|
Вместо предисловия
Мне удалось так простудиться, что ни доктора, ни лекарства не избавили бы меня от смерти, если бы, по счастью, не догадались отправить меня, как безнадежного, на Кавказ. Порядочная порция злого зелья, принятая для исцеления простуды, встретив в желудке моем другую болезнь, которой не подозревали, произвела действие противное ожидаемому. Меня согнуло в дугу, свело руки и ноги, покрыло тело ранами и из пяти чувств оставило при мне только одно – чувство вкуса, которое при возбужденном лекарствами аппетите удержало жизнь мою на волоске. Я лежал уже как бревно, не у места положенное, которое каждые четверть часа надобно было поворачивать с боку на бок и в день по нескольку раз перетаскивать с места на место. В таком [II] положении, когда поистине не стоило труда хлопотать о сохранении жизни, по совету медиков меня положили в карету на постель и 20 мая 1831 года отправили из Петербурга на Кавказ. – Pour acquitter la conscience (для успокоения совести) я позволил делать с собою, что хотят, в том убеждении, что в дороге, на водах и везде на всяком месте можно умереть с равною удобностью. Столь долго стоя на краю гроба, я привык к этому положению, свыкся с мыслию о смерти, уже без страха смотрел на мое временное жилище, почти развалившееся, и без сожаления готовился оставить его. По сему-то я надеялся, что тело мое далеко не увезут: движение и тряска, как казалось, скоро прекратят мои страдания, и, действительно, от нестерпимой боли я едва не задыхался – думал умереть в Ижоре, в Тосне – но, добравшись до Новагорода, привык к муке, стал терпеливее и, потихоньку подвигаясь далее и далее, к крайнему моему удивлению доехал живой до Москвы.
Отдых столько укрепил меня, что я получил возможность рассуждать о том, что [III] вокруг меня происходило, и, чувствуя себя бодрее, снова стал думать о сохранении жизни.
В Туле я как бы пробудился от продолжительного сна и два дня провел в ней с удовольствием. Прежние мои сослуживцы и знакомцы все пришли к болезненному моему одру с утешением; такое сострадание более, нежели что другое, укрепило меня в желании пожить еще немного.
Из Тулы выехал я как бы обновленным, до Воронежа ехал, не скучая, а там – степь ровная как стол и беспредельная как море утомила меня. Тут, на расстоянии 30 верст между станциями, нет и следа жизни; кроме неба и земли, покрытой высокою сухою травою, полынью, крапивою и ковылем, ничего не видно. Везде одни и те же предметы: повсюду представляется печальное однообразие и пустыня безлюдная, безлесная и безводная. От Павловска до Ставрополя и далее, на расстоянии 800 верст, не видно ни одного дерева, ни одного куста.
В Донской земле деревни стоять к дороге спиною и представляют снаружи беспорядочную кучу мазанок и красивых хижин, [IV] по-азиатски разбросанно построенных. Большая дорога идет мимо селений, так что станции, состоящие из одной избы, без двора и огорожи, находятся в 5 и 6 верстах от селений. У станционных старост на все вопросы один ответ: «ничего нет, и ничего не знаем!» – На всем пространстве этой бесконечной Донской степи для едущих на почтовых нет ни трактира, ни порядочной избы, где проезжающий мог бы пообедать или покойно отдохнуть. Посему каждый должен вести с собою не только хлеб, но даже воду, ибо на многих станциях в колодцах вода горька и солона. Не запасшимся и имеющим добрый аппетит, надобно посылать человека за несколько вёрст в станицу или хутор и, заплатив за все втридорога, потерять для плохого обеда три или четыре часа времени. Не мудрено, если торопливо едущий в сей малонаселенной стране невзначай и врасплох познакомится с голодом; но любители сытного стола, которые едут не на срок, могут легко избегнуть сего неудобства. Для насыщения они могут нарочно остановиться в станицах, не в дальнем расстоянии от дороги или от станции расположенных, [V] где на постоялых дворах, для обозов построенных, найдут всякое изобилие; но для сего они должны потерять много времени, отпустить почтовых и, покушавши, заплатить Казакам за 5 и 6 верст до первой станции столько же прогонов, сколько было бы достаточно и на сто верст. Гастрономы же и люди роскошные могут избавиться от голода другим, более удобным средством. В Воронеже запастись вином и сухою провизиею, и голодное пространство до Новочеркасска проскакать в двое суток. Кстати случилось, что на Донских станциях держат лошадей более положенного, а нанятые Русские ямщики, как чужое добро, не берегут их и везут проезжающих по-курьерски, во весь опор. По счастью для меня, я привык к дороге настолько, что мог уже ехать и ночью.
В Новочеркасске отдохнул я от дорожного беспокойства в третий раз и отдохнул как в своем доме: тут нашел я родного своего брата, по службе живущего со всем своим семейством. Забыв, какой случай принудил меня посетить его, забыл, что надобно ехать еще далее, но больные мои [VI] кости скоро напомнили о том, и я, пробыв у него двое суток, перекрестясь, снова пустился в путь. Не без досады и не дешево переправился чрез Дон, а там по мягкой и ровной как стол дороге ехал и день и ночь без остановки. Почтовые везли меня так скоро, что и Черкесы едва ли могли бы догнать меня. Наконец, не встретясь с этими храбрыми грабителями, 16 июня благополучно и без приключений прибыл в Пятигорск, в сию Божию лечебницу, где надеялся возвратить потерянное здоровье и стать на ноги.
Тотчас по приезде вручил я историю моей болезни, составленную пользовавшим меня в Петербурге медиком, старшему на водах врачу Конради. Поручив себя его опытности, которая при лечении водами стоит выше теории Медицины, я с набожным усердием и военною точностью исполнил все его предписания. Взял 100 ванн из Сабанеевского, Николаевского и Ермоловского ключей, не выше 32 градусов теплоты, и пил каждый день по 6 стаканов минеральной воды из Михайловского и Елисаветинского источников. В таком теле, в котором, как [VII] думаю, и капли теплой крови не оставалось, могучие целебностью воды не могли дать скорых и решительных последствии. К концу курса, видя себя в том же почти положении, как и приехал, вера моя к Божиему лекарству начинала слабеть; по счастью, любовь к жизни укрепила мою надежду, и я по совету Медиков и добрых людей решился взять другой курс.
Должно было отказаться от службы, от попечения о своих делах; должно было все бросить, всем пожертвовать, чтобы сохранить себя для семейства. Выбирать было не из чего. Ехать в Петербург, куда призывало меня множество необходимостей, было слишком далеко и уже холодно; оставаться в Пятигорске – слишком скучно, ибо все приезжавшие на воды, большею частью от немощей исцеленные, с радостным сердцем разъехались по домам. Я один, ничем не обрадованный, со смущением и горем, но с покорностью воле Божией 15 сентября отправился на зиму, до начатия весеннего курса, в Новочеркасск.
В доме брата моего нашел я нужный для меня покой; мог вести жизнь беззаботную [VIII] и ленивую, что также было необходимо, как уверяли меня все Доктора и все больные, испытавшие на себе действие Кавказских вод. Родственной ласке, внимательному попечению и радушному гостеприимству брата и невестки обязан я и самым облегчением от недуга моего. Они со строгостью тюремщиков смотрели за исполнением предписаний, данных мне Доктором Конради. Но три месяца прошли, и ни малейшей перемены в состоянии здоровья моего не было приметно. Я по-прежнему лежал на постели и как пустой мешок, в магазине брошенный в угол, не трогался с места; как вдруг, желая оборониться от мух, безнаказанно меня обижавших, я сделал усилие, – и правая моя рука поднялась. В ту же ночь и в последующие показался пот, ноги мои, до сего холодные, согрелись; и я подобно шелковичному червю начал оживать, стал шевелиться, как-то нечаянно во сне повернулся с боку на бок; и таким образом, не принимая никаких лекарств, наблюдая только умеренную диету, к половине зимы, подобно Лазарю восстал из гроба, и к крайнему [IX] удивлению всех, а моей исключительной благодарности к Богу, я мог уже лежа на боку читать, писать и по нескольку часов сряду сидеть в постели.
Переход, хотя и медленный, от животной к разумной жизни несказанно меня радовал; чудная водица, руками Творца приготовленная, начала действовать сильнее самого сильного лекарства и гораздо сильнее той, которая мельницы ломает. Олицетворенные Овидиевы превращения не могли бы удивить меня более: оцепеневшее мое тело оживало, и я постепенно превращался в существо живое, мыслящее, рассуждающее. На меня приходили смотреть как на воскресшего из мертвых, но говорить со мною не могли, ибо я был еще так глух, что с трудом мог продолжать разговор; как эхо повторял последние только звуки речи, и всегда почти в стих.
Наконец Кавказская водица распорядилась в исцелении моем самым наилучшим образом: очистив желудок от двух-трех болезней, в нем поселившихся, и злого зелья, которым Доктора наполнили его, дав телу моему некоторую гибкость, а коже [X] мягкость, принялась за голову – и привела меня в ужас. Набатный звон колоколов, кузница Вулкана, падение Ниагарского водопада, буря, вырывающая с корнем столетние дубы в дремучем бору, – не могли бы произвесть такого шума, треска и тревоги, какие я почувствовал в голове моей, – и трепетал от страха, радовался от надежды. От нестерпимой боли я несколько дней не мог уснуть, но, полагая, что так действует Божия микстура, стиснув зубы, терпел и не жаловался, не вскрикнул ни одного раза. Боль в ушах, в голове и, по сочувствию, во всем теле утомила меня; я уснул; проснулся и вдруг слышу в другой комнате шелест шагов! Приподнимаю голову, прислушиваюсь, – и не знаю, как описать мою радость, мой восторг и глубокое чувство признательности к милосердию Всемогущего! Нарыв в ухе прорвался, – я ясно различаю, что говорят в другой комнате в полголоса. Желая удостовериться в том еще более, я кликнул слугу и тотчас заметил, и догадался, почему он отвечал на призыв мой, как сердитый Боцман во время бури кричит матросам: «На грот-марсе!..». [XI]
Таким образом перерожденный, я с удовольствием заметил, что обновленный во мне умственные способности требовали пищи. Едва только три пальца правой руки начали шевелиться, и я мог держать в них перо, как уже искал для себя какого-либо занятия. Тут, как сказал Марлинский: «случай явился ко мне на ординарцы». Я воспользовался им, собрал много сведении о Донской земле и немедля пересмотрел их, и привел в порядок. После долгого бездействия, наконец, началась моя умственная жизнь. Осмотрев Новочеркасск и отправившись в Пятигорск, я стал записывать все мною виденное.
Из благодарности к целебности Кавказских минеральных вод, из благодарности к Правительству, устроившему при них все нужные строения, я описал их на месте с математическою точностью. То, что видели глаза мои, что испытал над самим собою – все описано мною с возможною верностью. Читатели не найдут, однако ж, в моем описании минеральных вод химического их разложения, не найдут ученых, до Медицины относящихся рассуждений, – я писал для не разумеющих [XII] Медицину; и больные, едущие на воды, найдут в моей Поездке на Кавказ
все то, что им может быть полезно, нужно и приятно; найдут полное руководство к
тому, как они должны вести себя при целении водами, какие удобства и неудобства
найдут они в своем содержании и помещении, и во что может обойтись и то и
другое. Словом, я познакомлю предполагающих ехать на Кавказ со всеми теми
предметами, которые они встретят на пути своем и в самом Пятигорске, и по
которым, расчислив собственные средства, каждый может расположиться так, чтобы
на дороге и при лечении водами не встретить неожиданных препятствии.
|
