало страдания, и смягчит суровость их участи! Они могли бы узнать, что победитель является другом их отца! Ваше величество не может предоставить мне более трогательное доказательство своих чувств ко мне»¹¹.
«Итак, - замечает Вельшингер, - если кто и заслуживал великодушия и прощения, то именно тот, кто покинул последним эту ужасную Россию… Но здесь присутствовала политика, безжалостная политика, которая, прикрываясь государственными интересами, мутит разум и сердце. Она говорила, что необходим великий пример, чтобы наложить наказание на армию и мятежников. Он был дан. Кроме того, Европа этого требовала. Уступили, «потому что не было больше времени для великодушия и необходимо было защитить интересы Европы... Надо было, - продолжает Вельшингер, - по примеру испанцев, скорее похоронить себя под развалинами, нежели уступить! Да, молодой, храбрый, решительный король, возможно, мог испробовать подобный шаг отчаяния, но престарелый король, обремененный недугами… окруженный недоверием, - мог ли он пойти на это? Тогда надо было благородно уйти. Это, действительно, был бы наиболее прекрасный из протестов. Но кому уступить власть? Графу д’Артуа? Герцогу Орлеанскому? Бонапартистам? Республиканцам? Никто в то время не в состоянии был управлять Францией. И затем, не было ли это возобновлением ужасных войн, в которых погибло бы то, что осталось от растерзанной, залитой кровью, разоренной родины? Все эти мысли одновременно теснились в голове несчастного монарха, и он уступил. Я порицаю его за то, что он сдался, - заключает Вельшингер. – Мне жаль его еще больше»¹².
В любом случае, победившая партия, казнив маршала Нея, злоупотребила своей победой. По словам графа Понтекулана, она оставила на Реставрации «пятно несправедливости и жестокости», которое и пятнадцать лет спустя, во время волнений 1830 года, «все еще не изгладилось в памяти парижского населения»¹³. Вьель-Кастель по этому поводу пишет: «Имя маршала Нея сильно способствовало тому, чтобы поразить непопулярную старшую ветвь Бурбонов. Никогда не было так хорошо видно, насколько неосторожно и опасно для правительства, для партии-победительницы подвергать наказанию, даже справедливому, человека, которому покровительствует огромная слава»¹⁴.
Дюверье де Оран вспоминает, что маршал Макдональд гордился тем, что не раз писал королю откровенное и благородное прошение относительно военных: «Пусть Ваше величество соизволит вспомнить свои обещания, что король должен быть справедлив, строг и милосерден. Сир, Вы в состоянии быть справедливым, строгим...». Подвергая наказанию этого прославленного человека, - добавляет Дюверье де Оран, - Реставрация полагала, что проявляет силу и укрепляет свое доминирование. Она, напротив, одним ударом изгладила действительные ошибки маршала и пролила ту кровь, которая долгие годы восставала против нее»¹⁵.
Волабель, сопоставляя Революцию и Реставрацию, говорит, что одна сторона, со своими чрезвычайными трибуналами, защищалась, другая – с судом пэров и военными советами – мстила. Но какими бы ни были несправедливыми некоторые процессы в эпоху Реставрации, они не могут равняться с гнусностью революционных вердиктов.
Граф Рошешуар сваливает на некоторых советников Людовика XVIII ответственность за казнь Нея и за бесчинства, совершенные в то время. Правда, граф несколько лукавит, пытаясь обелить короля, ультрароялистов и союзников. «Кем эти меры принимались? – восклицает он. - Конечно же, это были не король и роялисты, а два детища великой Революции, которые в силу лицемерия, хитрости и отваги сумели заставить забыть: один – злодеяния в начале своей карьеры, другой – недостойность своего поведения как прелата и французского дворянина. Именно они, при возвращении короля, заставили его одобрить ордонансы, подписанное ими и выставлявшие девятнадцать человек перед военными трибуналами и изгонявшие с французской территории тридцать восемь человек. Именно их в то время упрекали в актах, таких же жестоких. После этого примера строгости наказания, поданного этими министрами-извращенцами, стоит ли удивляться, что население, сбитое с пути страстью и духом партийности, предалось крайностям, которые возможно было избежать, если бы ему был подан пример умеренности министрами, одушевленных христианским милосердием?»¹⁶.
Не трудно догадаться, кого имеет в виду граф Рошешуар. Конечно, это Фуше и Талейран. Однако мемуарист ошибается, говоря, что главными виновниками казни Нея являются именно эти министры. Они, конечно, внесли свою лепту в дело маршала Нея, однако не стоит, как это пытается сделать граф Рошешуар, снять бoльшую часть ответственности с короля, союзников и особенно с ультрароялистского окружения, все помыслы которых были заняты мыслью о мести. Они мстили за революцию, которая согнала их с насиженных мест, отняла привилегии, титулы, доходные должности, они мстили Наполеону и его соратникам за то, что те обманули ожидания Бурбонов, надеявшихся, что Бонапарт призовет их обратно, они мстили за бегство из Парижа в марте 1815 года, мстили за то, что вынуждены были возвращаться обратно в фургонах союзных армий-победительниц.
«Суд над этим прославленным и несчастным военным, - с сожалением говорит Бенджамен Констан, - достаточно доказывает, что его измена, осуществленная с таким вероломным мастерством, представленная под столь лживым предлогом и подвергнутая столь суровому наказанию, явился следствием не только упрямства, которое дезорганизовывает любые военные средства». Как замечает Вельшингер: «Это размышление справедливо, однако оно было написано для того, чтобы оправдать злополучное письмо Деказу, в котором Констан указывает на Нея, чтобы спасти Лабедуайера!»¹⁷.
Со своей стороны, де Вилель сожалеет, что процесс над Неем был навязан Реставрации мрачной неизбежностью. Он считает, что следует сожалеть, что правительство не прекратило гонения, что «было бы для всех большим благом»¹⁸.
Герцог Ровиго заявляет, что он не может одобрить поведение маршала Нея. По его мнению, Ней должен был удалиться, как это сделал маршал Макдональд, после того, как его войска отказались идти против Бонапарта. Савари в своих мемуарах сожалеет, что вынесение приговора и его исполнение было совершено слишком поспешно и под давлением политики.
Как замечает Вельшингер, «в самом деле, в некоторых умах еще было живо воспоминание (о казни герцога Энгиенского – С.З.), и я не удивил бы никого, если бы сказал, что выстрелы в Венсеннском рву эхом отозвались выстрелами на авеню Обсерватория»²⁰.
Предатель, несчастный герцог Рагузский, которого солдаты зло называли «генерал Иуда», осмеливался с высокомерием относиться к своему бывшему товарищу по оружию.
«Тот, кто хотел исполнить добросовестно обязанность судьи, - пишет он, - не может не решиться осудить. Приговор был приведен в исполнение незамедлительно. Дух партийности потом сделал из маршала Нея мученика». И, несмотря на эти слова, добавляет: «Разумная политика, возможно, требовала спасти человека, покрытого славой и избежавшего на протяжение стольких лет бесчисленных опасностей. Если бы вслед за его осуждением последовало помилование, Бурбоны сохранили бы свое достоинство и оказались бы только сильнее. Однако господствующая партия была неумолима, она хотела крови. Таким образом, кровь виновника, но очень славного действительно пролилась»²¹.
Странно слышать такие слова от человека, которого очень многие французы называли изменником. Чего больше в этих словах: искренности или лицемерия? И если искренности, то насколько честен он был не только перед самим собой, но и перед своей жертвой, перед соотечественниками, перед своими боевыми товарищами? Это вопрос отнюдь не лишен основания, если учесть тот факт, что дважды во время голосования в палате пэров имя герцога Рагузского значилось в списке лиц, приговаривавших Нея к смертной казни. Может быть, он делал все от него зависящее, чтобы Ней все-таки был помилован? Насколько известно, таких попыток маршал Мармон не предпринимал. Ну а насколько он был искренним видно из следующих слов, сказанных им: «Никакой виновник не мог быть наказан с большей справедливостью, поскольку преступление было слишком очевидным, и у правительства не появлялось мысли, что поступок маршала Нея заслуживает снисходительности»²².
Время – лучший судья, и история обоих поставила на то место, которое они заслужили. За Неем прочно утвердилось прозвище «храбрейший из храбрых», он стоит в ряду самых известных маршалов Наполеона и солдатов Франции; Мармон так и остался для большинства французов с клеймом «предатель», презираемый большинством современников и не только во Франции, и умер, забытый всеми в одиночестве, и никакие попытки обелить герцога Рагузского задним числом ни к чему не приводят.
Неттмен, в своей «Истории Реставрации» уделивший большое внимание процессу над Неем и безудержно одобряющий как весь ход судебного разбирательства, так и вынесенный вердикт, утверждает, что исполнение приговора, приведенного в отношении маршала, «явилось мучительной неизбежностью». Он уверяет, что к подсудимому были внимательны, что он не имел недостатка во всем, что касалось его защиты; «у него было время, свобода защиты (выделено мной – С.З.), доказательства, самый высокий трибунал, который он только мог встретить, который сам же и потребовал; три из пяти голосов потребовали осуждения; ему было предоставлено все, что могло служить для выявления невиновности... ему лишь отказали в безнаказанности (выделено мной – С.З.). По словам Неттмена, великодушие, проявленное к маршалу, не имело бы никаких благоприятных последствий для королевского правительства. Однако он ошибается. Будущее показало, насколько разрушительной оказалась эта ошибка для престижа Бурбонов, как, впрочем, и другие ошибки, совершенные древней монархией²³.
Сам Наполеон находил, что защита Нея была проведена плохо. Он порицал маршала за то, что тот слишком ретиво заявлял об отдалении от него и о своей преданности королю. «Метод настолько абсурден, - говорил Наполеон, - что, кажется, ему отдавали предпочтение те, кто преуспел в те памятные времена, не обращая внимания на то, что я настолько идентифицировался с нашими чудесами, нашими монументами, нашими учреждениями, любыми нашими национальными актами, что меня невозможно отделить от них, не оскорбляя тем самым Францию! Его слава – это мое признание!» В другой раз, когда разговор зашел о Нее и о процессе, Наполеон, говоря о том, какую защиту должен был избрать Ней, заявил: «Его увлекло всеобщее движение... Ней не должен был ни на что отвечать кроме того, что он находится под защитой капитуляции, которая гарантировала каждому тишину и забвение ко всем актам и ко всем политическим убеждениям. Если в этой системе она и потерпела поражение, то это произошло бы, по крайней мере, перед лицом народов, в нарушении священных законов, оставив память о великом достоинстве и покрыв осуждением и позором тех, кто, несмотря на торжественный договор, бесстыдно от него отказался!» По словам ссыльного императора, Ней должен был использовать выразительную краткость Лабедуайера, который сказал своим судьям: «Я, возможно, обманулся в истинных интересах Франции. Воспоминание о славе, горячая любовь к родине, иллюзии – вот что сбило меня с пути. Но величина жертв, принесенных мною, когда были разорваны наиболее дорогие связи, доказывает, что в моем поведении не было никакого личного интереса. Я не буду отрицать очевидных фактов, однако я заявляю, что не был замешан ни в какой заговор, предшествующий возвращению Наполеона. Я скажу больше, и полагаю, могу даже утверждать, что не существовало заговора, чтобы способствовать его возвращению с острова Эльба»²⁴.
Касаясь маршала, ссыльный император, по словам Маршана, говорил, что смерть Нея не что иное, как преступление; что «Людовик XVIII и его эмигранты использовали Нея для того, чтобы взять реванш за позор своего бегства из Франции»²⁵.
В разговоре же с доктором О'Мира, когда речь зашла о герцоге Эльхингенском, император заявил, что когда маршал давал обещание королю привести Наполеона в железной клетке, то он был искренен. «Он в самом деле верил в то, что говорил, и оставался таким же и изменил свою позицию лишь за два дня до того, как перешел на мою сторону». Говоря о том, каким образом Ней должен был поступить в тех обстоятельствах, то Наполеон сказал, что маршал должен был последовать примеру Удино, «который спросил у своих войск, можно ли полагаться на них, на что получил единогласный ответ: «Мы не будем сражаться против императора и не будем сражаться за Бурбонов». Он не мог помешать войскам и крестьянам присоединиться ко мне, - заключил Наполеон, - но он зашел слишком далеко»²⁶.
Ней мог бы защищаться как генерал Друо, который пренебрег длинными рассуждениями со своими судьями. Генерал Рапп действовал также. Короткое письмо королю – свидетельство этого. «Сир, - пишет Рапп, - я не пытаюсь полностью оправдать свое поведение. Ваше величество знает, что моя склонность и мое поведение военного всегда побуждали меня защищать французскую территорию от любого иностранного вторжения. Я не мог колебаться предложить свою кровь ждя защиты, главным образом, Эльзаса, который был свидетелем моего рождения.
Если я сохраню уважение Вашего величества, я желал бы завершить свою карьеру на моей родине. Если же все будет иначе, я буду первым, кто попросит провести свои дни за границей, поскольку я не могу жить в моей стране без уважения моего суверена.
Я прошу только об этом и нуждаюсь только в этом»²⁷.
Несмотря на то, что он перешел служить Наполеону, это гордое признание спасло Раппу жизнь. Он доблестно защищал Страсбург, а на предложение сдать город ответил австрийскому парламентеру: «Я сдам город только тогда, когда мои солдаты будут есть австрийские бедра, как те, кто, будучи со мной в Данциге, ели русские!»²⁸.
К сожалению, Ней, от природы одаренный большим хладнокровием, нежели Рапп, не смог противостоять политическим врагам с той же лаконичностью и ясностью.
Бросая взгляд на подготовку и ход процесса, хорошо видно, что у защиты был только месяц, чтобы подготовиться, и какой ценой и после какой борьбы! Плохо скрываемое нетерпение судей вынести смертный приговор, витиеватая горячность генерального прокурора, злоупотребление канцлером Дамбре своими неограниченными полномочиями, запрещение защите использовать все необходимые средства, - все это не может ни удивлять, ни огорчать.
«Хотел ли он изменить только 20 марта? – вырвалось во время процесса из уст генерального прокурора. – Итак, мы согласимся с этим!». Это восклицание было как бы лейтмотивом, основной базой со стороны обвинения и пэров: Ней входил в заговор, а стало быть, все его действия носили отпечаток преднамеренности³. Упрямство и нежелание председателя палаты, суда и кабинета министров во что бы то ни стало помешать использовать для защиты 12-ю статью Парижской конвенции от 3 июля указывает, насколько слабым было обвинение. Решение, достигнутое, чтобы обеспечить этот запрет, нарушение процедуры голосования по окончательному вердикту доказывает, что вслед за смертным приговором должна была последовать королевская милость, иначе этот суд напоминал бы не акт справедливости, а политическую месть, что в действительности и произошло.
«Великодушие было необходимо тем более, что истинные виновники остались безнаказанными, - восклицает Вельшингер. – Я называю истинными виновниками тех, кто дезорганизовал армию, подал перед всеми пример измены, сделав коорупцию и презрение к клятве своей постоянной практикой, и решительно, их вероломные советы и ловкая измена предопределили прискорбное событие 20 марта. Великодушие было необходимо тем более, что те, кто должен был выступить вперед первым тотчас же бросились удирать. Кто из принцев, - продолжает Вельшингер, - за исключением герцога Ангулемского, попытался сопротивляться Наполеону и его сторонникам? Монсеньор (граф д'Артуа – С.З.), - дрался ли он за Лион? Макдональд, смог ли он решиться противостоять мятежникам? Сам король, остался ли он в Тюильри, готовый умереть на троне, как он в том торжественно клялся?.. Наконец, был ли государственной изменой акт, который перед лицом практически всестороннего предательства и бегства побудил доблестного солдата снова пролить свою кровь за родину?.. Мрачная эпоха, жалкий процесс! Страсти и ненависть, глупость и страх, самые постыдные расчеты настолько замутили разум, что для многих понятие справедливости и несправедливости исчезло. Новые несчастья, обрушившиеся на Францию, и которые способствовали вторжению, раздражали некоторых роялистов до такой степени, что, не имея возможности отомстить Наполеону, они были счастливы отыграться на маршале, ставшему, таким образом, искупительной жертвой... Женщины... добавляли жар этой мести»²⁹.
Ламартин в своей «Истории Реставрации» пишет о вердикте и казни Нея следующее: «Надо сказать в оправдание короля, министров и огромной массы роялистов - они испытывали отвращение в силу своей умеренности, чести и чувствительности к этой напрасной, жестокой и позорной жертве. Ней в их глазах, как и в глазах беспристрастного мира, являлся большим преступником, но жизнь его была поистине великой. Его ошибка – одна из тех, в которой обвиняют и которую затем прощают: он споткнулся из-за своей слабости, а не преднамеренно. Он сам осудил себя и сам же приговорил. Он заранее искупил свое военное преступление подвигами, о которых будут вечно рассказывать во французских лагерях. Как политического лидера, его больше не стоило бояться. Протягивая ему руку, поднимали бы не мятежника, но солдата»³⁰. И далее, давая оценку главным действующим лицам, он замечает: «Двор был жесток, король – слаб, министры – услужливы, палата депутатов – безжалостна, Европа – подстрекатель, палата пэров труслива, как Сенат в неблагоприятные дни Рима»³¹.
Как мы уже говорили выше, после выхода мемуаров Сегюра о несчастном русском походе и доблестном поведении Нея, герцогина Ангулемская, прочитав книгу, горестно воскликнула: «Мой Бог! Почему мы не знали обо всем этом! Какой героизм! Почему господин Сегюр не опубликовал свою книгу раньше? Он сохранил бы жизнь маршалу Нею!»
В схожей тональности высказался генерал Гогёла: «Как жаль, что эта прекрасная книга не появилась раньше! Ней оставил наше дело... Но князь Москворецкий должен был жить для чести и славы Франции!»³².
К этим словам нечего добавить. Они – вердикт истории.

Пояснения

1. «Когда речь идет о том, чтобы вынести решение с безошибочной справедливостью о жизни себе подобного, одного из наших сограждан, можем ли мы предать забвению огромную власть, характер, силу и распространяемое влияние, которыми этот человек был наделен?» (Защитительная речь Беррье-сына на процессе по делу генерала Камброна).
2. «Куда движемся? Я ничего об этом не знаю, - говорил генерал Лекурб графу Тавернэ. – Мы походим на Римскую империю, ее падение. В них во всех бес вселился. Если Бонапарта убьют, появятся по крайней мере четыре или пять человек, кто захочет стать Императором, и это будет хуже того, что мы видели». (Показания графа Виллар-Тавернэ в трибунале).
3. Ничто не могло раскрыть глаза Совету министров. Несмотря на реальные доказательства отсутствия какого-либо заговора, Совет настаивал на обратном.

По всем вопросам обращаться по адресу: [е-mаil] , Сергей Захаров.