Кавказский сборник,

1845 год.

Воспоминания В. А. Геймана.

V.
Движение отряда от Дарго к Герзель-аулу. Дела 13-го, 14-го, 15-го, 16-го, 17-го, 18-го и 19-го июля. Прибытие в Герзель-аул и дневка там.

Совершенно спокойное положение в постели и крепкий сон после напряженной деятельности накануне поддержали мои силы; [329] только сухость во рту и отсутствие аппетита доказывали болезненное состояние. Боль в ране, если не трогаться, особенно не беспокоила; вся левая половина, начиная от головы, как бы одеревенела, зато малейшее движение вызывало невыносимую боль.
Целый день не было отдаваемо никаких приказаний; делалась проверка людей, патронов, продовольствия, которого оказалось мало. Большая потеря товарищей возбуждала естественную грусть, особенно во 2-м батальоне потеря любимого и вполне достойного командира, полковника Ранжевского, заметно печалила всех; не слышно было песен, веселого хохота; все говорили как бы вполголоса; немало такому настроению помогал и сильный холодный дождь, который шел все 12-е число. Но об унынии или упадке духа не было и мысли, по крайне мере это видно было по окружающим и по словам посещающих нас товарищей. Утром унтер-офицер, заменивший убитого фельдфебеля, придя с обычным рапортом к капитану, докладывал, что ружья промыты, патроны пополнены, провиант роздан, и люди отдохнули; передал подробно, кто из солдат убит, тяжело или легко ранен, одним словом – как это обыкновенно и ежедневно бывает, все подробности, начиная от варки пищи. Оказалось, что в нашей роте вчерашнего числа выбыло из строя пятьдесят два нижних чина. Не помню, кому была поручена рота для дальнейшего командования.
Перед вечером разнесся слух, что завтра отряд выступает к укреплению Герзель-аулу, расположенному на границе кумыкской плоскости, и что во время движения будем постоянно придерживаться реки Аксая, на которой и расположено это укрепление. Поздно вечером получилось приказание – на рассвете быть готовым к выступлению, ночью отобрать с убитых и тяжелораненых ружья, которые зарыть, палатки порвать на бинты, все лишнее сжечь; одним словом, освободить возможно больше вьючных лошадей для перевозки раненых. Часов в 11-ть вечера [330] мой денщик сообщил мне под секретом, что отряд выступает ночью, и что говорят, будто бы раненых, которые не могут ехать, оставят. Конечно, я этому не поверил, но семя сомнения запало; мне вспомнился Наполеон в Египте; воображение постепенно разыгрывалось, и я, наконец, пришел к тому убеждению, что все возможно. Немало этому содействовало и горячечное состояние – обыкновенное явление у раненых. К утру тревожный сон меня еще более расстроил, однако я никого не спрашивал, что будет с нами, но всю ночь прислушивался к малейшему шороху.
13-го июля, очень рано утром, отряд тронулся в следующем порядке:
Авангард, под командою генерал-майора Белявского: 3-й батальон апшеронский, 1-й люблинский, 5-й саперный, три роты стрелков при четырех горных орудиях, осетинская, дигорская, кабардинская и грузинская конные милиции. Главные силы, под командою генерал-лейтенанта Клюки-фон-Клугенау: 1-й батальон литовский, 2-й замосцский и 3-й люблинский; два полевых и пять горных орудий. Все раненые и тяжести были при этих войсках. Правая цепь, под командою полковника Бибикова: два батальона навагинцев, гурийская и тифлисская пешие дружины. Левая цепь, под командою полковника барона Меллера-Закомельского: шесть рот куринцев и горийская пешая дружина. Арьергард, под командою генерал-майора Лабинцева: два батальона кабардинцев (собственно говоря, 7 рот, потому что одна рота по очереди назначалась для несения своих раненых), два горных орудия и все казаки, командуемые полковником Витовским (Иосиф Петрович Витовский, в чине генерал-майора командуя 2-й бригадою 20-й пехотной дивизии, был командующим войсками на кумыкской плоскости; умер в 1848 году в укреплении Ташкичу. Авт.). [331]
Еще было темно. Тело полковника Ранжевского опустили в могилу. Говорят, солдаты были очень грустны, и многие не могли скрыть слез. Чрезмерная строгость при справедливости не лишала Ранжевского искренней любви солдат. Нее найти теперь уже таких командиров!
Переправа через Аксай и очень крутой подъем много заняли времени; раненые перемешались с вьюками, солдаты с трудом несли носилки по крутой тропинке, то и дело спотыкаясь. Каждое мгновение можно было ожидать, что вот-вот полетим все вниз. Боль в ране – невыносимая; солнце жгло особенно жарко; пришлось переносить страшные страдания; к довершению всего неприятельские гранаты, когда мы еще были в ложбине реки, то и дело ложились поблизости от нас. После подъема на высоту движение, сравнительно, было бы довольно сносно, если бы не утомительные, беспрестанные остановки. Пройдя аул Белгатой, с носилок было видно движение почти всего отряда. Кругом перестрелка не особенно сильная; вообще казалось довольно картинно. Впереди войска подходили к довольно большому оврагу, переправившись через который, мы поднялись на весьма большую высоту Кетечь-Корт, где и была выбрана позиция для ночлега. В этот день горцы больше всего наседали на арьергард, и вся потеря преимущественно была у кабардинцев. Она состояла: убитых – обер-офицер 1. нижних чинов 5; раненых – штаб-офицер 1, обер-офицеров 4. нижних чинов 62.
14-го числа, с рассветом, войска двинулись в том же порядке с той лишь разницей. что в авангарде люблинский батальон заменен литовским. Сначала завязалась незначительная перестрелка, которая, постепенно усиливаясь, дошла до ожесточенного боя. Нам, раненым, не было ничего видно, хотя изредка долетали и к нам неприятельские пули; но постоянные остановки. усиленная пальба, крик «ура!» убеждали, что бой жаркий. Раненые [332] перемешались с вьюками. При остановках милиционеры, нисколько не стесняясь, переступали чрез наши головы, не заботясь о том, что можно наступить на голову или на рагу. С этих пор я возненавидел пешую милицию, которая, большей частью толкаясь по обозу, еще более производила беспорядок. После долгой остановки, наконец, тронулись. Нас внесли в густой лес; шли мы гуськом вперемежку с вьюками. Все как-то торопились пройти это пространство. Перестрелка слышалась только впереди и сзади, по сторонам выстрелы раздавались только изредка. Впереди несли флигель-адъютанта графа Бенкендорфа, полковника Завальевского и других. Я же, как прапорщик, очутился позади. Цепей в лесу не было видно. Казалось, мы двигались одни, без прикрытия. Вдруг слева ворвалось в колонну человек 20 горцев, все отлично одетые, оружие под серебром, так что их сперва приняли за казаков. Но обман продолжался недолго. Горцы, обнажив шашки, бросились рубить раненых. первого убили полковника Завальевского, нанесли несколько ран графу Бенкендорфу. Защищавший его конной гвардии штабс-ротмистр барон Шенинг получил несколько ран; другим раненым тоже досталось. В куринском полку служил переведенный из гвардии капитан У., довольно плотный мужчина. Будучи легко ранен в ногу, он лежал на носилках, хотя очень удобно мог ехать верхом. Когда произошла суматоха в колонне, У., не дождавшись, пока опустят носилки, вскочил на ноги и такого дал стрекача, что и верхом не догонишь. У. любил похвастать иногда и, владея хорошо словом, резко относился к действиям других, за что был нелюбим товарищами; но после этого случая его жало несколько притупилось. Об этом происшествии на другой день много говорили товарищи, конечно, цитируя смешную его сторону. В этот день для несения раненых нашего полка назначена была 8-я егерская рота, которой [333] командовал штабс-капитан Горяинов (В пятидесятых годах вышел в отставку подполковником. Авт.). При начале суматохи в обозе все закричали «ура!», но «ура!» от страха жалкое, и бросились в противоположную сторону. Солдаты, которые несли меня, сказав: «ваше благородие, мы вас бросим», опустили носилки на землю. Я попросил поднять меня на ноги – казалось, легче было быть изрубленным стоя. Солдаты, быстро исполнив мою просьбу, бросились, было, вперед к горцам, но когда передний, не успев еще выстрелить, попал под шашки, остальные тотчас ретировались. Это происходило не более, как в пяти шагах от меня. Я стоял, облокотившись о вьючную лошадь; вьюки столпились так, что не было возможности пробраться на правую сторону. Из числа раненых оставался в живых один я. Два горца дорубали уже лежащего солдата, одного их моих носильщиков, о котором говорил выше. Уже я видел, что меня заметили – положение безвыходное; я живо сохранил все в памяти и до сих пор помню даже лица. Заметивший меня горец был в темно-желтого цвета черкеске, большого роста, с крашеной бородою, в оружии под серебром, папаха за поясом, бритая голова, зверское лицо. Помню хорошо, что безвыходное положение и физическое ослабление дали мне полное самообладание: я перекрестился, мысленно сотворил молитву, попрощался с близкими сердцу; мгновенно пробежало все лучшее, прошедшее, сладкие мечты и т. д. Еще мгновение – и конец… Уже крашеная борода сделала шаг вперед и, как бы забавляясь, еще раз черкнула шашкой по лицу изрубленного солдата, павшего под шашечными ударами… В этот момент из-за кустарника, в лесу влево отменяя, гаркнули «ура!», да такое «ура!», от которого дрогнет самый сильный враг. Куринцы, находясь в левой цепи, услышали сквозь чащу, что в обозе [334] неладно: выстрелов вовсе не было, горцы работали шашками. Муромского полка капитан Перепелицын (Перепелицын в отставке, не знаю, в каком чине; живет в Петербурге, где у него три сына служат в лейб-егерях, и один в артиллерии; остальные три еще воспитываются. Авт.), прикомандированный к куринскому полку для участия в экспедиции, подхватив бывший с ним в резерве взвод, бросился на шум в колонну. В описанный мною момент они гаркнули «ура!» и тут же подняли на штыки незваных гостей. Перепелицын – 13-ти вершков роста, положительно великан. Я еще был мальчуганом, живя у моего дяди, офицера нижегородского полка, одной бригады с муромцами. Помню его, когда он прибыл из Дворянского полка юнкером; огромного роста, в кадетской куртке, он очень был красив. И вот, где нам пришлось встретиться… При огромном росте Перепелицына куринцы, маленькие егеря, казались около него детьми, но эти дети были чудо-богатыри; поистине можно было сказать: «егерь мал, но удал». как жаль, что в армии теперь уничтожено название егерей! С этим именем связано много воспоминаний нашей славной армии. Итак, товарищи-куринцы, вам я обязан спасеньем жизни! Подобные минуты не забываются до гробовой доски. Когда опасность миновала – возбуждение прошло, упадок сил стал сильнее; и не помню, с помощью кого я перешел на правую сторону обоза. Силы оставили меня, и когда я пришел в себя, то сидел уже под деревом в полном изнеможении; только белая фуражка с кокардой свидетельствовала, что я офицер. Все же, что находилось со мною на носилках, как то: шуба, подушки и т. д., осталось на месте, куда горцы бросились, и я лишился самого необходимого для покоя раненного. Передо мной, около куста, стояла какая-то лошадь. Видно на ней ехал какой-нибудь раненый солдат и в общей [335] суматохе, может быть, бедный, свалился. Обоз уже двигался. Я рассчитывал, что когда подойдет арьергард, меня подберут свои, но тут проходят мимо какой-то денщик и артиллерийский солдат. Один из них сказал: «давай, брат, посадим этого офицера на лошадь, а то, пожалуй, так и пропадет». Тут же подошел горнист 2-й роты, в которой я числился, и один из солдат, меня несших; они вчетвером буквально навалили меня на лошадь; солдат ее повел, а горнист поддерживал меня сбоку. Дождь шел довольно сильный, я страшно озяб; шагов 20 кое-как сидел, но дальше начал валиться. Тогда меня сняли с лошади и перекинули поперек седла; я не в силах был противоречить и тотчас впал в беспамятство. Когда пришел в себя – мне было так хорошо, я испытывал такое приятное чувство, что трудно описать. Когда открыл глаза – у моего изголовья сидели молодой офицер и юнкер; они тотчас осведомились, как я себя чувствую, и спросили, не хочу ли немного вина. Я согласился, и глоток вина меня очень подкрепил. Тут я узнал, что они навагинцы и стоят в резерве своей правой цепи. Когда меня привезли, то офицер спросил: «что, убит?» – «Никак нет; должно быть, еще живет»,– отвечали мои вожатые. Тотчас меня сняли с лошади, положили на солдатскую шинель головою выше, другой укрыли, и я согрелся и пришел в себя. Я не знаю, кто вы, мои благодетели! Но, если вам попадутся эти строки, и вы вспомните этот случай, то верьте, что я научу своих детей благословлять вас! Подобное внимание к незнакомому человеку есть лучшее доказательство той сердечной теплоты, которая не всякому дана.
Подан сигнал – правой цепи движение, и я расстался со своими благодетелями. Опять меня усадили на лошадь. Сперва я ехал довольно бодро. Дождь пошел сильнее; это отчасти уравновешивало жар от горячки; повязки давно слезли, и я весь был облит кровью. Дело шло к вечеру. Предстояло взбираться [336] на огромную высоту. Лошадь скользит; силы начали оставлять меня, и я уже сам просил, чтобы меня перекинули через лошадь поперек – что и было исполнено. Когда взобрались на гору, было уже совсем темно. Мои вожаки спустили меня на землю в большую впадину, где лежали все раненые нашего полка, и догадались положить головой выше. Надо полагать, что было уже довольно поздно, когда я пришел в себя. Дождь шел проливной, сверху – вода с грязью стекала во впадину, в которой мы лежали; я не только весь был мокрый, но и в грязи. Холод чувствовался страшный. Кто-то из проходящих солдат по моей просьбе меня поднял, и я, крича из всей силы, звал моего Максима, но тщетно: слабый голос, ливень и говор делали совершенно неслышными мои звуки. Делать нечего, с помощью тоже какого-то проходящего я лег на землю и, свернувшись от усталости, крепко уснул.
14-е июля нам обошлось очень дорого. Убиты: штаб-офицер 1, обер-офицеров 5. нижних чинов 65; ранены: штаб-офицеров 3; полковник Альбрантс 11 апшеронцами бросился на завал и был ранен в руку, которую на другой день ему отняли, и во время операции он курил трубку. Командир навагинского полка полковник Бибиков и командующий апшеронским батальоном подполковник граф Стембок ранены в ногу; через несколько дней Стембоку отняли ногу; обер-офицеров 11, нижних чинов 158; без вести пропало 7 нижних чинов.
Войска сделали переход всего 12 верст. Сильный бой и ливень страшно их изнурили, именно поэтому остановились ночевать. Наши кабардинцы только утром присоединились; полевая артиллерия не могла подняться на последнюю высоту.
Когда утром я проснулся, денщик мой с вьюком был уже тут. Оказалось, что он всю ночь, не развьючивая лошади, простоял от меня всего в пятнадцати шагах. Вещи хотя у меня были, но переодеваться было некогда; главная беда – нечем [337] было укрыться. К этому прибавился страх, что опять носилок нет. Весь мокрый, с открытою раною, я не знал, как помочь горю. Шагах в пяти от меня лежал на носилках раненый фельдфебель 2-й кабардинской роты, покрытый моей буркой и на моей подушке. Оказалось, что сзади меня несли фельдфебеля, и солдаты подобрали мои вещи. брошенные в лесу с носилками. Мы были оба в одном положении, и мой Максим заявил, что вещи следует возвратить, и мне их отдали тотчас. Лекарь Верминский, осматривая с рассвета раненых, отыскал меня и сделал перевязку; затем, по моей просьбе, отправился разыскивать для меня носилки. Жажда и голод страшно меня начали беспокоить, костров не раскладывали – все мокрое; да и, кажется, варить-то нечего было. Вдруг походит ко мне корнет князь Яшвиль и, с полным участием осведомившись о моем здоровье, куда-то скрылся на минутку, а затем принес мне стакан чаю и крендель; потом бросился разыскивать носилки. Благодаря ему, я через четверть часа не только лежал на носилках, но и были назначены рабочие для последних. Князь Яшвиль, кажется, обломок золотой орды, гвардейский лейб-гусар; за дуэль был разжалован, потом произведен в корнеты по кавалерии и состоял в распоряжении полковника Козловского. Я лично с князем не был знаком, но видел и сам испытал благотворные последствия его неутомимых забот о раненых. Когда ему был возвращен прежний чин ротмистра, все искренно этому радовались, и уже гораздо позже назначение его командиром лейб-гусарского полка было принято всеми нами очень сочувственно. Князь Яшвиль вообще, по простодушному обращению со всеми, готовности во всякую минуту быть каждому полезным, снискал себе общую любовь.
Около 10 часов отряд тронулся дальше, и в виду сильного утомления войск переход был всего верст пять. Войска двигались без особенной задержки, хотя с незначительной перестрелкою; видно горцы тоже были утомлены. Перед вечером [338] отряд расположился на довольно живописной местности у аула Аллерой.
Вечером пошел теплый дождик; капитан и я лежали рядом. Денщик покрыл меня буркой, которую я над лицом поддерживал здоровою рукою, чтобы свободнее дышать. Мимо нас сновали вперед и назад проходящие. Вдруг из числа их подходит какой-то офицер, кавалерист, сюртук с красным воротником и пуговицы с орлами; до этого я никогда не видел его. Спросив у денщика топор, приказал вырубить колья, затем вбил их по углам носилок и по середине и. соединив тонкими перекладинами, покрыл сверху буркою, так что мне стало совсем удобно. Я на все это смотрел молча, ломая голову, кто это, какого полка? Когда же, по окончании работы, я благодарил моего незнакомца и спросил, кому обязан таким любезным вниманием, он отвечал: «конно-гренадерского полка поручику барону Вранкину». Больше я его и не видел.
Потеря 15-го числа состояла из убитых: нижних чинов 15; обер-офицеров 3. нижних чинов 44; без вести пропавшего – одного нижнего чина.
16-го июля густой туман и дождик задержали движение, пока несколько не разъяснилась погода. В 8-мь часов отряд двинулся в том же порядке, но с первым шагом началась перестрелка, не умолкавшая до тех пор, пока к вечеру не расположились биваком у аула Шаухаль-Берды. Усиленная перестрелка слышалась особенно в левой цепи и арьергарде, но с носилок ничего не было видно, да и от упадка сил явилась какая-то апатия ко всему. Не раз приходила в голову мысль: хорошо бы сразу покончить, чем переносить тяжелые страдания. Лишь только стали на бивак, подходит ко мне мой денщик (его лицо от слез сморщилось) со словами: «Василий Александрович, что мы будем делать! Все наше имение пропало!» Я сначала не понял, в чем дело, но он пояснил, что, не доходя мостика, [339] чеченец у него из рук отобрал лошадь и его чуть не изрубил, но он спасся бегством. «Слава Богу, что ты остался жив»,– был мой ответ. Тем не менее оказалось, что положение мое было очень непривлекательное: ни гроша денег, ни вещей, да вдобавок – еле живой.
Этот день нам обошелся дорого. Убито: обер-офицеров 4. нижних чинов 107; ранено: штаб-офицеров 4, обер-офицеров 10, нижних чинов 306; без вести пропало нижних чинов 15.
Около Шаухаль-Берды большая поляна, на которой мы расположились, окаймлялась с трех сторон лесом, а четвертая примыкала к Аксаю, правый возвышенный берег которого представлял высокую крутизну частью обрывистую, частью покрытую лесом. Кругом поляны, по опушке леса, были раскинуты наши цепи. Скопище же Шамиля было расположено главным образом на крутизне за аксаем, и кругом весь лес был занят неприятелем.
С восходом солнца, 17-го числа, неприятель из-за Аксая открыл по нам безнаказанный огонь из трех орудий, на который мы не могли отвечать по малому количеству зарядов. Кругом, из леса, ружейный огонь не умолкал; то и дело с одной стороны падали артиллерийские снаряды, с другой – щелкали пули; к довершению всего – страшная жара; притом положительно нечего есть. И так целые два дня томиться – пытка невыносимая. Если в таком положении был офицер, то что же испытывали бедные раненые солдаты? Часов в 11-ть главнокомандующий верхом объехал все войска; тут его положительно осыпали пулями, но оно совершенно спокойно, приветливо здоровался с солдатами; мне это хорошо было видно с моих носилок. Солдат очень ободрило спокойствие князя Воронцова. Они были положительно в восторге, вполне поняв цель его объезда. Меня в это день [340] навестил генерального штаба штабс-капитан барон Сталь (Впоследствии командовал волынским пехотным полком и, по производству в генерал-майоры, вышел в отставку. Авт.) и нашел, что моя позиция очень невыгодна; но мы пришли к тому заключению, что везде скверно, все равно – везде бьют. У нас был полковой маркитант Фавишович; все вьюки его были отбиты, и только осталось немного чаю и сахару; однако он сохранил все офицерские расписки. Должно быть, он готовился тоже к смерти: обходил раненых и поил чаем, сделался добродушным. Пожалуй, при некоторой назойливости, да если бы еще поблизости лопнула неприятельская граната, Фавишович с готовностью расстался бы и с расписками. Впрочем, надо правду сказать, что наш маркитант был старый полковой и не без хороших качеств, хотя и не забывал себя.
С утра еще прошла весть по биваку, что ночью посланы к генералу Фрейтагу в Герзель-аул охотники с записками одного содержания. Охотники были два егеря нашего полка, два казака и два милиционера; они должны были пробраться врозь сквозь неприятельскую позицию. По прибытии отряда в Герзель-аул мы узнали, что первыми пришли егеря, а последними – милиционеры.
18-го числа, с восходом солнца, опять неприятель открыл огонь со всех сторон; свист пуль и артиллерийских снарядов казался еще неприятнее. Перед закатом солнца вдали, к стороне аула, показались на высоте войска. Это был генерал Фрейтаг. В отряде все встрепенулось; взоры всех были обращены к стороне Фрейтага. Мне, конечно, ничего не было видно, но много глаз смотрело, и впечатления высказывались вслух.
потеря 17-го и 18-го чисел выразилась – убитыми: 12 нижних чинов; ранеными: 1 обер-офицер, 24 нижних чина.
19-го числа все поднялись очень рано; но, помнится, мы долго стояли на месте. С восходом солнца, на дальней высоте [341] показались войска генерала Фрейтага. Затем была открыта канонада по неприятельским массам, расположенным на высоте за Аксаем, где после первых выстрелов сделалась большая суета. Около 10-ти часов отряд двинулся. Первыми шли раненые, которые могли сами двигаться, затем понесли и носилки. У входа в узкий проход одного перелеска столпилось много носилок, и тут я заметил, что рядом со мною вместо носилок держали на древках железную кровать, которая кругом, вроде ящика, была обита досками. На кровати лежал раненый 14-го числа командир навагинского полка полковник Бибиков. Я с ним совершенно не был знаком, но он обратился ко мне со словами: «господин офицер, напрасно вы не обставите носилки досками, как у меня, а то, пожалуй, могут подстрелить». Пройдя небольшой перелесок, нас остановили на небольшой полянке, по обыкновению носилки опустили на землю. Случилось так, что со мною лежали рядом: полковник Бибиков и лейб-гвардии измайловского полка поручик Козлянинов, большой мой приятель. Козлянинов с Бибиковым перекидывались словами по-французски, со мною же по-русски. Было очень жарко; выстрелы слышались где-то вдали. Вдруг с небольшого пригорка, левее дороги, осыпали нас пулями. Все вскочили. Открыли и с нашей стороны ружейный огонь; крик, суматоха – общие. Но это продолжалось недолго; горцы скрылись, и на их месте показалась наша цепь. Этими выстрелами убит наповал полковник Бибиков; поручик Козлянинов ранен в нос. Я же отделался счастливо: убит один из моих носильщиков и прострелено древко носилок. Не было ли предчувствие со стороны Бибикова? Чему же приписать обшивку носилок досками, когда Бибиков, как говорили, не имел привычки избегать пуль? Смерть его огорчила многих; память о нем сохранилась между офицерами навагинского полка до сих пор.
Мы двинулись дальше. Перестрелка довольно сильная слышалась только сзади. Пройдя небольшой овраг, мои носильщики положили меня под кустом, немного в стороне от дороги, чтобы самим отдохнуть. В это время 4-я и 5-я карабинерные роты кабардинского полка, из отряда генерала Фрейтага. быстро пробежали мимо нас, они были посланы в арьергард. 4-й карабинерной ротой командовал штабс-капитан Кириленко, 5-й – поручик Берзенадзе; субалтерн-офицеры были: прапорщики Беллик и Асланов (Кириленко убит под Гергебилем в 1848 году в чине майора, командуя 4-м батальоном; Берзенадзе – подполковником в отставке живет в г. Грозном; Беллик – полковник при кавказской армии; Асланов в отставке, кажется, еще с конца сороковых годов. Авт.). Эти последние два – мои товарищи по таганрогскому университету. Прапорщик Асланов, заметив меня, лежащим под кустом, живо соскочил с лошади и с полным участием осведомился о моем здоровье; я у него тотчас попросил хлеба и получил. Не могу обойти молчанием о впечатлении, какое на меня сделали карабинеры: что это были за молодцы, чудо-богатыри! Все мы – черные, исхудалые, голодные, а они – в белых рубахах, синих шароварах, чисто одетые – красавцы, шли с таким одушевлением, что, по-видимому, горе тому, кто им не уступит! И действительно, чуть дошли до арьергарда – штыками вынесли все, что было впереди, и начали медленно отступать, отстаивая твердо каждый шаг. Но уже до прибытия карабинеров наша 1-я карабинерная рота, бывшая в арьергарде, сильно пострадала. Дело, как тогда рассказывали, происходило так: 1-я и 2-я карабинерные роты отступали в арьергарде так называемым перекатным отступлением, 1-я левее 2-й. Последней надо было подняться на горку, а потом на ее место перейти 1-й, потому что на пути ее отступления была тина и густой кустарник, заросший диким виноградом, [343] сквозь который не было возможности пробраться. От генерала Лабинцева послан был с приказанием подпоручик Кудрявцев (После экспедиции вышел в отставку. Авт.), чтобы предупредить роты о порядке отступления. В это время был ожесточенный огонь со стороны неприятеля, почему, надо полагать, Кудрявцев ограничился тем, что с горки помахал платком. По этому сигналу 1-я карабинерная рота, видя, что уже 2-я отступила, тоже начала отступать прямо, как была расположена, и лишь только вошли в чащу карабинеры, горцы гикнули и окружили роту, требуя сдачи. Командующий ротою штабс-капитан Тимахович, видя безвыходное положение, обратился к роте: «что, братцы делать?» – «Ваше благородие, ляжем все, а не дадим поживы этим оборванцам»,– был ответ солдат. И действительно, карабинеры легли почти все, но не даром: в рукопашной схватке досталось порядком горцам. Бой продолжался недолго, но был жестокий бой и шел насмерть. Штабс-капитан Тимахович, тяжело раненый, был взят в плен, и потом уже мы слышали от лазутчиков, что с него живого сняли кожу. Юнкер Жеребцов, молодой юноша, во все время отступления шел в обозе, но в этот день, видя войска генерала Фрейтага, полагал, что уже не будет дела, пошел с ротою и был убит. Из всей роты спаслось, кажется, три человека, пробравшихся кое-как сквозь чащу; они рассказывали подробности дела. Бог наказал подпоручика Кудрявцева, который последним выстрелом был тяжело ранен в руку.
К вечеру пошел проливной дождь, и мы едва дотащились до места ночлега у аула Мискит; полевая же артиллерия с арьергардом едва притащилась к рассвету.
19-е июля нам обошлось не дешево. Убиты: штаб-офицер 1, [344] обер-офицер 2, нижних чинов 78; ранены: штаб-офицер 1, обер-офицеров 7, нижних чинов 139; без вести пропало 17 нижних чинов.
С генералом Фрейтагом пришли следующие войска: 2-й батальон модлинского полка, 2-го батальона прагского полка 1 рота, 2-го батальона люблинского полка 2 роты, 1-й батальон замосцского полка, 2-го батальона навагинского полка 3 роты, 4-й батальон кабардинского полка, 5-го батальона того же полка 2 роты, 4-й и 5-й батальоны куринского полка, кавказский линейный № 15 батальон, всего 7½ батальонов; легкой № 3 батареи, 14 артиллерийской бригады, 1 орудие, батарейной № 2 батареи, 20-й артиллерийской бригады, 3 орудия, донской казачьей конной № 1-го батареи 2 орудия, линейной казачьей № 14 конной батареи 4 орудия, подвижной гарнизонной артиллерии 3 орудия, всего 13 орудий; донского казачьего № 20 полка 1 сотня и № 52 полка 2 сотни. всего 3 сотни кавалерии.
Из вышеозначенного видно, что генерал Фрейтаг взял с собою все, что мог, уменьшив везде гарнизоны, и оставил край почти без подвижных резервов и лишь только почти со всею кавалерией.
Войска генерала Фрейтага, 19-го числа, имели потерю: убито 14 нижних чинов; ранены: обер-офицер 1, нижних чинов 27; без вести пропало 2 нижних чина.
20-го июля отряд снялся с ночлега довольно поздно. Войска генерала Фрейтага занимали боевые цепи и арьергард; наши же, утомленные, составляли авангард и главные силы. После того беспорядка, в каком несли раненых в предыдущие дни, нам казался странным строй, в котором мы тронулись. В голове колонны – два батальона с артиллерией, потом – носилки с ранеными офицерами и батальон, носилки с ранеными солдатами и батальон, раненые верхом и батальон, обоз и т. д. К каждому роду раненых – особый офицер для наблюдения за порядком и [345] доктор; одним словом, все приняло вид строго порядка и заботливости о раненых. К сожалению, это не могло вознаградить нас за перенесенные страдания.
Отряд тронулся в 10 часов. Дорога ровная, выстрелов не слышно, но невыносимая жара страшно нас томила. Около четырех часов пополудни послышались издали, впереди нас, громкие пушечные выстрелы. Это был салют главнокомандующему с батарей укрепления Герзель-аула, которое уже виднелось. Многие из нас перекрестились. Слава Богу, конец мучениям! Все приободрились, но только на время; недостаток пищи и труды до того изнурили силы солдат, что они едва тащились; то и дело спускали на землю носилки для отдыха. Люди постоянно спотыкались, части растянулись. Тут невольно пришла в голову басня дедушки Крылова «Лисица и виноград». Видя Герзель-аул, мы никак не могли до него дотащиться. Наконец, уже совсем стемнело, когда меня принесли к роте, расположенной внизу на берегу р. Аксая. Но тут сказали нам, что раненых офицеров велено нести в крепость. Надо было обратно взбираться на большую гору, где расположено укрепление. Тут носильщики наотрез отказались нести, говоря, что не в силах. Действительно, они, бедные, устали донельзя. Унтер-офицер 2-й роты, в которой я числился, назначил рабочих, и меня потащили на гору. У ворот крепости народ сновал взад и вперед, нельзя было пробраться сквозь толпу по мостику через ров. Вдруг какой-то офицер, заметив носилки, давай крестить нагайкою по головам всех, бормоча что-то на неопределенном языке. Живо очистили дорогу, и меня свободно пронесли в ворота крепости. Оказалось потом, что это был состоящий по кавалерии и при главном штабе поручик Иедлинский (Состоял в распоряжении генерал-фельдмаршала князя Барятинского в чине генерал-майора. Авт.). Ему было поручено – всех раненых [346] офицеров направлять в крепость. Иедлинский, кажется, говорил на 8-ми языках; впоследствии мы часто встречались в походах и всегда были хорошими приятелями. Адальберт Артурович был бравый кавалерист; в беседе за стаканом был незаменим: бездна юмора всегда оживляла все общество. Наконец, меня принесли в казарму, опустив носилки и подняв на ноги, ввели в большую освещенную половину. Я остановился в дверях, и мне представилось следующее: во всю длину казармы, с обеих сторон, почти вплотную были поставлены лазаретные кровати, все занятые ранеными офицерами. У дверей направо на нескольких кроватях сподряд лежали и сидели гвардейские офицеры – надо полагать, большей частью легко раненые, потому что очень бойко и громко говорили, нисколько не стесняясь, что тут были страдальцы, которым необходим покой. Речь сыпалась по-французски с русским вставками – смесь французского с нижегородским. Дальше, за гвардейцами, были слышны только тихие стоны, потому что из армейских были тут одни тяжелораненые; остальные расположились при своих частях. Я с ужасом увидел, что уже все места заняты, но мой денщик отыскал единственную свободную кровать, от противоположного конца влево – четвертую. меня положили на кровать; все мое имущество, бурка и подушка – со мною, а денщик уселся на полу у моих ног. Устроившись, я начал осматриваться. Слева мой сосед, апшеронец, прапорщик, раненый в ногу, был совершенно спокоен; справа – куринец, штабс-капитан Костырко, раненый в грудь; он тяжело дышал и мутными глазами обводил во все стороны. Наискось, в углу, лежал подполковник граф Стембок, тяжело раненый в ногу, и рядом с ним – капитан люблинского полка, довольно полный мужчина, раненый в грудь; он очень страдал, ему все мало было воздуха. Прочие – кто тяжело дышит, кто стонет, кто молча терпит; одни французы за полночь не давали никому покоя. Спустя час после того, как меня [347] принесли, лазаретный служитель принес в фартуке порции хлеба и начал раздавать. Я спросил: «не дадите ли нам суп?» – «И суп дамо»,– ответил он с полною флегмою. Действительно, немного спустя, тот же служитель принес нам и суп. Я добросовестно разделил свою порцию с моим Максимом; он был здоров, и воображаю, как ему хотелось есть, если я, еле живой, страшно мучился от голода. Поужинав, я улегся так, чтобы ногою можно было разбудить денщика, который расположился под кроватью, потому что я сам ни подыматься, ни повернуться без посторонней помощи не мог.
На другой день, т. е. 21-го июля, я проснулся рано. Первое, что мне бросилось в глаза – это мой сосед справа, Костырко; он умер, и никто не закрыл ему глаза. Его смерть произвела на меня тяжелое впечатление; мне пришло в голову: ведь и мой конец, может быть, близок, и подумаешь, из-за чего человек бьется. Спустя некоторое время, смерть Костырко была замечена служителем, и его вынесли. Графа Стембока для операции перенесли в другое помещение, и я приказал переложить себя на его место; но мой новый сосед, люблинский капитан, к вечеру тоже умер; это я встретил уже спокойнее.
Я уже выше сказал, что все мое имущество было отбито, – ни денег, ни белья у меня не было; денщик снял с меня рубаху, чтобы вымыть, я же остался в виде Адама, покрытый буркою. Жажда мучила меня страшно; за стакан чаю готов был бы отдать полжизни; но и за эту цену трудно достать, а просить незнакомых – лучше томится. В таком виде, часов около девяти, перевязал мне рану доктор Верминский в присутствии Эраста Степановича Андреевского, доктора, состоявшего лично при главнокомандующем, по приказанию которого он осматривал всех раненых. Тут же полковник Дружинин, комендант главной квартиры, громко объявил нам, что главнокомандующий разрешает нам ехать лечиться куда угодно, лишь бы в районе армии; [348] что его сиятельство приказать изволил: прямо обращаться к нему, если кто имеет какую нужду; что нам будет вообще оказано денежное пособие, и добавил, между прочим, что нам к обеду готовится суп и жаркое. Невольно все улыбнулись на последнее добавление, и оно, пожалуй, больше всего обрадовало голодную публику. Вслед затем меня посетил барон Сталь, о котором я уже говорил. У него всего капитала было в кошельке 6 рублей, и он со мною поделился пополам, так что мы с Максимом вечером уже пили чай с белым хлебом. Около десяти часов к нам пришел начальник главного штаба генерал-лейтенант Гурко, обошел раненых и, подойдя ко мне, не знаю уже почему, обратился с вопросом: «может быть, вам что-нибудь нужно?» надо полагать, что моя молодость обратила его внимание. Я открыл бурку и сказал: «прошу приказать мне дать солдатскую лазаретную рубаху; я, видите, лежу голый». – «Потерпите, завтра главнокомандующий даст вам по 20 червонцев». У меня кровь бросилась в голову, и дальше не помню, что со мною было, – так меня оскорбил ответ этого генерала, который, между прочим, как сегодня вижу, был одет как денди с Невского: белые брюки, такой же жилет, сюртук генерального штаба без эполет, с тросточкой, которую, надо полагать, возил с собою во вьюке, потому что в Герзель-ауле едва ли можно было такую приобресть. И костюм, и манера далеко не шли к генералу, занимающему такой высокий пост.
Лишь только ушел генерал Гурко, все засуетилось, и в палату вошел главнокомандующий в сопровождении доктора Андреевского, полковника Дружинина и адъютанта. Сделав общий поклон наклонением головы, спросил громко полковника Дружинина: передал ли он нам его предложение? Дружинин живо ответил: «как же, ваше сиятельство, я передал обо всем, что вы жертвуете». Князь Воронцов вдруг вытянулся, побледнел; как-то борода у него затряслась и, возвысив голос, сказал: [349] «как вы смели сказать, что я жертвую? какое я имею право жертвовать офицерам, это жалует Государь!» Затем, повернувшись спиною к Дружинину, совершенно спокойно, с добродушной улыбкою начал осведомляться о здоровье каждого, причем Андреевский по-французски объяснял состояние здоровья тяжелораненых. Очередь дошла до меня. Надо сказать, что у меня нагноение раны до того было сильное, что еще издали был слышен тяжелый запах, противный мне самому; но князь Воронцов подошел ко мне близко, выслушал с полной подробностью по-французски доклад о состоянии раны и потом сказал: «мужайтесь, молодой человек! Бог милостив, вы молоды еще; не только оправитесь, но успеете за себя отомстить; кто начинает так доблестно военное поприще, у того много хорошего в перспективе». У меня вообще были нервы расстроены, внимание и теплые слова старого вождя вызвали невольно слезы. Так приветливо может говорить и производить впечатление только личность, подобная князю Воронцову. Он видел не одну смерть в своей жизни. Мир праху твоему, доблестный вождь! Где ты был – везде оставил по себе память, а твоя деятельность принадлежит истории.
День казался бесконечно длинным; жара, мухи и французская, неумолкаемая речь гвардейцев страшно надоели, особенно слово écoutez. Казалось, без этого они не умели ничего начинать.
Вся потеря наша в описываемую экспедицию составляла: убито – генералов 3, штаб-офицеров 7, обер-офицеров 28, нижних чинов 909; ранено – штаб-офицеров 11, обер-офицеров 96, нижних чинов 1,951; без вести пропало – нижних чинов 42; контужено – штаб-офицеров 2, обер-офицеров 22, нижних чинов 248.
Из этого числа собственно в кабардинском полку убиты: полковник Ранжевский, штабс-капитан Тимахович, поручик [350] Маевский, прапорщики – Войнелович и Невинский; ранены: штабс-капитаны – Дуров, Краузе, Кириленко, фон-Нейман; поручики – Алалаев и Ежов; подпоручики – Гаркушевский, Немцов, Мажаров и Кудрявцев; прапорщики – Чернецкий, Прушинский и Гейман; прикомандированные – адъютант Государя наследника, ныне благополучно царствующего Государя, гвардии полковник князь Барятинский и лейб-гвардии измайловского полка поручик Козлянинов.