|
1845 год.
Воспоминания В. А. Геймана.
II.
Выступление дагестанского отряда. Переход через теренгульский овраг. Соединение с чеченским отрядом. Переход через перевал Кырк. Холодная гора. Занятие андийских высот.
Второго июля, с рассветом, двинулись мы на левый берег Сулака: апшеронцы в авангарде, за ними – прочие войска, обозы; вьюки наши мы снарядили часов в восемь, двинулись едва только в десять. В ожидании же движения мы занимались невинной забавой – сталкивали огромные камни в Сулак и любовались, как они со страшным грохотом катились в пенящийся поток; над иным камнем возились целые роты, так что в конец все порядочно устали. Трудно себе вообразить, до какой степени [273] в горном походе тяжело идти в арьергарде; что ни шаг, то остановка: то вьюк свалится, то надо подтянуть подпруги. Легкая артиллерия тоже немало замедляла движение, и таким порядком мы тянулись до вечера и едва в сумерки дотащились до лагерного расположения на высотах Ибрагим-дады. Проходя через развалины аула Чиркей, мы видели остатки огромных садов. Вековые ореховые деревья свидетельствовали о былом богатстве разбежавшихся обитателей; каменные сакли представляли одни руины – последствие кровавой борьбы. Аул Чиркей воспет Лермонтовым:
«Велик, богат аул Джемат,
Он никому не платит дани…».
3-го июля была Троица – полковой праздник апшеронского полка; командовал им полковник Ковалевский или Ковалинский – хорошо не помню. Апшеронцы – старые кунаки кабардинцев. Однако наши хотя и отправились на праздник, то только старшие, да и то немногие. Ожидали прибытия чеченского отряда, при котором находился и главнокомандующий. Мы ожидали также с третьим батальоном и нашего полкового командира.
Около 12 часов можно было издали различить движущиеся войска чеченского отряда. Вскоре к нам приехало несколько офицеров 3-го батальона, все мне незнакомые. Вместе с ними приехал молодой, бравый юноша в толстом мундире с галунами, в верблюжьих шароварах, чевяках и с шашкой через плечо; подобной формы я еще не видел. Это был юнкер князь Дмитрий Святополк-Мирский; тут же мы с ним и познакомились. Приехал также и брат его Владимир, служивший в апшеронском полку. По его костюму – щегольской, тонкой шинели солдатского покроя, шашке через плечо и рассказам о предполагаемых военных действиях легко можно было догадаться, что он состоит при штабе. Офицеры рассказывали штаб-квартирные [274] последние новости, а также, что третьим батальоном будет командовать, или уже командует, адъютант Государя Наследника князь Барятинский, а к нам на место подполковника Гроденфельда назначен майор Тимерман, недавно переведенный из грузинского гренадерского полка. Вдруг разнеслась весть, что мы сегодня же выступаем на новую позицию. Действительно, часа через два получилось приказание, и к 5 часам пополудни отряд тронулся, – и на этот раз мы шли впереди всех. Пройдя несколько верст, стали спускаться по крутизне в глубокий овраг, называемый теренгульским. Начало уже смеркаться, небо быстро заволакивало тучами, и над нами разразилась гроза с проливным дождем. Мы уже впотьмах поднялись с трудом на противоположный берег оврага; пройдя еще версты две, стали на позиции, и пока разбили палатки, мы промокли до костей и передрогли от холода. Наш отряд перешел теренгульский овраг несколько выше, прямо против лагерного расположения на Ибрагим-дада, арьергард прибыл на позицию едва к 7 часам утра; на долю же чеченского отряда выпало еще хуже: они переправились ниже, и их арьергард едва пришел к 10 часам утра.
К полудню, 4 июля, погода разгулялась, солнце нас обогрело, сушили свой походный багаж. Войска обоих отрядов – чеченского и дагестанского – расположились рядом. Чеченский отряд прибыл в следующем составе:
1-й батальон литовского полка, 1-й и 3-й – пражского, 1-й и 3-й – люблинского, 2-й – замосцкого, 3-й и 4-й – навагинского, 1-й, 2-й и 3-й – куринского, 3-й – кабардинского; две роты саперов, рота стрелков; две дружины грузинской пешей милиции, – всего 12 батальонов, три роты, 1000 человек милиции, 12 легких орудий, 12 горных, четыре мортирки и 13 сотен кавалерии. Всего же за теренгульским оврагом сосредоточилось войск обоих отрядов: пехоты – 21 батальон, сапер – 1 батальон, стрелков [275] – 3 роты, пешей милиции – 1000 чел., орудий легких – 20, орудий горных – 20, мортир – 4, летучий парк – 1, запасный парк – 1; два черводарских транспорта и полубригада конного подвижного магазина, всего 2,380 вьюков.
Весь день адъютанты и офицеры сновали взад и вперед: то развозили приказания, то отыскивали знакомых. Я тоже встретился с некоторыми из своих товарищей одного производства. Они мне советовали, пройдя несколько вперед, рапортоваться больным и отправиться в шуринский госпиталь. По их словам, на награду рассчитывать нечего, и они поэтому уезжают обратно. Действительно, в Дарго я, кажется, только один дошел; по крайне мере, никого из товарищей там не встречал. Но теперь можно проверить, кто из нас лучше поступил: одного из них я недавно встретил только майором, хотя он в то время ехал верхом, а я путешествовал пешечком. Весь день мы простояли на месте; мне пришлось сходить за дровами для штаба. В мое отсутствие приезжал командир полка, проведать нас. Вечером, к моему несказанному удовольствию, ротный сапожник принес походные сапоги, заказанные ему еще в Евгениевском: он урывками, во время похода, успел смастерить огромные походные солдатские сапоги, с подковами и гвоздями. Весили они, каждый, без малого пуд – по крайней мере, мне так казалось, когда я их примерял. Однако, благодаря им, я мог продолжать поход пешком. Щегольские сапоги, хотя уже со спиленными каблуками, невыносимо жали мне ноги, особенно на крутых и каменистых спусках, и страх, что придется, пожалуй, продолжать поход босиком, преследовал меня постоянно подобно кошмару.
5 июля нам приказано было пообедать с рассветом, и затем первые батальоны полков: литовского,житомирского, люблинского, апшеронского, куринского и наш, пешая дружина, три сотни казаков, шесть сотен милиции при 8 горных орудиях, под командой генерал-майора Пасека, – выступили совсем налегках. [276] Вскоре нас нагнал и главнокомандующий с многочисленной свитою и конвоем.
Свита главнокомандующего была огромная и блестящая. В экспедиции принимал участие и принц Александр гессенский. Каждый из генералов или отдельных начальников для отличия имел значок. У главнокомандующего, сколько помню, на длинной куртинской пике был флюгер, несколько больше уланского, цветов красного и белого; между острием и флюгером – пук волос из лошадиных хвостов, – выходило нечто вроде бунчука. У начальника чеченского отряда, генерал-адъютанта Лидерса, значок имел полосы кранную и черную, вроде владимирской ленты; у начальника главного штаба, генерал-лейтенанта Гурко – красный; у генерала Пасека – красный с черным крестом; какие были у других – не помню.
Блестящая свита, щегольской конвой, в котором несколько курдов в своем национальном костюме, с длинными пиками, обращали на себя особенное внимание; разнородные значки – все это было не только картинно и эффектно, но и воинственно. В особенности бросалось в глаза и говорило чувству, когда перед таким блестящим эскортом мы видели седовласого краонского героя с большим Георгием на шее. Тут я в первый раз увидел князя Воронцова, и поэтому неудивительно, что он возбудил во мне чувство благоговения.
Движение наше было сперва хотя и по волнистой местности, но идти было легко и не утомительно. Когда мы прошли верст около десяти, впереди нас, немного правее, видна была неприятельская партия конных в несколько сот человек; к той стороне держалась и наша кавалерия. Было очень жарко; однако часам к десяти мы прошли верст 15. Куринцы остановились на берегу оврага, за ними и вся остальная пехота. Совершенно отлогая покатость оканчивалась большою горою, имевшей с нашей стороны покрытый травою крутой скат, а противоположный – [277] обрывистый. Этот обрыв, спускаясь круто от самой вершины помянутой горы, составлял вправо и влево как бы отвесную стену очень глубокого и широкого оврага; издали же противоположную сторону этого оврага составляла гряда огромных гор. Мне и в голову не приходило, что нам придется туда взбираться. Тут мы простояли часа два. Из рассказов офицеров и солдат я уяснил себе следующее: мы остановились на перевале Кырк, с которого крутой спуск вниз, в описанный мною овраг, ведет вправо, в ущелье Мичикал, а налево – к Аргуани. В 1839 году, в Аргуани, кабардинцы покрыли себя славою, и их легло там около шестисот человек. Впереди нас находилась гора, называемая Крюковой, знаменитая тем, что в каком-то году генерал Крюков обморозил на ней немало солдат, вследствие чего гора и получала название «Крюковой». Все это мне рассказывали очевидцы, бывшие в то время в походе.
Для разработки спуска потребовали рабочих с шанцевым инструментом, а между тем, куринцы, за ними апшеронцы, житомирцы начали по одиночке спрыгивать с довольно большой кручи. Грузинская пешая дружина делала то же самое правее, и все быстро спускались вниз. Когда спуск несколько разработали, двинулись литовцы с четырьмя горными орудиями, а за ними и наш батальон, имея тоже два орудия. Для дальнейшей разработки спуска оставлен был батальон люблинского полка и при нем два горных орудия. Спуск был очень длинен и крут; я совсем бы погиб в маленьких сапогах и мысленно благодарил моего благодетеля, снабдившего меня хотя и тяжелыми, но надежными сапогами. Наконец, слава Богу! спустились и двинулись по дороге к стороне Аргуани. Пройдя с версту, мы увидели, что грузинская дружина, куринцы, апшеронцы и житомирцы полезли прямо на огромную крутую гору, и тогда только заметили на вершине ее многочисленную толпу горцев, казавшихся нам просто муравьями, [278] – такая была страшная высота. Несколько левее, на эту же гору, обходною тропою двигался литовский батальон с четырьмя горными орудиями, и все патронные вьюка; нам же было приказано ожидать внизу прибытия люблинского батальона. При появлении наших колонн неприятель открыл огонь из орудия, поставленного на краю горы, в особенности по войскам, взбиравшимся на нее. Слышен был полет снарядов, но они падали далеко; мы же, стоя под горою, находились вне всякой опасности. С напряженным вниманием все следили за движением наших войск; солдаты казались все меньше и меньше. Послышался частый ружейный огонь, выстрелы были громкие – видно, что неприятель стрелял сильно в наших; потом – отдаленное, едва слышное «ура!» - и все затихло… В это время наше внимание было обращено на следующее обстоятельство: один фурштат, вероятно, по неопытности, увязался с патронным вьюком за войсками, которые пошли прямо на гору. Сначала он подвигался медленно и значительно отстал; поднявшись довольно высоко, остановился в нерешимости, как бы раздумывая, что ему делать; затем лошадь с трудом начала снова подниматься и, потеряв баланс, сорвалась. В первое время она, казалось, силилась удержаться, но потом кувырком через голову быстро покатилась по обрыву и разбилась вдребезги; патронных ящиков не осталось и признаков. Спустя некоторое время, принесли куринца, раненного камнем в грудь; он, бедный, очень страдал. Это был первый раненый, которого мне пришлось видеть; у меня сжалось сердце, и я испытал какое-то очень тяжелое чувство. Его тотчас окружили любопытные. Старым, закаленным в боях солдатам тоже было тяжело смотреть на страдания товарища, хотя, по-видимому, старались скрывать свои чувства, но под их суровой личиной таилась бездна той сердечной теплоты, которая недоступна многим.
Конечно, любопытство присуще каждому, желающему видеть то, [279] что с ним может случиться завтра или через минуту. Наконец, голос штабс-капитана Краузе нарушил общее грустное настроение: «пошли отсюда! чего не видали?» И в голосе его было слышно нечто, напоминающее, что и ему чувство сострадания было не чуждо. Он в высшей степени был добрый и мягкий человек, что, однако же, не мешало быть ему лихим, боевым офицером. Немного погодя, спустился с горы офицер, посланный генералом Пассеком со словесным донесением к главнокомандующему, и он нам наскоро рассказал, что горцев было около 3000 человек, что грузинская дружина князя Меликова и куринцы – первые ударили на неприятеля; что у нас 17 человек раненых, и куринцы чуть не отбили орудия. «Ну, чуть не считается»,– послышался голос сзади, в толпе, и все расхохотались. Кажется, в этом деле был ранен в плечо командующий куринским батальоном граф Бенкендорф. В это время прибыл ожидаемый нами люблинский батальон, которому было приказано в случае прибытия офицера с донесением отделить ему конвой на перевал Кырк; затем, по возвращении его, присоединиться на горе Анчимеер к прочим войскам. Мы сейчас тронулись по тропинке, где поднимался литовский батальон. Тропинка была очень крутая; мы поднимались очень медленно; артиллерийские лошади то и дело останавливались. Солнце было довольно низко, так что опасались не дойти к вечеру на вершину горы. Когда мы поднялись довольно высоко, на одном из поворотов дороги при солнечном закате пред нами открылась величественная картина: грозный кавказский хребет, позлащенный лучами заходящего солнца, предстал во всем своем великолепии. Между нами и главным хребтом, параллельно ему, виднелась какая-то страшная продольная пропасть, дна которой не видно, и, казалось, солнечные лучи никогда туда не проникают. Над этой бездной лепились, словно орлиные гнезда, небольшие аульчики и отдельные сакли, которые с трудом можно было отличить от сероватых скал. [280]
На исполинских отрогах главного хребта, доходящих до описанной бездны, старые служивые указывали Аргуань; дальше – две огромные круглые скалы в виде бастионов, называли – Ахульго. Это – живые памятники бессмертной славы ширванцев, кабардинцев и куринцев. Много вас там легло, герои русской земли! Вечная вам память и слава!
Подобной величественно-грозной картины мне не удавалось больше видеть во всю мою службу; душа невольно просилась преклониться пред величием Бога! Я уверен, что самый закоренелый атеист должен бы был смириться и, осознав свое ничтожество пред Создателем вселенной, познать истинного Бога. Знаменитый Гумбольт, говоря в своем «Космосе», что «познание природы есть источник богопознания», высказался также невольно, когда он с одной из высших точек Кордельеров обнимал взглядом раскинувшуюся перед ним природу. Рассказы о местности, короткое, но ясное повествование очевидцев о подвигах в этих местах привели и меня к сознанию, что пока не наступило еще для меня время, когда бы я мог указать на сделанное мною что-либо полезное в жизни. При моей восприимчивой натуре я был бы готов в эту минуту на всевозможные подвиги. Впоследствии приходилось много испытывать сильных ощущений и увлечений, но такие минуты встречаются в жизни только раз. Надо сказать, что не я один, а все, когда отрылась пред нами эта волшебная картина, остановились как вкопанные. Из этого оцепенения вывел нас опять все тот же штабс-капитан Краузе, крикнув: «ну, что стали? или!» Дрожащий голос его ясно говорил, что и он поддался общему влечению. Наш командир, подполковник Гроденфельд, тоже бормотал про себя: «как же, таком-то роду!», но никто не обращал внимания, все шли молча под впечатлением виденного. Только произнесенные Гроденфельдом при последнем крутом подъеме слова: «бедный мой кабиль»,– вызвали общий смех, впрочем про себя. Надо знать, [281] что он сам ездил и вьюки возил на кобылицах, и при них же находились жеребята – что составляло его первую и, кажется, единственную заботу. В сумерки, усталые, мы дотащились до вершины, где застали отдыхающими войска, бывшие на штурме Анчимеера.
Мы, как я уже говорил, были совершенно налегках; офицеры, имевшие верховых лошадей, захватили с собой бурки в торока, а другие – даже и переметные сумы. Ротным командирам горнисты и цирюльники, составлявшие их главный штаб, несли в руках чайники и закуску. Мы же, прапорщики, в одних сюртуках, на полном сухоядении, и к тому же целый летний день на ногах. Сделав верст тридцать по горам, при скудной закуске на перевале Кырк, еще часов в 11 утра, я чувствовал себя совсем плохо. Холодный горный ветер пронизывал насквозь, аппетит был страшный; спасибо, ротный командир предложил несколько сухарей и стакан чаю – вот и все, что нашлось для восстановления сил. Наши солдаты устроились скоро; поужинав сухариками с водою, они улеглись по несколько человек вместе, а некоторые вырыли в стороне от ветра ямки вроде ложементов, укрылись шинелями, и через час дружный храп свидетельствовал о сильной усталости. Я тоже улегся, прикрывшись мешком от носилок, но сырость не давала возможности уснуть, – так и пришлось всю ночь проплясать. К счастью летние ночи коротки; выкуривая трубку за трубкой, дождался рассвета. Впрочем, и другим, как видно, тоже плохо спалось по милости сырого, пронзительного ветра. Еще задолго до зари половина народа была уже на ногах. С тех пор бурка была всегда со мною; ее носил горнист, отданный в мое распоряжение заботливым ротным командиром.
6-го июня, с рассветом, пришел люблинский батальон, и мы тронулись дальше. Впереди нас, на далеком расстоянии, виднелась довольно большая конная неприятельская партия, отступавшая [282] перед нами. Шли мы с горы на гору и около двух часов пополудни начали подниматься на большую гору, называемую, как потом узнали, Зуну-Меер или иначе – Соух-Булак. На последней первоначально остановились, полагая, что будет привал. Густой туман, покрывавший нас, превратился в холодный дождь; всякий старался защитить себя, чем мог: кто прикрылся буркой, кто шинелью; я же положительно коченел от холода и был близок к оцепенению. Подполковник Гроденфельд хотя был в бурке и в башлыке, но промок и продрог; бедный старик, коченея, обратился к офицерам: «нет ли у вас, господа, чего-нибудь сухой одеваться?» Но ни у кого ничего не оказалось, только батальонный лекарь Комарецкий, невозмутимый хохол, преспокойно вынул из кармана носовой платок и предложил Гроденфельду. Старик рассердился. «Ви мне этого не скажите!» – крикнул он и отошел в сторону. Дело подвигалось к вечеру, туман становился гуще. Генерал Пассек, выбрав позицию для бивака на вершине горы, приказал войскам двигаться. Все батальоны как стояли, так и двинулись на гору и как-то сами устроились колоннами: один за другим, в две линии. И так как все передвижение состояло в том, чтобы пройти каких-нибудь шагов тысячу, то и арьергард не был назначен. Едва мы тронулись с места, как снизу посыпались пули: горцы, видимо, ожидали нас и стреляли на шум идущих войск, потому что в десяти шагах нельзя было различить предметов, так как был густой туман. Поднялась суматоха, послышались крики: «кто в арьергарде? кто в арьергарде?» Но ответа не последовало, только все прибавили шагу. В это время генерал Пассек громко крикнул: «кабардинцы, в арьергард!» Батальон остановился тотчас, повернулся кругом; два горных орудия снялись с передков, а роты присели, взяв ружья наизготовку. Все это сделалось моментально, как будто все были предупреждены. В арьергарде воцарилось глубокое молчание, а прочие войска [283] продолжали движение. между тем, горцы, не подозревая близости войска, дали новый залп вверх. Пули перелетели чрез наши головы. Этот залп раздался так близко от нас, что пороховой дым как бы смешался с туманом и сгустил его. С нашей стороны, в ответ, последовал залп целого батальона и картечь обеих орудий, которые, как видно, лучше дошли по назначению. Послышался страшный крик и как бы стоны, потом – все стихло. Выждав некоторое время, мы тронулись и присоединились к прочим войскам. Через полчаса из главного отряда прибыли вьюки под прикрытием нашего батальона. Им были слышны выстрелы, но они казались слишком отдаленными. Сбросив вьюки, лошади с прикрытием возвратились обратно, так как тут не было для них корма. Палатки привезли только нашему батальону, а остальные войска опять расположились на открытом воздухе. В числе вьюков прибыли два маркитантских: один – специально со спиртом, другой – с предметами первой потребности. Вообще мы были обязаны этим командиру полка. Он один помнил о нас, тогда как другие, по-видимому, оставались равнодушными к своим батальонам. Рук у солдат коченели, и они с большим трудом ставили палатки; грунт на горе был до того рыхл, что ноги вязли по колено. Мы, офицеры, общими силами натаскали плитного камня, выложили им пол палатки и разостлали бурки. Солдаты набрали кое-каких горных растений и, разложив скудный огонек, с трудом согрели чайник. Хотя чай оказался достаточно мутным, но все-таки с куском сыра и сухарями достаточно подкрепил наши силы. Мы улеглись уже довольно поздно; к нам примкнуло несколько знакомых офицеров, апшеронцев и кабардинцев, – так что всех нас в солдатской палатке оказалось пятнадцать человек.
Укрывшись чем попало, хотя все было мокро, мы скоро заснули. Не знаю, долго ли я спал, но сильная боль в боку заставила [284] меня очнуться. Оказалось, что один из камней до того врезался в бок, что боль становилась просто невыносимой. К довершению всего, от нашей тяжести камни засели в рыхлый грунт, и из-под них выступала вода. Положение крайне непривлекательное: повернуться или подняться нельзя – потревожишь товарищей, и я положительно недоумевал, на что решиться. Вдруг залп ружей по нашему авангарду и вслед за тем гик горцев заставили нас быстро вскочить на ноги и броситься к своим ротам. Тут оказалось, что горцы, пользуясь туманом и ночною темнотою, подобрались очень близко к нашим сторожевым постам и завязали перестрелку. Я был выдвинут со взводом вперед, при чем у меня выбыло из фронта пять человек ранеными.
Предшествовавшая перестрелка перед вечером в общей суматохе не произвела на меня особого впечатления, а тут уже пришлось стать лицом к лицу с опасностью. Слава Богу, что это было ночью. Я не то чтобы уже струсил, а, признаться, сначала растерялся порядком, особенно когда около меня ранили несколько человек; но скоро удалось совладать с собой, да и перестрелка продолжалась недолго. В это время я состоял прикомандированным на несколько дней к 3-й егерской роте – не знаю, по какому случаю. Поручик Киселев, когда все успокоилось, предложил мне идти в палатку, говоря, что он все равно останется при роте до утра – что сделали и прочие ротные командиры. Я, было, начал возражать, что, мол, и я останусь, но легко уступил настоянию начальства. В палатке было просторно, и мне довелось отлично проспать до утра.
7-го числа, с рассветом, пошел огромными хлопьями снег; к вечеру его выпало выше колен; затем – сильный мороз. Положение наше становилось невыносимым. Дров – ни плахи; казачьи пики, древки от носилок были уничтожены еще днем, чтобы сварить в котелках кашицу или согреть чайник. [285] Мы очень терпели от стужи, особенно казаки и пешая дружина; 8-го числа, утром, оказалось много с отмороженными членами. Около одиннадцати часов из главного отряда привезли нам на вьюках много дров, сухарей, спирта и других необходимых припасов. Тогда же мы узнали, что нашим движением обойдено сильно укрепленное мичикальское ущелье. Вследствие чего горцы покинули его, и наш главный отряд занял ущелье без боя. В ущелье снега не было, только дождь и довольно тепло. Вместе с колонною отправили обратно своих обмороженных – грузинскую дружину и казаков. К вечеру все подкрепились горячей пищей, экономничая в дровах так, что их хотя и с трудом, но кое-как достало приготовлять раз в день горячую пищу. 9-го и 10-го числа солнца не было видно; густой туман пронизывал сыростью и еще более усиливал холод. Войска страшно зябли, но не было слышно ни одного слова ропота; напротив, иногда даже подшучивали. Мы находились в положении людей, заброшенных на какой-нибудь необитаемый остров ледовитого моря, отчужденных от всего света. Но всему бывает конец. 11-го июня, около 10 часов утра, к нам пришли вьючные лошади. Еще до часа пополудни чего-то ждали. Начало проглядывать сквозь туман солнце, и мы стали спускаться бесконечно долго; в сумерки залезли в какой-то овраг и едва к ночи выбрались на равнину, где оказалось множество огней – как бы признак расположения значительного числа войск. Мы прошли, оставив их в стороне, и стали лагерем. Вокруг нас – густая сочная трава с ароматом цветов, наполнявших воздух благоуханием, и весенняя теплота. После страданий на Соух-Булаке или «холодной горе», как ее прозвали, нам казалось, что мы попали в рай.
12-го июня, рано утром, все поднялись с восходом солнца. Прекрасное утро во всей прелести обрисовало великолепную равнину, окаймленную высокими горами, на которых разбит был [286] наш лагерь. Вдали виднелись палатки главного отряда, пройденного нами накануне вечером; словом, восхитительное местоположение заставило нас забыть все прошлые невзгоды.
Отобедав часов в 9. мы двинулись в авангарде. Далеко позади нас тянулись войска и обозы главных сил. Не успели отойти с ночлега версты две или три, как опять густой туман начал заволакивать горизонт. Движение через перевал Буругдук-каде сильно затруднялось выпавшим скоро дождем, а когда войска спустились, то из каждого ущелья или котловины обдавала нас струя до того холодного порывистого ветра, что просто трудно было держаться на ногах. Казалось, сам борей разгневался на бедных. Придя на место, указанное для лагеря, я был тотчас послан с командою за дровами для батальона. С трудом цепляясь за камни, взобрались на огромную гору, где можно было достать горючий материал в видневшихся саклях. Сакли оказались отличные, но каменные, только балки из прекрасного леса, но на нашу беду очень прочно построенные. Однако солдатики усердно принялись за разрушение, и толстые балки, несмотря на крутой спуск, живо перетащили в лагерь. Возвратясь к отряду почти в сумерки, застали некоторые палатки уже разбитыми, но с большинством еще возились, и волей-неволей приходилось ежиться от холода и ветра. Несмотря на усталость, я долго не мог заснуть; то и дело слышались вопросы: «какого полка лагерь? а где такой-то полк?» Это были отставшие люди и вьюки, блуждавшие наугад в темную ночь по незнакомой местности. К свету ветер стих. Получено было приказание – к 7-ми часам изготовиться к выступлению. Утром между нашими палатками оказалось семь человек люблинского полка умершими. Грустно было смотреть на окоченевшие трупы. Они, бедные, вероятно, истомленные, дотащившись на огонек, не в состоянии были издать ни звука о помощи – в чем им, конечно, не отказали бы. Я сам видел утром солдат полков 5-го корпуса, [287] которые благословляли кабардинцев за спасение жизни. Наш священник, отец Михаил, любивший иногда выпить лишнюю рюмку, потерял от холода сознание и начал, было, совсем коченеть, но его кое-как привели в чувство, подкрепили спиртом, а потом – чаем.
13-го, утром, войска готовы были к выступлению. Как получилось приказание – людям отобедать и обсушиться. Погода стояла ясная, теплая. Живо начла сушить одежду, готовить кушанье, – и опять стало весело.
Однако труды и холод отрезвили меня, поэтическое настроение прошло. Я чувствовал, что сразу стал старее, опытнее, и вместе с тем мечты о будущем покинули меня: я начал жить настоящим. Я убеждался на каждом шагу, что не легко выполнить и то, что выпадает на мою долю, – так где же тут забегать вперед! Мне стало понятно, почему каждый из моих товарищей и солдат делает только то, что следует, но делает хорошо, сознательно, толково, не ленясь и не высказывая неудовольствия, хотя иногда и через силу. Это была школа, в которой можно было сделаться истым солдатом, честным закаленным или никуда не годным человеком. Отсюда становится понятным, почему редкие из нас выдерживали службу до конца во фронте, а большинство гибло от пьянства или, нажив ревматизмы и всякие болезни, принуждены были покидать службу, не говоря об искалеченных в боях.
Часа в 2 пополудни, кажется, шесть батальонов с горной артиллерией и частью кавалерии под командой генерала Клюки-фон-Клугенау двинулись к андийским воротам, отделяющим Гумбет от Андии. Это широкая расщелина в гряде гор, у дороги совершенно суживающаяся, была укреплена каменными завалами с бойницами. Позиция сильная, но завалы эти можно с большим успехом атаковать с фланга. Это, вероятно, и послужило причиной, что неприятель не решился оборонять их [288] и ночью отступил – что сделалось известно в отряде только утром. По получении этого известия предположенное движение отменено до после обеда, дабы дать войскам возможность несколько оправиться. Генерал Клюки-фон-Клугенау, которого солдаты называли «клюка», несмотря на полноту, был в полной силе и бодрый человек. В его движениях, словах проглядывало много энергии; добродушие, рисующееся в его глазах, располагало всех в его пользу, и, по отзыву близко знавших его, он был вполне рыцарь и человек способный на все доброе, которого он немало сделал в своей жизни. Я с ним никогда не служил, но это отзывы тех, кто его знал, в чем мне пришлось впоследствии убедиться из рассказов бывшего его адъютанта, графа Евдокимова, способности которого он отличил еще в малых чинах.
До андийских ворот дошли беспрепятственно, лишь издали несколько конных горцев наблюдали за нашим движением. Оставив в воротах всю нашу артиллерию под прикрытием небольшого числа пехоты, – остальные войска двинулись дальше для рекогносцировки, а также с целью запастись дровами. Только что мы прошли ворота, нашим глазам представилась в глубокой котловине Андия и пылающие в ней аулы, покидаемые жителями. Быстро спустившись вниз, мы в ближайших саклях набрали дров и благополучно взобрались обратно на гору, в сумерки.
Большие неприятельские массы виднелись вдали, но нас никто не тревожил ни во время фуражировки, ни при обратном следовании.
12-го числа на позицию к нам прибыл для командования батальоном майор Тимерман, ныне умерший генерал-майором в отставке. Уже было выше сказано, что он прибыл перед самым выступлением в поход из грузинского гренадерского полка. Это был хлебосол, хотя и весьма расчетливый человек, но не из числа выдающихся офицеров; любил подчас похвастать прошлыми, боевыми отличиями. В первый же вечер он рассказал [289] нам, как с ротою взял Карс в 1828 году, но ему возразили, что в Карс ворвался первым поручик Лабинцев с 7-ю егерской ротою. Тогда он без запинки отвечал: «я, братец, взял цитадель!» А когда кто-то спросил? «отчего вас не дали георгиевского креста?», он объяснил: «интриги, братец!» Любил также пошуметь, но считался вполне безвредным человеком, даже весьма слабым. По складу тогдашнего времени, кабардинцы приняли его довольно сухо, и он никогда не пользовался популярностью в полку. |
