|
Н. Волконский. 1858 год в Чечне.
III.
Застоялись – и скучно, выступили – и не рады. Беспорядочное движение на гору Даргин-Дук. Перестрелка. Неестественная борьба с естественными преградами. Падение артиллерийских лошадей в кручу. Шествие взвода горных орудий при свечах. Рекогносцировка Даргин-Дука. Новые наши подданные. Диспозиция войск.
До конца февраля мы стояли на своих местах довольно спокойно, без особенных тревог; спали, ели и пили исправно. Но начала одолевать скука, потому что первое впечатление удовольствия, по случаю взятия столь важной и считавшейся неприступной [423] аргунской позиции, уже миновало, а погода мешала всякому иному развлечению, кроме сидения у костра: вместо снега по горло, из-за которого чуть выглядывали верхи палаток, явилась грязь по колена и образовались такие лужи, что хоть в лодках разъезжай. Вообще, оказалось, что стоянка скверная. Не раз мысленно вызывали мы к Николаю Ивановичу, чтобы он нас вывел из «плена египетского», но Николай Иванович был замкнут и в себе, и в своей палатке,– и мыслей наших, по выражению глаз и физиономий, отгадать не мог. Наконец пришел день, когда желания наши исполнились. Но и день этот – будь он неладен! – никогда не улетучится из нашей памяти: вышло, как обыкновенно бывает, что мы попали из кулька в рогожку.
День этот был замечательный, исторический. Он не был тем боевым днем, когда кавказский солдат, вскинув ружье [424] на руку, бодро и молодецки бежал навстречу неприятелю. Это был день, когда в течении двадцати часов движения под небеса, по непроходимому снегу, среди лесных трущоб, куда не проникал ни единый луч солнца, нельзя было ни присесть, ни сухаря откусить, ни трубки покурить.
И он был не первым и не последним днем в кавказских экспедициях.
Дело началось с того, что генерал Евдокимов признал необходимым проложить себе путь из аргунского ущелья в тыл большой Чечни. Каким-то образом он осведомился, что одна из крайних и весьма важных высот Черногории, именуемая Даргин-Дук, как раз примыкает к ущельям большой Чечни с той стороны, которая для него служила разрешением предвзятой им задачи. И вот он решил, не обращая внимания на все препятствия природы и времени года, неожиданно явиться на Даргин-Дуке, занять его как можно прочнее и проделать оттуда такую дорогу, что когда бы только захотел – тотчас и проедешь ее всю, как ни в чем не бывало. Но, чтобы дать этот новый бенефис и с честью выйти из него – необходимо было всползти на Даргин-Дук в один переход, нигде не останавливаясь, хотя предстояло совершить до 30 верст: эка важность! что значит этот труд для кавказского солдата? Остановиться же нельзя было потому, что если горцы узнали бы об этом движении, то, естественно, предупредили бы его, – и тогда во всем блеске повторилась бы ичкеринская экспедиция генерала Грабе, который, сидя на барабане, с глазами полными слез диктовал приказ по отряду: «Ребята, мы потерпели неудачу!».
Итак, нужно одним взмахом взойти на Даргин-Дук и предупредить движением пехоты даже всякое движение неприятельской кавалерии. Что ж, и это возможно: разве кавказский солдат один раз доказал, что он во всей походной амуниции ходит скорее, чем горец налегке ездит верхом? [425]
Денек, который желательно оставить на память истории, был – 28-е февраля 1858-го года.
В третьем часу пополуночи поднялись на ноги тринадцать с половиной батальонов пехоты, 10 горных орудий, пять сотен казаков и две сотни милиции. В состав этого отряда входили следующие части войск: 1-й, 3-й, 4-й батальоны навагинского полка; 3-й, 4-й, 5-й батальоны тенгинского; 2-й, 4-й батальоны виленского; 4-й батальон белостокского; 2-й и 3-й батальоны куринского; 1-й батальон апшеронского полка; рота кавказского саперного № 2-го батальона; две роты 20-го стрелкового батальона; своднолинейный стрелковый батальон; две сотни владикавказского, две сотни 1-го сунженского, одна сотня 2-го сунженского линейных казачьих полков; Назрановская, чеченская и кабардинская милиции; четыре орудия горной № 2-го батареи и два горных орудия легкой № 5-го батареи, 20-й артиллерийской бригады; четыре горных же орудия легкой № 4-го батареи, 19-й артиллерийской бригады.
Общее командование этим отрядом принял на себя лично генерал-лейтенант Евдокимов. В лагере у Дачи-Барзоя, под начальством полковника фон-Кауфмана, остались пять с половиной батальонов пехоты, две сотни казаков, все батарейные и легкие орудия.
Наступной отряд был разделен на две колонны: первая и передовая находились под командою генерал-майора Кемпферта и состояла из полутора батальона пехоты, полусотни казаков и четырех орудий; вторая – под командою генерал-майора Мищенки – из семи батальонов, двух с половиной сотен казаков, шести горных орудий и милиции. Это разделение отряда на две неравные части, из которых арьергардная заключала в себе, так сказать, центр тяжести его, имело свой смысл, оправдываемый боевою опытностью генерала Евдокимова: при условиях местности при предстоящем длинном переходе, среди которого ночь следующих суток могла застать заднюю колонну в первобытных [426] лесах кавказской Черногории, генерал Мищенко должен был ждать и вынести на себе всю тяжесть возможного нападения неприятеля.
Ночь была темная (Отсюда и до вступления на Даргин-Дук я обращаюсь к моим воспоминаниям, напечатанным мною в № 59 газеты «Кавказ» за 1860 год. Прим. авт.); к общему огорчению еще и моросило. Кой-где нетронутый снег указывал в темноте на обрыв или балку. В одной стороне черною лентою обвивали уступ какие-то вьюки, в другой – ползла какая-то рота; там – тянулся взвод артиллерии, который обгоняли казаки на своих тощих лошаденках; слева – кто-то орал во всю глотку, что его конь чубурахнулся в кручу; справа – какой-то джигит вертелся на иноходце, пробуя на крупу бедного животного достоинство своей плети и окликая каждую проходившую часть. Видно, недоспавший адъютант или заспавшийся субалтерик. Словом, шуму и беспорядка, несмотря на затишье перед выступлением, было столько же, как на любой деревенской ярмарке.
Подобная безалаберность часто водилась в ночных кавказских движениях, если только заранее не было приказываемо молчать. В случае же, если подобное приказание было отдаваемо, то, не взирая ни на какие невыгодные условия движения, ни на какое происходившее от того беспорядочное состояние отряда, воцарялась такая тишина, что и кошка не проснулась бы.
Взвод горных орудий легкой № 5-го батареи двигался в хвосте второго эшелона. Кто его прикрывал, то ведал лишь святой угодник Николай, который, как кажется, один и прикрывал его. Среди кутерьмы, господствовавшей по выступлении из лагеря, солдаты были большей частью как одурелые: и не доспали, и не видно ничего; а огонь костров, от которых мы [427] постепенно удалялись, не только не помогал нам своим светом, а даже портил дело. Только пришли в себя в то время, когда вступили на шаро-аргунский мост, потому что несколько освоились со своим положением и вступили в область тьмы и мрака, где все пять чувств навостряются и электризуются.
По недавно разработанной дороге отряд около полуверсты поднимался в гору, а затем очутился в лагере двух батальонов куринского полка. Эти батальоны занимали менее места, чем проходивший возле них по берегу реки взвод орудий со своим прикрытием. (Тут только оказалось, что в прикрытии орудий была какая-то рота).
У куринцев было тихо и спокойно – стало быть, народ привычный, на суету его не поднимешь. Это были 2-й и 3-й батальоны, которые должны были примкнуть к нашему шествию. Их палатки были уже убраны, и только торчали три или четыре офицерские да маркитанская.
Арьергард остановился. Стоим полчаса, час, полтора часа… А отчего? Оттого, что передние вытягиваются в струнку: знать вступили в трущобы. Рассвело; читать можно.
Пришла, наконец, и наша очередь; двинулись и мы. Но, Боже мой! что это было за движение: не то шли. не то – стояли, подвинемся вперед шагов на сто – и тпрр… Еще на пятьдесят – и еще раз тпрр…
Рота, которая вывела из лагеря горный взвод 5-й легкой батареи, сбросила его на руки второму батальону куринцев, а сам куда-то исчезла. Тем лучше: этот батальон был свой, домашний, одночадцы – умрет, но не выдаст (Куринский полк и 5-ая легкая батарея имели вместе одну штаб-квартиру в кр. Воздвиженской и, конечно, были друзьями, начиная от их командиров и кончая последним солдатом. Авт.). [428]
Верстах в трех от недавно разоренного нами аула Дутена мы приняли влево и пропустили мимо себя обоз всего отряда, чтобы потом замкнуть общее движение. Несноснее подобной роли ничего быть не могло!
Часа три или четыре тянулся этот обоз. Но, не смотря на это, лошадей горного взвода развьючивать было невозможно, потому что того и гляди среди этой белиберды может неожиданно наскочить какой-нибудь адъютант и сказать: вам-де приказано двинуться туда и туда.
Вдали раздавались слабые ружейные выстрелы, и на лесистой горе за Шаро-Аргуном время от времени мелькали оборванные черкески горцев.
Но вот – рожок!
– Марш! – скомандовал командир батальона.
Идем.
Прошли Дутен, спускаемся в глубокий овраг; взбираемся потом на полуотвесную гору к бывшему аулу Улус-Керты и, пройдя версты две или три, снова останавливаемся.
Там, вдали перед нами восстает Даргин-Дук.
Глазам видно, да ногам обидно, поговаривают солдаты.
И восстает перед нами этот гигант, шести тысяч футов роста, с ног до головы покрытый столетними чинарами.
Идем еще час. Солнце, проглянувшее на этот раз для того только, чтобы подразнить нас в этот день своим светом, быстро закатывается; наступают сумерки, вечереет.
Почти у вершины Даргин-Дука видна струя дыма, через полчаса видна другая, еще через полчаса – третья; знать передние добрались – счастливцы!
А у нас лошади гнутся, стонут и кряхтят под тяжестью вьюков. Ни бревна, ни куска хвороста, на котором можно было бы [429] присесть и отдохнуть; запекшиеся губы освежаются только комками снега.
Вправо раздаются выстрелы все чаще и чаще – неприятель наседает. Цепь спущена вниз, к реке, и приняла на себя весь огонь.
– Подать орудию! – кричат куринцы.
Значит, неустойка.
Взвод снимается с вьюков и среди наступающей темноты открывает огонь по ту сторону реки гранатами.
На минуту притихло. Взвод укладывается на вьюки и продолжает свое молчаливое шествие. Но вот, опять загремела пальба в цепи, и опять куринцы зовут на выручку – «орудию». Снова орудия снимаются со вьюков и громят куда попало.
А на Даргин-Дуке все ярче и ярче пылают костры…
И таким образом, переминаясь с ного на ногу, перемежая каждый десяток шагов орудийными выстрелами, навьючивая и развьючивая, подвигался взвод 5-й батареи в составе батальона куринцев. Знал покойный генерал Евдокимов, кого оставить в хвосте всего отряда!..
Отчего бы ему не оставить там виленцев или белостокцев?
Пройдя какой-то полуразоренный кутапчик, мы начали снова спускаться в глубокую трущобу по узкой тропе, на которой двенадцать батальонов и весь обоз размесили густую глину. Внизу где-то невидимо бурлил Шаро-Аргун, и лошади, почуяв воду, напрягали последние усилия, чтобы скорее спуститься к реке. Наконец, приползли, – и разом окунулась в мутную сернистую воду сотня котелков. С неистовством глотали голодные солдаты эту пенистую влагу, наполняя ею пустой желудок; с остервенением вбирали ее несчастные животные, так что нельзя было их отогнать от воды ни пальниками, ни банниками.
В нескольких шагах от изнуренного и обессиленного арьергарда слабо дымящиеся костры освещают собою две-три [430] полуразрушенные сакли. Возле них, на бревнах, сидят несколько старух – жены горцев, вступивших в тот день в наше подданство – и, протянув к огню свои худые, черные, обнаженные ноги, согревают их по возможности. Вокруг них шныряет дюжина босых и почти нагих детей. Впереди раздаются крики фурлейтов, погоняющих артельных лошадей, которые, несмотря ни на какие понукания, не взирая ни на какие исступленные арии своих вожатых, кряхтят, упираются и, наконец, вовсе отказываются от всякого движения.
Но подоспел батальон, пошли в ход приклады, и бедные животные двигаются далее.
И за что, спрашивается, погонщики изливали свою досаду на безответных четвероногих, которые, по их мнению, замедляли будто бы шаг арьергарда? Все было сделано и со стороны коней, – все, что только возможно. Но откуда же было взять сил, когда почти в течение суток лошадиные зубы не пережевали клока сена, когда вьюк надламывает хребет, когда с каждым шагом или приходится увязать в густой глине по колена, или, скользя назад и сбиваясь на сторону, удерживаться на обрывах надломленными от усталости ногами, лишь бы не слететь в балку или овраг?
Впереди – гора, и на нее предстояло взлазить как на стену. Но, увы! Это еще не Даргин-Дук, это преддверие его или выход из трущобы, в которой арьергард стоял по колено в грязи; и, если помните в любом курсе физики или механики чертеж наклонной плоскости, так можете себе составить некоторое понятие об этой горе.
Начала подниматься артиллерия; тела, лафеты и колеса были, конечно, на вьюках.
Рождался вопрос: как подняться? Взбираться на стену самому и в то же время вести в поводу коня – не было никакой возможности: или конь должен был стянуть за собою вниз или [431] в кручу вожатого, или вожатый, ища опоры в обессиленной лошади, должен был задерживать ее на каждом шагу. В виду этого приказано было забросить узды на шеи лошадей, предоставив им идти по следам своих вожатых, а вожатым – взбираться, как умеют и как знают, хоть на четвереньках.
Но, не смотря на все эти условия и предосторожности, гора будто сбрасывала с себя тех, чья отважность стремилась осилить ее природные недостатки.
Кое-где, хватаясь руками за землю или опираясь на что попало – было ли то ружье, пальник и сломанная по пути дубина – солдаты карабкались как кашки, останавливаясь для роздыха на каждых пяти шагах. Не преувеличивая, должно сказать, что арьергард представляли собою в эти минуты стадо баранов, рассеянных по скатам этой горы, на которой лишь один снег ослаблял мрак наступившей ночи. Сверху слышались голоса, понукания и приказания офицеров; из балки, снизу, подгоняли передних те, которым уже надоело купаться в грязи; вправо и влево раздавалось фырканье коней, бряцанье лафетных цепок и стук оглобель о шины колес.
При самом дурном настроении духа, при разлившейся в груди каждого желчи у всех на языке был один вопрос: да война ли это?
И долго таким образом ползли искалеченные люди, на которых не видно было ни изорванного платья, ни выступившей на руках и коленах крови только потому, что толстый слой глинистой грязи облеплял собою каждого солдата с ног до головы.
К довершению несчастия – поперек тропы явился сплошной камень. Люди кое-как всползали на него, но лошади останавливались, фыркали и отказывались идти. Некоторые из них пробовали передней ногою это новое препятствие, но топырщили уши и пятились назад. Напрасны были все понукания. Лошади сами [432] чувствовали необходимость карабкаться далее. но в то же время понимали и всю опасность этого маневра. Наконец, при пособии облей, те, у которых вьюки были полегче, собрав всю мочь и рискуя подковами и ногами, вспрыгивали на камень с таким исступлением, что только искры сыпались из-под копыт. Но зато другие, как и следовало ожидать, не миновали своей участи: теловая вместе с навьюченным на ней единорогом с громом рухнула в балку и, только застонав, дала тем знать, что остановилась где-то недалеко. При ее падении орудие сорвалось с седла – и было таково. За теловою пошел туда же и лафетный, за лафетным еще и ящичный…
– Послать рабочих! – раздалось на всех концах горы.
Медленно стали спускаться с горы опередившие нас роты, которые в ожидании обоза и его прикрытия успели уже развести большие костры.
По странному и счастливому случаю теловая и лафетная лошади, с которых тяжести сорвались при падении, остались живыми, хотя и сильно помятыми, но ящичный конь более не вышел из балки, хотя она была и не глубока (Ящики были подняты и навьючены на запасную лошадь. Авт.).
Кое-как втащили наверх орудие, лафет и ящики и при помощи рабочих взнесли на гору.
Был одиннадцатый час ночи, когда арьергард стянулся на этой горе. Кажется, вот так бы и лег в грязи, у костра и, не обращая внимания ни на холод, ни на слякоть, лежал бы сутки без просыпа, не шевелясь.
Но не тут-то было, спустя час, раздалось:
– Вперед! Марш!
И потянулись мы снова. [433]
Здесь уж стало темнее – так темно, что с трудом у самого носа можно было отличить вожатого от его лошади.
В воздухе очень тихо.
Дорога тут была значительно шире предыдущей, так что горные орудия могли уже идти на колесах, придерживаемые лямками. Но были места, которые угрожали тем же случаем, что произошел час назад. Вследствие этого солдаты приняли все предосторожности: явились даже огарки свеч, которыми освещали дорогу впереди и по сторонам. При этих импровизированных факелах движение горного взвода было похоже на какое-то погребальное шествие.
Уже давно заманчиво и приветливо глядели на нас даргин-дукские костры; сверху они кое-как даже освещали нам дорогу, но чем более мы приближались к ним, тем все далее и далее они уходили от нас.
– Скоро ли? – лаконически спрашивали многие друг у друга.
Молчание: никто не знает, каждый здесь впервые.
А между тем глаза смыкались, ноги подкашивались; люди шли пошатываясь и то и дело обдергивая ранцы.
Но все-таки шли и шли без проклятий, без жалобы, даже без упрека: сознание долга, необходимости руководило всеми одинаково.
Эх, золотая кавказская армия прежних лет! Явится ли когда-либо в будущем еще что-нибудь, хотя отчасти похожее на тебя?
Еще несколько десятков сажень – и чаще стали попадаться навстречу мелкие деревья, еще четверть часа – и лес гуще. Несмотря, однако, на эту густоту, между деревьями являются силуэты полуосвещенных палаток, чуть слышны голоса людей.
Снова начался подъем; это – Даргин-Дук.
По узкой тропе, хватаясь за поваленные деревья, арьергард [434] начал взбираться на крутизну. Близость ночлега, казалось, должна бы была придать силы и людям, и лошадям, но, увы! сил-то и не было более.
Лишь только что-либо замедляло движение арьергарда, солдаты как скошенные опускались на бревна, а лошади – или просто падали, или, мало помалу сгибаясь, ложились на землю.
В половине двенадцатого мы добрались до первого лагеря. Лес был до того густ, что едва лишь в немногих уголках было место для нескольких палаток – конечно, офицерских; солдаты же лежали плашмя у костров, на сырой земле, под открытым небом, которого, впрочем, здесь и днем нельзя было видеть. Вместо подушек были в головах ранцы. Бодрствовали только кашевары, помешивая крупу в котлах, да часовые; первые потому, что у них во время движения была возможность запрятать свои ранцы в котлы и идти налегках, вторые – по необходимости. Кое-где можно было услышать стук топора, и то глухой, слабый – видно, обессиленная рука рубила полено. * * *
Пока арьергард, барахтаясь в грязи, преодолевал все трудности пути, наподобие Сизифа, генерал Евдокимов успел заключить этот день некоторыми весьма удачными движениями.
Опередив отряд еще рано утром, командующий войсками явился на Даргин-Дук. конечно, прежде всех в сопровождении кавалерии, которая стягивалась вокруг него по мере того, как он обгонял эшелоны. Вскоре за ним на Даргин-Дук явился батальон майора Коньяра. Дав несколько отдохнуть этому батальону, начальник отряда в сопровождении его и бывшей при нем, под начальством полковника Кундухова, кавалерии предпринял рекогносцировку по всем направлениям горы, где только позволяла местность. [435]
Горцы спохватились только тогда, когда первый эшелон, движение которого не затрудняли никакие тяжести, занял Даргин-Дук. Все те из них, которые в состоянии были подоспеть к месту следования отряда, обрушились на арьергард, и этим объясняется та перестрелка, где пришлось употребить в дело орудие, стоившая нам, впрочем, одного раненого рядового.
Отбитые от арьергарда, они рассеялись по окрестным хуторам и начали жечь сакли и запасы сена. В это время они случайно наткнулись на командующего войсками, который атаковал их так быстро, что они, обратившись в полнейшее бегство, не успели даже захватить имущество, оставшееся в хуторах. При этой атаке был ранен один милиционер и одна лошадь.
В хуторах, рассеянных по Даргин-Дуку и окрестным горам, находились, между прочим, семейства горцев из разоренных нами аулов Чалги-Ирзау, Измаил-Юрта, Дутена и Улус-Керты. Эти семейства, сообразив весьма благоразумно, что лишившись своего очага, они в то же время лишаются и гостеприимного очага своих соседей, а следовательно, должны будут погибнуть от голода или скитаться в горах без приюта на подаянии,– прислали депутацию с покорнейшей просьбою: принять их в наше подданство. Конечно, просьба была принята и некоторым из них была предоставлена возможность, согласно желанию, примкнуть к отряду; другие же, которые захотели остаться в полуразрушенных хуторах, не были стеснены и в этом. Потом уже объяснилось, что к числу их принадлежали те женщины и дети, которых арьергард видел на пути к Даргин-Дуку. В лагере, к ночи, оказалось до двадцати семейств, которых, весьма понятно, пришлось сейчас напоить и накормить. И странно, и смешно было смотреть на добрую, русскую, широкую натуру нашего солдата, когда он делится с пленными крохами своего сухаря и своею водянистою кашицею.
– Эй, марушка, шалтай-болтай, хлеб хочешь? [436]
И в это время он протягивал изможденной и полунагой старухе тот сухарь, который бы и для него был вовсе нелишним.
Марушка с оживлением протягивала руку к сухарю и с жадностью его поглощала.
На другой день уже можно было видеть, как маленькие чеченята грелись у одного костра с куринцами, пытливо озираясь во все стороны, в ожидании солдатского обеда, словом, подружились скоро.
Когда арьергард отряда прибыл к Даргин-Дуку, он остановился на нижнем уступе горы, потому что в дальнейшем восхождении и надобности не было, да и вполне невозможным уж оно представлялось: ноги отказывались служить; существо человека как бы более не существовало.
На ночлеге войска были размещены таким образом: на самой вершине, под начальством генерал-майора Кемпферта, три с половиною батальона пехоты и два горных орудия; на полугоре, верстах в двух-трех от вершины – семь с половиною батальонов пехоты, милиция и шесть горных орудий; здесь же была и ставка командующего войсками; внизу, у подошвы горы, три батальона пехоты, сопровождавшие в голове и в хвосте вьюки отряда и два горных орудия.
Хотя к полуночи кашица была готова, но немногие в арьергарде пожелали ее попробовать, несмотря на то, что целые сутки были без пищи: отдых и сон оказались нужнее и дороже всякой пищи. [437]
|
