Часть первая.
[6], [7] – страницы отсутствуют.
[8]
Когда он увидит грозящую гибель
Любимым малюткам и верной жене.
Разгуливал ветер, и каждым порывом
Он облако дыма с пожара свевал,
И в эти мгновенья вдали часовому
Виднелась лачужка с убогой семьей.
Бежал бы, летел бы отец злополучный
На помощь любимцам; но Русский солдат –
За мать, за отца, за жену, за семейство,
Нет – он не изменит присяге своей.
Столпилися люди у дальней заставы,
Кричат и горюют об общей беде;
А бедный страдалец, шаги прибавляя,
По узкой платформе ходил часовой.
Вот кто-то увидел – из глаз Гренадера
Слезинка упала на белый ремень…
Старушка с участьем бежит к часовому:
«Скажи о чем плачешь, голубчик солдат?»
- Не спрашивай, - с горькой улыбкой старухе
Солдат отвечает, смотря на Собор, -
Ах, в этой лачужке, объятой пожаром,
Горят три малютки и с ними жена.
«Беги же, быть может, еще ты успеешь
Им вовремя помощь спасенья подать!» [9]
- О, если б хоть после, старушка, увидеть,
Их косточки в куче родимой золы.
«Беги, иль не видишь, в окне показались
Ручонки!» - Ах, это сынок мой меньшой!
«Спеши ж для спасенья…» - А Бог, а присяга!
Я верным быть клялся и крест целовал!
В тревоге сменить не могли часового,
И скоро пожар до заставы проник,
А все Гренадер с своей узкой платформы
Без смены обычной не смел отойти.
Вот стихло над городом бурное пламя,
На утро повсюду зола и зола.
Кто спасся – бежит тот в открытое поле…
Лишь верен присяге и долгу и чести
Один у заставы стоял часовой,
Стоял и безропотно с мужеством в сердце
Глядел, как дымился обширный собор.
На этом печальном, сожженном пространстве
Не мог уж узнать он избушки своей…
Есть в Царских чертогах Дворцовая рота,
И в роте той служит седой Гренадер, [10]
Со взором орлиным, с осанкой геройской,
С крестами, с медалью на верной груди.
Он предан, как прежде, Отцу-Государю,
Но если порою стоит на часах,
И видит, иль слышит тревогу пожара, -
Седые ресницы туманит слеза. [11]
II. ТРУБАЧ.
Облегчивши коня,
Меж гусар у огня,
Вот присел поседелый трубач;
Вынул трубку, набил,
Угольком раскурил,
И молчит невеселый усач.
«Молодец – голова!
Что ж как в бурю трава
Ты согнулся, бесстрашный гусар?
Аль в тебе уж остыл
Прежний пламенный пыл,
Аль потух в тебе храбрости жар?
Завтра в битву идем,
Говорят, напролом
Нам ударить велят на полки;
Молодежь вся кипит,
Как на пир в бой спешит.
Веселее глядят старики… [12]
Ты ж всегда говорил,
Что сраженья любил,
Что в бою мог лишь сладко дохнуть.
А теперь, завтра бой –
Ты ж поник головой,
И печалью наполнилась грудь!»
Кинул трубку усач,
Поседелый трубач,
И, вздыхая, взглянул он на даль.
Оглянулся окрест
И поправил свой крест,
И рукою он стиснул медаль.
«Много видел смертей
Я на службе моей,
Много ран поражало меня.
И бывало, лишь бой
За сигнальной трубой
Первый я уж взлетал на коня.
Не с трубою в руке,
Но на добром гнедке
Я во фронте рубился с врагом.
Эх, да жизнь же была!
Много крови пила -
Это стол во пиру боевом. [13]
Меток мой карабин,
Нет, друзья, не один
Мною враг на сраженьях убит.
Я всегда впереди,
и за то на груди
У меня и Егорий висит.
Поседел уж мой ус,
Но Сергеев не трус,
Я вам завтра, друзья докажу.
Знайте ж думу мою:
Завтра верно в бою
Первый я свою жизнь положу.
Лет осьмнадцать назад,
Здесь нас зрел супостат,
Бились с Турком мы в этих краях;
Я был молод, друзья,
И отвага моя
Все начальство дивила в боях.
Знал Полковник меня,
Дал мне чудо-коня,
и велел всюду быть за собой;
И не раз я за ним
Сквозь картечи и дым
Проносился пернатой стрелой. [14]
Вот на этих полях
Многочисленный враг
Нас нечаянно раз окружил.
Командир приказал,
Заиграли сигнал,
И штандарты уж полк распустил.
Кони бодро взвились,
Мы в атаку неслись,
И ударили вмиг на врагов;
Пошатнулся наш враг,
И на этих полях
Только трупы, да стоны, да кровь…
Наш Полковник скакал,
Я за ним поспешал,
Оглянулся, а полк назади.
Я гляжу, вдруг на нас
Туча Турок неслась,
Нет дороги и лес впереди…
Слыша топот и гул,
Наш Полковник взглянул,
Повернулся направо-кругом,
И как скопанный стал,
Но, друзья, не дрожал
Богатырь перед злобным врагом. [15]
Разом шпоры коню,
Да навстречу огню
Полетел… Поскакал я за ним.
Тот огонь был жесток,
Но подул ветерок
И разнес заклубившийся дым.
Конь полковничий ржал,
Командир мой лежал,
Кровью храброй покрылась трава;
Я к нему второпях,
Но у Турка в руках
Командира была голова;
Прямо в сердце мое,
Страшно очи ее
Поглядели, прощаясь со мной…
Наши вмиг принеслись,
И с врагом разочлись;
Но ушел янычар с головой.
А сего дня, друзья,
Задремал только я,
В чистом поле, на мягкой траве;
В этом сумрачном сне,
Вот и чудится мне:
В очи мертвой смотрю голове. [16]
Я проснулся, дрожал,
И молитву читал,
И с тех пор на душе старика
Мысль о смерти лежит
И невольно томит
Сердце мне будто страх и тоска…»
И трубач замолчал.
День приветно сиял,
Нашим гордая Варна сдалась;
Сквозь разрушенный вал
Полк гусарский вступал
В этот город. Вот пыль улеглась.
«Эй, трубачи вперед!»
Заиграли – поход,
Лишь знакомой не слышно трубы.
Где ж седой наш усач,
Где Сергеев трубач?
Вы спросите о нем у судьбы.
На валу, на зубцах,
На высоких шестах
Было несколько русских голов. [17]
И меж ними одна
И мрачна, и страшна,
С рядом белых широких зубов.
К голове страшной той
Офицер молодой
По каменьям приблизился вскачь;
Вот коня удержал
И печально сказал:
«Это, братцы, Сергеев-трубач!»
III. КРЕСТ.
Расскажу вам, друзья,
Про минувшее я:
Было больно нам жарко под Прагой;
Мы стояли в каре
На высокой горе,
И сердца в нас кипели отвагой.
Много ядер в тот час
Перемчалось чрез нас,
Но свернули нас скоро в колонну.
Каждый в битву был рад,
Встрепенулся солдат:
На редут довелось батальону.
Впереди командир,
Весь изрублен мундир,
Все от дыма лицо почернело,
Но светились на нем
Три медали с крестом,
И в руке его шпага блестела. [20]
Повернулся он к нам,
Проскакал по рядам,
То и дела, что ядра навстречу;
Но ни в ус молодец –
Ободрил как отец,
Нас ведя на кровавую сечу.
Слышен шепот в устах,
Колыхнулись в рядах,
Но ни слова зато офицеры –
И майор не серчал,
«Смирно!» - нам не кричал -
То крестились в рядах гренадеры.
Небесам помолясь,
Смело каждый из нас
Был готов, и сердца разыгрались…
Что нам вражьи полки!
А штыки старики,
Ну, как будто, ей, ей, улыбались.
С фитилями нас ждут,
Но живей на редут
Поспешили мы с братским поклоном;
Потешаться пора,
Да как гаркнем: «ура!»
И взбежали на вал батальоном. [21]
Поработал штыком
На редуте я том,
И, простившись с последним зарядом,
Я и к пушке поспел,
И верхом на ней сел,
Да и ну отбиваться прикладом.
Рукопашь началась.
Вдруг откуда взялась
Пуля с визгом впилася мне в руку.
Боль и страх горячо,
Будто ломит плечо,
Нету слов рассказать вам про муку.
И я тут же упал…
Долго ль после лежал
Я не знаю, но лишь пробудился,
Наши взяли редут,
И на бруствере ж тут.
Батальонный наш лекарь трудился.
Скинул он свой сюртук,
А вокруг ног, да рук,
Ажно страшно на душеньке стало…
Я лежу, да молу,
Трубки ж, братцы, хочу,
Как еще никогда не бывало. [22]
«Ну-тка, брат, покажи!»
Притащили ножи.
Я лежу, прислонившись к обрубку.
И стоит надо мной
Лекарёк молодой
И душистую курит он трубку.
«Эй! здесь нет ли кого?
Подержите его!»
Закипело во мне все досадой.
- Полежим как-нибудь.
Только б трубки курнуть, -
Молвил я, - и держать бы не надо.
Слыша просьбу мою,
Лекарь трубку свою
Не с простым табаком, а с турецким,
Усмехнувшись, мне дал.
Усмехнувшись, я взял,
Да и стал дым пускать молодецки.
Эх! да больно ж, ей, ей –
Как до самых когтей
Мне разрезывать начали рану.
Я б ревел, как дурак,
Но был вкусен табак,
Докурю и реветь тогда стану. [23]
Не успел докурить,
Слышу: стали пилить…
Уф! мученье, как пилка на кости!
Ну, уж вот раскричусь,
Не кричал – признаюсь,
Но изгрыз весь чубук я от злости.
Через полчаса я,
Уж безруким, друзья,
Отнесен в лазарет на шинели.
Говорят, все стонал,
Да в горячке лежал
Чуть не с лишим никак две недели.
Легче стало лишь мне,
Погляжу: на стене
Близь меня что-то светит… Постой-ка
Что за диво? но нет –
Лихорадочный бред –
И привстал я тихонько на койке.
Наш фельдфебель стоит,
Улыбаясь, глядит
И на стену мне кажет рукою.
Я не верю, смотрю
И от счастья горю:
Белый крестик висит надо мною. [24]
И заплакал, друзья,
Уж от радости я…
Ведь одну потерял лишь я руку;
Но зато же другой
Покажу крест святой
Я с восторгом и сыну, и внуку! [25]
IV. ДРАГУН.
Балалайка звучит,
И под час дребезжит,
Чуть не рвутся от радости струны;
Смотр отбывши, кутят,
Веселясь на свой лад,
Удалые ребята Драгуны.
Тот с фуражкой в руке,
На одном каблуке,
Пляшет, теша товарищей взоры.
И, носясь быстро, он
Вдруг отвесил поклон,
И бренчат его длинные шпоры.
А другой молодцом,
Подбочась удальцом,
Заломав на затылок фуражку,
Пролетит на носках
С балалайкой в руках,
Расстегнув лейбик свой на распашку. [26]
А проказник иной
С изогнутой спиной
В танец лезет, как будто хромая,
Тут-то хохот пойдет,
Веселится народ,
Крикнув: «вот голова удалая!»
Вдруг, как чудом, хромой,
Горб расправивши свой,
Приударит в присядку нежданно.
За бока лишь берись,
Пляшет так, что держись,
Словно, братцы, цыган окаянный.
Да и правду сказать,
Русь, Россиюшка мать,
Лишь в тебе только водятся хваты;
На подбор молодцы,
На подбор удальцы –
Русской службы лихие солдаты.
По средине двора
Все стоят унтера,
(Галуны уж плясать запрещают);
А меж тем такт они,
Вспомнив прежние дни,
Бьют ногой, иль усами моргают. [27]
Одинок в стороне,
На склоненном плетне,
На забавы смотря хладнокровно,
Молча важно сидел,
Только шпорой звенел
Взводный Вахмистр Данило Бескровный.
Для геройской красы
Распустил он усы,
Но не мог победить он печали;
На груди ж у него
Было много всего:
И крестов и добытых медалей.
Вот товарищ пришел,
Речь с Бескровным завел:
- Отчего эта грустная дума?
Ведь не раз Генерал
Нам «спасибо!» сказал,
Все кутит, ты ж печален средь шума?
«Слишком молод ты, брат,
Хоть и бравый солдат, -
Молвил взводный, как мог хладнокровней, -
Ты слывешь удальцом,
Но… ты не был отцом,
Не рыдал на могиле сыновней! [28]
Было время, и я,
Молодые друзья,
Веселился, как вы, на свободе,
И подобного мне,
Молодца на коне,
Иль танцора не сыщешь во взводе…
Что ж теперь из меня?
Оседлавши коня,
Не взлечу на него, как бывало!
Чистой (*) к празднику жду, (* Подразумевается: чистой отставки.)
На покой побреду…»
- Что же сердце твое встосковало?
«Грустно, правду сказать!
Коли хочешь присядь,
Расскажу про свою я кручину.
Только помни о том,
Между нами потом,
Чтобы не было вовсе помину.
В длинный вечер от нас
Ты слыхал уж не раз
Про Двенадцатый Год знаменитый, [29]
Про житье и бытье
Рассказал я свое,
И про крест, под Смоленском добытый.
Но молчал об одном
Я о сыне родном…»
Тут умолк на минуту Бескровный.
«Ты слывешь удальцом,
Да ты не был… отцом,
Не рыдал на могиле сыновней.
Быстро шли мы к Москве,
Я не спал ночи две,
И на третью досталось в разъезды;
Было страх холодно,
В чистом поле темно,
Хоть мерцали блестящие звезды.
Я в гусарах служил
Синий ментик носил,
Подо мною не конь, загляденье;
Да и я был не тот,
Двадцать третий лишь год
Наступил мне, как раз с Вознесенья.
Едем. С нами Корнет.
Неприятеля нет,
Осторожность же все наблюдаем, [30]
(Я хоть мало служил,
Да уж опытен был),
Шаг за шагом по нивам ступаем.
Вдруг на право набат…
Верно враг-супостат!
Все мы, вздрогнув – и сон позабыли;
Приказал нам Корнет
В руку взять пистолет,
Мы направо в галоп своротили.
Что же, брат? узнаю
Я деревню свою,
Всю объятую пламенем сильным;
Так душа и дрожит,
Сердце слышу молчит,
Будто сжатое хладом могильным.
Но недолго… Ручьем
Зарыдал я потом.
Вдруг велят скоротить нам поводья.
Я с тревогой в груди
Уж давно впереди,
Во ста шагах от его его Благородья.
Здесь, сначала села,
Моя хатка была;
Погляжу все трещит и пылает, [31]
Я скачу… и при мне
Моей бедной жене
Враг прикладом висок разбивает.
Я как вихрь наскакал,
И врага растоптал,
Сердце мщенья кровавого просит…
А другой злобный враг
Показался в дверях
И малютку за ножку выносит.
Сколько в миг этот сук!
Но из вражеских рук
Вырвал я бесталанного сына,
И к себе на седло,
И родное село
Скоро скрыла от взоров долина.
Мы спешили уйти,
А Француз по пути
Рассылал за погонью погони;
Но поймать не легко –
Унесли далеко
Нас могучие русские кони.
После тоже два дня
Не сходил я с коня,
И сынок все со мной не разлучен, [32]
Только бедненький он
был путем утомлен,
С непривычки походом измучен.
И бывало порой,
В плащ укутавшись мой,
Плачет горькими сильно слезами.
Вечереть лишь начнет,
Бедный маму зовет,
Но не видеть нам более мамы.
Ох, товарищ, не знать
Мук таких, не видать
Два раза… смерть отраднее злая;
Я хоть бравый солдат,
А порой виноват,
Я рыдал словно баба какая.
И друзья для него
Доставали всего,
И корнет с ним делился бывало;
Но пошло холодать.
Где малютку девать?
Горе в душу солдату запало.
Вот мы праздничным днем
Чрез село раз идем,
Видим – едет шестеркой карета; [33]
В ней старушка сидит,
И на нас все глядит,
Да и просит подъехать корнета.
Я гляжу на нее,
сердце бьется мое…
Вот корнет и меня подзывает.
Слышу: барыня та
Будь на небе свята!
Взять сынка моего обещает,
Молвив: «с давних уж дней
Я лишилась детей,
Дай, солдат, мне дитя вместо сына,
Я его, как могу,
Сохраню, сберегу…»
И в карете мой был сиротина.
Записала она
Наши с ним имена.
Помолясь милосердному Богу,
Я расстался с сынком…
Грустно было потом
Одному выступать мне в дорогу.
Много мчалось годов.
Мы уж новых врагов
За Балканом Турецких разбили. [34]
Я ж о сыне своем
Не слыхал и мельком,
И считал его в тесной могиле.
Раз в кампамент весной
За сигнальной трубой
Суечусь и зову к водопою;
Вдруг во двор, брат, ко мне
Офицер на коне
Прискакал и сдержал предо мною.
Мне как будто испуг.
- Ты не можешь ли, друг,
Просьбы выполнит? – молвил он тихо.
И как жар покраснел…
На коне же сидел –
Ну, красавцем так бойко и лихо.
Вмиг фуражку я снял,
Да в уме лишь смекал –
Генеральского, видно, отродья –
И сказал: «С дорогой
Рад исполнить душой
Просьбу Вашего я Благородья!»
- Где Бескровный здесь есть?
«Сам имеет он честь
На лицо разговаривать с вами». [35]
Офицер вмиг с коня
И, обнявши меня,
Обливать начал грудь мне слезами.
- Мой отец, это я
Твой Андрей – кровь твоя!
И он стал целовать мои руки…»
Тут Бескровный утих,
А из глаз в этот миг
Слезы капали, вестницы муки.
«Так я сына нашел,
Бог небесный привел
Мне увидеть его офицером.
Через год же под ним,
Ездоком удалым,
Заупрямился конь пред барьером.
Он Андрея взбесил,
Шпоры в бок тот вонзил,
Конь же навзничь, злодей, протянулся,
Да седлом сына в грудь,
Не успел сын вздохнуть,
Как уснул и досель не проснулся.
Я при мертвом уж был,
Я его хоронил,
Клал в могилу его я сырую; [36]
Слезы градом текли,
Когда горстку земли
Бросил я на доску гробовую.
И, товарищ, с тех пор
Помрачился мой взор.
Я меж вами грущу одиноко.
Чистой к празднику жду,
На покой побреду…
Я к могиле сыновней далекой».
И печальный старик
Головою поник,
А когда он вокруг осмотрелся,
Видит – пляски уж нет,
И у всех грусти след
От рассказа на лицах виднелся. [37]
V. МАТРОС.
Тишина в лоне вод,
Море стихло и вод
Будто зеркало, ровно легло.
День сгасал за горой,
И над бездной морской,
В небесах так отрадно, светло.
Разных стран корабли
Рано в пристань вошли
Запастися водой, отдохнуть,
И потом с ветерком
На просторе морском
Плыть опять в предназначенный путь.
Как орел меж скворцов,
Средь торговых судов
Рисовался военный фрегат:
Дивно мачты стройны,
Паруса убраны,
Реи длинные прямо лежат. [38]
Строен он и красив,
Флюгера распустив,
Словно в зыбке, лежит на водах;
Над кормой ветерком
С Первозванным Крестом
Тихо Русский колеблется флаг.
Подаваясь вперед,
Мрачно в зеркало вод
Страшных смотрятся пушек ряды.
Чудно день догорал,
На верхах диких скал,
Отражаяся в лоне воды.
Пред вечерней зарей,
Возле мачты большой
Собирались матросы в кружок.
Вспоминали они
И счастливые дни,
И крушенье, и мель, и линек;
И смеялся иной
Над чужой стороной:
«Что за странный бывает народ!
Им по-русски толкуй,
Он бормочет лишь: вуй,
Просишь есть, а он пить подает! [39]
Есть и этакой люд,
Говорит только: гут
И живет в препотешных домах».
Волю дав языкам,
Говорили уж там
Все, что видели в разных краях.
Чудо все молодежь!
Все развязны, но кто ж
Неразвязен, кто на море взрос?
Но у мачты большой,
Прислоняясь к ней спиной,
Тихо пел загорелый матрос.
Этот говор и смех
Любопытны ль для тех,
Кто два раза вкруг света ходил.
Кто, забравшись на бак,
Жег всех наций табак,
Кто так долго и много служил?
Кто в боях поседел,
Кто в путях загорел
И кому так ничтожна земля.
Кому родиной был
Лишь корабль, где служил,
И чьей честью лишь флаг корабля? [40]
Вот ребята к нему,
Колдуну своему,
Он их тешил всегда стариной;
Да и слушать его
есть признаться чего:
Ведь что день, и рассказец иной.
«Ну-тка, дядя Иван,
Вспомни свой океан,
Иль заклятый корабль вспомяни,
Море пресной воды
Или вечные льды,
Иль военные славные дни».
- Нет, ребята, смешно
Толковать все одно, -
Молвил тихо им дядя Иван, -
Много видывал я,
Посетил все края,
Искрестил не один океан.
Я люблю корабли,
Ненавижу земли –
Всяк из вас это знает давно;
Все вы думайте так;
Да и что за моряк,
Коли любит не море одно? [41]
Но, ребята, вчера,
Еще в море, с утра
Что-то сердце грызет и грызет.
И порой в тишине
Так и чудится мне,
Что надгробную кто-то поет.
Э, да все это вздор!
До которых же пор,
Словно баб я буду грустить?
Моряку ль горевать,
О земле вспоминать,
И матросу ли плаксою быть?
Мой далек, братцы, дом.
Над струистым Днепром.
Было нас только брат и сестра.
Год двадцатый настал,
Как я там не бывал,
А как будто оттуда вчера.
У сестрицы моей,
Всех подружек милей –
Была Маша – подружка одна.
Как любил я ее,
Знает сердце мое,
Хоть любовь-то матросу смешна. [42]
Не забыть того дня,
Как сбирали меня,
Снаряжали на службу Царю:
Мать рыдает, отец
Побледнел как мертвец,
Я же только молитву творю.
Плакал, правду сказать,
Как обнял отца, мать,
Как сестрицу в последние сжал.
Но не плакал потом,
Никогда, ни по ком,
Как, прощаяся с Машей, рыдал.
Не видать уж тех мест!
Мне серебряный крест
Подарила на память она,
И сказала, друзья,
Где б ни странствовал я,
Будет мне до могилы верна.
Я не знаю, что с ней –
Все невестой моей –
Или Маша давно за другим?
Но подарок ее
Был все счастье мое,
Ничего не боялся я с ним. [43]
Пусть шумит океан,
пусть ревет ураган,
Пусть ужасная битва кипит,
Ничего не боюсь, -
Я кресту помолюсь,
И отвага мне душу живит.
Но, ребята, вчера
Еще в море с утра
Стал я горько душой горевать:
Я по рее ходил
И свой крест уронил,
Да из моря его не достать!
Всем известно – я смел,
Я в боях поседел,
Без креста ж вся отвага прости:
И предчувствую я,
Что кончина моя
Уж близка – головы не снести.
Одного страшно мне,
Но в морской глубине
Ляжет труп мой, обычай храня:
Вспоминать не могу –
На чужом берегу,
Где-нибудь похоронят меня! [44]
И друзья улетят,
Унесет их фрегат,
Так же строен, хорош и красив,
С тем же Русским орлом,
Те ж матросы на нем –
Он уйдет, обо мне позабыв».
Ясный день вечерел,
Ветерок посвежел,
Облачка лишь порой пролетят;
Но чисты небеса.
Распустив паруса,
Собирался в дорогу фрегат.
И, как прежде, на нем
С Первозванным Крестом
Флаг, по ветру колеблясь, играл.
Шевелится народ
По веревкам, и вот
Уж командный свисток засвистал.
И фрегат снова в путь.
Жадно крепкую грудь
Обнимает морская волна.
Вот он в море ушел,
Как пернатый орел,
И исчез, как видение сна, [45]
День сгасал, даль во мгле.
лишь на дикой скале,
Что рисуется мрачно окрест.
Потухала заря,
Слабым светом горя,
Озаряя могилу и окрест.
Тихий то Океан,
Нет вокруг христиан,
И на тех дикари островах.
Кто же путник лежит,
В этом гробе зарыт –
И над кем крест стоит в головах?
Уж фрегат далеко,
Но на марс высоко
Влез матрос, оглядел океан,
И сквозь редкую мглу
Распознал он скалу,
Прошептав: «Бедный дядя Иван!
Спи спокойно, матрос!
Головы ты не снес,
Не на русской ты умер земле;
Вспоминать не могу –
На чужом берегу,
На скале мы зарыли тебя!» [46]
VI. АХТЫРЕЦ.
Кирасир усачей
Тешил хор трубачей:
Эскадронный гремел у них праздник.
Все собрались в кружок,
Трубачам же в свисток
Вторил резко какой-то проказник.
Старший Вахмистр сидел
И под музыку пел
С разлихой молодецкой ухваткой;
Головою водил,
Такт усердно он бил
По колену своею перчаткой.
Вдруг он живо встает.
«Братцы – пестрый народ! -
И махнул трубачам он рукою.
Хор лихой замолчал, -
Адъютант приказал
Вам собраться к нему пред зарею.
Благодарствует вас!
Ведь заря через час;
Адъютант же стоит далеконько. [47]
Где ж артельщик-то наш?
По одной и шабаш,
Расходиться пора потихоньку.
Эй, Кулев, хлопочи!»
И еще трубачи
Осушили по чарке в дорогу;
Хоть винцо горячо,
Но трубу на плечо –
И, не сморщась, пошли себе в ногу.
Был тот пир за селом
На пригорке большом;
Здесь и мельницы фрунтом стояли;
А внизу под горой,
Над широкой рекой
Поселянки в горелки играли.
Скучно дома сидеть,
Им хотелось глядеть,
Как кутят молодцы постояльцы;
Не одни собрались…
Но грозили не раз
Им за то материнские пальцы.
Кирасиры в кружки,
Да зажгли огоньки,
Чтоб не часто стучало огниво; [48]
Каждый трубку набил,
У огня закурил,
Ведь без трубки солдат не служивый.
Старший Вахмистр Карась,
На траве развалясь,
Вынул трубку с красивой оправой.
Близь него ж круг большой –
Все народ не простой:
В галунах все налево, направо.
Все сидят на траве,
На ином рукаве
Этак штук с полдесятка шевронов,
И городят не вздор,
А ведут разговор
О наездниках всех эскадронов:
«Хоть возьмем Пукура,
В ундерцеры (*) б пора,
Крепко ездить не надо уж боле,
(* Пишу это слово, как произносится он нижними чинами в войсках
1-го Резервного Кавалерийского корпуса. Соч.)
Ну к седлу как пришит,
И красиво сидит,
Да носки все ворочает в поле. [49]
А другой, Балабаш,
Прям, как добрый палаш,
Первый в танцах и первый он в песни,
Молодчиной слывет,
а как рысью пойдет,
Ну, болтает рукою, хоть тресни.
Иль Марыгин меньшой,
Посмотреть – так герой,
Он артельщик в шестом Эскадроне,
В пешем фронте как бес,
На коня ж только взлез –
Уж поклон каждой встречной вороне».
– Служба всем не далась, -
Молвил громко Карась, -
Вот как я потерпел над попоной,
Да потом без стремен
Ездил много времен,
Так и стал щеголять-то персоной.
Ординарцем уж был,
А однажды сглупил,
Раз собрал не в ту сторону морду;
Что же вышло, друзья?
На два месяца я
Словно рекрут попался на корду. [50]
Битвы нам нипочем…
Есть признаться о чем
Рассказать ребятишкам в отставке.
Много войн перешло,
Все счастливо прошло.
Ну-тка, братцы к воинственной справке!
Кто в сраженьях бывал?
Начинай Шаповал!
«Крест добыл я, ребята, над Рейном;
На щеке же рубец
Янычар сорванец
Положил как гнались за Гуссейном.
Я в Драгунах служил…
Да, ведь я позабыл!
Кто ж еще? Ну, хвалися отвагой!!
Голосов слышно с пять:
«Как огня не видать –
Ведь и мы-то бывали под Прагой».
И Карась просвистал:
– Ну, друзья, - он сказал:
Лишь один из вас видывал дива.
И за Рейном бывал,
И всех наций бивал,
И попробовал разного пива. [51]
Молодец, право, брат!
А когда в службу взят?
Не поспел ведь, дружок, к Аустерлицу!
– Где ж поспеть мне туда!
Я был взят уж тогда,
Как прогнали врага за границу!
– Ну, товарищ, так я
Побывалей тебя,
Да и вряд ли в полку есть такие:
Аустерлиц мне знаком,
И Эйлауский погром,
И Литовские дебри глухие.
Под Тарутиным мне
В распроклятом огне
Пулю добрую в ногу влепили,
Даже крикнул – был грех;
Бородинских потех
До сих пор мы еще не забыли.
Знал всего и Француз!
Да! над Эльстром контуз
Получил я на Лейпцигской схватке.
И теперь, как порой
При погоде сырой,
Словно кошка скребет по лопатке. [52]
А Березина! Эх,
Видно ужасов тех
Не видать на веку уж вам, братцы:
Люди, кони, не лгу,
Запрудили реку,
Словно мост – хоть изволь прокататься.
А Париж! вот лихой
Городок пребольшой –
Он столица французов, примером
Как наш Питер, а я
Во Париж-то, друзья,
Как вступал, так уж был ундерцером.
Ровно двадцать годов
Не сымал галунов,
А, ребята, подумать: легко ли?
Но я бодро гляжу,
Я из чести служу,
И привык я к солдатской уж доле.
И пустил Вахмистр дым.
Все с восторгом немым
Любовались геройскою славой.
Затрещал огонек,
Из костра уголек
Кто-то вынул рукою костлявой. [53]
Все глядят. Весь седой
На костыль пребольшой
Опираясь, присел незнакомец.
Чист на нем казакин,
И на лбу тьма морщин,
Знать не этого века питомец;
Сивый ус поредел,
Взор же ярко горел.
Вот достал свою трубку большую
И сказал: «Возле вас
Я присяду на час,
Покурю и, друзья, потолкую.
Моя мельница здесь.
Просидел день я весь,
Видел пир ваш, лихие ребята;
А теперь шел домой,
Да подслушал душой
Про святые походы солдата».
– Э, да ты старина! –
Молвил Вахмистр, - видна
В тебе удаль – солдат по природе.
Ты из наших, дружок,
Ну, потешь же кружок
Чем-нибудь о Двенадцатом Годе! [54]
Ты молчишь, старина,
и улыбка видна,
И насмешку я вижу из взоров...
«Ничего… так… пройдет...
Что Двенадцатый Год,
Коли крест мне надел сам Суворов!»
Вахмистр мигом вскочил:
– Ты с Суворовым был?
«Знали много и битв и биваков!»
– Где ж лишился ноги?
Где отбили враги?
«Да! недавно, как брали Очаков».
Все столпились вокруг
И фуражки все вдруг
Уж в руках кирасир очутились,
И со всех вмиг сторон
Собрался эскадрон,
Все безногому старцу.
Вот вино принесли
И ему поднесли.
– Пей за наш эскадрон, мы отплатим,
Да, герой старина
По стакану вина
За твое мы здоровье отхватим. [55]
Лишь подымется пыль!
Опершись на костыль,
Приподнялся Очаковский воин:
«За здоровье лихих
Кирасир удалых,
Всяк Креста будь святого достоин!»
И он выпил вино.
– Еще слово одно, -
Молвил Вахмистр, - полка ты какого?
«Я – Ахтырец». – Пора!
Ну, ребята, ура!
За здоровье Ахтырца седого!
И гремело «ура!»,
Повторила гора
Этот отклик могучий военный.
И безногий герой
С поседелой главой
Прослезился, душой умиленный.
Пятьдесят уж годов
Он военных пиров
Не видал, пережив поколенья;
Одиноко в глуши
Проводил дни в тиши,
В скромной хатке родного селенья... [56]
И давно, как о сне,
Вспоминал о войне
И, как сон, вспоминал полк Ахтырский –
Там друзей никого…
Вдруг здоровье его
Пьет лихой Эскадрон Кирасирский!
Звук летит по реке,
Резко вдруг вдалеке
Раздалася труба заревая.
Помня строго приказ,
Вся семья поднялась,
Разойтись по домам поспешая.
Площадь разом пуста,
И опять сирота, –
Меж потухших костров по дороге
Тихо брел по горе,
При вечерней заре
Мой Очаковский воин безногий. [57]
VII. Бомбардир.
Уж давно светлый день
Разогнал ночи тень,
Туча дыму под небом висела.
Треск орудий и гром
И далеко кругом
Бородинская битва гремела.
Вот и полдень давно,
Но над битвой темно,
Будто света не видеть уж боле:
Сильный гул, яркий блеск
И губительный треск –
Стонет все Бородинское поле.
Нет, не мне описать,
Как пошла рать на рать,
Как снаряды взрывали окопы,
И геройства полна,
Как Россия одна
Отбивалась от целой Европы! [58]
Там пехота идет,
Жизнь за веру несет,
Быстро скачут за ней Эскадроны;
Артиллерия там
По крутым высотам
Осыпает картечью колонны.
Генералы – вожди
На челе впереди
За дружиною вводят дружину.
Силен, мужествен враг,
Но и в Русских сердцах
Есть отвага – отпор исполину.
На холме в стороне,
Вся блистая в огне,
Рокотала вдали батарея.
И начальник ее
Все усердье свое
Истощал, жизни сил не жалея.
Нет на нем лент и звезд,
Но Георгия крест
Был повешен на раненой груди.
Враг идет с двух сторон,
Но командовал он
Громом страшных послушных орудий. [59]
Вот прикрытье легло,
Скоро вражье крыло
Батарею кругом охватило;
Капитан не робел,
Зарядить он велел
Все орудия, сколько их было.
Залп ужасный гремит,
Но назад не бежит,
А вперед все идет враг могучий;
Вот уже прибежал,
Вот взобрался на вал,
Батарею накрыл словно тучей.
Капитан поражен,
испустил тяжкий стон
И упал, зажимаючи рану...
Лишь упал командир,
А лихой Бомбардир,
Саблю вынув, спешит к капитану.
Кто к нему, он того,
Не щадя никого,
Рубит саблей налево, направо:
Весь изранен кругом,
Но с поднятым челом
От врага отбивался со славой. [60]
Вот Француз Генерал
Гренадерам знак дал
Не колоть, не рубить Бомбардира,
Он его отпустил;
Бомбардир же спешил
Взять с собой на плечо командира.
Пули, ядра в пути
Не мешают идти,
Пробрался Бомбардир на поляну:
Там все наши вокруг,
И он бережно с рук
Передал лекарям капитана.
Уж давно светлый день
Разогнал ночи тень,
Рать России оделася пышно.
Треск орудий и гром
И далеко кругом
Бородинское пиршество слышно.
Нет, не мне описать,
Как могучая рать
Вдоль пошла чрез святые окопы – [61]
Как Русь, веры полна,
Поминала одна
Падших воинов почти всей Европы.
И на тех же полях,
Где разбит сильный враг,
Где кровавая смыта обида,
Мужу доброму в честь
Пышный памятник есть,
По усопшим гремит панихида.
И на празднике том
С осененным челом,
На Петра Царской доблестью схожий,
Величаво стоит
И приветно глядит
Царь России, Помазанник Божий.
Там пехота идет
И знамена несет,
Быстро скачут вдали Эскадроны;
Артиллерия там
По лесным высотам
Поздравляет с тем пиром колонны.
На холме в стороне,
Вся, блистая в огне,
Рокотала вдали батарея, [64]
На дворе ночь тепла,
И луна уж взошла
И катилася в небе высоко.
У палатки одной
Гренадер молодой
С грустной думой сидел одиноко.
Близь него целый взвод,
Но лишь кто подойдет,
Остановится, скорбь уважая,
И молчат все кругом,
Гренадер же тайком
Что-то шепчет, печально вздыхая.
Вот к нему из кружка
Вышли два старика,
И один из них, тот, что седее,
Хвать его по плечу.
– Что молчишь? – Так, молчу!
Скучно, братцы, сказать не умею!
– Что смотреть в эту даль?
Расскажи про печаль,
Из друзей кто-нибудь да поможет.
Ну не хмурься как ночь!
– Трудно, братцы, помочь:
Не такая тоска меня гложет. [65]
Ведь из плена не всяк
Возвращается так,
Как вернулся я утром сегодня:
Знать меня столько дней
Дивной силой своей
Сохраняла Десница Господня!
Кто забыл этот день
Как вечерняя тень
Одевала седые Балканы,
И как вмиг с двух сторон
Наш лихой батальон
Окружили толпой басурманы.
Много крови лилось,
Но не много спаслось
Из лихого тогда батальона;
А как помощь пришла
Уж навеки легла
Трупом храбрая наша колонна.
Я под знаменем был,
Я святыню хранил
И дрожал за него я со страху;
Наконец, с древка снял,
Вкруг себя обвязал,
Под солдатскую спрятав рубаху. [66]
И потом уж с врагом
Я работал штыком,
Но мне руку назло разрубили;
И как бой уж утих –
Сколько было в живых
Турки всех нас в полон потащили.
А в дороге, друзья,
Сколько вытерпел я,
Как страдал я израненный много!
Там пощады не жди!
Но я знал: на груди
Что носил, - и молился лишь Богу.
В Шумле я пролежал,
А здоров только стал –
На работу меня выгоняли:
Вал чинить крепостной,
Рыть канавы порой…
Но потом нас подальше погнали
И в Стамбул привели.
По рукам мы пошли,
Я достался вельможе в неволю.
Мне приказ: чистить сад.
Я был этому рад
И доволен своею был долей. [67]
Ну, обед как обед.
Только чарочки нет,
Водки Турок не пьет бородатый;
Только горько одно:
В праздник Божий равно,
Как и в будень – в саду я с лопатой.
День уж с пять я копал,
Но в глаза не видал,
Что такое хозяин мой важный,
А, должно быть, богат –
Словно рай чудный сад,
Да и дом не простой – двухэтажный.
Вот присел я под тень –
Жарок очень был день –
Отдохнуть от работы немножко,
И смотрю на цветник...
Вдруг оттуда старик
С длинной трубкой идет по дорожке.
Вот ко мне подошел,
Речь по-русски завел…
Я дрожу, слыша русские звуки,
На него посмотрел…
И душой отлетел,
Отнялися и ноги и руки! [68]
Этот старец седой,
Что стоял предо мной
В басурманской одежде богатой,
Новый мой господин,
Новый мой властелин
Был... – родимый отец мой, ребята!
Он давно уж бежал,
Но я тотчас узнал
Этот взор, этот голос знакомы.
Жар по мне, то мороз,
Очи полные слез –
Нету слов от душевной истомы.
И едва, наконец,
Прошептал я: отец!
И упал пред ним на колени.
Мой старик задрожал,
Меня сыном назвал,
И тот миг был мне счастьем средь плена.
Ну, друзья, с того дня
Не гоняли меня
На работу. С отцом неразлучно
Весь я день проводил,
Что желал, ел и пил;
Но, поверите ль, стало мне скучно. [69]
Раз в беседке сидим
Мы вдвоем только с ним.
Он привстанет, то снова приляжет.
– Слушай, сын! – он сказал
И потом замолчал,
Я все жду, что он дальше мне скажет.
– Знаешь что, милый сын,
Я большой господин,
Турок прост... Оставайся со мною!
Рассуди, голова!
Через год, через два
Ты увидишь, тебя как пристрою!
И отец замолчал.
Я невольно привстал,
Мигом по сердцу дрожь пробежала;
Сам как будто не свой,
Что творилось со мной
Я не знал, а душа замирала.
«Нет, - сказал я, - отец,
Пусть мученья венец
Я приму за отчизну и веру,
Будет воля твоя,
Муки вытерплю я,
Но изменником, нет, я не буду!» [70]
Взор отцовский блистал,
Но я гордо привстал
И в очах своих чувствовал пламя,
В жилах кровь так и бьет.
Сделал шаг я вперед
И с груди снял священное знамя.
«Сей святыней клянусь,
Мой отец, не страшусь
Никакой я ни пытки, ни кары,
Буду верен тому,
Научили чему
Меня в детстве и ты, и дед старый».
И дивитесь, друзья,
Показал только я
Ему Русское Знамя святое,
Опустил он глаза,
В них нависла слеза,
Знать забилось в груди ретивое.
– Спрячь, мой сын, вновь на грудь,
Чтоб не знал кто-нибудь.
Молодец! оставайся же с Богом
Верен чести, Царю!
……………………………………
Я не верю, смотрю, [71]
А старик мой уж был за порогом.
……………………………………
Я на воле уж был,
Я к своим подходил
И со мной было Знамя святое;
Но прощанье с отцом
Все лежало свинцом
На душе… Грызла грусть ретивое.
И теперь, когда я
Осчастливлен, друзья,
Когда крест мне священный достался,
Не могу рассудить:
Как в тот миг мог я жить –
Как навеки с отцом попрощался.
Вот, ребята, зачем
Я не весел и нем,
Вот печали глубокой причина:
Как солдат, я крестом
Счастлив в сердце моем,
Но болит сердце бедного сына».
Гренадер замолчал.
Каждый ясно видал,
Что участье ему не поможет, [72]
Что страдалец был прав,
При начале сказав:
«Не такая тоска меня гложет».
На Афонских горах
Есть высокий монах,
День и ночь он стоит на молитве,
Он печально суров,
И от ран тьма рубцов –
Не в одной, знать, участвовал битве.
Но монах тот седой,
Видно, грешник большой,
Он все молится, встав на колени;
Молит Бога о том,
Чтоб пред Страшным Судом
Он простил его в тяжкой измене.
И о сыне порой
Пред иконой святой
Вспоминает он, грустью убитый,
И видали не раз,
Как из старческих глаз
Слезы льются на хладные плиты. [73]
IX. ПАРТИЗАН.
Светлым днем раз, весной,
В караульне большой
Белгородцы (*) лихие сидели;
Молодец в молодца,
Нет в морщинах лица,
И в усах седины не блестели.
(* Уланский Е. И. В Эрцгерцога Австрийского Фердинанда Карла
полка назывался прежде Белгородским Уланским полком.)
Нет священных крестов
На груди удальцов,
Не работали знать они сталью;
Только был между них,
Белгородцев лихих,
Лишь один с боевою медалью.
Видно ловкий был хват,
Тешил бравых ребят,
Говоря о войне за Кавказом,
Все, что видывал там,
Рассказал он друзьям, [74]
И довольны ребята рассказом.
Описал персиян.
Говорил, что в их стан
Не нарочно заехал раз в гости,
Как погнали его,
Пять врагов одного,
Как он саблю тупил об их кости.
И он начал рассказ,
Как Пашу он раз
Будто зайца он по степи ухал;
Что досталось ему
Уж схватил за чалму…
«Только пороху, брат, ты не нюхал!»
Кто-то молвил. У всех
Вмиг исторгнулся смех,
А храбрец наш назад оглянулся.
Перед ним весь седой
Ундер славный лихой,
Будто дразня его, улыбнулся.
«Чем ты тешишь кружок
Полно, правда ль, дружок?
Ты, кажись, у меня был во взводе!
Не гонял ты пашей,
Не видал их ей, ей, [75]
Хоть и был с Эскадроном в походе.
Ты лихой молодец,
Слова нет, и храбрец
Из тебя может выйти на славу,
Только хвастаешь, брат,
Иногда невпопад.
Расскажи-ка еще про Варшаву!»
Ундер носом моргнул,
Тут к нему караул:
– Что-нибудь расскажите нам сами!
«Дело, - молвил усач, -
Только ты, брат трубач,
Сядь вон там, да и слушай ушами.
И туда и сюда,
Чтоб порой иногда
За звонком нам сей час на платформу;
Ты же, брат вестовой,
Человек запасной,
Поищи моей трубочке корму».
Вестовой поспешил,
Мигом трубку набил,
О кремень застучало огниво.
Вот и вьется дымок,
И теснее кружок, [76]
Любопытство на лицах всех живо.
«Я служил… Но, друзья,
Вижу, чувствую я,
Что отважны вы, храбры Уланы,
Хоть навстречу огню.
Только как изъясню,
Что такое у нас партизаны!
Это, как бы сказать,
Чтоб при том не солгать,
Все налёты могучи, как буря,
И не то на врага,
Хоть чертей за рога,
А на смерть мчатся – глаз не жмуря!
Партизан – дьявол весь,
Утром там, ночью здесь,
Не преграды леса и болоты,
И всегда впереди,
Уж пощады не жди,
Да, лихие мы были налёты!
Разных войск наш отряд,
Лишь бы только был хват:
Тут Уланы и тут же Казаки,
Там Драгун, там Гусар –
Хоть и молод, хоть стар – [77]
Так и ищем с Французами драки.
Ну, а с нами-то кто,
Вы слыхали про то?
Не видали вы этаких видов:
Да, не много таких
Партизанов лихих,
Как гусарский полковник Давыдов!
Ну, уж впрямь, что Гусар,
В битве словно пожар
Так и жжет все направо, налево;
Что не срубит клинком,
То затопчет конем,
Страшен был он и в битве и в гневе.
Но он добр был душой,
Балагур пребольшой,
Не держал себя слишком по-барски,
А когда виноват,
Уж не гневайся, брат,
Лишь держись, а задаст по-гусарски.
По лесам, по ярам,
По дремучим борам
Мы с Давыдовым долго ходили
И врага, где не ждал,
Били мы наповал [78]
И случалось Бригады мы били.
Ночью здесь разобьем
И до утра идем
Все назад, да, минуя их силу,
Били там авангард,
А уж здесь арьергард, –
Ну, как черти являемся с тылу.
Жарко было не раз
Бонапарту от нас,
Доставалось и нам на орехи;
Но зато же порой,
Как пойдем строй на строй,
Задавали и мы им потехи.
Где ни явимся – страх!
Вот однажды в лесах
Мы стоим. С нами рота пехоты.
Вправо темный овраг,
В ста ж не боле шагах
Перед нами презлое болото.
Разнуздав лошадей,
Мы сидим вкруг огней,
Приказали сварить эдак кашу.
Все народ боевой,
Все с отважной душой,
Ну, сидим, да и хвалим жизнь нашу. [79]
Вдруг встревожен бивак.
Показался казак,
Да к полковнику прямо с докладом:
Что врагов батальон,
И с орудием он
Тут, с лесною опушкою рядом.
Наш полковник привстал,
Только знак нам подал,
Вмиг огни загасили водою.
«Эй, проворней, живей
Зануздать лошадей,
Сварим кашу, друзья, после бою!»
На меня он взглянул,
Головою кивнул –
У меня все в минуту готово,
Мигом я на коня.
«Федоренко, чтоб меня
Ты расслушал от слова до слова:
Осторожно ступай,
Да смотри не плошай,
Густотой по кустам пробирайся,
А приблизишься к ним,
В зубы выстрели им,
Да сюда заманить их старайся. [80]
Только мне, брат, не струсь!»
Забрало, признаюсь,
Мне морозом немножечко душу,
После, думаю я,
Что ж такое, друзья,
Умереть? Право слово, не струшу.
Я поехал шажком
За Донским казаком.
Вот болото уж мы миновали.
Едем дальше, и вот
Слышим: кто-то идет,
Голоса уже слышны нам стали.
А опушка кругом
Заросла ивняком,
Мы туда осторожно пустились;
И потом меж ветвей,
Придержав лошадей,
Мы вдвоем с казаком притаились.
Не вдали батальон,
Растянулся весь он,
Все покойны, как бы на ночлеге:
Тот расстегнут идет,
Этот песню поет,
Чье ружье меж вещей на телеге. [81]
Авангард уж прошел,
Я их всех перечел –
Все народец мизерный, поджарый,
И какой скверный шаг!
И у всех на плечах
Ранец в дырках истертый и старый.
Поравнявшись со мной,
Усачище большой
Стал вздохнуть, а в руках его знамя.
На него я гляжу
Сам же, братцы, дрожу,
А на сердце то холод, то пламя.
Что тут делать, как быть?
Славно знамя отбить!
Шпоры в бок, да вперед я со скуки,
По рукам его цап!
А он знамя из лап,
Как нарочно, мне в самые руки.
Я направо кругом
И с Донским казаком
Мы к своим понеслись, полетели.
Я скачу и за мной
Пули все стороной
Знай, впиваются в сосны, да ели. [82]
Вот отряд виден нам.
Погляжу по ветвям
Егеря притаились как белки,
Уж врагам не впервой
Мы в трущобе лесной
Задавали такие проделки.
И пошла вдруг жарня.
Эх, такого огня
В партизанской лишь видишь охоте!
А Французы стрелки
Было к нам на штыки,
Да и сели дружочки в болоте.
Правду вам говоря,
Их с дерев Егеря
Как измокнувших галок стреляли,
А что было потом:
Как лихие – кругом
Партизаны врага обскакали!
И опять, кончив бой,
Мы в трущобе лесной
Отдыхать, подкрепиться остались.
И добыча была,
Да черт с ней, тяжела!
Кроме каши по чарке досталось. [83]
И полковнику я
Рассказал все, друзья,
И отбитое знамя представил.
Он меня похвалил,
Храбрецом все честил,
И с крестом при отряде поздравил.
Чрез неделю потом
Как-то раз вечерком
Навестил нас Фельдмаршал Кутузов.
Благодарность отдал,
А полковник сказал,
Как мы лихо колотим Французов.
Не забыть того дня!
Вот он вызвал меня,
Рассказал, как мне знамя досталось.
И меня Генерал
По плечу потрепал,
Чем-то сладким душа наполнялась.
Сам Фельдмаршал, друзья,
Крест надел на меня,
Вот он здесь, на груди мой Георгий!
Хоть за то восемь ран…»
И старик Партизан
Прослезился в священном восторге. [84]
Всех рассказ тот увлек.
Но раздался звонок.
Караул уже стал по расчету;
Вот начальник идет,
Лихо сабли вперед
Караул отхватал как по счету.
|
