|
Разъезд
Неделю назад быв весел и доволен, я мог бы рассказать про мое житье-бытье много забавного, но теперь мне не до того: сборы в возвратный путь, дальняя дорога, осень, грозящая бурями и непогодами, а всего более безногое мое положение навели на меня такую тоску, что я [93] сам себя не узнаю. Оставляю Пятигорск без сожаления, возвращаюсь в Петербург без удовольствия и, не зная, что со мною будет и что стану делать? подобно мореплавателю, претерпевшему кораблекрушение, всего лишившемуся и едва оставшемуся в живых, иду искать успокоения и пристанища; но найду ли его? Эта неизвестность приводит в смущение мою душу; всего более убивает меня мысль, что не могу служить Царю доброму и должен влачить бесполезную жизнь, будучи в тягость и ближним, и себе, и даже Государственному Казначейству. Так горько кончилось мое пребывание на Кавказских водах.
Надобно спешить с отъездом, ибо после праздника, назначенного в Кисловодске 22 августа, в день Коронации многие из посетителей собираются в обратный путь. В нынешний курс (1832 г.) общественные удовольствия как-то не ладились, и ни на один пикник не могли согласиться. Наконец, досыта накричавшись и насказав друг другу несколько острых неприятностей, согласились повеселиться и угостили себя по системе самой либеральной: много было хозяев и ни одного властного распорядителя. За всем тем праздник был самый блистательный, каких здесь еще не бывало. Кроме посетителей приглашено было 300 Кабардинских Князей и Узденей, которых с Московскою пышностью упитали яствами и упоили напитками для желудков их приторными; пели [94] пред ними стихи и разыгрывали прекрасный полонез с хором, сочиненный известным композитором, любителем музыки г-ном Алябьевым, из которых они не поняли ни одного слова и ни одного звука. После обеда была скачка, стрельба в цель, разные наезднические маневры; ввечеру – фейерверк, бал, иллюминация, словом, праздник хоть куда и для Кабардинцев невиданный, чудесный, очаровательный.
Я всегда думал, что простоватый слуга опаснее вороватого и сверх того гораздо несноснее последнего, ибо от ухищрений остеречься можно, а от глупости никогда. Один исправляется наказанием, а глупость неисцелима; и чтобы избавиться от дурака, надобно выгнать его из дома, и при перемене того и смотри, чтобы не попасть из огня да в полымя. Один из моих приятелей, отправившийся на гульбу в Кисловодск, просил меня присылаемые на имя его из России письма принимать, а от него ко мне доставляемые – отдавать на почту. Человек мой принял присланный из Кисловодска большой пакет и, не спросив у принесшего: кто он такой и от кого прислан? отпустил его. Срываю печать и вместо писем нахожу старые рапорты, ведомости и разные полковые дела. Эта мистификация мне не понравилась. Я отослал рапорты в полковую Канцелярию и получил ответ от Адъютанта, что о посланных ко мне письмах он понятия не имеет! Двуногое, по [95] мнению Платона, бесперое мое животное, от утра до вечера бегал, искал и, толку не добившись, в заключение кончил бессмысленным вздором: будто приятель мой поручил доставить мне пакет какому-то Полковнику, Полковника передал Попу, Поп Адъютанту, Адъютант Прапорщику, тот уряднику, урядник неведомо кому, а этот неведомо кто, с каким-то диаволом, прислал мне вместо писем полковые отчеты. Письма пропали!..
Разъезд с минеральных вод не походит на приезд. Больные, или такими себя почитающие, приезжают в дурном нраве, сумрачны, печальны, со страхом и надеждою: отъезжают в силах – обновленными, в чувствах – радостными, веселыми; и если уже без надежды, то и без страха, ибо страх, как известно, по мере приближения к опасности уменьшается. Так и я, видя смерть пред моими глазами, привык смотреть на нее без ужаса; и хотя хотелось бы еще пожить года два лишних, но без большого сожаления готов и сейчас расстаться с жизнью. При отъезде из Пятигорска я точно находился в том положении и в том же расположении духа, в каком бываешь в действительном сражении, в котором, стоя под картечными выстрелами и будучи, так сказать, в челюстях смерти, желаешь остаться целым и, между тем, не щадя жизни, неподвижно стоишь посреди очевидной опасности. [96]
Не исполнившееся ожидание на полное исцеление, всеми эскулапами и добрыми людьми в сей Божией лечебнице мне обещанное, колебали веру и терпение мое, сильно тревожили и нарушали спокойствие духа, для поддержания немощи моей необходимого. Но как нет столь отчаянной болезни, исключая редкие случаи, от которой бы больной не имел надежды избавиться, то сия надежда успокаивала меня и облегчала тяжесть испытующего меня креста. Подобно Панглосу я не восклицал: «Все к лучшему!», ибо в моем положении поистине не представлялось ничего хорошего; но если (так рассуждал я про себя) болезнь моя неисцелима, то смерть прекратит ее и делу конец.
Сии разнородные мысли, волновавшие мое воображение, сия печаль и надежда, услаждавшие мою душу, утвердили меня во мнении противном тем философам, которые, сами наслаждаясь жизнью, уверяют других, будто жизнь наша есть не что иное, как собрание несчастий. Но если жизнь есть несчастье, то смерть, как противоположную жизни, должно бы назвать исключительным благополучием. Сей вывод для многих может показаться жестоким, и те, которые так думают, конечно, произнесли такой приговор во время болезни или безденежья, ибо если бы они пользовались хорошим здоровьем и в кармане имели полный кошелек, то, конечно, переменили бы свое мнение. Правда, в [97] продолжение жизни случаются несчастья, некоторые и меня посетили; но самое существование оных доказывает, что сумма благополучия превышаешь сумму несчастия. Мы не без причины столько животолюбивы и, без сомнения, любим жизнь недаром, любим за то, что она доставляет нам многие удовольствия и наслаждения. Посему отвергать, что жизнь не составляет нашего блага, значило бы клеветать на благое Провидение. Так, подходя к пределам жизни, мне нравится и в моем страдальческом положении из ветхой телесной моей хижины смотреть оком разума на обширное, пройденное мною поле жизни, где росли для меня и розы, встречались и терния; а теперь одно горе и беда посетили. Постараемся же окончить поприще наше как можно спокойнее, раскланяемся с жизнью как можно учтивее и перейдем к другой жизни, к другим радостям, если по внутреннему сознанию совести считаем себя оных достойными.
|
