: Материалы  : Библиотека : Суворов : Кавалергарды :

Адъютант!

: Военнопленные 1812-15 : Сыск : Курьер : Форум

Броневский В.Б.

История Донского Войска

Публикуется по изданию: Броневский В.Б. История Донского Войска, описание Донской земли и Кавказских минеральных вод. Часть четвертая. Поездка на Кавказ. СПб., 1834.

 

Мысли и замечания на возвратном пути

Неделю собирались, два дни укладывались и 25-го августа, вставши в 5 часов утра, располагали выехать в 10, но как ни торопились, а выехали не прежде 4-х часов пополудни. Хотя и не было причины много горевать, расставаясь с [98] Пятигорском, однако ж, когда с постели перенесли меня в карету, когда извозчик взмахнул кнутом и крикнул на лошадей, то я вздохнул, перекрестился и отёр слезу. При самом выезде из ворот окропил нас небольшой дождик: добрый знак, сказал я сам себе и, вспомнив, в каком положении приехал сюда, в знак благодарности еще раз перекрестился. Вскоре в зеркале воображения представились мне радости, а надежда, сия небесная утешительница, расплодив мои мечты, усладила их и разогнала скоплявшиеся в голове моей печальные думы.
Быстро катился экипаж, быстро одни за другими сменялись ландшафтные виды гор, которые как острова со дна океана возникали. Любуясь то двугорбою Верблюжьей горою, то конусообразною голою вершиною Змеиной горы, то с благодарностью измеряя взором зеленью покрытый Машук, мне стало как-то легче, и в моем полумертвом положении, увлекшись приятными мечтами, я несколько минуть вопреки действительности был счастлив, весел, доволен.
Свободный от забот и обязанностей службы, я мог располагать моим временем, как хочу. Свобода сия дала мне почувствовать многие неприятности, каких не знал прежде. Я ехал не торопясь, знакомился с новым своим бытом и в голове чертил план будущему. [99]
Приятная погода, прекрасная дорога и добрые лошади скоро и спокойно перенесли меня к знакомым берегам Дона. Вид берега с сей стороны представляет нечто особенное, посреди степи неожиданное. От Батайской станции дорога к Дону идет полем ровным и низким, почти в уровень с поверхностью воды в реке. Приближаясь к ней, движение на дороге увеличивается, многолюдство приметно множится, несколько парусов виднеются в дали и кажутся плывущими по зеленому лугу; нисколько ветреных мельниц с предлинными крыльями напоминают болотную, изрытую каналами Голландию. Вообще, страна сия несколько походит на прибрежные места, около Текселя и Амстердама встречающиеся. Жаль, что обширная Махинская станица, широкими и прямыми улицами вновь разбитая, но утопающая в грязи, искажает воображаемое подобие, близость Аксая ослабляет очарование; лесная же биржа, по берегу Дона расположенная, по Русскому своему материалу совершенно выводить путешественника из заблуждения. Противоположный, правый берег Дона от Аксая к морю подобно раскрашенной ширме представляет иные виды. Там волнистое возвышение берега образует многоразличные кривизны, углы, углубления, покатости, крутые обрывы и представляет природу более разнообразную. Шпицы же колоколен и позлащенные кресты, на куполах церквей блистающие в вышине, прорезывая синеву утреннего тумана, еще не [100] исчезнувшего от теплоты лучей восходящего солнца, в целом представляли виды действительно привлекательные, прелестные.
30-го августа: по плавучему мосту переправившись чрез Дон у Аксая, при громе пушечных выстрелов прибыль я в Новочеркасск и застал всех жителей в праздничных одеждах и в большом движении. Казаки пировали, празднуя тезоименитство высокоповелительного своего Войскового Атамана, о здравии которого шестьдесят миллионов Русского народа молили Бога и, без сомнения, также как и Казаки, в сей день преусердно выпили и закусили. К сожалению, мне праздник был не в праздник: брат мой еще не возвратился из Петербурга, а невестка страдала периодическою лихорадкою, чрез девять месяцев на молодых женщин нападающей.
Двое суток ожидания истощили мое терпение: я отказался от удовольствия видеть, обнять брата и 1-го сентября, как ударил колокол к вечерне, выехал. Если бы знать, что он приедет на другой день после моего отъезда, я бы, кажется, прожил еще целую неделю, чтобы только его дождаться и взглянуть на него; а тут как нарочно и весьма некстати пробудилась во мне военная деятельность, когда, в сущности, я и в инвалиды не годился. Но прошедшего не возвратишь!..
Первую станцию из Черкасска ехали назад. [101] Змиевскому смотрителю очень не хотелось дать мне лошадей прямо чрез степь в Бабинскую. Он хлопотал о том, чтобы заставить меня объехать против маршрута 15 верст лишних, а для своих лошадей выиграть дорогу 20 вер-стами короче. Почти на каждой станции, встречая подобные неприятности, я к ним так привык, что если дело шло только о нескольких копейках лишних, то молча вынимал их из кошелька и платил без спора, ибо в противном случае, не избавляясь от убытка, надобно было употребить много времени на крик и шум. Подлинно – путешествующие в России походят на перелетных птиц: также скоро летят и также на каждом привале терпят убытки. Как деньги в кармане у проезжающего то же, что у птицы крылья, то смотрители, ямщики, старосты, трактирщики и кузнецы стараются выдернуть у них по перышку из крыла. Надобно признаться, что искусство сих господ ощипывать проезжающих далеко превосходить и хитрость птицеловов, и жадность хищных птиц.
Я согласился ехать окружною дорогою, чтобы видеть Ростов, но в сем ожидании очень обманулся. Когда подъезжали к городу, наступила темнота, как говорится, хоть глаз выколи; а как почтовой двор помещен в крайнем с приезда доме, большая же дорога проложена мимо города, то посему я могу сказать, что был и не был в Ростове, на который очень бы [102] мне хотелось взглянуть, особенно на близкий к нему Нахичеван, населенный богатыми Армянами.
Ночь была теплая, дорога гладкая как стол, я уснул покойно и, проскакав три станции, проснулся, когда солнце уже было довольно высоко. Боже мой! какая пустота, сказал я, протирая глаза: как тихое море, покрытое голубым кристальным куполом, расстилалась предо мною необозримая голая степь, на коей взор мой не находил ни одного предмета, на коем мог бы остановиться, отдохнуть. Присутствие человека означалось только стогами сена; ни жилищ, ни скота не видно. Между тем как Донские кони несли меня во весь дух, а дети, свернувшись кренделем, преспокойно у ног моих спали, я начал молиться и не помню, чтобы когда-либо молился с такою полнотою чувств. Тишина в воздухе, таинственное безмолвие и все другие окружавшие меня предметы способствовали моему благоговению. В сем обширном храме природы, посреди уединенных полей я чувствовал себя как бы в присутствии Творца.
Наконец показался станционный бивак, а вокруг та же пустота. Не уже ли сия Половецкая земля, где Игорь Святославич томился у Кончака в неволе, ныне оставлена? На сей вопрос, сделанный самому себе, вскоре глазам моим представился ответ самый удовлетворительный. В десяти верстах от Колодезной станции является [103] первое Казачье село, которое по сей дороге мне встретилось. Положение сего села, называемого Дьяково (она же Исаевка), сколько приятно, столько же и неожиданно. Близ него протекает речка, на берегу коей виден господской дом с садом и крестьянские дворы, обсаженные деревьями. За речкою природа как волшебница принимает на себя другой вид, и вдруг утомительная для глаз равнина обращается в холмистые возвышения. Высоты сии растут постепенно, растет и население, и богатство, и виды природы как в калейдоскопе начинают пестреть, изменяться. В Леоновой деревне есть уже холмы довольно высокие и крутые, есть речка и большой пруд, есть сад и небольшой лес, дом с мезонином и флигелями, – и все устройство по образцу Русских помещичьих усадеб.
За Леоновой на малом расстоянии переехали мы три ручья, несколько сухих отвершков, и, наконец, вершину Миуса, омывающего западную границу Донской земли. В 10-ти верстах от Есауловской станции пять столбов означают конец Казачьей и начало Гусарской губерний, так Казаки называют Екатеринославскую губернию, потому что здесь первоначально поселены были Сербы, составлявшие Венгерский Гусарский полк, после Штеричевым полком называвшийся. Ныне они обращены в казенных крестьян. Места, которыми я проезжал, также как и Миусский округ населены всяким сбродом, [104] бежавшим из России, Польши и Малороссии. Все имущество здешних богачей с небольшим исключением можно назвать неправильным нажитием. Есть помещики, принадлежащие к числу тех, которых Французы называют officier de fortune, владеющие тысячью душ, не издержав на приобретение их ни одного рубля.
Раскланявшись с Донскою землею, путешественник, можно сказать, освобождается от страха – умереть на дороге с голода; ибо здесь дорога проведена не мимо селений, а на станциях; всего достать можно, и воды и хлеба сколько угодно. В Екатеринославской Губернии деревни хорошо устроены: везде пруды, колодцы, ветреные мельницы, и по дороге между станциями построены препорядочные постоялые дворы, снабженные всем нужным. Обширные пространства обработанных полей и бесчисленные стада рогатого скота и овец являют вид богатства и избытка. Поверхность земли представляет холмистый покров, по складкам оттененный букетами дерев, по оврагам растущих; словом, в здешнем краю можно найти поместье и доходное, и на самом приятном местоположении расположенное.
Едва смерклось, и опять наступила ночь такая же темная, как вчерашняя. Уставши, я хотел отдохнуть в Адрианопольской, принадлежащей г-ну Кампенгаузену, бывшему Градоначальником в [105] Таганроге; но как станция расположена в глубоком овраге, а спуск в него крут, мост же чрез речку неисправен, – то должно было поневоле, не въезжая в деревню, остановиться на дороге в поле и, переменивши лошадей, ехать далее еще 18 верст. Эти 18 верст показались мне солоны: люди, пронюхав о вольной продаже вина, через край дешевенького выпили, поднесли и ямщикам – и меня то несли во весь дух, то беспрестанно останавливались. Терпение мое истощилось, я рассердился и был не прав. Все пошло навыворот, все мне казалось не так, не на своем месте. Приехавши в Чернухино, где был один только постоялый двор, мне непременно хотелось сыскать другой, получше, но, простояв на дожде более часа, принужден был удовольствоваться тем, какой был. При сем случае я совершенно убедился в том, что сер-дитый, также как и влюбленной, не может здраво судить о вещах, ибо сии две страсти имеют между собою то сходство, что они человека уподобляют животному, которое не может противиться инстинкту, им управляющему. По сей причине мы менее всего принадлежим к тому роду животных, которых Бюффон назвал разумными, в то время, как бываем влюблены или сердиты. По счастью, со мною и то и другое редко случается.
3-го сентября: петух поет, надобно вставать и ехать немедленно. Я так привык к переездам [106] кочующей жизни, что боюсь, как бы ни сделаться странствующим цыганом. Теперь весь табор со мною, и все, что принадлежите мне в сем мире, помещается в двух экипажах...
В большом селе Луганском я испугался, когда мне сказали, что надобно починить бричку, но, вспомнив, что та земля, в которой не приметил я и одной кузницы, уже осталась за спиною, успокоился. Подлинно нашелся мастер Немец, и я скоро полетел вперед. Здесь погоняют коней не хуже Донских наемных ямщиков: как по справке оказалось, по той же самой причине, и здесь никому не приходит в голову беречь чужое добро. Бахмут, до покорения Крыма знаменитый своими солеварнями, ныне походит на деревню; но как наружность иногда бывает обманчива, то и здесь показали мне гостиницу, в которой, сверх чаяния, нашел я три чистых комнаты с мебелью и картинами. По малому числу проезжающих в этой стороне, готового стола не держат, но всякой провизии можно достать, и кроме дров все очень дешево. За городом строят балаганы для ярмарки, по дороге встретили мы большие обозы, предпочтительно, с лесным товаром.
Почему Малороссияне, одаренные отличными умственными способностями и почитающиеся между всеми Славянскими племенами умницами, приняли на себя столь тупую, холодную наружность? Почему сделались они неповоротливыми, сонливыми [107] и предосадно ленивыми? Если приписать это климату, плодородию почвы, то в ответ на сие можно сказать, что Сербы, Кроаты, Далматы и Черногорцы, обитая в лучшем и изобильнейшем климате, более, нежели Малороссияне, походят на Русских. Черногорец, например, несмотря на знойный день, на горы и трудный путь, переходит в сутки по ста верст и, идучи против врага, на походе поет, на привале пляшет, всегда весел, доволен, расторопен и неутомим. Посмотрите на Малороссиянина, в валеном1 его колпаке и белой свитке, едва волочащего ноги подле своей пары быков, и скажите, есть ли какое-либо сходство между ним и Русским?
Один мой приятель, долго живший в Малороссии, шутя изобразил характер простого народа следующей чертою. Чумак, едучи просторною большею дорогою, зацепил колесом за верстовой столб и вместо того, чтобы остановить быков, бросив кнут, воскликнул: бисова тиснота! и ось хрястнула, как у Ипполитовой колесницы в рассказе Терамена. Не ручаюсь за истину, но если это и неправда, то, как говорит Итальянская пословица (se non é vero e ben trovato), хорошо выдумано.
4-го сентября: небольшой дождик и дурная дорога принудили меня остановиться гораздо засветло и удовольствоваться небольшим переездом в 67 верст. Дорога от Копанки к Славянке гориста и подлинно для ночного переезда [108] опасна. Она была бы превосходна, как и все степные дороги, коими до сего места катился я как по шоссе, если бы оставили их в природном положении, обсадив только деревьями. Но как во исполнение общего плана, в котором не взяли в соображение различные свойства почвы, и здесь перерыли их шестью каналами, то эти каналы на почве глинистой и черноземе обратились во рвы и пропасти, а насыпные бульвары, препятствующие стоку воды, при малом дожде, посреди лета сделали дороги непроездными. Теперь опыт доказал, что черноземные и глинистые дороги и в осеннее время были хороши единственно по причине растущей на них травы, которой корни утверждают всякую рыхлую поверхность.
Деревне Голой Долине дано чужое имя, присвоено название самое несправедливое. Она расположена на полускате отлогого возвышения: вокруг большие леса, обширные поля, и нет ни долины и ничего голого. Природа между Бахмутом и Изюмом великолепна и богата; богата и воспоминанием: Тут около Славянки, на речке Торе (древнем Сюурлие), Игорь одержал над Половцами знаменитую победу и чрез три дни погиб на Кальмиусе, не более 60 верст отсюда начинающемся. До покорения Крыма тут была пустыня, а теперь все ожило и дышит изобилием. Россия идет подлинно исполинскими шагами! Недаром соседи ее тревожатся и ахают при малейшем ее движении. [109]
В семи верстах от Изюма прекрасное село, принадлежащее г-ну Самбурскому, бывшему Духовником при Императоре Павле I и потом в том же звании находившемся при Ее Высочестве Великой Княгине Александре Павловне в Песте, останется долго в моей памяти. Спускаясь под гору, вдруг лопнул нашильник, лошади понесли. По счастью, догадливый молодец форейтор повернул их в сторону и, поставив карету поперек дороги, успел остановить лошадей на самом краю рва, где всем сидевшим в карете и кучеру, и форейтору не бывать бы в живых. Благодаря благому Провидению, я отделался одним страхом, жена обмороком, дети слезами: карета уцелела, и мы, исправившись и перекрестясь, поехали.
Дабы отдохнуть от страха и починить экипажи, в коих нашлись неважные неисправности, я остановился в Изюме. Этот уютной городок расположен по обе стороны Донца, окруженного лесами при подошве горы, на которую от деревни Самбурского подымались мы по отлогому скату более трех верст. Строение в нем боль-шею частью деревянное, красивой наружности; но улица, по которой проезжал я, еще по-старинному узка и крива. Единственный в городе трактир был занят приезжими, и я принужден был возвратиться назад к Станционному дому, построенному иждивением дворянства, где нашел прекрасную комнату, говорливую хозяйку и услужливого Смотрителя. [110]
5-го сентября. Несмотря на пески, я прибыл на первую станцию вскоре после рассвета. Здесь Смотритель еще услужливее Изюмского. В 1812 году, попавшись в плен, он выучился по-французски; и хотя вежливость его на сем прелестном языке стоила мне несколько дороже, зато получил я лошадей без задержания. Но в Волоховом яре, откуда мне надобно было поворотить в сторону от большой дороги, Смотритель предъявил повеление отослать всех лошадей в Чугуев немедленно. Для этой неоспоримой причины надобно было целую неделю жить на дороге, ибо почтовой дом сгорел, а переехать в ближнюю деревню было не на чем. Но золото, этот идол-соблазнитель, скоро довел до счастливой развязки, и я в тот же день был в объятиях брата, служившего в одном из поселенных Уланских полков.
В семействе брата не видал, как прошла неделя: беседу нашу можно было уподобить слиянию Оки с Волгою. После долгой разлуки было о чем поговорить. Картина его семейственного счастья восхитила меня; дети наши также слились и разыгрались до того, что от усталости, как мне показалось, похудели. Два дня провел я у моего друга, товарища N.... моего Ореста, с коим много лет, плавая по морям, жил в одной каюте.
14-го сентября: при пушечных выстрелах начавшихся маневров я проехал Чугуев, [111] не останавливаясь. С удивлением смотря на устройство сего прежде незначительного, неопрятного городишка и проехав поля, уставленные, так сказать, тысячами тысяч стогов, разного хлеба и сена, я с удовольствием вспомнил, каких усилий стоило Петру Великому преобразовать наш народ, когда и теперь без полицейской управы добровольно улицы не подметут.
В Харькове я никого из своих не застал, хотел тотчас выехать, но болезнь одного из домочадцев принудила меня прожить в городе три дня. Это время провел я как арестованный и содержащийся на гауптвахте офицер: плохо ел, много спал и, ничего не делая, курил трубку,
18-го сентября. Несмотря на грязную и гористую дорогу, часов в 10 вечера добрался я до Белгорода, где застал все свое семейство за ужином. Мать, два брата, сестра, невестка – встретили меня с распростертыми объятиями и слезами, но слезы свидания после долгой разлуки усладительны. Мы просидели почти до света, часы мои стали, и я забыл и время, и усталость. Как в ружейной перестрелке выстрел следует за выстрелом, так в нашей дружеской, откровенной беседе вопрос следовал за вопросом. Мысли подобно бурным облакам носились по поднебесью и подобно солнечному лучу перелетали из страны в страну столь быстро, что 20 и 30 лет жизни прожито часа в два – и ничего не забыто. [112]
Воспоминания о детских, юношеских летах всегда памятны, всегда красноречивы. Общество, в котором я находился, представило глазам моим истинно патриархальную картину, которая не могла мне не нравиться. Все меня занимало, все могло возбудить веселость, если бы в ней имел я надобность. Пять дней протекли как один час; такие моменты бедное сердце редко находит на земле.
Я выехал с дождем, который три дня не переставал ни на минуту; по счастью, в Харьковской и Курской губерниях построены прекрасные станционные дома. Находя в них покойный приют и все нужное, я не скучал дурною погодою и медленною ездою.
Вскоре приметно стало, что находишься в России. Ямщики, по уши в грязи, запрягают в оторопь, везут в силу и, покрикивая, помахивая кнутом, вперемежку поют да погоняют. Кого тон этих песен не трогал? Они возбуждают в душе какое-то чувство гордости: и я, слава Богу, Русский! – шептало мне оно.
Станция до Курска тяжела: болото, песок, и хотя чрез топь насыпана хорошая плотина, но по ней после дождя иначе ехать было нельзя, как шагом. Курск – прекрасный город, расположен на двух горах, собор изящной архитектуры первый бросается в глаза: лазоревый купол его, усеянный золотыми звездочками, висит в воздухе. [113] Сады, славящиеся хорошими плодами, украшают город и ставят его в число лучших наших Губернских городов.
Надобно заметить, что с того времени, как достойный вечной памяти Император Александр Павлович для осмотра войск и благотворительных заведений начал ездит по России, все вообще города преобразились, украсились хорошими зданиями, бульварами, садами. Некоторые думают, что в Его царствование ход просвещения замедлился, и к прежним недостаткам прибавились новые. Правда, 25 летнее соперничество с человеком необыкновенным, гением войны, борение с народом могущественным, революционерным, ввело и между нами некоторые идеи, противные духу нашей народности, но ход просвещения тем не был остановлен. Сравните времена Екатерины с нынешними, взгляните на внутренние наши города, на устройство полиции, вспомните, что было за 50 лет назад, и вы убедитесь, что если не все отрасли правления, то многие из них значительно улучшились. Нельзя также не согласиться, что состояние крестьян многим и многим не то, что было прежде.
Если положение дворян, старых наших аристократов, вельмож некоторым образом поотступило назад, то в том они сами не правы: ибо, приняв Французские нравы и обычаи и уступив либеральным идеям, несвойственным, [114] неприличным для нас, хотя они не ослабели еще в любви к отечеству, но, соделавшись чуждыми всего, что несет на себе печать родной страны, наружностью уподобились иноземцам, которых народ под общим именем Немцев разумеет.
К утешению патриотов считаю нужным прибавить, что ныне царствующий Государь с твердостью Его достойною обратил внимание на отечественное воспитание, и учебные заведения уже узнать нельзя, так они преобразились. Запрещение посылать детей в иностранные университеты произвело столь же благодетельную перемену: я знаю, что во многих домах отпустили Аббатов, закону Божию начали учить по-русски; ренегатство кончилось. Давно уже не слышно, что бы кто-либо приезжал из-за границы, приняв Католическую религию; молиться по Французскому молитвеннику также вышло из моды. Словом, в необходимости знать Русскую грамоту и закон, кажется, начали убеждаться.
Наконец – солнце показалось, дорога подсохла, угладилась; я приказал ехать скорее, как вдруг карета поворотилась в сторону, и я увидел посреди дороги лежащего человека. Ямщики сами остановились, люди мои подошли к лежащему, поворотили его; и мужик, широкоплечий, с окладистою бородою, с разбитым лбом приподнялся, сел и, протерши глаза, начал осматриваться.
– Что брат, видно уснул? – спросил я его. [115]
Да не што, – отвечал мужик.
– Где же твой кафтан, кушак и шапка? Ну! вестимо, что добрые люди подобрали. Кто же тебе виноват, вздумал спать посреди большой дороги.
– Эх! барин, – почесывая голову отвечал детина, – и ум придет, да пора пройдет.
Еще одно замечание и я кончу. Вообще роскошь между Вельможами уменьшилась, а между средним сословием и особенно разночинцами, так называемыми Титулярными Советниками, из Грузии и Сибири с достоинством Асессоров воз-вратившихся, роскошь до крайности увеличилась; и все стало дороже в той соразмерности, сколько нужда и число потребителей умножилось. Богатые Бояре не живут уже в своих огромных палатах одни со своим семейством; но, помещаясь в тесном отделении, отдают весь дом в наем, открытых столов уже не держать, уже не высыпают на картежный стол пригоршни золота; – и все у них в закладе, сами в долгу как в шелку. Напротив, войдите в квартиру мелкого чиновника, живущего одним жалованьем, но служившего по прежде бывшей винной операции и тому подобным местам; и вы увидите мебель красного дерева, зеркала, картины, бронзы, фарфор, серебро и дорогие ковры на паркете и по лестницам. Прежде иного Титулярного Советника можно было за труды попотчевать в харчевне травничком и селянкою2, – ныне надобно вести его в великолепную [116] ресторацию и поить Шампанским. Словом, старое дворянство в нужде – новому дался в руку клад.
Несмотря на столь быстрое распространение роскоши, вообще жить стали скучнее. В столицах веселятся только в Английском клубе за вистом; в губерниях и уездах воспоминают о прежних доходцах, которыми все сыти были; в деревнях скучают, каждый ест свой кусок в углу, и уже изредка является старинное хлебосольство. Молодые наши люди, воспитанные Французскими гувернерами как чуждые своему отечеству люди, увлекаемые духом времени, либеральничают, скоро стареют, в ве-личавой осанке своей имеют нечто важное, ученое, заносчивое. – Прапорщики, только что произведенные... но я обещал кончить и приступаю к заключению.
Сам Тацит не мог бы написать хорошей современной истории, ибо какой предмет не избрал бы он для своего описания, везде встретил бы много препятствий. Одним не понравился бы угодливостью, другим правдою выколол бы глаза, потворством исказил бы истину, чрезмерною похвалою не обманул бы никого, – словом, нажил бы много неприятелей, а обществу не принес бы никакой пользы. По тем же причинам трудно и почти невозможно описать настоящее наше положение, наше житье-бытье в такое время, когда каждый смотрит на существующий [117] порядок вещей своими глазами и составляет об них свои понятия. На сцену жизни подлинно должно смотреть точно так же, как на театральные декорации: вдали они нравятся, прельщают взор, вблизи вместо живописи вы увидите одно маранье малера3. Анатомия, подробности тут были бы не у места.
Кладу перо – благодарю благосклонных читателей, удостоивших прочесть мои беглые замечания до сей строки, и прошу снисхождения у тех, которым не угодил.

 

 

Примечания

1. Валяном, валенном? – Ред.
2. Солянкою? – Ред.
3. Маляра? Малер с немецкого – художник. – Ред.

 


Назад

Вперед!
В начало раздела




© 2003-2024 Адъютант! При использовании представленных здесь материалов ссылка на источник обязательна.

Яндекс.Метрика Рейтинг@Mail.ru