|
Н. Волконский. 1858 год в Чечне.
X.
Неудавшиеся манифесты Шамиля и перемена тактики. Нападение Кази-Магомы на примирившиеся с нами аулы. Своя своих не познаша. Попытки к изъявлению покорности. Поражение тавлинцев. Восстание против Шамиля и сицилийская вечерня в Итум-Кале. Орудие горского литья. Принятие покорности от наиба Батока. Великодушие к врагам. Отпадение от Шамиля пятнадцати обществ. Устройство народных управлений. Кази-Магома еще раз разбит. Старые друзья сводят счеты. Еще неудача для Кази-Магомы в Хачерое. Кази-Магому снова поражают наголову и, наконец, вместе с тавлинцами совсем изгоняют.
После двойного поражение, понесенного горцами 30-го июля, Шамиль более не показывался в отряде. Изучив хорошо своих одноверцев, приняв от них так недавно присягу в сотый и последний раз – под известными условиями – он понимал, что его присутствие способно скорее вызвать раздражение толпы – вследствие понесенных неудач и обманутых ожиданий – чем сочувствие к нему. Об обаянии говорить было нечего; пора для него давно уж миновала. С отрядом оставался сын его, Кази-Магома, а сам имам, заключив себя добровольно в Ведено, рассылал лишь оттуда гонцов во все стороны и действовал только через посредство сына. Всевозможные воззвания летели одно за другим; в них красноречиво и горячо Шамиль рассыпал свои увещания, обещания, надежды,– словом, все, что могло хоть на время поддержать быстро падавшее его влияние. Но чеченцы поняли, что власть их имама оказывается бессильною. Среди них нашлись некоторые благоразумные люди, которые в видах спасения и охранения своих, а затем и общественных [563] интересов, начали пропагандировать против мюридизма, давившего их столько лет во имя газавата в лице немногих избранных. Этим избранным действительно жилось хорошо, потому что, ничего не имея, они существовали на чужой счет; но каково-то было тем, кто их обязан был содержать. кого они нещадно эксплуатировали, кто ради их эгоизма и честолюбия не досчитывался у себя в семье рабочих рук, без которых самим существовать было так трудно? Население нагорной Чечни все это думало и передумывало тотчас по взятии нами мескендукских высот, а теперь, когда явились домой остатки партий, разбитых в акиюртовском ущелье, когда матерям горько пришлось оплакивать потерю едва только подросших своих детей,– против Шамиля кипятилось в сердцах нагорных чеченцев уже не сомнение, не неудовольствие, а полное негодование. Естественно, что в эти минуты, когда чаша народного терпения переполнилась, всякий манифест Шамиля производил совершенно отрицательное влияние: вместо привязанности он возбуждал отклонение и оттолкновение, вместо уверенности в силе и власти имама – насмешку над его бессилием и ничтожеством.
Да, это было вполне так, и мне все это передавали впоследствии самые видные представители чантынского общества, как например, семейство бывшего у них некогда наиба Альдама, которое все любили и уважали.
Испробовав все, что было возможно, и напрасно истощив все свои усилия для того, чтобы еще раз склонить на свою сторону нагорную Чечню, Шамиль переменил тактику и обратился к мерам, которые в былое время часто употреблял с успехом. Он приказал Кази-Магоме воздействовать на народ, при помощи тавлинцев, силою: заставить чеченцев воевать и в обеспечение этого потребовать у них аманатов, а если не дадут, то взять этих аманатов опять-таки силою. На тавлинцев он еще мог положиться, потому что дикость их нравов, закоснелость [564] их в мюридизме, который у них привился так, как Шамиль хотел его привить; затем пожива и существование на счет других; наконец, управление многими обществами нагорной Чечни посредством тавлинских наибов, которых имам заблаговременно и предусмотрительно рассадил на эти места,– все это ручалось ему, что для тавлинцев не настало еще время отступиться от него. Он не ошибся: тавлинцы действительно сочувственно отнеслись и к его воззваниям, и к его приказаниям. По велению Кази-Магомы, они потребовали у жителей разных аулов заложников; те, конечно, добровольно не дали. Тогда, являясь в эти аулы в составе небольших партий, они стали вытаскивать из домов то сына, то дочь. А Кази-Магома, с главными силами, стоял в то время в верховьях Шаро-Аргуна и ожидал результата распоряжений своего отца. В отряде его до этого дня были еще многие чеченцы. Но вот весть о насилии с быстротою молнии облетела все закоулки. В тот же сиг чеченцы, находившиеся в отряде, бросили Кази-Магому и полетели оградить и охранить свои семьи от покушения тавлинцев. Это случилось в день закладки укрепления. Тавлинцы уже возвращались в свой лагерь с аманатами. Чеченцы, встретив их на дороге, кинулись на них с неистовством, весьма понятным отцам и мужьям, у которых отбирают их детей и жен. Началась резня. Из ближайших аулов подоспели те, которые у себя дома, обманутые и устрашенные миссиями Кази-Магомы, скрепя сердце, должны были уступить насилию, и все соединились против дикарей, посягнувших на заветные права и чувства людей. Свалка была жестокая и, естественно, для тавлинцев кончилась не благополучно, потому что, не смотря на всю их отвагу, сила и ожесточение одолели. Чеченцы рубили своих единоверцев, сбрасывали их с обрыва в Аргун, разогнали остальных во все стороны и освободили заложников.
Итак – своя своих не познаша. [565]
Оказалось, что мера, которую придумал Шамиль, была самая нелогичная, безумная. Если до сего времени на стороне его оставалась хоть горсть чеченцев, то со дня междоусобной резни не осталось ни одного; кроме того, раз и навсегда положена между им и населением нагорной Чечни неодолимая преграда. Мало и этого, он посеял месть и вражду с их стороны столько же по отношению к себе, сколько и по отношению к целому тавлинскому племени и в особенности к тем тавлинским наибам, которые видели в чеченских обществах и содействовали имаму в выдаче заложников на руки посланных им, чрез посредство сына, депутатов. С этой минуты чеченцы ждали только удобного случая, чтобы разделаться с этими тавлинскими наибами, и из числа их некоторые действительно не миновали своей участи.
Чтобы достигнуть этого случая, а вместе с ним и своих целей, чеченцы понемногу стали, так сказать, щупать начальника отряда и влиятельные власти: не кусливы ли больно. Им все казалось, что коль скоро они явятся к нам с повинной непосредственно после игры, в которую день-два назад играли с нами, то русское правительство принять примет их, но, разыскав главных виновников противодействия, ему выраженного, непременно их перевешает. Пуще всего этого боялся сам Батока. И вот, общества стали посылать с повинной сперва одиночных. Те с замиранием сердца начали являться в Шатой к генералу Кемпферту, который за отсутствием командующего войсками исполнял его обязанности, и рассыпались перед ним в такой бесконечной преданности, о которой, по-видимому, у нас и понятия не имеют. Ничего, сошло благополучно: каждый, кто ни являлся, был принят радушно, миролюбиво и получал обещание в том, что его и муха не обидит. Живо разнеслась эта весть по аулам, и выходцы стали являться чуть ли не ежечасно десятками. Когда после этого чеченцы убедились, что русское начальство [566] вовсе не гневное и не страшно, то 11-го или 12-го августа явились уже жители вдруг от нескольких аулов, расположенных по Шаро-Аргуну, просили принять их покорность и защитить в этом случае от Кази-Магомы, который сидит у них на шее. Генерала Кемпферт не заставил себя долго упрашивать: взял из отряда два с половиною батальона пехоты, пять сотен кавалерии, четыре орудия и двинулся к Шаро-Аргуну. Прогулка была непродолжительная. Через два-три часа он уже стоял над обрывом реки, где внизу был расположен отряд Кази-Магомы. Не долго думая, пехота и артиллерия открыли огонь по неприятельскому биваку. Тавлинцы уж не предполагали отстреливаться, потому что неудобно, а хлопотали лишь о том, чтобы как-нибудь скорее подобрать своих раненых и убитых. Но и это им не удавалось, потому что в то время, когда одних подбирали, на трупы их ложились те самые, которые тащили их за ноги и за руки. Увидев, что дело скверное, тавлинцы побросали этих убитых и раненых и разбежались в разные стороны. Аулы, таким образом, освободились от своих паразитов.
А все опять услужили тавлинцам чеченцы же. Мы и не знали, и не думали, что неприятель так близок от нас и в таком выгодном для нас месте. Чеченцы же не только дали нас клубок в руки, но и провели нас кратчайшей дорогою в гости к Кази-Магоме, которому мы упали как снег на голову. Мало того, чтобы отмстить и вместе с тем пофигурировать своей искренностью и преданностью, многие из них, примкнув к нашей колонне, очень усердно постреливали сверху вниз на своих собратов, с которыми еще так недавно, рука об руку, стреляли по нам.
Такова уж сила обстоятельств и такова слабость человеческой природы.
13-го августа генерал Евдокимов возвратился в Шатой. На утро, едва он раскрыл глаза, ему доложили о прибытии депутации [567] от шатоевского общества. Во главе находился кадий Сураин-эфенди. Депутация эта явилась с изъявлением покорности от всего обширного шатоевского общества, тут же представила аманатов и усердно просила дать возможность обществу заявить на деле всю свою преданность русскому правительству и полное отторжение от Шамиля, против которого, по заявлению депутации, не дрогнет рука ни одного шатоевца. Покорность была принята безусловно; депутации выражено возможное внимание. Сураин-эффенди санкционирован в своем звании, и на него возложены были надежды и ответственность за спокойствие общества.
Эта приветливость и доверие народу очень нравились. Не прошло одного дня, как по следам Сураина явился Дуга, старшина чантынского общества, с теми же предложениями и, мало того, с просьбою поддержать общество в явном восстании против власти Шамиля.
Чантынское общество расположено в крайних верховьях Чанты-Аргуна и с одной стороны замыкает собою нагорную Чечню. Богатое и многолюдное, оно всегда считалось стражем имама на границе кавказской черногории и, в крайних случаях, всегда было его надеждою и оплотом, давая ему верных и преданных слуг. Но здесь, как и в других местах, Шамиль сам испортил свое дело. Не говоря о последних обстоятельствах, он поселил неудовольствие к себе общества еще гораздо ранее. Когда, несколько лет назад до того времени, помер наиб Альдам, семейство которого пользовалось в обществе особым почетом, Шамиль вследствие интриг мюридов обошел в наибском достоинстве старшего сына Альдами – Мажи и, признав общество излишне либеральным и своевольных, посадил ему в наибы тавлинца Амзата, или иначе – Гамзата, человека преданного ему, закоснелого мюрида и жестокого фанатика. С той минуты негодование против имама поселилось прежде всего в [568] семье Альдама, которая исподтишка начала строить козни (Все это мне передавал старший сын Альдама и некоторые жители Итум-Кале. Авт.). Амазат кроме того сам помог усилиться и разрастись этому негодованию во всем обществе. Жадный к прибыли, в особенности к деньгам, и получив в аренду такое обширное, богатое и знаменитое в горах общество, он стал грабить его не живот, а на смерть. В резиденции его, в ауле Итум-Кале, каждую пятницы бывали не то что базары – целые ярмарки. Сюда съезжались кистины, длезгины, чеченцы, горские евреи и привозили на продажу не только сырые произведения, скотину, не только всякий товар местного изготовления, но даже золотые и серебряные вещи, по большей части, конечно, награбленные у русских. Эти базары служили для Амзата главным предметом и поводом обогащения. Кроме того, что Амзат и его племянник пользовались случаем, чтобы законно кого-либо ограбить из заезжих торговцев под видом штрафа; сами торговцы, зная зверский характер наиба, делали ему разные подарки, лишь бы оградить свою личность и товар от всякого незаслуженного на них посягательства. Все это было причиною тому, что негодование в чантынском обществе против Шамиля, против Амзата и его племянника ко времени завоевания нами Шатоя возросло до крайних пределов.
В состав чантынского общества, между прочим, входили кистины и часть жителей акинского общества. Таким образом, чантынское общество было очень важно и для нас, как территория обширная и многонаселенная. Получение этого общества без боя – на что всегда было мало надежды – являлось для нас великолепным и неожиданным подарком. [569] Дуга ручался, что если генерал Евдокимов поддержит чантынцев, то все они восстанут поголовно в один день, даже в один час, так как в среде их весь материал для этого восстания уже вполне подготовлен. Командующий войсками, зная, что он ничего не теряет, если бы Дуга даже и обманул его, и, пользуясь случаем испытать на деле преданность шатоевцев и их представителя – кадия, вверил Сураину-эффенди две сотни чеченской милиции и приказал ему занять Итум-Кале – сердце чантынского общества. Для того же, чтобы с одной стороны поддержать Сураина, а с другой – не допустить его действовать самостоятельно и обособленно, генерал приказал полковнику Баженову двинуться с колонною из двух с половиною батальонов пехоты, четырех сотен казаков и четырех орудий по следам Сураина прямою дорогою, вверх по Чанты-Аргуну, на гору Тулой-Лам, которая находится в виду Итум-Кале, и там остановить колонну, как бы в виде наблюдательного и охранительного поста. Амзат, конечно, ничего этого не знал и не предугадывал; сидел себе со своим племянником за крепкою оградою наибского дома и считал награбленные им богатства и деньги. Вдруг, 16-го августа, с горы Тулой-Лам раздаются два сигнальных орудийных выстрела, которые были сделаны полковником Баженовым по условию с Дугою и Сураином. Амзат встрепенулся. Первое, что вскинулось ему на мысль, это предположение, что русские атакуют чантынцев. Уверенный в стойкости этих удальцов и в преданности их имаму, Амзат поспешил к двери, потом к ограде с намерением воззвать к правоверным. Но каково было его удивление, когда он увидел, что итумкальцы с обнаженными шашками рассыпались по аулу, а Дуга и Мажи с кинжалами в руках стремятся к его дому. Во мгновение ока ему всплыли на мысль все его злодеяния, грабежи, насилия, которые сопровождали его деятельность в течение долгого времени. Не сомневаясь более в действительности [570] всей окружающей его обстановки, Амзат схватил своего коня, вскочил на него без седла, крикнул своему племяннику «спасайся!» и, как прижаренный каленым железом, стремглав понесся к оврагу. Оттуда, по едва проходимой тропинке, спустился в кручу под несколькими выстрелами чантынцев и исчез в пропасти. Племянник его и при нем два мюрида, из которых один был гость, стояли у ограды с разинутыми ртами, не постигая, что все это значит. Но Мажи и Дуга, а за ними и братья Мажи – Тата и Шама – скоро вывели их из заблуждения. Подбежав к наибскому двору, Мажи без разговора и околичностей всадил кинжал в грудь племянника Амзата вплоть до самой рукоятки и дважды повернул его; в это время Душа, Тата и Шама, за ними их братья – Алхан и Ахмет – управлялись с мюридами. Прибежал народ, и через час от всего богатства Амзата остались только прах и пыль. Сицилийская вечерня была рассчитана так верно и исполнена так удачно, что ни один из паразитов-мюридов, находившихся в ауле, не избегнул своей участи: все пали под кинжалами чантынцев. Добычею восставших жителей были значок и пушка, которые они нашли во дворе наиба и тотчас передали с рук на руки вступившему в аул кадию Сураину. Последний занял замок Амзата, поспешил распоясаться и с вершины той башни, где был замучен голодом не один безвинный чантынец, провозгласил: «ля-илляхт-иль-алла, Магомет, русуль уллах!»
Наутро в Иткум-Кале явились жители ближайших аулов и принесли Сураину поздравление и благодарение за освобождение их от власти Шамиля. Сураин, несколько превысивший свою власть и роль, принимал эти заявления искренних чувств от имени русского правительства, обещая смирившимся все льготы. Генерал Евдокимов не обижался: пусть, мол, побалуется… [571] * * *
Жизнь – своего рода картежная игра: если повезет – нужно пользоваться, потому что будет везти до известного предела. Только хороший, не увлекающийся игрок забастует вовремя.
По взятии Шатоя нам везло, как никогда. Генерал Евдокимов был игрок опытный; он быстро пользовался улыбками счастья, ловил их на лету и еще не намерен был выпустить карты из рук. Далее увидим, что он остановился, где следовало.
В день резни в Итум-Кале в лагерь явился один наш беглый рядовой, Максим Кабанников, и принес повинную, выразив намерение загладить свое заблуждение тем, что выдаст нам одно горское орудие. Командующий войсками обещал ему свое заступничество и ходатайство о помиловании. Максим был для нас неважен и не нужен, но орудие чего-нибудь стоило, потому что с потерей его наши враги лишались еще одного средства защиты и одного способа, посредством которого могли принести нам вред. Максиму дали надежное прикрытие, с которым он отправился в лес и там указал место, где зарыто было орудие. Действительно – откопали пушку горского литья. Пушка были отлита далеко не аляповато. По словам горцев, она родилась в сороковых годах в Дагестане, в ауле Кубачи, который в свое время был горской Тулою. Эта пушка была дана Шамилем надежнейшему из его сподвижников – наибу Батока, который спрятал ее по взятии нами Шатоя. Не успела прибыть пушка, как вслед за нею кадий Сураин прислал доложить, что сам Батока со всем своим семейством изъявляет покорность, ищет пощаду и просит разрешения предстать пред генералом Евдокимовым. Милость русского правительства и здесь выразилась во всей своей широте: позволение дано, и на следующий день Батока, еще не вполне излечившийся от недавней раны, явился со всем своим семейством и предоставил себя великодушии. Государя. Без упрека, без воспоминаний о прошлом [572] он был принят как старый хороший знакомый и даже оставлен в прежде занимаемой им должности шатоевского наиба.
Так все быстро ускользало из рук и из-под власти старика имама!
Командующий войсками приказал полковнику Баженову не сходиться до времени с Туллой-Ламы и заняться разработкою оттуда дороги к обществу Чижнахою. Лишь только через день или два трассировка была сделана – явились и чижнахойцы чуть ли не с хлебом-солью. И они были приняты нами как добрые знакомые. Аманаты от них были взяты, но им самим велено было оставаться на своих местах. И вправду, если бы всех, в то время покорявшихся нам, пришлось бы выселять на плоскость, то у нас на линии земли бы не хватило, а внутренность гор опустела бы, что для нас было бы невыгодно, потому что близость горцев к Шатою и к укреплению Аргунскому, к Итум-Кале, где уже была наша колония, была полезна для наших поселений в том отношении, что все-таки доставляла нам возможность пользоваться сельскими произведениями и продуктами. Кроме того, мирные горцы становились нашим оплотом против Шамиля, с которым у них все связи были уже окончательно порваны. Что связь эта потеряна была безвозвратно, доказывалось тем, что не проходило дня, чтобы то или другое общество не восставало против властей шамильских, подобно Чантам, и не избивало бы его посадников, представителей и агентов – все тавлинцев. Словом, резня между правоверными шла вокруг нас на славу. Озлобление против тавлинцев вообще, против мюридов в особенности было до такой степени сильное, что никто из них, ложась вечером спать, не ручался, что встанет утром с головою на плечах. Такое безвыходное положение приверженцев Шамиля заставило, наконец, и их обратиться к отрядному начальству с просьбою – охранить их жизнь и предоставить им возможность убраться подальше в горы, на родину. Каждый день являлись они под [573] защиту полковника Баженова, которому начальник отряда поручал образование и устройство народных управлений во вновь покорившихся обществах. Полковник Беллик, соображаясь с целями генерала Евдокимова, спас многие тавлинские головы и дал им возможность убраться благополучно из Чечни.
Каждый день если не одно, то два общества падали ниц к подножию русского Престола, и командующий войсками всех прибирал и приберегал. Таким образом, до истечения августа месяца изъявили нам покорность следующие общества: шатоевское, чантынское, мулкоевское, дышнынское, зумсойское, чижнахойское, терлоское, маистское, чаберлоевское и, в конце концов, шароевское. Последние два для нас были столько же важны, как и чантынское. Как чантынское стояло у Шамиля на страже в ыерховьях Чанты-Аргуна, так чаберлоевское, границнй которого была гора Даргин-Дук, и шатоевское замыкали собою нагорную Чечню со стороны Шаро-Аргуна. Покорность их кроме того имела еще и ту важность, что общества эти были населены наполовину чеченцами, наполовину тавлинцами. Значит и к тавлинцам стала уже понемногу закрадываться мысль о необходимости смириться и если не восставить явно против своего имама, то по крайней мере подчиниться и покориться нам.
Теперь уж мы соприкасались с районом командующего войсками на лезгинской кордонной линии, и все нагорное пространство Чечни до границ тушино-пшаво-хевсурского общества было у нас в руках, даже у нас под пятою. Полковник Беллик быстро организовал одно управление за другим, не стесняя горцев, не нарушая их заветных порядков и обычаев, даже. по возможности, оставляя им прежних правителей и руководителей, если общества не имели против них никаких претензий. Чеченцы быстро спознали, что эта теория несравненно лучше шамильской и были себя по голове за то, что не спохватились [574] ранее. Ни в малой, ни в большой Чечне все порядки и благоустройство не прививались так усиленно, как в нагорной Чечне. В первых двух районах – в разных Назранах, Урус-Мартанах – горцы, не смотря на установление, сравнительно давно управлений, все-таки смотрели на нас волками, не отказываясь грабить и обирать нас при первом удобном случае; в нагорных же обществах, раз изъявив нам свою покорность, они не только пальцем не шевельнули против русских, но со дня перехода в наше подданство становились нашими усердными и надежными слугами.
Полковник Баженов, разрабатывая дорогу к Чантам с Туллой-Ламы через перевалы, вскоре убедился, что этот путь, удобный в летнее время для переезда всадника, вовсе не годится зимою, потому что, не говоря уж о крайней трудности разработки, он подвержен снежным завалам и на несколько месяцев отрезывал бы у нас всякие сношения с Шатоем. Вследствие этого и по распоряжению начальника отряда независимо от более или менее разработанной уже дороги с Туллой-Ламы приступлено к проложению нижней дороги вверх, по течению Чанты-Аргуна, в глубокой трещине. Работа быстро подвигалась вперед.
Далее мы поговорим о сообщении между укреплениями особо.
Кази-Магома увидел, что для его родителя все потеряно. Теперь задача его состояла уже не в том, чтобы возвратить к власти имама население нагорной Чечни, но в том, чтобы, по крайней мере, наказать его за отпадение. Не смотря на то, что сын Шамиля понес весьма чувствительное поражение от руки генерала Кемпферта, он все-таки не оставлял верховьев Шаро-Аргуна. Но так как его местопребывание было нам хорошо известно, то за ним наблюдала особая колонна Наумова, состоявшая из пяти рот, при двух орудия, и расположенная у аула Хали-Кале. Кроме того, местные жители следили за тавлинцами еще более зорко, чем мы сами, и о каждом их намерении, [575] о каждом их вздохе тотчас давали знать в главный лагерь и полковнику Наумову. 19-го августа, рано утром, они довели до сведения полковника Наумова, что неприятель переходит на левую сторону Шаро-Аргуна и, как заметно, намерен что-то предпринять. Полковник Наумов тотчас двинулся Кази-Магоме. На полпути он уже услыхал выстрелы. Оказалось, что сын Шамиля напал на аулы, расположенные по Шаро-Аргуну, и хотел дать им почувствовать всю силу мести их недавнего владыки. Но жители, не ожидая прибытия наших войск, встретили его стойко, с полным озлоблением. Тут силы были уже относительно равны, потому что у обеих сторон артиллерии не было, а следовательно, и ни у кого не было перевеса. Начальник колонны ускорил движение, подоспел вовремя, атаковал горцев и обратил их в бегство.
Испытав здесь неудачу и убедившись, что на этих пунктах он находится, так сказать, под надзором наших войск, которые в состоянии всегда предупредить его действия, Кази-Магома решил попытать счастья в другом направлении. 21-го августа он двинулся к чантынскому обществу с намерением обратить в пепел Итум-Кале. Он, вероятно, не знал, что в этом ауле находится наша летучая колонна под начальством майора Арцу Чермоева, состоявшая из двух рот, двух сотен казаков и тех двух сотен милиции, которыми командовал Сураин-эффенди. Что же касается до самих чантынцев, то, предвидя всякие покушения на них со стороны тавлинцев и следя за ними не менее зорко, как следили жители аулов по Шаро-Аргуну, они устроили у себя ряд наблюдательных постов, через которые, кажется, и зайцу трудно было проскочить незамеченным. Поэтому, лишь только Кази-Магома ступил на границу чантынского общества, известие о том с быстротой молнии долетело до Итум-Кале, и все окрестные жители были в один час на ногах и на коне. Тавлинцев допустили шагнуть внутрь [576] общества, насколько это было возможно и необходимо, чтобы отрезать им отступление. Когда же они пробрались к тому месту, где нам удобно было их встретить, а именно у подножия чантынского хребта, то столкнулись лицом к лицу с нашей летучей колонной, во главе которой находились сами чантынцы. Последние пожелали, чтобы первенство в бою было предоставлено им. После оживленной перестрелки они атаковали тавлинцев, и завязался ожесточенный рукопашный бой, где старые друзья сводили свои счеты. Майору Арцу в это время удалось ударить неприятелю во фланг. Схваченный таким образом с двух сторон, Кази-Магома начал поспешное отступление, но в тылу у себя встретил свежую чантынскую конницу, которая перерезала ему дорогу. Бой был страшный, хотя и не долгий, и, спустя час, на месте не осталось ни одного тавлинца; оставшиеся в живых от этого решительного поражения разбежались в одиночку в разные стороны.
Но Кази-Магома не унывал. Все свои несчастья он приписывал просто случаю, влиянию русских и их близкому присутствию. Он был уверен, что если бы не эти препятствия, то жители не посмели бы поднять руку на своего владыку или их представителя. Собрав свои рассеянные толпы, он стал их приводить в порядок, утвердившись у снегового хребта, в шароевском обществе, которое, по отдаленности своей от нас, еще оказывало ему если не искреннее, то по меньшей мере наружное расположение – из опасения подвергнуться наказанию Шамиля. Теперь на нем одном остановилась тавлинская экзекуция, которая безвозмездно и безнаказанно пожирала шароевских баранов. Несколько оправившись, не удовлетворяясь последним поражением и все еще веруя в звезду отца, Кази-Магома 27-го августа рискнул на третью попытку – пощупать хачероевцев, тем более что от этого общества войска наши были в стороне и немного далеко. Но едва он сунул свой нос в Хачерой, его встретили [577] дружными выстрелами и тотчас послали за помощью в соседние общества. Увидев, что и здесь он лишний, Кази-Магома не решился вступать в открытый бой, из опасения быть снова отрезанным в своем отступлении. Предав анафеме все правоверное население нагорной Чечни, сын имама отправился обратно в Шарой, придумывая новые способы к наказанию бывших данников своего родителя, которому с отпадением в короткое время здесь и в малой Чечне такого громадного количества обществ, кормивших и поивших его всегда так усердно, приходилось хоть по миру идти.
Пока сын полуотверженного горного владыки собирался с мыслями и с новыми силами, генерал Евдокимов поспешил предупредить его. Командующему войсками надоели уже все покушения Кази-Магомы, беспокоившие наших новых подданных и отвлекавшие нас от работ.
Поэтому он приказал полковнику Беллику унять неусидчивое детище имама и предоставил в его распоряжение два батальона пехоты, два орудия и три сотни кавалерии. Когда чантынцы узнали, что предпринимается движение против тавлинцев, то испросили позволение принять в нем участие. позволение не замедлило, и чантынцы выставили две молодецкие сотни своих воинов, которые и выступили во главе колонны; они же были и путеводителями полковника Беллика, которому пришлось вступить в места совершенно неизвестные.
30-го августа, в день тезоименитства Государя Императора, войска, приняв поздравление начальника колонны и ответив на него вместе с чантынцами одушевленным и единодушным «ура!», двинулись на Дышны-Лама и Хачерой-Лама. Внизу, в ущельях, было лето, но по мере подъема на горы, где на вершинах лежал уже снег, становилось все холоднее и холоднее. Дороги не было; виднелись только тропинки, по которым нужно было взбираться [578] в одиночку. Все-таки хребты были пройдены благополучно, и следующий за ними был уже снеговой хребет. Было близко к вечеру; колонна вступила в шароевсоке общество и быстро спускалась в ущелье. Чантынцы объявили, что неприятель находится в расстоянии четверти часа ходьбы. Избрав при спуске с горы одно из обширных плато, полковник Беллик приостановился, давая время стянуться войскам. Уже с полудня дул довольно сильный ветер и накрапывал дождик, а к вечеру ветер усилился и, пока подходил арьергард колонны, дождь обратился в снег, и началась метель. Колонне, по необходимости, приходилось остановиться; но чантынцы находили, что это время – самое удобное для того, чтобы напасть на неприятеля, и просили разрешения идти вперед. Полковник Беллик им не препятствовал. Быстро спустившись в ущелье, чантынцы мигом пролетели расстояние до первого аула, где был лагерь Кази-Магомы, застали тавлинцев врасплох и тотчас же их атаковали. Смущенные этой неожиданностью, тавлинцы обратились в бегство и начали искать спасения в самом ауле. Но к крайнему их удивлению они здесь встретили тот прием, который их уже окончательно озадачил: шароевцы вместо гостеприимства начали гнать и рубить своих единоверцев. Увидев это, чантынцы удвоили свое усердие, и началась резня, которая далеко превосходила ту, что была при нападении Кази-Магомы на чантынское общество. Те тавлинцы, которые успели убраться из аула во здравии, опрометью бежали на другую сторону ущелья, рассыпаясь и укрываясь в трущобах. Ночь прекратила битву.
На следующий день в лагерь полковника Беллика явились шароевские старшины и депутаты, принесли ему покорность и признательность за освобождение их от ига тавлинского.
Что же касается до самих тавлинцев, то, пользуясь сим удобным случаем, они бежали без оглядки прямо в свои родные [579] аулы, и начальнику их полчищ пришлось возвратиться восвояси с самою ограниченною свитою мюридов, которые ехали за своим предводителем, повесив носы и понурив свои бритые головы.
Тем и кончились все замыслы Шамиля и все покушения его неспособного сына. |
