|
1838 год.
VII.
Слухи об опасности, угрожавшей жизни Государя Императора при выезде из Тифлиса. Царские милости и награды. Вступление генерал-лейтенанта Головина в командование корпусом. Исторический взгляд на станицу Темрюкскую. Кончина генерала Вельяминова. Прибытие эскадры к керченскому проливу для принятия десантных войск. Плавание эскадры с отрядом. Высадка на Туапсе. Дело при движении по ущелью. Возведение форта Вельяминовского. Крушение судов на рейде Туапсе. Известия о нападении горцев на наши укрепления, породившие патриотические толки между офицерами и нижними чинами. Взгляд на эти события морских офицеров. Результат этих толков. Прибытие корпусного командира в лагерь. Снятие лагеря и отступление цепей. Амбаркация отряда. Плавание от Туапсе к Шапсухо.
В половине января этого года, через проезжающих из Ставрополя и по письмам из Закавказья, дошли до нас слухи [109] о неприятных событиях при корпусной квартире в проезд Государя Императора чрез Тифлис; об отозвании барона Розена и назначении на место его генерал-лейтенанта Головина. Это последнее известие вскоре подтвердилось приказом по корпусу от 17-го декабря 1837 года, № 110. Рассказывали также, что при выезде Его Величества из Тифлиса, при спуске с горы, экипаж понесли лошади, и жизни Государя императора угрожала явная опасность. Но будто бы один из бывших в конвое линейных казаков, обскакав экипаж, выстрелил поручной выносной лошади в ухо,– та упала, запуталась в постромках и тем остановила экипаж. По приезде в Ставрополь, Его Величество чувствовал себя не совсем здоровым, особенно страдал же зубной болью; но, не смотря на эти неприятности. Он не забыл трудов и отличий кавказских войск: почти с каждым приказом мы начитывали новые царские милости или награды. Так, например, последовала Высочайшая воля: тех нижних чинов лейб-гвардии семеновского полка, сосланных за возмущение в 1821 году на Кавказ без выслуги, которые к 1-му января 1837 года прослужили 25 лет, уволить в отставку. На том же основании уволить от службы нижних чинов, сосланных в кавказский корпус за события 1825 года, случившиеся по смерти императора Александра Благословенного, полков: лейб-гвардии гренадерского, 8-й пехотной дивизии – пензенского, саратовского, Троицкого, тамбовского, одесского; бывших вятского и черниговского; 15-го и 16-го егерских. Такая же милость последовала об увольнении в отставку нижних чинов бывшей польской армии, прослуживших к тому времени (1-го января 1837 года) пятнадцать лет. Тут, вскоре по отъезду Государя Императора из Ставрополя, узнали мы о назначении начальником главного штаба полковника Коцебу 2-го, на место генерал-майора Вальховского. Прошли слухи о болезни командующего войсками генерала Вельяминова; о Высочайшей воле занимать [110] берега Черного моря десантами т о назначении для этого от черноморского форта эскадры, под начальством вице-адмирала Лазарева. Сколько первое известие нас огорчило, столько же второе, как новинка для наших войск, нас обрадовало. В феврале мне случилось побывать в г. Тамани и в крепости Фанагории; там я видел начавшиеся приготовления к экспедиции морем и, между прочим, устроенную в одном сарае, в крепости, весьма несложную гидравлическую сеносжимательную машину, посредством которой от 20-ти до 40 пудов сена сжималось в правильные вьюки, имеющие вид параллелепипедов, длиною от 2-х до 3-х аршин, высотою и шириною от 1½ до 2-х аршин. В конце марта мы узнали о прибытии в Тифлис нового корпусного командира генерал-лейтенанта Головина 1-го, а вскоре затем получили приказ, отданный по корпусу 19-го марта, следующего содержания:
«Храбрые воины кавказского корпуса! Государю Императору благоугодно было вверить мне начальство над вами; мне предстоит оправдать такое высокое назначение с помощью Божьей и с вашим, храбрые товарищи, содействием.
Прежде всего, до вознесутся молитвы наши ко престолу Всевышнего за Государя. Который, среди забот о благе обширнейшего в свете царства, скипетру Его подвластного, царства, в пределах коего солнце не закатывается, нашел время быть и у вас, за Кавказом. Он переплыл бурные пучины морские, перешел снежные вершины гор, дабы узнать ваши нужды и оценить вашу верную службу. Да поможет нам Бог исполнить великие Его предназначения и пламенным усердием явить на деле всю нашу верноподданнейшую к Нему преданность.
Слава, приобретенная вами, храбрые воины, не умолкнет; отголосок ее отзывается в сердце каждого русского. Вы всегда были оплотом России противу враждебных замыслов азиатских народов; вы стяжали бессмертие под знаменами великого вождя, который [111] с вами достигнул берегов Евфрата, потряс в основаниях древнее могущество востока, наказал вероломство у подошвы священного Арарата и на берегах Вислы, разрушив крамолы запада, соединил в своем имени Эриван с Варшавою! Как русский, я не могу скрыть чувств, возбуждаемых во мне такими великими воспоминаниями; я не могу не радоваться, что призван начальствовать вами и пещись о вашем благосостоянии.
Сотрудники мои, гг. генералы! В вашей опытности я ищу содействия, дабы исполнить волю великого нашего Государя и оправдать Его высокое доверие.
Гг. начальники полков, батальонов и частей! Вы видели личную заботу неутомимого Монарха о благе вверенных вам войск; я остаюсь уверенным, что вы. сохраняя устройство в ваших частях и строго соблюдая все правила воинской дисциплины, с отеческой заботливостью будете пещись о том, чтобы храбрые воины кавказского корпуса вполне пользовались всеми выгодами, Высочайше им предоставленными.
Звуки оружия, к сожалению, еще не умолкли в ущельях кавказских, не все еще дикие племена горские постигли благие намерения Монарха, и потому, карая вероломных, нам предстоит подвиг важнейший, человеколюбием Его начертанный: вселить им доверие и водворить между ними спокойствие мерами кротости и правосудия.
Воины кавказского корпуса! Сорок лет жизни моей я провел в рядах храброй русской армии, с отцами вашими и со многими из вас разделял я труды и славу на поприще военном; да будет это залогом, что и здесь, с вами, все помышления и действия мои будут иметь целью вашу славу и ваше благосостояние, нераздельные с пользою и славою нашего великого Государя и отечества».
Станица Темрюкская когда-то была городом, так же, как и Тамань, удержавшая до настоящего времени это наименование, хотя [112] во многом – по виду, коммерции и населению – уступает Темрюку. Сделав справку об этой местности по географическому словарю, я был поражен теми изменениями, какие могли произойти в течение каких-нибудь 20-ти лет, то есть после венского конгресса. Что Темрюк на острове – это ясно, но никак не на Азовском море, а следовательно, и не против Керчи, против которой чрез Керченский пролив (Еникале) лежит г. Тамань, а верстах в двух от нее – упраздненная крепость Фанагория, в которой остался один только военный госпиталь, довольно хорошо и удобно расположенный в старых, но еще очень прочных каменных зданиях, до несколько казарменных построек; но никакого порта в Темрюке не существует. Тамань – не остров на Черном море, да еще при Керченском проливе. Местность, или лучше острова, образуемые рукавами Кубани, известны под общим именем «Тамана», в древности «Фанагория», потом «Матрига» и «Таматарха»,– из чего россияне сделали «Тмутаракань». У Клапрота – «Tamatarkha». Относительно вулканического извержения там пламени в 1794 году, я расспрашивал нескольких стариков, черноморцев, участвовавших в десанте 1791 года при занятии Тмутаракани, но ни один не подтвердил этого случая, а рассказывали, что есть в окрестности Темрюка возвышенности с правильными на них курганами, имеющими отверстия, из которых вырывается теплая грязь, разливающаяся по окрестности. По указанию казаков я с товарищами посетил один такой курган. Он находится верстах в пяти от Темрюка, к стороне г. Тамани, вправо от почтовой дороги к станции Пересыпинской. По совету казаков мы брали с собою большую пустую закупоренную бутылку и бросали ее с размаха, горлышком вниз, в отверстие сопки, и каждый раз бутылка, не более как через две минуты, быстро вылетала из сопки, подымаясь на пол-аршина от отверстия. После этого мы почти каждый раз, походом, по пути мимо этого места, повторяли [113] такие опыты. Я уже сказал, что Фанагория – крепость, а следовательно, не могла быть расположена около озера. Действительно, верстах в семи есть небольшое озеро, из которого черноморцы добывают соль. Может быть, в древности, Фанагория и была расположена около озера, но уж никак не во время венского конгресса.
В первых числах апреля дошла до нас печальная весть о кончине Алексея Александровича Вельяминова, а в конце этого месяца мы прочитали следующий (№ 8, п. 4) приказ по корпусу: «Служивший здесь двадцать лет с таким отличием, и потом семь лет столь достославно командовал войсками на кавказской линии и в Черномории, генерал-лейтенант Вельяминов 2-й после продолжительной болезни, 27-го числа марта, волею Божией кончил полезную свою, для службы Государю Императору, жизнь. С душевным прискорбием объявляя о сем по войскам Высочайше вверенного мне корпуса, предписываю командующему 1-м участком прибрежной черноморской линии, генерал-майору Раевскому. впредь до Высочайшего повеления, вступить в командование оными войсками».
После этого приказа вопрос о занятии пунктов на северо-восточном берегу моря десантами был решен окончательно; а 5-го мая весь отряд, предназначенный для этой экспедиции, был уже собран и расположился лагерем на берегу моря, между Таманью и Бугасом, на местах удобных для амбаркации войск. Тут вскоре прибыла эскадра, состоящая из кораблей: «Султан-Махмут», «Память Евстафия», «Силистрия», «Адрианополь», «Фемистокл», «Императрица Екатерина»; фрегатов: «Аготополь», «Браилов» и «Штандарт». К этому времени явились в наш отряд, для участия в экспедиции, несколько декабристов, возвращенных из числа сосланных в Сибирь. К нам, в тенгинский полк, поступили: Алексей Иванович Черкасов. Николай Иванович Лорер, Михаил Михайлович Нарышкин, Александр Иванович Одоевский [114] и Владимир Васильевич Лихарев (Из них, до ссылки, были: Нарышкин – полковником, Лорер – майором вятского полка, Одоевский, бывший князь – корнетом; все трое по приговору Верховного уголовного суда (1826 г.) причислены были к IV разряду виновных и сосланы в каторжные работы на 15 лет, а потом – на поселение; Черкасов, бывший барон – поручиком, Лихарев – подпоручиком, оба были сосланы в каторжные работы на четыре года, затем – на поселение. Авт.).
С окончанием нагрузки военных припасов, продовольствия, артиллерии и лошадей 7-го мая, к вечеру, все войска посажены были на суда; амбаркация началась и совершилась при благоприятной и тихой погоде. Наш 2-й батальон посажен был на сорокачетырехпушечный корабль «Память Евстафия»; я скоро познакомился с некоторыми молодыми флотскими офицерами и гардемаринами; по приглашению последних, занял место в одной с ними каюте, на кубрике, то есть в подводной части корабля, в первом снизу жилом помещении; свет туда проходил сверху, а свежий воздух доставлялся посредством парусного вентилятора, опущенного чрез люк с палубы. Впрочем, некоторое неудобство этого помещения не замечалось, так как оно служило почти единственно для сна, а прочее время мы проводили на палубе, в кают-компании и в других жилых помещениях. Рано утром эскадра снялась с якоря и стала под паруса. Я с большим удовольствием любовался морскими эволюциями. Ветра, казалось, вовсе не было, а паруса были натянуты; по сигналам с адмиральского корабля «Императрица Екатерина» эскадра маневрировала с замечательной ловкостью. Во время плавания нижние чины отряда продовольствовались вместе с матросами, офицеры отряда имели общий стол с офицерами экипажи; к этому столу приглашались все юнкера и разжалованные. Для обеда и для ужина стол накрывали в кают-компании сряду три раза; садились за стол без очереди, и где кто хотел; разумеется, при
[115 – 118] – отсутствуют. [119]
Разложив огни.
Горцы ждут своих гостей,
А на них-то наши пушки –
Черномазые старушки,
Смотрят с кораблей.
Скучно бабам смирно жить…
Вот они забормотали
И гостинчики послали –
Горцев подарить.
Их подарки ломят лес,
Скачут с визгом, без порядку;
А знать, с радости, в присядку
Заплясал черкес.
Сам матросский генерал,
Из палат морских чудесных,
Грудой яблоков железных
Горцев угощал.
Бросил горцам ядер тьму…
Храбрый Лазарев учтиво
Их употчивал на диво,–
Спасибо ему.
Принял нас гребной наш флот,
С нами к берегу пустился,
А черкес-то изумился
И разинул рот.
Наши – чу! «ура» кричат;
Все матросы вторят с нами,
И на вантах пауками
Молодцы висят. [120]
Наш Раевский храбр и смел,
Льва сомнет за Русь святую;
На скалу куда крутую,
Соколом взлетел.
А за ним и мы сейчас…
Задрожали басурманы;
Генерал занял курганы
И построил нас.
Не кричи: яман урус!
Не дразни, черкес, колонну;
Зададим тебе трезвону,
Басурманский трус.
Вот и двинулся отряд;
В барабан у нас забили;
С тульских ружей мы пустили
Русский виноград.
Где на скалах лес густой –
там Ольшевский с молодцами;
Он с тенгинскими стрелками
Пир дает горой.
Спорит шашка, спорит штык;–
Завязал бой рукопашный,
Вельяминова отважный
Чудо-ученик.
А там, речка где течет,
На черкеса, без пардону,
Навагинскую колонну
Полтинин ведет. [121]
Он не слышит (Полковник Полтинин от полученной в турецкую 1828 году войну контузии в голову был глуховат и со всеми говорил очень громко. Авт.) пулей свист,
Он привык к трудам и ранам,
марширует с барабаном,
Храбр и голосист.
Лишь сверкнул наш русский штык,
Чуть лишь пули засвистали –
Басурмане побежали,
Высуня язык.
И черкеса забрал страх;
Он не рад был этой драке,
Растерял свои чевяки,
Потерял папах.
С нами нечего шутить;–
Штык, брат, дан не для потехи,
А свинцовые орехи
Спробуй раскусить.
Место ж то, извольте знать,
Где прошел наш полк грозою,
Вождь тенгинскою горою
Приказал назвать
Вождь, иди путем побед,
Век служи, Раевский, с нами;
Мы с тобой, отец, штыками
Опрокинем свет.
Песня эта скоро разнеслась по отряду и попала на эскадру. Мне передавали, что генерал Раевский, прослушав куплеты, [122] сказал: «отца моего воспел знаменитый Жуковский,– вот и я нашел своего поэта в Федорове». Такая шутка генерала надоумила меня написать об этом же деле такие лирические строфы, которые бы могли быть положены на музыку и выполнены певчими с оркестром, вроде известных строф «Защитника Петрова града». Мысль эту одобрили многие из моих товарищей, и я написал там же, в лагере на Туапсе, другую песню, которую положил на ноты бывший студент виленского университета – Юзеф Пшигодский.
Ветер полночи взревел над водами,
Флот наш шумит по волнам;–
Русских дружина плывет кораблями
К грозным кавказским брегам.
Уж тебе ли, житель гор,
Силу мерить с нами
И вести кровавый спор
С северными львами?
Други! крикнем русское ура!
Во славу отчизны, во славу Царя.
Ура! ура! ура!
Грянул гром русский, знакомый со славой –
Дрогнул враг алчный средь скал;
Смерть по ущелью тропою кровавой
Рыщет, как хищный шакал. [123]
Прежде в куполе небес
Солнце почернеет,
Чем воинственный черкес
Русских одолеет.
Други! крикнем русское ура!
Во славу отчизны, во славу Царя.
Ура! ура! ура!
Горы Кавказа наш крик повторяют;
Быстро плывем мы в ладьях;
Грани стальные над бездной сверкают,
Враг нас уже ждет на брегах.
Горцы, с вами что за брань!
Что нам смерть и раны! –
Знает гром наш Эриван,
Варна и Балканы.
Други! крикнем русское ура!
Во славу отчизны, ыво славу Царя.
Ура! ура! ура!
Вождь наш Раевский, как гром-истребитель,
Первый ступил на брега;
Русских героев наш грозный воитель
Двинул стеной на врага. [124]
Грудь черкеса-молодца
Штык не переломит;
Пулю русского свинца
Сердце не растопит.
Други! крикнем русское ура!
Во славу отчизны, во славу Царя.
Ура! ура! ура!
И вот, мы на брег уж взлетели орлами,
Сыплются пули, как град;
Грудью сошлися враги со врагами,
Штык встретил острый булат.
Горцы, что ваш дикий крик!
Молвит без обиды,
Лишь сверкнет наш русский штык –
И бегут джигиты.
Други! крикнем русское ура!
Во славу отчизны, во славу Царя.
Ура! ура! ура!
Вождь на горе с рядами дружины
Твердой колонною стал.
В память победы те скалы, стремнины
Именем храбрых назвал. [125]
Други! грянем же ура!
В честь вождя-героя,
И Тенгинская гора –
Наш свидетель боя.
Пусть в грядущие века
Передаст крутая Славу русского полка
Царства Николая.
Други! крикнем русское ура!
Во славу отчизны, во славу Царя.
Ура! ура! ура!
В деле при занятии Туапсе потеря с нашей стороны, для кавказской войны, была довольно значительная – особенно в левой цепи, где горцы несколько раз бросались в шашки. Так, в числе убылых из строя, получил тяжелую рану шашкою капитан Драчевский и прострелен в грудь навылет подпоручик Томилин (Оба они 1-го батальона тенгинского полка. Авт.). Сколько убыло из всего отряда – не знаю; в цепи же нашего батальона убито: рядовых 7; ранено: унтер-офицеров 3, рядовых 18. Так как корпусный командир в это время, после занятия 13-го апреля десантом ущелья при устье р. Сочи и возведения там форта «Александрия», переименованного в укрепление «Навагинское», оставался на прибрежной линии, то вскоре после занятия Туапсе в отряд высланы были знаки отличия военного ордена св. Георгия – одному фельдфебелю, 11-ти унтер-офицерам и 34 рядовым. Батальоны, заняв позиции на горах, оградились засеками, за которыми, как обыкновенно, расположилась стрелковая цепь, а впереди, в удобных [126] местах, при тропинках, ведущих к лагерю, по пробитии зори, залегли высылаемые в темные ночи секреты, с целью предупреждения неожиданных ночных нападений горцев, которые, кроме того, часто маленькими партиями, а иногда и поодиночке, как уже не раз бывало, подкрадывались к заставам и стреляли на огонь в палатках и в кружки около костров.
Штаб начальника отряда расположился в центре позиции, но ближе к морю; так что вновь возводимое укрепление разбили между авангардом, поставленным фронтом к ущелью, и палатками штаба. С переменою главного начальника экспедиций правого фланга линии, конечно, и штаб его несколько изменился: из бывших при генерале Вельяминове остались – полковник М. М. Ольшевский, капитан генерального штаба Григорий Иванович Филипсон и волонтер камер-юнкер, титулярный советник князь Италийский граф Суворов-Рымникский; из новых же лиц, между другими, был числящийся при отдельном кавказском корпусе, состоящий по кавалерии, майор Лев Сергеевич Пушкин (Родной брат известного нашего поэта А. С. Пушкина, на которого он чертами лица чрезвычайно похож; только тот был брюнет, а этот несколько рыжеват. Авт.). На третий или на четвертый день приступили к постройке укрепления, которое повелено было, в память заслуг генерала Алексея Александровича Вельяминова, именовать фортом «Вельяминовским». Работы открылись обыкновенным порядком: ежедневные фуражировки, посылка команд в лес для приготовления туров, фашин, кольев и хворосту; эти последние нужны были как для укрепления, так и для лагерных надобностей. При этом, конечно, были перестрелки; но потеря наша составляла, кажется, более в трате пороха, нежели в убыли людей. Так проводили мы время, с обычными вечерними оргиями в палатках записных кутил, которых, также как и шулеров, [127] обильно порождает всякая война, по неимению в боевой жизни других светских развлечений и средств к приобретению пищи для ума и сердца.
С утра, 30-го мая, погода была великолепная; к полудню начал подувать самый неблагоприятный для наших моряков юго-западный ветер и развел на море волнение, с прибоем к берегу; часов в пять прибой усилился. На судах, стоящих на рейде, моряки засуетились, некоторые хотели уйти в море, для чего пароходы разводили пары, но уже было поздно: буря усилилась. Начали укрепляться на якорях – не помогло, и часов в восемь вечера военные и купеческие суда начали дрейфовать. Суда, качаясь с борта на борт, приближались к берегу; волны ходили чрез палубы и уносили людей. Те же, которые искали спасения на вантах и марсах, при наклонении мачт то в одну, то в другую сторону, от сотрясения и порывов ветра падали в волны. Иные при этом запутывались ногами в снастях, висели головою вниз, и окровавленные их тела ударялись о мачты и реи. Из военных судов при этом несчастии имели направление: бриг «Фемистокл» - на скалистый неприятельский берег, на полверсты от устья реки Туапсе; транспорт «Ланжерон» - на такой же берег и на такое же расстояние от левой стрелковой цепи; тендер «Скорый» - прямо к устью Туапсе; пароход «Язон» (Пароходы «Язон» и «Колхида» построены в Англии, стоили казне более миллиона рублей; отделка их изумительно превосходная. Авт.) и тендер «Луч» - на песчаный берег ущелья, прямо против отряда. Ночью буря обратилась в страшный шторм, при чем потерпели крушение, кроме поименованных военных, и купеческие суда, из которых многие были зафрахтованы для надобностей экспедиции.
Утром 31-го числа картина была ужасная: буря не утихала; некоторые суда продолжали еще дрейфовать, и положение экипажей [128] было вчерашнее: бриг «Фемистокл» и транспорт «Ланжерон» лежали на берегу, окруженные горцами. На выручку последнего, еще ночью, посланы были три роты нашего батальона (2-й батальон тенгинского пехотного полка), и горцы, после небольшой перестрелки в той стороне, были окончательно отражены. Но с брига отстреливались сами моряки, оставшиеся в живых их экипажа; послать же туда в секурс пехоту или кавалерию, вброд через речку, по случаю бури, не представляло никакой возможности, а потому подвезены были два полевых орудия к правому берегу устья Туапсе, из которых одно бросало гранаты на лесистые скалы, а другое обстреливало картечью лукоморье между теми высотами и лежащим на боку бригом. Наконец, часу в десятом утра, в нескольких саженях выше устья Туапсе, человек пять смельчаков успели кой-как переправиться вброд на левый берег этой речки. Выстрелом из кегорновой мортики бросили им посредством разряженной гранаты веревку, укрепленную одним концом в отверстии, предназначенном для трубки. К веревке привязан был канат, который, будучи принят переправившимися солдатами и тщательно привязан к большим деревьям на противоположных берегах, доставил возможность 2-м ротам переправиться на помощь бригу. К вечеру же того дня главная высота прямо против него была занята одним батальоном навагинского полка, и тем обеспечены были разгрузка и расснащение судна. Тендер «Скорый» под парусами влетел в устье Туапсе и почти зарылся в песок; тендер «Луч» остановился так счастливо, что был спасен и выведен на рейд. Пароход «Язон» еще поутру качался с борта на борт, и моряки – одни падали, другие сами бросались в волны (в числе последних был машинист-англичанин) и были спасаемы сильными смельчаками, пловцами сухопутных войск, и особенно из азовских казаков; при этом были замечательные примеры самоотвержения. Спасением распоряжался сам начальник отряда [129] Николай Николаевич Раевский. Из спасенных моряков образовался на берегу особый лагерь. Всех судов, потерпевших крушение на рейде, при нашем отряде насчитано было четырнадцать. За спасение погибавших вскоре были высланы девяти казакам азовского войска серебряные медали на владимирских лентах и выдано по 100 рублей. Такие же медали даны трем рядовым навагинского полка и двум тенгинского, а один из разжалованных нашего полка, Руфин Николаевич Дорохов, за участие в спасении погибавших произведен в унтер-офицеры. Вскоре после этой катастрофы мы получили известие, что Высочайшим приказом от 10-го апреля, на место покойного Вельяминова, командующим войсками на кавказской линии и в Черномории назначен генерал-лейтенант Грабе.
В последних числах июня возведение форта Вельяминовского приходило к концу. Между тем, мы получали довольно часто извещения о нападении горцев на команды, высылаемые из фортов – для прикрытия погребения умерших, для пастьбы скота и лошадей под самыми выстрелами батарей, в лес для рубки дров и других надобностей. Даже имели положительные уведомления о нападении горцев на самые укрепления, 26-го февраля – на укрепление Николаевское (Атакуаф); 16-го и 17-го марта – на укрепление Михайловское (Вулан); 12-го мая – вновь на укрепление Николаевское. Хотя все эти нападения были отражены, гарнизоны защищались отчаянно, ожидая с часу на час подкрепления сухим путем: николаевцы – от Абина, михайловцы – из Геленджика. Но эти обстоятельства порождали в обществе офицеров разные толки и умозаключения по вопросу: что будут делать, в случаях нападения горцев, гарнизоны фортов, не имеющих сухопутных сообщений с главными укреплениями? При этом вспоминали, что Вельяминов, прокладывая операционные линии к прибрежным укреплениям, имел также в виду возможность войны с Турцией, во время которой появление одного неприятельского [130] корабля против любого из фортов ставило бы гарнизон в безвыходную опасность. Моряки офицеры, служившие прежде в балтийском флоте и бывшие при блокаде Дарданелльского пролива в отряде контр-адмирала Рикорда, отряженного от эскадры вице-адмирала графа Гейдена, находившейся в то время в Средиземном море, весьма справедливо замечали, что турецкий флот – не беда для прибрежных укреплений: «мы его, говорили они, разгромим гораздо прежде, чем он вздумает подойти к этим берегам; но у нас есть друзья-союзники, так усердно помогавшие в истреблении турецкой эскадры при Наварине; вот эти-то друзья, если будут пропущены в Черное море, поистине опасны для наших фортов, а, судя по событиям 1829 года, такой случай мог предвидеться не в дальнем будущем. Едва наши войска заняли тогда Адрианополь, соединились при Эносе с эскадрою графа Гейдена, который в то же время усилил блокаду Дарданелл, и уже падение Константинополя казалось неминуемым; едва только настала эта решительная минута, как появились к нам неприглашенные союзники – английская эскадра вице-адмирала Малькольма и французская контр-адмирала Розамеля. Обе эскадры вместе были вдвое сильнее всего нашего флота в Средиземном море и заняли позицию так, что все наши суда были под перекрестным огнем этих обеих эскадр, а наши корабли до такой степени завалены были кулями провианта, что едва ли можно было действовать нашей артиллерии. Взаимная любезность главных начальников трех союзных эскадр в то время, хотя была самая дружественная, и при торжественных обедах на адмиральских кораблях пили за здоровье царствующих монархов-союзников, за храбрые союзные войска, за благоденствие наций и проч., но в искренних беседах французская и английская молодежь часто проговаривались: «как только русские войска к воротам древней Византии – православная эскадра на дно морское». Вот поэтому-то мирный договор с Турцией подписан [131] был не в Константинополе, а в Адрианополе».
Я без возражений верил этим рассуждениям бывалых моряков, тем более что еще в крепости Варне, когда могилевский полк, в котором я в то время служил, держал там гарнизон, по заключении мира, то тогда еще рассказывали. что причины прекращения войны были именно те, о которых я сейчас упомянул.
После этого нельзя было не придти к окончательному заключению о странном и опасном положении прибрежных наших фортов, не имеющих сухопутного сообщения с черноморской и кавказской кордонными линиями, составляющими наши границы и отстоящими от прибрежной линии на какие-нибудь 50 или 60 верст. Я сравниваю теперь положение этих фортов с положением во время осады поляками троицко-сергиевского монастыря, отстоящего от Москвы на 60 верст; но это было более чем за двести лет до нашего времени.
В эту экспедицию, как в наших пехотных полках, так и в черноморском флоте, много еще служило офицеров и нижних чинов, участвовавших в последних войнах с Персией. Турцией и бывалых в кавказских экспедициях с Алексеем Петровичем Ермоловым, а потому хорошо знавших зверство и беспощадность магометан при удачах в сражениях и положение христиан у них в плену. Припоминая прежние примеры самоотвержения и отчаянной храбрости русского солдата в бою и под влиянием последних известий о нападении в этом году горцев на укрепления, защищаемые одною или двумя ротами, весьма естественно, что разговоры наши приходили к вопросу: что будем делать в случае, если гарнизон форта не отразит нападения, и горцы в него ворвутся? На это прямо отвечал пример капитан-лейтенанта Казарского, командира брига «Меркурий», и замечательное самоотвержением предложение корпуса штурманов поручика Прокофьева: «в крайности – не сдаваться, а, сцепившись [132] с неприятельским кораблем, взорвать бриг на воздух» (Известно, что восемнадцатипушечный бриг «Меркурий», во время последней турецкой войны крейсировавший, в 1829 году, вместе с другими судами у Константинопольского пролива, 14-го мая был атакован двумя неприятельскими кораблями: один был 110-ти пушечный, другой – 74-х пушечный. В этой крайности, командир брига собрал военный совет, на котором единогласно принято было предложение поручика Прокофьева – сцепиться с неприятельским кораблем и с ним взлететь на воздух, и с этой целью положен был на шпиль (ворот для навивки каната при поднятии якоря) заряженный пистолет с тем, что кто останется в живых – выстрелил бы крюйт-камеру.). Об этом случае матросы, во время плавания к берегам Туапсе, рассказывали солдатам с приправой анекдотов про наваринскую битву, в которой многие из рассказчиков сами участвовали и теперь служили на кораблях, назначенных для нашего десанта. Да и в наших рядах много было офицеров и нижних чинов, помнящих еще Эчмиадзин, Ахалцых, Браилов, Варну, Варшаву и проч. А кто из военных не знает, как сильно действуют на солдата не только рассказы стариков-современников о замечательных военных событиях, но даже сохранившиеся о них песни. Так отцы наши слушали рассказы сподвижников Суворова и песни про Кинбурн (1787 г. «Наша кинбургская коса открыла первы чудеса»), Очаков (1788 года) (Может быть, примером отчаянной битвы брига «меркурий» с двумя кораблями послужил сохранившийся в морских летописях подвиг капитана Сакена, который, будучи атакован (20-го мая 1788 года) тридцатью турецкими судами, не желая спустить флаг и сдаться военным призом неприятелю, взорвал свое судно на воздух. Авт.), Рымник (1789 года), Измаил (1790 года) и проч. мы же слышали и слышим рассказы и поем песни про походы царствования Александра Благословенного. Придет время, передадутся потомству и наши подвиги, и также, в свою очередь, будут [133] служить примером хранителям русской славы и защитникам отечества. Справедливо сказал знаменито-несчастный наш поэт К. Рылеев в предисловии к своим «Думам»: «Напоминать юношеству о подвигах предков, знакомить его со светлейшими эпохами народной истории, сдружить любовь к отечеству с первыми впечатлениями памяти – вот верный способ для привития народу сильной привязанности к родине: ничто уже тогда сих первых впечатлений, сих ранних понятий не в состоянии изгладить,– они крепнут с летами». Никто, конечно, противу этой истины возражать не будет. Я над собою испытал сильное нравственное влияние патриотических сочинений Державина, Жуковского, Рылеева и других, писавших в том же роде,– это были мои наставники в нравственной философии. Одаренный от природы большой памятью, особенно для стихотворений, я, получив ничтожное, одностороннее военное образование, сохранил и сохраню до смерти святые истины, высказанные в стихах подобными поэтами:
«Обетам – вечность; чести – честь,
Покорность – правой власти;
Для дружбы – все, что в мире есть;
Любви – весь пламень страсти;
Утеха – скорби; просьбе – дань;
Погибели – спасенье;
Могучему пороку – брань;
Бессильному – призренье;
Неправде – грозной правды глас;
Заслуге – воздаянье;
Веселие – в последний час;
При гробе – упованье».
В. Жуковский. [134]
Эти поэтические мысли и им подобные всегда были и будут эпиграфами всех моих действий жизни, хотя я совершенно уверился, что именно они-то и привели меня к этому незавидному положению, в котором я теперь нахожусь.
Но я удалился от настоящей цели моего журнала и не пояснил, какой высказывался ответ в кружках офицеров и нижних чинов на возникший вопрос: что делать в крайности, если неприятель ворвется в укрепление? Положительно скажу, что ответ: «взорвать пороховой погреб и погибнуть вместе с неприятелем» - был простой и повсеместный во всех ротах, хотя высказывался в разнообразных выражениях, с разными на это взглядами, но всегда и везде энергично и положительно. Не дай Бог, чтобы случилась такая крайность; но дай Бог, чтобы такая мысль самоотвержения укрепилась в наших войсках.
В первых числах июля разнеслось по лагерю, что новый наш корпусный командир посетит отряд и будет находиться сам при занятии на линии десантом второго пункта в этом году. Это известие для меня было очень приятно, так как во время турецкой войны 1828 года я некоторое время состоял при нем, от полков 10-й пехотной дивизии, бессменным ординарцем, а именно во время занятия отрядом, под начальством его превосходительства, южной стороны крепости Варны (Когда наш могилевский полк, 30-го августа 1828 года, поступил в отряд генерал-адъютанта Головина для занятия южной стороны кр. Варны, мне приказано было явиться к начальнику отряда и состоять при нем ординарцем; как только я прибыл к его превосходительству, оно отправил меня к полковнику Лазичу, назначенному для открытия на реке Камчике неприятеля. 3-го сентября, после отступления отряда Лазича и по присоединении к нему одного батальона лейб-гвардии финляндского полка, мне приказано было находиться при флигель-адъютанте, полковнике бывших польских войск, Залуском, от которого я, 10-го сентября, явился к своему батальону. Авт.). Для приема корпусного [135] командира, начальник отряда приготовлял торжественный обед. Я, чтобы напомнить о себе Евгению Александровичу, а вместе с тем и о прежней, хотя кратковременной моей при нем службе, написал для обеда, в честь его приготовляемого, заздравные тосты, которые при штабе были одобрены, положены на музыку и внимательно приняты начальником отряда. Тогда мой ротный командир просил меня для ротных песенников написать в честь корпусного командира песню, но чтобы голос был попроще. Я предложил ему голос всем известной песни: «Как на матушке, на Неве-реке». Он согласился, и я написал той же тонической мерой стихи, которые без затруднения выучили песенники.
Июля 8-го, часов ы 10-ть утра, прибыл к Туапсе на пароходе корпусной командир и, по выходе на берег, сейчас же обошел войска; при нем в это время находился адъютант его, капитан Заливкин, который в чине прапорщика лейб-гвардии финляндского полка, в одно время со мною, состоял при его превосходительстве в южном отряде под Варною. Когда после приема Евгения Александровича в ставке начальника отряда он услышал за палаткою песню, в честь его написанную, пропетую ротными песенниками тенгинского полка, то, спросив, кем написаны слова и получив ответ, с пояснением адъютанта Заливкина, что песня написана тем самым Федоровым, который под Варною послан был им находиться при полковнике Залуском, приказал меня лично представить к нему. Приказание это дошло до меня часу в первом дня. Со мной пошел мой ротный командир; я был в толстой солдатской шинели и серебряных очках; встретил генерала, идущего со свитою от вновь построенного укрепления к передовой цепи по тропинке, ведущей на гору, занятую нашим батальоном. Первые слова корпусного командира были: «я вас припоминаю, мы виделись под Варною. Давно ли вы разжалованы и [136] за что?» Получив от меня короткий и удовлетворительный ответ, он сказал: «никогда не должно уклоняться от своего призвания и от пути, раз избранного; и без казначейской должности вы бы были должностным офицером». С этими словами он поклонился, и мы расстались. В звуке его слов и во взгляде так много было добродушия, сожаления и приветливости, что я решительно воскрес душою, и надежда на будущее примирила меня с настоящим.
В этот день, за обедом у начальника отряда, были пропеты тенгинскими певчими написанные мною тосты, с хором музыки, а песенники повторили мою песню.
Заздравные тосты.
Царю.
Воины-други! во славу венчанного,
Вспеним мы кубки вином;
Выпьем за здравие Царя православного,
Выпьем за весь царский Дом.
Для счастья народа, для счастья державы,
Боже, продли Его дни!
Да будет трон царский в звездах вечной славы!
Боже, Царя храни!
(Гимн: «Боже, Царя храни!»)
Вождю.
Воины-други! – за чаши! Меж нами,
Да здравствует наш Головин!
И в дар ему, други, лавр, снятый штыками
С грозных Туапсе вершин.
Многия лета, живи ты на славу [137]
Нашей родимой стране,
Паденьем Кавказа обрадуй державу,–
Многия лета тебе!..
(Многия лета.)
Отечеству.
Боже наш, счастие дай родине милой,
Груды ей злата, сребра!..
Выпьем во славу России родимой.
Выпьем и крикнем ура!
(Ура! ура! ура!)
Это «ура» повторилось по всему лагерю и на горах в стрелковой цепи.
Приезд нового начальника в лагерь на Туапсе.
Солдатская песня.
То не шквал летит по синю морю,
И не ветр шумит по волнам седым,–
По синю морю пароход летит,
По волнам седым пароход шумит,
И колесам, как на мельнице,
Мудрено мелет воды бурные;
На себе несет к нам начальника.
Здравствуй, батюшка, ты начальник наш!
Мы приветствуем по-солдатски вас,
По-солдатскому – русской песнею:
Мы давно ждали гостя доброго, [138]
Мы давно ждали на Туапсе вас,
Рассказать чтоб вам наши подвиги…
Русских войск солдат ведь не хвастает;
Вы услышите – перескажет вам,
Перескажет вам все молва о нас,
Перескажет вам, что мы сделали,
Что мы сделали здесь с черкесами;
А теперь хотим лишь одно сказать:
Много слышали о вас доброго;
С вами рады мы умереть в боях
За святую Русь, православную;
Мы пройдем с вами горы грозные,
Мы зальем скалы кровью вражеской,
Разметаем в прах силы нехристей,
Бросим полымя на аулы их,–
И тогда-то уж, ой, прости Кавказ!
Ты же, счастлив будь век, начальник наш,
Лета многия ты живи для нас!
Вечером в этот день, по словесному приказанию, сделано было распоряжение, чтобы с рассветом, 2-го числа, все ротные тяжести и палатки были на берегу, приготовленные к нагрузке на суда, а по сигналу «отступление» - разбросать засеки и всем цепям отступать одновременно к берегу за укрепление.
Мой ротный командир был всегда мастер на оригинальные военные выдумки. Так и при этом случае: ему вздумалось, как он выразился, повеселить трикляту татарву военною хитростью. За засеками, перед нашей ротой, как вообще у всех рот, вырыты были огороженные также засеками в виде турбастионов две глубокие, обширные ямы – для известного употребления. [139] Он приказал рабочим, назначенным для разборки засек, не заваливать этих ям, а только осторожно прикрыть их ветками, хворостом, прижать немного камнями, дерном. присыпать землею. травою – «и на эти ямы я сам – добавил он – положу приманку, чтобы завлечь неприятеля не в волчьи, а в человечьи ямы»,– сострил он. Когда я сказал, что это будет не военная хитрость, но мщение; а вы сами говорили, что добрые люди не мстят,– тогда оно, приняв иронически-воинственную позу, по-каратыгински возразил:
«Иль не помните Батыевых побед!
Для мести нам Батый оставил вечный след».
На такой патриотический возглас, конечно, я не дал ответа, чтобы не оскорбить самолюбия, которое никогда не прощает. Надо знать, что мой истинно добрый капитан очень уважал сочинения Озерова, но чаще декламировал на его трагедии пародии Баркова и вообще любил «барковщину».
Рано утром, 9-го числа, едва с горнами раздался барабанный бой «по возам», начали разбирать засеки; палатки были сняты еще ночью. Приказание моего капитана, под личным его наблюдением, в точности было исполнено. Он сам на человечьи ямы, наполнявшиеся в течение трех месяцев целой ротой, бросил на разные места, над серединой ям, несколько солдатских патронов, а прямо перед ямами, шагах в двенадцати, в скрытых местах, положил человек десять вызванных из роты охотников. Как только раздался сигнал отступления, и рота тронулась, черкесы, по обыкновению, почти не стреляя, старались скорее занять места цепи, чтобы поискать – не потерял ли или не забыл ли кто из стрелков чего-нибудь на позиции, и подобрать растерянные патроны, которые, по неудобству наших патронных Сум за спиною и патронташей на груди, в большом числе терялись солдатами. Рота сходила с горы медленно; мы часто останавливались, оглядывались, что будет с капитанской [140] военной хитростью. Нам было видно, как черкесы следовали за стрелками, перебегая от дерева к дереву, и изредка из-за них пускали пули, на которые наша цепь, по приказанию капитана, не отвечала. Мы были уже на полугоре, когда заметили, что человек пять или шесть горцев опрометью бросились к ямам; мы не спускали с них глаз. Едва они взбежали на прикрытые ямы, то исчезли, как будто провалились сквозь землю (ямы имели глубины более роста человека). Капитан захлопал в ладони, рота крикнула «ура!», стрелки из засады начали стрелять и поодиночке присоединялись к отступающей цепи, которая, не зная причины победного крика роты, открыла огонь. Из отряда бежала к нам рота в секурс; при ней, на рысях, горный единорог; при них неслись в карьер к нам адъютанты и другие любители отличий: все это в том предположений, что на нас сделано было сильное нападение. Некоторые из этих всадников чуть-чуть не занеслись в человечьи ямы, и это бы непременно случилось, если бы сам капитан не побежал к ним навстречу, махая фуражкой и предупреждая о ямах, но не рассказывая о своей выдумке. И только тогда, когда мы плыли уже к Шапсуго, на корабле заговорили об этой военной хитрости; моряки много смеялись; некоторые офицеры, не шутя, одобряли удавшееся предприятие,– и мой капитан был в восторге.
Вместе с отступлением цепей все тяжести, лошади, артиллерия и вообще все, что с вечера подвезено было к берегу, начали отправлять на суда и так успешно, что когда передовые батальоны, отозвав свои цепи, соединились за вновь возведенным укреплением, на берегу не было почти никаких тяжестей, и гребные суда перевозили на корабли только войска, которые размещались по прежней дислокации, так что наш батальон посажен был опять на корабль «Память Евстафия», где, к большому нашему удовольствию, мы встретили знакомых уже нам моряков. Как только первый рейс отчалил от берегов, с барбетов [141] укрепления, по ущелью и горам, начали производить пробные выстрела ядрами и гранатами. Эта пальба была как бы прощальной салютацией отъезжающим отряду и флоту. С окончанием амбаркации немедленно стали подымать якоря; солдаты помогали матросам и вместе с ними дружно маршировали под звук барабана, поворачивая шпиль. Став под паруса, мы удалялись, казалось, в море, и в полдень не видно было уже берегов. На корабле все шло обычным порядком, как при первом плавании. Наступила ночь; часу в четвертом, до восхода солнца, я вышел на палубу и заметил кой-где огни, доказывавшие приближение наше к берегам. По ходу корабля и по положению огней я пришел к заключению, что мы плывем обратно в Тамань. С рассветом, встретив на палубе моего капитана, я сообщил ему мое замечание. «Действительно,– сказал он,– мы плывем назад, но только не в Тамань, а для занятия второго пункта при устье р. Шапсуго. Сегодня же последует десант; порядок высадки такой же, как и при занятии Туапсе: наш батальон назначен в авангард; вас я отметил в первый рейс первой цепи; всем десантом будет командовать корпусный командир». После этого он предложил мне вместо чая что-нибудь закусить, добавив, что сегодня, верно, придется только ужинать, если останемся живы,– дело, говорят, будет горячее; недаром к нам пожаловал сам Евгений Александрович. С этими словами мы подошли к его денщику, стоявшему тут же на палубе около вьючных чемоданов своего барина. Тут мигом появилась походная закуска. Капитан любил глотнуть всегда с какой-нибудь приговоркой и на этот случай, наливая в довольно порядочной величины серебряный стаканчик, прозванный им «темная», в отличие от стеклянных рюмок, и поднося мне, провозгласил:
«Кто любил видеть в чашах дно –
Тот бодро ищет боя». [142]
Я, зная его привычку при этом случае обмануть, не принял от него «темной», а, покланась в пояс, ответил: «нет»,
«Всемогущее вино –
Веселье героя».
Эта моя находчивость, по-видимому, сильно понравилась, и он, проглотив «темную», сейчас же наполнил ее для меня и подал уже без прибаутки. Во время закуски он по прежнему начал просить меня после десанта написать что-нибудь по случаю участия в этом деле корпусного командира и добавил: «нельзя ли вот, например, на этот голос» - и запел куплет из пародии на известную французскую патриотическую песню Беранже:
«…………………………………………
Да что с тобою толковать нам много;
Не из таких мы прочих, так сказать.
А встарь мы вас наказывали строго…
Ты помнишь ли, француз е……».
«Знаю, знаю» – перебил я его, заметив, что наша беседа обращает на нас внимание людей весьма солидных. |
