|
Времяпрепровождение
На все Европейские минеральные воды ездят для приятного препровождения времени; там – в числе посетителей больных менее половины, здесь – напротив, исключая небольшое число служащих офицеров и мнимобольных, все прочие, в проезде на длинном пути претерпевая всякого рода неудобства и даже подвергая жизнь свою опасности, приезжают в Пятигорск не для удовольствия и светских рассеяний, но для лечения. Сюда даже странствующие труппы актеров и ярмарочные картежные игроки не доезжают: [74] первые, конечно потому, что не умеют умирать, как только в трагедии на сцене, а последние, без сомнения, по той причине, что, привыкши выигрывать на верное, не хотят при встрече с Черкесами проиграть на верное. Здесь больные (за небольшим исключением) живут как больные, наблюдают диету и в точности исполняют предписание медиков. Нынешний курс (1832 года) был не весьма удачен: туманы, ветры, пасмурная погода и дожди отняли почти половину времени. Холод был столь велик, что в конце мая, в полдень, было только 6½° тепла.
Посетителей наехало сюда множество, так что Пятигорск походил на улей, в котором пчелы от утра до вечера работали прилежно. Обыкновенно с 4 часов утра начинается движение и продолжается до 2 часов пополудни, а потом от 4 до 10 часов вечера снова та же беготня; так что весь день проходит в питье воды, купанье, завтраке, отдохновении, обеде и ужине. К сожалению, должно заметить, что люди роскошные, богатые и не скупые, граждане Московского Английского клуба, и здесь не отказываются от виста и Шампанского.
В нынешнем году вода Елисаветинского источника от примеси к нему побочных ключей потеряла свою силу, и потому все больные пили воду из Сабанеевского колодца. Тут, на небольшой площадке, смешение дам и кавалеров, [75] в толпе происходящей и в цвете и виде своем изменяющейся беспрестанно, представляет нечто необыкновенное, занимательное, приятное. Тут неожиданно встречаются друзья, приятели, сослуживцы; сюда из разных концов обширной России съезжаются гости незваные и, входя в общую сию гостиную, остаются почти целый день на открытом воздухе и проводят время без удовольствия и без скуки.
Хотя знакомятся здесь легко, но обращение вообще как-то холодно; светское приличие и высокая скромность наших дам в публике мертвит общий разговор, и, несмотря на то, что здесь большая часть особ принадлежит к высшему сословию, в смешенном нашем обществе мало еще свободы в обращении. Дамы, не обращая, по-видимому, никакого внимания на своих подруг и замечая только, как которая одета, с важностью принимают услугу кавалеров и, не сказавши ни слова с своею соседкою, уже враждуют взорами. Мужчины разделяются: каждый ищет разговора в своем кругу, каждый услуживает своим дамам, каждый имеет своих особливых знакомых. У них предмета разговора один: о болезнях и способах лечения; почитающие себя знатоками добродушно навязывают всякому свой способ лечения как самый дей-ствительный, опровергая все другие как недостойные следования. Я здесь испытал, что самое [76] искреннее внимание может впоследствии надоесть; не раз чувствовал я себя нездоровым от того единственно, что меня беспрестанно спрашивали: здоровы ли вы? лучше ли вам?..
Я нарочно приезжал к Сабанеевскому колодцу по утрам, любоваться этим вечным движением, суетою; и всякий почти раз или находил там знакомого, вновь приехавшего, или знакомился с новым лицом. После обеда мне стоило подвинуть свое кресло к окну – полный Венецианский карнавал представлялся глазам моим. Столичные и провинциальные одежды представляли здесь смесь истинно маскарадную: кто во фраке и в Черкеской шапке, кто, завернувшись в широкий плащ, шел посреди собрания в колпаке, кто в бурке и под вуалью, кто в [панковом] сюртуке и в шитом золотом картузе; слуги и служанки, столь же разнообразно одетые, несут в купальни узлы, ковры, подушки и тюфяки. От пяти часов и до позднего вечера бульвар, пред окнами моими проходящий, кипит многолюдством, пестреет от разноцветных одежд, полковая музык гремит, и я, сидя у окна и ничего не делая, бывал очень занят, иногда уставал, но не скучал, ибо, как в сей печальной юдоли невозможно быть совершенно благополучным, то я старался, по крайней мере, быть веселым. Веселость иногда заменяет благополучие, иногда подражает [77] ему и если не в существе, то по наружности весьма много на него походит. Беспомощное мое положение уже было очевидно, червь горести грыз мое сердце, но я, покоряясь гневу Божию, терпел, страдал и мог еще смотреть на бле-стящее собрание, мог шутить, мог казаться веселым.
Мужчины и в сих собраниях наблюдают простоту, слагают с себя внешние знаки почестей и посещают дам просто в сюртуках и без орденов. Дамы и здесь, как и везде, являются с пышностью; но, за неимением ли столичных мод или собственного вкуса, на бульваре и в собрании встречаешь часто неприятную для глаз пестроту; и горе той, которой грации открыли тайну ловко одеваться: женщины объявят ей войну, войну непримиримую; и за головной убор, сделанный искусными руками мадам Ксавье, нервы их до того могут расстроиться, что вряд ли и самый Нарзан принесет им пользу; и тогда, побежденные одной ленточкой, ловко к чепчику приколотою, едут скрыть свое негодование за Кавказ, в Крым, в Вятку и в Малороссию. Провинциалка с хорошеньким личиком и в собрании, и на бульваре является в том же наряде и, сказываясь больною, танцует всю ночь до упаду. На сих балах враждование дам становится явственнее, и холодность их обращения между собою едва прикрывается завесою пристойности. Генеральские [78] дочки танцуют с Адъютантами своих отцов, а другие девицы, не имея знакомых, остаются праздными зрительницами: одни из них с досады уходят, другие, просидев на одном стуле до самого рассвета, оставляют дом собрания чуть не со слезами на глазах. Здесь, кстати заметить, что, исключая столицы, во всех наших провинциальных городах недостаток танцующих кавалеров весьма ощутителен, и это, конечно, потому, что во всех почти учебных заведениях мальчиков танцевать не учили, а для девиц танцевание всегда почиталось первым предметом воспитания.
В таком множестве приезжих много и оригиналов: из них привыкшие к роскоши и ко всем удобствам жизни представляют здесь самое несчастное создание. Один смотрит на все в увеличительное критическое стекло, другому все предметы кажутся не на месте, иному же все надоело: он вздыхает о прогулках по Неве, по островам, о театре, о пиве, о жене и не ведомо еще о чем...
Другой, мой приятель, удивлялся, как я могу умываться одною рукою и одеваться с пособием одного только слуги; как, между тем, он при сих действиях, также как и при варении кофе, не может обойтись без пяти лакеев!
Провинциальная причудница, богатая и роскошная, [79] добрая и готовая на всякий благородный подвиг, приехала с огромною свитою праздных слуг, служанок, фавориток и приживалок, привезла, сверх того, две кошки и три моськи, к коим вскоре присоединились несколько пар фазанов и две дикие козочки; и, не найдя дома, приличного для помещения всех своих животных и домочадцев, проклинала здешнюю кочевую жизнь, дивилась и понять не могла, почему в Пятигорске нет того, что есть у нее в деревне и в Москве?
Лучший из оригиналов – годный в кунсткамеру или на футляр для контрабаса, весом пудов в десять, лысый, жирный и по обширности живота своего давно уже не видавший своих ног, снедая по шести раз в день и поглощая всякого рода съестных припасов и питей до полутора пуда – всем жаловался на доктора, что предписал ему диету столь строгую, что он боится умереть от нее с голода!
Наконец, ипохондрики могли бы составить многочисленный класс жалких шалунов, но как их шутки не слишком забавны, то я упомяну только об одном. Один из них, человек молодой и, к несчастью, чрезвычайно мнительный, вообразил, что он ничего не может кушать, кроме одного бульона, и с помощью снисходительных, на все согласных медиков лекарствами и диетою истощил себя до того, что [80] наконец в сильнейшей ипохондрии отправили его как безнадежного на Кавказ. Дорожное движете, перемена воздуха, приятное препровождение времени и воды благодетельного Машука облегчили, рассеяли сумрачные его мечты. В свободные от припадков слабодушия минуты наш ипохондрик, по просьбе приятелей, решился пообедать: проглотил нисколько ложек супа, сжевал цыплячье крылышко, выпил рюмку Шампанского и, полагая, как думать должно, что он пресыщением отравил себя, спешил предупредить мучения смерти. После обеда весело раскланялся он с гостями, лег отдохнуть, выслал из комнаты всех людей и пистолетным выстрелом разбил себе голову.
Между прочими оригиналами нашел я одного, которого нельзя не полюбить, нельзя не заметить. Как Пиррона называли машиною эпиграмм, так его можно назвать машиною памяти. Он все знает и все помнит: происшествия допотопные, так же, как и нынешние закулисные, достопамятное и мелочное, святцы и родословные, события, к разряду любовных приключений принадлежащие, и тайны Европейских дворов, – все у него наизусть, все на перечете, по числам, по часам. Эта ходячая летопись, лексикон, энциклопедия, как вам угодно назвать, очень притом доброго нрава и в существе своем заключает противоречие странное и никак не ожидаемое. При столь обширных познаниях и памяти он ни [81] одной строки в жизни не написал своею рукою и в отношении к себе не помнит ничего, что делает: выходит на прогулку в одном сапоге и собирается на бал, бывший прошедшего четверга. В глазах его блистает ум, но все движения и самые члены изображают лень беспробудную, доброту неисчерпаемую. Мне не случалось встречать ни одного лица, столь много говорящего. Пальцы его, кажется, сделаны только для того, чтобы давать. Он подает нищему монету, первую, какая ему в кошельке попадается, никогда не вспомнит взять сдачи с купца и, подобно святому Мартину, готов отдать плащ, последнюю рубашку проходящему, имеющему в том нужду; и потом преравнодушно садится дома на мягкий диван, а за неимением его просто на пол, не думая о том, что ныне и завтра нечего кушать, Словом, мой добрый ленивец есть существо достойное всякого уважения.
|
