|
1. Жизнь Патрика Гордона.
Пребывание в Киеве в 1678-1686 годах.
[44] Каково было положение Гордона в Киеве до 1684 года, мы не знаем. В 1681 г. кончилась война с Турцией и вместе с тем продолжавшаяся 27 лет борьба за Малороссию. Киев остался в руках России. В 1678 году заключено вновь перемирие между Россией и Польшей на 13 лет. Вечное докончание состоялось в 1686 году. Кое-какие менее важные столкновения с Польшей происходили в то время, когда Гордон находился в Киеве, между прочим, из-за запорожских казаков, которые на основании заключенных между Польшей и Россией трактатов, должны были состоять под покровительством обеих держав. Гордон, конечно, принимал участие в этих делах и, без сомнения, утраченная часть его дневника (с 1678 по 1684 год) заключала в себе много любопытных данных о событиях той эпохи.
Гордон все время с большим вниманием следил за современными политическими событиями и с разных сторон получал письма, в которых сообщались ему сведения об отношениях различных держав к Порте, о делах в Польше, о разных происшествиях в Англии. Служебная деятельность его имела довольно важное значение. В Севске по его указаниям были построены кое-какие укрепления. Иногда между гетманом Самойловичем и Гордоном происходили совещания о политических делах (II, 15). Под его руководством производились в Киеве разные постройки (II, 20, 44); он находился, сколько можно судить по дневнику, в хороших отношениях с разными сановниками духовными лицами и сослуживцами. Так, например, бывал иногда у игумена Печерского монастыря (II, 22) и давал советы по случаю производившихся там построек (II, 29).
Главной обязанностью Гордона в 1684 и 1865 годах было наблюдение за сооружением укреплений в Киеве. Об этом в дневнике говорится несколько раз (II, 81, 94)1).
Вообще же, кажется, [45] Гордон не был завален делами и мог посвящать много времени разного рода увеселениям. И русские, и иностранцы, находившиеся в Киеве, любили устраивать пирушки разного рода. Об обедах, ужинах, попойках, балах и маскарадах в дневнике говорится весьма часто. Нередко ездил он и на охоту (II, 39, 47, 70, 80, 117). Летом он с приятелями предпринимал поездки в окрестности Киева. Вообще жизнь его текла мирно, и только по временам покой его нарушался случайным нездоровьем.
Довольно важным эпизодом, прервавшим на несколько недель этот порядок жизни, была поездка в Москву, где мы застаем его в начале 1684 года. В Москве в то время важнейшую роль играл князь Василий Васильевич Голицын, с которым Гордон находился в сношениях еще с царствования Феодора Алексеевича. Гордон, как кажется, пользовался в то время особенным расположением любимца царевны Софии, бывал у него весьма часто и беседовал с ним о важных политических вопросах. Так, например, 16-го января он имел с Голицыным «тайную» беседу о состоянии дел в Киеве, о заключении союза с Польшей и с императором Леопольдом и о походе в Крым. Боярин, пишет Гордон, был склонен к предприятию против Татар; на Польшу он, однако, при этом не надеялся и вообще понимал те затруднения, которые предстояли в таком походе. Гордон, напротив того, не сомневался в успехе и указывал на целый ряд благоприятных обстоятельств, которыми, по его мнению, должно было пользоваться. Боярин просил Гордона изложить свои соображения в особенной записке, и тот на другой день поднес Голицыну довольно обширный мемуар об этом предмете (II, 4).
Записка Гордона о восточном вопросе, сообщенная целиком в дневнике, замечательна во многих отношениях. Обширность ее (семь страниц в 8-ю д. л. в издании дневника) может служить доказательством того, что Гордон был в состоянии в самое короткое время изложить весьма ясно и отчетливо довольно сложные политические вопросы. Вместе с тем можно удивляться и некоторой смелости, с которой Гордон затрагивает несколько щекотливые предметы. Содержание записки состоит в следующем: сперва Гордон доказывает, что Россия нуждается в мире, потому что цари малолетние, и регентство, начавшее неудачную войну, легко может навлечь на себя гнев государей, как скоро они достигнут совершеннолетия. [46] При двоевластии в государстве легко могут возникнуть раздоры, борьба партий, соперничество вельмож, а все это во время войны легко может повести к неуспеху военных действий. Недостаток в денежных средствах, плохая дисциплина в войске, миролюбие Русских вообще, в особенности же вельмож и сановников, существование мирных договоров между Русскими и Татарами, убеждение Русских, что никогда не следует вести наступательную войну, недоверие к союзникам, и в особенности к Польше, - вот, по мнению Гордона, главные аргументы против войны. Затем он старается опровергнуть все эти доводы. Так, например, он указывает на разные примеры удачных войн, как-то на войны, начатые во время малолетства короля Английского Генриха V и военные действия Шведов в Германии во время малолетства королевы Христины. На согласие вельмож и сановников Гордон надеется, так как согласие – в их собственном интересе. Финансовые затруднения кажутся ему ничтожными. Усердие военных людей может де быть поддерживаемо наградами и наказаниями. На договоры с Татарами, постоянно их нарушающими, не должно обращать внимания. Если даже Россия начнет войну, то такая война не может считаться наступательной, потому что Татары в свою очередь довольно часто в мирное время предпринимали разные набеги на русские владения, оскорбляли русских дипломатов и пр. На содействие Польши можно надеяться потому, что Польша многим будет обязана России. Впрочем, Гордон не особенно надеется на дружеские сношения между Польшей и Россией. В пользу войны, по мнению Гордона, можно привести следующие аргументы: Польша будет воевать с Татарами; в случае успешного хода этой войны, Польша может сделаться опасной для России в том случае, когда Россия не будет участвовать в войне. В случае неудачи Польши, Турки и Татары станут требовать для себя части польских малороссийских владений и даже части русских областей. Если Польша сделалась бы вассальным владением Турции, то это обстоятельство может быть весьма гибельным для России. Что касается до малороссийских казаков, то Гордон допускает, что с их стороны грозит некоторая опасность, и что они легко могут думать о присоединении вновь к Польше, воспользовавшись при этом случае военными действиями обеих держав. Но принятием некоторых мер предосторожности Гордон надеется предупредить эту опасность. [47] Вообще Гордон не сомневается в успехе в войне с Татарами. Он считает весьма легкой задачей истребление гнезда неверных, чем можно «оказать существенную услугу Богу», освобождение из плена многих тысяч христиан, приобретение громкой славы опустошением Крымского полуострова, избавление христианства от этого «ядовитого, проклятого и скверного исчадия», мщение за столь многие обиды, нанесенные Татарами Русским в продолжение многих столетий, обогащение России путем такого завоевания. По мнению Гордона, Крым можно занять посредством войска в 70,000 человек пехоты и 20,000 человек конницы. Поход в Крым разве только тем представляет затруднение, что на пути туда два дня нужно идти безводной степью. С другой стороны, степь представляет собою то удобство, что при отсутствии лесов, холмов, болт, узких проходов и прочего, войско во время похода всюду может идти в боевом порядке. В конце записки Гордон говорит об опасности, заключающейся в том, что через слишком долгий мир русское войско совсем отвыкнет от ратного дела, между тем как окрестные государства постоянно упражняются в войне (II, 4-11).
Как видно, некоторые соображения Гордона впоследствии оказались вполне основательными. Неудавшиеся походы сильно не понравились Петру и, совершенно согласно с опасениями Гордона, навлекли гнев Петра на самого Голицына, для которого Гордон писал свой мемуар. Опасения Гордона относительно вражды и соперничества между вельможами также сбылись во время Крымских походов: из переписки Голицына с Шакловитым известно, что вовремя отсутствия Голицына другие вельможи крамолили против него в Москве. Зато главная мысль Гордона, его вера в успех войны не нашла себе оправдания. Он считал возможным занятие Крыма, но русские войска не проникли туда ни в 1687, ни в 1689 году.
Впрочем, эту ошибку он разделяет с другим современным ему публицистом – с Юрием Крижаничем. За несколько лет пред тем, знаменитый «Серблянин» в гораздо более сильных выражениях проповедовал войну против Татар, мечтал о занятии Крымского полуострова, об изгнании оттуда всех мусульман, не желавших принять христианскую веру, и даже перенесении [48] в Крым столицы России2). Ни Крижанич, ни Гордон, ни русское правительство не могли ожидать ужасной неудачи походов 1687 и 1689 годов. Но наиболее достойна порицания ошибочность соображений именно у Гордона, который как опытный полководец, знакомый с недостатками русской военной администрации и с затруднениями, представляемыми безводной степью, по настоящему должен был серьезнее смотреть на такого рода предприятия.
Мы не знаем, как была принята записка Гордона, какое впечатление она произвела на Голицына. Гордон оставался в столице еще несколько недель после передачи боярину записки, но, как кажется, между ними не было более никаких совещаний об этом предмете. Устрялов3), сообщая записку Гордона, замечает: «Ничто не могло быть основательнее мнения Гордона при тогдашних обстоятельствах. Голицын, кажется, выслушал его равнодушно: по крайней мере, не отменил данного полномочным комиссарам в Андрусове наказа об уклонении от наступательного союза с Польшей против Турции, и через месяц после совещаний с Гордоном получено было в Москве известие, что переговоры в Андрусове были прерваны. Первый крымский поход состоялся лишь через три года спустя.
Несмотря на то, что Гордон имел в столице сильных покровителей, его желания, выраженные во время пребывания в Москве, не исполнились. Он приехал собственно с целью хлопотать о переводе в Москву. Желая быть допущенным к царской руке, он узнал, что по случаю болезни Петра, страдавшего в то время оспой, можно видеть только царя Ивана; Гордон сначала хотел ждать выздоровления Петра, затем, однако, решился просить аудиенции у одного Ивана. 22-го происходила эта аудиенция. Гордон замечает, что Иван был вида болезненного, слабого и печального. Поцеловав царскую руку, Гордон представлялся и царевне Софии, которая благодарила его за службу и приказала ему готовиться немедленно к возвращению в Киев. Гордон просил принять в соображение его печальные обстоятельства, называл себя «разорившимся человеком», указывал на то, что он уже пять лет прожил [49] в Киеве и желал бы получить отпуск на короткое время. Но ему ответили сухо повторением приказания ехать обратно в Киев (I, 12).
Несмотря на решительный отказ, Гордон, однако, не унывал и настаивал на своем. На другой же день поутру он отправился к Голицыну и просил, чтоб его не отправляли обратно в Киев. Боярин обещал подумать о том, но, два дня спустя, дал Гордону совет беспрекословно ехать, куда его послали. Сахарное пирожное, принесенное Гордону в тот же день от царского имени в знак милости, едва ли было достаточным утешением для него (II, 13).
Когда Гордон, несколько дней спустя, явился откланиваться к Голицыну, боярин похвалил его за уступчивость, заметив при этом, что касательно дозволения оставить Россию, то Гордон может надеяться на него. Говорил ли Голицын о временном отпуске или о полном увольнении – мы не знаем. Зато не подлежит ни малейшему сомнению, что сам Гордон не переставал мечтать о совершенном возвращении на родину. Между тем он воспользовался некоторыми материальными выгодами: в Москве он добился получения вдруг половины годового жалованья, успел продать казне дом, принадлежащий ему в Севске, и выхлопотал себе возвращение Чигиринских убытков (II, 14).
Путешествие в Киев в марте месяце было весьма трудно по случаю разлива рек. Целый месяц Гордон был в дороге; в это время его главным образом занимал вопрос об увольнении, о чем он, по-видимому, просил в Москве. Но в октябре 1684 года он получил от полковника Менгдена известие, что на челобитье его последовал отказ (II, 42). Он объяснял себе это тем, что не имел в Москве надежного ходатая (II, 49). В начале 1685 года Гордон взялся за дело весьма серьезно и написал множество писем в Москву, все с просьбой об увольнении. Так 8-го января он писал к Василию Васильевичу Голицыну, который и сообщил ему, что он получит увольнение или, по крайней мере, отпуск для поездки за границу на короткое время; писал Гордон и к Украинцеву, и к полковнику Гамильтону. Из письма к Гамильтону видно, что Гордон ожидал, что сам король Карл II будет за него ходатайствовать пред царями (II, 55). Затем он опять отправил к Голицыну челобитную об отпуске за границу [50] (II, 58), но в феврале узнал, что все еще нет решения (II, 61). Очевидно, с целью хлопотать лично в Москве о своем деле Гордон бил челом об отпуске его в Москву для покупки там разных материалов для построек в Киеве. Тотчас после того он получил письмо от полковника Менгдена с известием, что в Москве ни под каким видом не хотят дозволить Гордону уехать из Киева, но что он не смеет сообщить о причинах этого решения и только советует Гордону подать челобитье с изложением всех своих жалоб и желаний ( II, 68). Гордон опять отправил в Москву целый ряд писем к разным влиятельным лицам, но известие, полученное от Менгдена, подтвердилось письмами других знакомых: правительство, писали Гамильтон, Букнант и проч., - не только не желало отпустить Гордона за границу, но даже хотело перевести его из Киева. Со свойственною Гордону настойчивостью он продолжал хлопотать, переписываться с разными лицами и подавать разные бумаги; между прочим, составил он обширную записку, в которой изложил все свои обстоятельства и которую должны Були передать его покровители царям и царевне Софии. В этой записке Гордон указывал на свое знатное происхождение и на военную службу в разных государствах. «Везде, - говорит он, - меня отпускали тотчас же, когда я выражал желание увольнения; везде получал я письменные свидетельства и похвалы о моей службе. Я приехал в Россию не в крайней нужде и не убогим, а в качестве богатого и знатного человека с целью прослужить лишь несколько времени и в надежде уехать, как скоро мне заблагорассудится». Затем он выставляет на вид свои заслуги в русской военной службе, понижение жалования ратным людям в России в 1669 году, свои потери в Чигирине и указывает на свои прежние просьбы об увольнении, а также и на данные ему обещания отпустить его в Шотландию. Тут мы узнаем об особенно важной причине, заставившей его желать возвратиться туда. В 1684 году умерли родители Гордона. Так как он остался единственным сыном, то нужно было привести в порядок отцовское имение; без его личного присутствия в Шотландии, как он пишет, он не мог вступить во владение унаследованным от отца имением. Далее следует длинный ряд жалоб. Гордон жалуется на то, что другие иноземцы получили большие в сравнении с ним награды, что ему [51] трудно прожить со скудным жалованием, что он не в состоянии воспитывать своих детей надлежащим образом, и что частые болезни вследствие ран и чрезмерных усилий в разных походах заставляют его думать о предстоящей кончине и о том, что он оставляет свою семью в крайне бедственном состоянии. Далее Гордон жалуется на недостаток в католических священниках, которым было запрещено пребывание в России. Поэтому он просил о повышении жалования, о дозволении приглашать в Киев хотя бы по случаю главных праздников католических священников из ближайших польских городов, о содержании в Киеве врача и, наконец, о дозволении ему, если нельзя думать об увольнении, съездить на шесть месяцев в Шотландию (II, 83-88).
Подробное изложение всех этих желаний находится и в письме Гордона к Леонтию Романовичу Неплюеву, которого он просил ходатайствовать за него перед правительством. Тут, между прочим, сказано, что Россия не купила его как товар, что он не был взят в плен, а приехал в Россию свободным человеком. Далее Гордон указывал на то обстоятельство, что в случае его кончины правительство будет иметь расходы на содержание его жены и детей и проч. (II, 91-92).
По истечении нескольких недель к Гордону пришел какой-то думный дьяк и советовал ему не просить об увольнении, а довольствоваться исполнением других желаний (II, 97). Гордон, как кажется, действительно на этот раз решился прекратить свои ходатайства. Зато в конце 1685 года он отправился в Москву опять хлопотать об отпуске, и в начале 1686 года мы застаем его в столице4).
При разборе прошений Гордона мы не можем не спросить себя: было ли его положение в России в материальном отношении действительно столь бедственно, как он рассказывал. С одной стороны мы знаем, что он жил в Киеве безбедно, устраивал празднества и увеселения разного рода, с другой – знаем из достоверного источника – из одного письма Лефорта, что положение иностранных офицеров именно после Чигиринских походов, когда настал мир не несколько лет, было весьма дурное. [52] Лефорт пишет, что многие офицеры, получившие увольнение и приведенные в крайне бедственное состояние, занимались грабежом и совершали разные преступления, чтобы не умереть с голоду, но что и оставшиеся на службе получали самое скудное жалованье, так что едва были в состоянии содержать на эти деньги лошадь. «Москвитяне, - пишет Лефорт, - думают, что они уже вполне достаточно знают ратное дело и потому не хотят более содержать ни офицеров, ни солдат из иноземцев». Поэтому и Лефорт желал оставить Россию в то время и писал в Швейцарию, что военные люди в настоящее время не могут рассчитывать на карьеру в России5). Из других источников мы знаем, что в некоторых случаях иностранные офицеры, служившие в России, поправляли свое положение принятием православной веры. Голландский резидент Келлер пишет в это время, что принявшие православие офицеры, не имея средств выехать из России, по крайней мере, в том отношении были обеспечены, что русское правительство таких людей чрез перемену исповедания сделавшихся подданными царя, не могли выслать вон из государства. Лефорт упоминает о полковнике Штоделе, принявшем православие. чтобы поправить свое положение, и говорит, что брат этого Штоделя генерал-майор, вероятно, последует его примеру. Они были реформаторского исповедания6).
Все это не могло относиться к Гордону. Его положение было гораздо выгоднее; при том значении, какое он имел в русском войске, при существенных услугах, оказанных им России, правительство не только не думало о высылке его вон из государства, но даже, как мы видели, ни за что не хотело лишиться Гордона. Далее мы знаем, что Гордон был отличным хозяином и никогда не бедствовал. К тому же он после смерти родителей сделался зажиточным землевладельцем в Шотландии. Для него и материальном отношении могло быть более выгодным возвратиться на родину, нежели оставаться в России. Наконец, Гордон был ревностным католиком и ни за что не решился бы на перемену веры. Напротив того, благодаря своим сношениям с князем Василием Васильевичем Голицыным, склонным к поддержке католицизма в России, он скорее мог надеяться на льготы русского правительства в пользу католицизма. [53]
Во время своего пребывания в Москве в начале 1686 года Гордон, без сомнения, говорил о своем деле с Лефортом, которого он знал уже несколько лет и с которым даже был в родстве. Жена Лефорта была племянницей тестя Гордона полковника Бокговена. В то время, когда Гордон был начальником в Киеве, Лефорт находился при нем и даже жил некоторое время в его доме. Однажды Гордон написал для Лефорта одобрительное свидетельство7), а во время пребывания в Москве ему случалось посещать Лефорта (II, 118).
В девяностых годах им суждено было играть весьма важную роль при Петрае Великом, и в некотором отношении они даже были соперниками; но нельзя сказать, чтобы их отношения были особенно близкими. Они резко отличались друг от друга характером. Гордон был более серьезным дельцом, а Лефорт – более веселым и приятным товарищем, собеседником. Опытностью в ратном деле, знакомством с политическими вопросами, знанием техники и вообще образованием Гордон превосходил Лефорта. Последний был более талантливым дилетантом, чем солидным специалистом в военном искусстве. По своим дарованиям и своей необыкновенно привлекательной личности он мог сделаться фаворитом. Напротив того, Гордон, отличавшийся большей силой характера, стойкостью в труде, чем талантливостью, скорее мог принести пользу государству, чем довольствоваться ролью царедворца. И тот, и другой в жизни и деятельности Петра играли важную роль и могли быть его руководителями. Но это было уже после государственного переворота 1689 года. Когда они встретились в Москве в начале 1686 года, их официальное положение было очень скромным. И Лефорт, подобно Гордону, также подумывал о выезде за границу, но Гордон на это счет, как и вообще, обнаруживает гораздо большую стойкость и последовательность, большую привязанность к своей родине, меньшую любовь к России. Когда незадолго пред тем Лефорт ездил к родным в Швейцарию, ему советовали не возвращаться в Россию, а искать случаев для дальнейшей карьеры в Германии, Франции, Англии или в Нидерландах, он прямо возразил, что многим обязан России, а потому хочет продолжать служить Петру и надеется [54] там сделать блестящую карьеру8). Гордон, напротив того, при каждом посещении своего отечества все более и более желал отделаться от русской службы и даже когда после 1689 года его положение в России стало гораздо более выгодным, он не переставал мечтать о возвращении в Англию или Шотландию. Обстоятельства, в которых находились Гордон и Лефорт, были различны. Лефорт не имел никакого состояния, его не знали на западе; он не имел никаких связей, не принадлежал ни к какой политической партии: он должен был главным образом надеяться на карьеру в России. Гордон же как зажиточный землевладелец, как роялист и католик, как политический деятель, которого знали лично и уважали короли Карл II и Яков II, всегда мог надеяться на обеспеченное положение в западной Европе и на почетное место в ряду приверженцев Стюартов. Из его переписки в начале девяностых годов, а также из его дневника видно с каким вниманием он следил за всеми событиями в западной Европе и как страстно желал, особенно после революции 1688 года в Англии, участвовать в тамошних делах. Лефорт почти вовсе не занимался политикой, был равнодушен к религиозным делам, но зато как настоящий космополит и светский человек держался правила «ubi bene ibi patria», и, как кажется, отличался от Гордона более теплой душою и неограниченной привязанностью к Петру. Лефорт всегда был готов жертвовать всем для своего монарха и друга; Гордон никогда не забывал своего долга в отношении к Англии и Шотландии, к Стюартам, к католицизму, к своему семейству и к самому себе.
Гордон убедился теперь, что просить об увольнении опасно. Зато вопрос об отпуске за границу был разрешен на этот раз очень скоро. 18-го января Гордон обратился к Голицыну с просьбою, и на другой же день последовало решение. Ему было дозволено ехать за границу. но он должен был оставить жену и детей в Киеве. Этим условием правительство хотело обеспечить себе возвращение Гордона в Россию. Когда он имел аудиенцию у царевны Софии, она внушала ему весьма серьезно, чтобы он скорее возвращался и привез с собою одного из сыновей, которые находились в то время за границей. Когда он откланивался князю Василию Васильевичу [55] Голицыну, последний убедительнейшее просил его вернуться скоро, иначе он, князь, взявший на себя ручательство за возвращение Гордона в Россию, может попасть в беду (II, 119-120). Что значило в семнадцатом столетии такое ручательство, мы знаем из сочинения Котошихина, который пишет, что родственники находившихся за границей лиц и поручители на них подвергались пытке, конфискованию имущества и т. п. в случае невозвращения вовремя тех лиц, которым была дозволен поездка9). Кроме того, Голицын вменил Гордону в обязанность в каждый почтовый день писать к нему письма. Эта мера могла иметь две цели. Во-первых, Голицын, получая еженедельно письмо от Гордона, легче мог следить за ним. Во-вторых, таким путем он мог узнать более или менее подробно о том, что происходило на западе. Мы знаем, что и в 1666 году, когда Гордон был за границей, он писал такие же, похожие на газеты донесения дьяку Алмазову.
Примечания
1) В 1679 году, как видно из Разрядных книг, II, 1173, Гордон представил проект о таких работах.
2) См. мою статью «Юрий Крижанич о восточном вопросе» в сборнике Древняя и Новая Россия, декабрь 1876 года.
3) Ист. Петра Вел., I, 129-133.
4) 3-го декабря он еще был в Киеве. Затем пробел в дневнике до 1-го января.
5) Posselt. Lefort, I, 252 и 257.
6) Там же, I, 257 и 265.
7) Posselt, Lefort, 269, 280, 302.
8) Posselt, I, 312.
9) Котошихин, IV, 24.
|
