|
Начало войны с Россией На следующий год он, поддержанный французским оружием, короновался под именем Карла VII, в Линце — Австрийским герцогом, в Праге — королем Чешским и в Франкфурте на Майне — императором. Швеция, с своей стороны, в силу соглашения должна была воспрепятствовать России оказать помощь королеве Венгерской; и все тем более уверены были в успехе нашего предприятия, что в Петербурге замышлялось движение в пользу Елизаветы Петровны, которую императрица Анна завещанием своим устранила от престола, назначив себе в преемники великого князя Ивана, сына герцога Антона-Ульриха Брауншвейского и принцессы Анны, под опекой своего фаворита, герцога Курляндского. Франция указала Швеции, насколько эта минута благоприятна для нападения на русских. В Стокгольме назначено было чрезвычайное собрание государственных чинов, несмотря на то, что последний сейм только что закрылся, и граф Сен-Северен повел интригу так ловко, что война была объявлена при звуке труб и литавр, прежде чем генералам, командовавшим в Финляндии, [517] дано было время собрать войска, рассеянные по всему княжеству пространством более чем на сто квадратных немецких миль.
Так всегда случается, когда нация, разделенная на множество партий, поддается интригам другой державы. Партии только и думают о том, как бы сделать свое мнение преобладающим, только и стремятся, что низвергнуть и совершенно подавить противников. Главное — говорят — уже достигнуто: время и обстоятельства сделают остальное. Но что проистекает от этих поспешных решений? Редко увенчиваются они успехом, а по большей части причиняют лишь утраты и покрывают позором и тех, кто постановлял решения, и тех, кто советовал их.
Граф Левенгаупт, маршал собрания, в награду за усердие, выказанное им при поддержке проектов Франции, получил командование действующею армией, подкрепленною четырьмя кавалерийскими полками, двумя батальонами гвардейской пехоты, пятидесятью полевыми орудиями с необходимым числом артиллеристов и всеми полками, уже находившимися в Финляндии, так что армия численностью своею быта в двадцать семь тысяч человек.
Более и не требовалось для той страны, которая долженствовала сделаться театром войны, если б и другие нужные для того меры отвечали важности упомянутой экспедиции.
Вооружили двадцать кораблей и сорок галер, и флот отплыл в Финляндию, где наконец, все собрались, кроме самого главнокомандующего, который не мог выехать из Стокгольма до закрытия сейма; он однако поспешно отправил к генералу Будденброку манифест или объявление о войне. Будденброк поспешил сообщить о начале военных действий на ближайший пост, занимаемый русскими на границе, а потом уже разослал приказ всем нашим полкам сняться с квартир и выступать.
Подобное сумасбродство решительно не понятно. Зачем было не собрать все наши силы, прежде чем объявить врагам войну и торжественно возглашать о том в столице? Разве нельзя было предвидеть, что они нападут на нас, как только узнают о наших намерениях? Все думали, что придется иметь дело с теми самыми русскими, которые некогда были разбиты под Нарвой; и в Финляндии и в Стокгольме, выказывали пустое и ребяческое самохвальство.
Генералы, служившие под начальством Будденброка, предчувствуя гибельные последствия такой поспешности, заявляли о необходимости предупредить движение русских быстрым движением. Он не внимал их мудрым советам, и ничто не могло извлечь его из его беспечности. Он ограничился только тем, что отрядил генерал майора Врангеля, в главе трехсот драгунов и пяти батальонов, приказав им направиться к крепостям Фридригсгаму и Вильманстранду если только можно было назвать их крепостями для прикрытия их и [518] для оказания помощи той из крепостей, которая наиболее будет нуждаться.
Вскоре мы узнали, что как только русские получили в ней наше объявление о войне, они тотчас же ступили на границу в числе 15 тысяч, под начальством фельдмаршала Ласи. Будденброк последовал за Врангелем с остальною армией, но полки, составлявшие ее, размещены были на очень большом пространстве и потому подходили исподволь и весьма медленно. Полк, в котором я служил, был из первых.
Неудачи шведов Мы расположились в окрестностях Фридрихсгама, и вместо того чтоб атаковать неприятеля, что было бы вполне естественно, так как войну объявили мы, — мы приготовлялись только к обороне.
Ласи знал, что наши полки не только были удалены от границы, но и друг от друга находятся на дальней дистанции. Искусно воспользовавшись этим обстоятельством, он двинулся на нас, чтоб разбить нас по частям, прежде чем мы успеем соединиться. Он пошел на Вильманстранд, защищенный слабым гарнизоном, состоявшим из одного батальона.
Врангель, узнав от своих драгун о его движении, оставил свой лагерь, находившийся в четырех милях от крепости, и счел нужным прикрыть ее пятью батальонами, бывшими под его командой. Известив в то же время генерала Будденброка о происходившем, он надеялся, что тот поспешит соединиться с ним для помехи планами Ласи. В ожидании соединения Врангель расположился под защитою крепости на возвышенности, на столько выгодно, на сколько позволяла неровная местность. Он вывел батальон, охранявший город, с шестью пушками и присоединил его к пяти своим батальонам, и вытянул их в линию; триста драгун составляли фланги его пехоты, а пушки втащили на вершину холма.
Тотчас по прибытии курьера, генерал Будденброк приказал уже собравшимся семи батальонам выступить, так как остальная часть армии была еще очень далеко; но невероятный страх царил между нами; принимались ненужные меры, и мы потеряли попусту двадцать четыре часа. Ласи, извещенный патрулями и шпионами о нашей невозможности помочь Врангелю, тотчас же решился атаковать его всеми своими силами. Шведы защищались храбро и неустрашимо, так что заслужили похвалу самих врагов своих. Долго держались они на своей позиции, но наконец, уступили силе. Все было взято или рассеяно. Врангель тяжело раненый сдался, а с ним и множество офицеров; артиллерия была взята, крепость занята.
Я не буду распространяться об этом ужасном дне, так как я не участвовал в битве, но кому желательно знать о том подробнее, тот может отнестись к запискам генерала Манштейна, состоявшего [519] тогда в русской службе и отличившегося в этом деле во главе пехотного полка, которым он командовал.
Печальная эта новость принесена была нам следующую ночь кем-то из беглецов. Мы стояли в расстоянии лишь одного долгого перехода от Вильманстранда, и расположились так, чтоб до утра дать отдых солдатам. Будденброк поспешил скомандовать отступление, и мы возвратились на место нашей прежней стоянки.
Ласи также отступил, разместив свою армию на зимние квартиры за Выборгом, а для наблюдения за нами оставил один казачий отряд; казаки по своему обычаю, опустошали страну и делали неслыханные жестокости над несчастными жителями. Наконец, однако, генерал граф Левенгаупт прибыл в наш лагерь, где мы и нашли его по нашем возвращении. И остальная часть войска прибыла туда же; но первый удар был уже нанесен, и не от нас зависело предотвратить его.
Подобное начало войны нередко имеет самое дурное влияние на дальнейший ход ее. Оно умаляет храбрость армии, внушая ей дурное мнение о начальниках и опасение, что и последующие их действия будут также дурно рассчитаны; это и подтвердилось для нас впоследствии.
Мы оставались в нашем лагере, скученные так сказать одни на других; Финляндия не может вмещать в себе слишком много войска, но по характеру местности и не требует больших сил для своей защиты; лишь бы только обороняющиеся не покидали одну позицию за другою, по неопытности и по недостатку уменья, как это было с нами в следующую кампанию, — тогда нечего бояться быть разбитыми.
Граф Левенгаупт оставлял нас в бездействии; но и враги наши удалились от нас более чем на двадцать миль. Их генералы направились к Петербургу, отдав приказание еще до отъезда перевезти туда же Врангеля и всех прочих несчастных пленников, взятых в деле под Вильманстрандом. Генерал Кейт, перешедший впоследствии в прусскую службу, в звании фельдмаршала оставался один в Выборге для командования армией в отсутствие Ласи.
Время года было позднее, и мы принуждены были снять палатки, чтобы вырыть себе землянки и таким образом защититься на сколько можно от жестокого холода, пока не будут нам назначены зимние квартиры.
Тогда болезни начали делать страшные опустошения между нами. Такая же смертность царила на наших кораблях и галерах, и.я могу утверждать без преувеличения, что к концу года мы имели несчастье потерять более трети, как морского, так и сухопутного войска.
Как и многие другие, захворал и я в своей маленькой, жалкой землянке, по счастью прибыл гвардейский полк, и мой брат, офицер [520] этого полка, привел ко мне доктора, который своею заботливостью и искусством поправил мое здоровье; им обоим я обязан сохранением моей жизни.
Перемирие В ноябре нас поставили на зимние квартиры, и приступлено было к пополнению полков, потерпевших в деле под Вильманстрандом; для этого взяли нужное число офицеров из других полков, и я был в числе их. Я был назначен в полк далекарлийский с чином поручика. Главная квартира наша находилась в Фридрихсгаме: пехота и артиллерия размещены были в его окрестностях, а кавалерия давно уже была отослана внутрь страны, так как на границе едва можно было найти помещение для пехоты. Например, рота, в которой я находился, состояла из четырех офицеров, шести унтер-офицеров и ста пятидесяти солдат и помещалась в десяти убогих крестьянских хижинах. Чувствовался недостаток в провианте, так как неплодородная и малонаселенная страна не в состоянии была снабжать нас им в изобилии; но после долгого пребывания в лагере, где мы так сказать погребены были заживо в тесных землянках — посреди груд снега, нам, по крайней мере, утешительно было то, что мы не терпели от сильной стужи и пользовались покоем.
Но вскоре и он был прерван. Маркиз де ла-Шетарди, французский посланник при Петербургском дворе, нашел средство известить нас, что движение в пользу Елизаветы готово разразиться, и что для лучшего успеха его, наша армия должна начать действия и идти в ту сторону, где находятся Русские.
У нас было тогда всего четыре генерала: главнокомандующий, один генерал-лейтенант и два генерал-майора. Трое старших желали разделить опасность похода, в надежде покрыть себя славой и доставить огромные выгоды отечеству. Во главе шести тысяч человек, ближайших к неприятелю, они прокладывают себе путь по снегу под предлогом захватить какие-то запасы, оставленные русскими при отступлении из-под Вильманстранда.
Полк, в котором я находился, был в числе назначенных в эту экспедицию. Прибыв на границу, мы заняли три деревни; через четыре дня появился в нашу главную квартиру один из наших пленных, капитан, в сопровождении трубача, одного офицера и тридцати драгунов, с важным известием, что Елизавета вступила на престол, а юный Иоанн со всеми своими близкими заключен, равно как и фельдмаршал Миних и многие другие его сторонники.
Этот шведский капитан получил пятьсот червонцев для возвращения в армию, и потом должен был передать тоже известие нашему двору, а вместе с тем, объявить ему от имени императрицы, что постоянным желанием ее будет во все время царствования препятствовать пролитию человеческой крови; это согласно мирному настроению [521] этой государыни, войска наши могут возвратиться, и наконец, что двор наш получит от нее полное удовлетворение.
После столь положительных заверений заключено было перемирие на три месяца, и мы возвратились на наши зимние квартиры, исполненные радостью и самыми лучшими надеждами.
Генерал Врангель, выздоровевший от ран, но изувеченный на всю жизнь, вскоре также приехал и повторил нам от имени новой императрицы выражения самой искренней дружбы и желание, чтоб эти чувства с той поры упрочились между ее империей и Швецией; затем он уехал в Стокгольм.
Все было покойно у нас; начались переговоры, и наш главнокомандующий был уполномочен вести их с Петербургским двором.
Все шло через руки французского посланника. Императрица предложила уплатить все военные издержки. Мы изъявили притязания на возвращение Выборга и всей территории между ним и шведскою границею. Целых два месяца прошло в совещаниях без всякого результата.
Каково же было наше изумление, когда в марте мы увидели у ворот Фридрихсгама русского офицера в сопровождении трубача; офицер желал видеть графа Левенгаупта. Его привели в лагерь, так как перемирие еще не кончилось. Он объявил от имени фельдмаршала Ласи, что так как срок перемирия кончается, а от русского двора нет повеления продлить его, то неприязненные действия могут начаться в тот же день.
Отступление шведов Действительно, в то же время мы узнали, что русские проходили Выборг, чтобы расположиться на нашей границе. Русский офицер уехал, и вся армия наша получила приказ приблизиться к Фридрихсгаму. Ужас был всеобщий, и поспешность, с которою мы действовали, произвела сильнейший беспорядок. Казалось, неприятель был уже под стенами города, хотя большое расстояние отделяло его от нас, а холодное время препятствовало ему двигаться с большими силами и начать серьезное движение.
Решено было, что в случае наступления неприятеля мы оставим город, взорвав укрепления и уничтожив запасы. Это решение поспешили исполнить в значительной степени, особенно относительно запасов.
Вскоре затем мы узнали, что по крайней мере шесть миль отделяют нас от русской армии, и что только несколько казаков проникали до мест нашего расположения. Страх прошел, и мы в третий раз возвратились на квартиры, но с приказанием быть наготове и вскоре начать кампанию. Бездействие тянулось до конца мая, так как здесь зима кончается только в эту пору. Переговоры между тем шли своим чередом, и часто мы видели проезжавших курьеров, посылаемых от одного двора к другому; но наш двор не желал [522] отказаться от притязаний на провинции, потерянные при Карле XII, а Петербургский соглашался только на денежное вознаграждение; таким образом переговоры кончились ничем, несмотря на все старания французских посланников в Стокгольме и Петербурге; в конце мая мы начали кампанию.
С самого юного возраста, когда я выступил на военное поприще, и до сей минуты, я сделал двенадцать походов; они были более или менее счастливы или несчастливы, так как в войне счастье очень изменчиво, и неудачи почти всегда уравновешивают успехи. Но во всю эту долгую и трудную карьеру я не видел компании, которая велась бы с меньшим благоразумием и с большими промахами.
Во-первых, как зачинщики, мы должны были наступать, а не выжидать нападения. Ошибку эту и все ее последствия сознать могут только опытные военные. Если бы, по крайней мере, приняты были благоразумные меры для обороны от внезапных неприятельских нападений и для успешного отражения их; но не делалось ничего, что должно было бы делаться. Поступки нашего главнокомандующего отличались странностью, а его распоряжения были ни с чем не сообразны.
Финляндия — одна из тех стран Европы, которые наиболее перерезаны реками, горами, лесами и болотами. В ней весьма немного равнин, где едва можно расположить лагерь в двенадцать или пятнадцать тысяч человек. Цепи гор — со столь узкими ущельями, что даже небольшая армия может пройти в них лишь с великими затруднениями. Берега усеяны множеством островов и скал, вследствие чего не более четырех галер могут проходить за раз; узкие заливы могут защищать целый флот от всякого нападения, так что галеры не могут быть атакуемы с фланга, а сами прикрывают в то же время фланг сухопутной армии.
Наш флот был в море уже к началу кампании. Он был в очень хорошем состоянии и лучше русского, который с кончины Петра Великого находился в запущении. Наши галеры хотя численностью и не превосходили неприятельские, но были неизмеримо лучше их. Провиант наш был нагружен на торговые корабли, следовавшие за нашими галерами, а наша армия, несмотря на все потери предшествовавшего года, состояла из двадцати тысяч человек, из коих одну четверть составляла кавалерия. Артиллерия состояла из пятидесяти трех и шести фунтовых полевых орудий и нескольких двенадцатифунтовых. При таких условиях начали мы кампанию, подвигаясь к Фридрихсгаму. Ненриятель мог подойти к нам только через узкий проход, отстоявший на одну милю от города. Наш главнокомандующий выслал туда полковника с тысячью человек конницы. С обеих сторон повалили много валежника. Русские не имели никакой возможности миновать эту позицию, а атаковать ее могли только в самом ущелье, имея лишь по двадцати человек во фронте; и в самом [523] этом месте навалили валежнику более чем на двадцать фут высоты. Но как только неприятель показался, этот почти неприступный пункт был оставлен. Полковник привел свой отряд обратно в лагерь не сделав ни единого ружейного выстрела и ссылаясь на полученное приказание отступить при появлении русских. Главнокомандующий ограничился тем, что отрекся от дачи такого приказания, и это постыдное отступление прошло безнаказанно.
После того послан был туда подполковник с тремястами человек; но найдя позицию уже занятою неприятелем, он поспешно удалился, и хотя был тревожим казаками и гусарами, однако прибыл к нам, не потеряв ни одного человека, чем заслужил огромную похвалу. Таково было тогда поведение шведов, что малейшее сопротивление неприятелю считалось необыкновенным, и о нем кричали как о чуде.
Но на следующий же день неприятель подошел к городу; наш лагерь находился позади последнего, и тотчас решили оставить его, вывести гарнизон, взорвать довольно значительные пороховые погреба и сжечь все жизненные припасы; все это мы и исполнили в следующую ночь.
Наша армия должна была отступить за реку Кюмень, имеющую в этом месте около трехсот фут ширины, и затем сжечь мост, а кавалерия, за исключением нескольких гвардейских отрядов, отослана была еще далее. В таком положении мы оставались несколько дней.
Неприятель воспользовался этим временем и занял город, который мы не защищали; потушил огонь, исправил несколько укреплений и расположился там.
Слева в глубине страны было еще дефиле, достаточно широкое для прохода значительной армии. Для защиты входа в это дефиле командирован был полковник с тысячью драгунов, и этого отряда было вполне достаточно по условиям местности.
Русские, узнав о нашем распоряжении, вышли из Фридрихсгама и стали напротив нас по другую сторону реки; здесь в первый раз с начала компании, мы стреляли друг в друга в продолжение нескольких дней; но вскоре наш главнокомандующий, узнав, что наш флот и наши галеры удаляются из опасения, чтобы неприятельские суда не прогнали их, оставил занятую им позицию.
Он счел себя в большей безопасности за другим рукавом реки Кюмени, широким и также окруженным горами, как и первый, нами оставленный, и там разбил снова свой лагерь.
Неприятель думал серьезно преследовать нас; но ему нужно было время для постройки моста или поправки сожженного нами, и мы несколько дней оставались в покое. [524]
Начинал чувствоваться недостаток провианта. Для пополнения их, я был командирован с пятидесятью человеками и нужным числом лодок на транспортные суда, следовавшие за нашими галерами. Я не мог вернуться ранее двух дней; но каково же было мое изумление, когда, прибыв к месту, где я оставил армию, я увидел только казаков, переплывших реку и грабивших остатки нашего лагеря и соседние деревни! Я вышел на берег и направился к ближайшей деревне, чтоб осведомиться о нашей армии, но не нашел ни души. Несчастные жители бежали все в лес. Я решился возвратиться к лодкам, преследуемый сотней казаков, ехавших вдоль берега и не терявших меня ни на минуту из виду; но все кончилось несколькими ружейными выстрелами с той и другой стороны.
Сев в лодки, мы поплыли без цели, ибо и гребцы, и я сам не знали — куда держать. Мы обогнули несколько островков, расположенных вдоль берега, и разглядели вдали неприятельский флот и галеры, но к счастью наступила ночь, и полнейшее безветрие помешало русским приблизиться. Один рыбак, которого я нашел на одном из островов, провел наши лодки до наших также уплывших галер.
На следующий день я поехал в армию, которая, после того как я оставил ее, ушла на шесть миль в глубь страны. Приезд мой был для всех радостью, и меня хорошо приняли в лагере; но едва успели раздать привезенный мною провиант, как пришло приказание выступить в следующую ночь.
Правда, трудно было выбрать позицию более невыгодную. Напротив теперь мы заняли позицию чрезвычайно удобную, только кавалерия наша была удалена от пехоты, на полмили налево, и между ними находился большой лес и болото. Лес этот прикрывал фронт и оба фланга пехоты, а валежник, наваленный на пятьдесят футов высоты, делал наш лагерь неприступным.
Мы надеялись удержать эту позицию, если бы неприятель даже решился выбивать нас из нее; но наш флот был в дурном положении, две трети матросов и солдат погибли или не могли служить по болезни. Впрочем галеры, прикрывавшие наш подвижной провиантный склад, держались на прежней стоянке, чтобы не отдать нас во власть неприятеля.
Русские сделали нападение на нашу кавалерию, но без малейшего успеха. Она отбросила их с силой и отвагой, всегда ее отличавшими. Четыре батальона, тотчас посланные нашим главнокомандующим на помощь, прибыли во время и заставили русских отступить. Я был в числе офицеров этого отряда.
Мы должны были сделать два перехода. Первый был довольно покойный; но на другой день, русские воспользовались нашею ошибкой, [525] ибо мы шли без прикрытия и не разместили сторожевых постов на высотах; в свою очередь они поставили на них в ночь батарею и открыли по нашим колоннам продолжительный огонь. К счастью кавалерия была уже впереди, и пехота одна потерпела. В этот переход мы потеряли около пятидесяти человек.
Наши генералы, за исключением командовавшего ариергардом, не знали о случившемся, находясь на обеде у барона Нолькена, бывшего нашего министра при Петербургском дворе. Он сопровождал нас по морю на данной ему яхте, чтоб иметь скорейшую возможность начать прерванные переговоры.
Мы остановились лагерем у Гельсингфорса. Странно то, что мы впадали в те самые ошибки, которые были уже причиной всех наших отступлений. Гельсингфорс расположен на косе, врезывающейся в Балтийское море. К нему ведут две дороги: одна — та, по которой мы пришли, а другая, с противоположной стороны, — шоссе, ведущее в Або вдоль моря. Мы очутились как бы в глухом переулке. Неприятель, овладев всеми проходами, по которым мы шли к месту нашего расположения, отделил справа значительный отряд, чтоб воспрепятствовать нашему бегству в другую сторону, так что вся наша армия, кавалерия, пехота и артиллерия, были заперты с обеих сторон. Один исход оставался нам — морем возвратиться в Швецию.
Смерть Краснощекова Прошло не более двух, трех дней, как мы стали лагерем, а уже почувствовался недостаток в фураже, особенно в сене и соломе. Кавалерия сильно страдала от того. Надо было освободить себя от лошадей офицеров, артиллерии и пехоты: одну часть их убили, другую выгнали в поле на добычу казакам. Но провиант был у нас в изобилии, так как плавучие запасы находились в гавани вместе с галерами. Так прошло несколько дней. Мы видели только неприятельские форпосты, стоявшие напротив наших, и их генералов, часто въезжавших на возвышенность для обозрения местности.
Но однажды ночью, Краснощеков, казачий бригадир, задумав захватить нас врасплох, стал переправляться по болоту, прикрывавшему фронт нашего лагеря и был замечен нашими патрулями. Пикеты наши выдвинулись вперед, открыли огонь по казакам и заставили их поспешно удалиться, но лошадь Краснощекова увязла, он был ранен и тут же испустил дух.
На другой же день фельдмаршал Ласи прислал трубача на наши форпосты узнать об этом офицере, думая, что Краснощеков взят нами в плен; его известили о смерти бригадира; на третий день прибыл новый трубач, прося позволения отыскать тело Краснощекова. По приказанию нашего главнокомандующего, оно было убрано в один из домов, и требование Ласи было удовлетворено без затруднения. На следующий день казачий офицер, в сопровождении служителей, привез на верблюде
парчовый кафтан, чтоб одеть покойника, и [526] после произнесения молитвы и совершения обычных обрядов, они подняли тело на верблюда, (?) покрытого большим ковром, углы которого поддерживали слуги, и таким образом кортеж возвратился в русскую армию.
По смерти этого офицера сын его получил шестьсот тысяч червонцев в наследство. Краснощеков собрал их во время войны с турками и татарами. Впоследствии я слышал от многих русских офицеров, что он сильно предавался пьянству и так был от природы кровожаден, что для забавы приказывал приводить к себе пленных дюжинами и обезглавливал их своею шашкой, чтобы показать ловкость.
Несколько дней спустя по увозе тела этого человекообразного чудища, снова явился на наши форпосты трубач, а за ним адъютант фельдмаршала Ласи, изъявивший желание объясниться с нашим главнокомандующим от имени фельдмаршала. Поспешно доложили о нем, и получив разрешение, проводили его с необходимою в таком случае осторожностью в город, где находилась главная квартира. Адъютант заявил, что время года уже позднее, и наша армия, обложенная со всех сторон, неминуемо должна будет сложить оружие; но так как императрица ведет эту войну по неволе и против своего желания, то фельдмаршал, желая доказать нам все благодушие государыни, предлагает нам сдаться на капитуляцию и для переговоров на этот счет прислать кого-нибудь из наших офицеров. Первым ответом на это предложение было решение драться до последней крайности; но тот же адъютант, возвратившийся через два дня, объявил, что если мы будем упорствовать и отвергать эти условия, то фельдмаршал не согласится ни на какую капитуляцию, и мы поплатилися жизнью.
Во время этих переговоров наш двор послал из Стокгольма одного полковника на яхте для разыскания нашей армии; в случае встречи с нею, он должен был взять генералов под арест и отправить их прямо в столицу, а судьбу самого войска предать воле Провидения; исключение было сделано только для генерал-майора Бусгета, который должен был принять командование над всею армией.
Капитуляция шведской армии Никогда еще ни один главнокомандующий не бывал в худшем положении. Я должен сказать в похвалу ему, что из всех офицеров главного штаба он всего более был недоволен системою наших отступлений и отличался несомненною храбростью. Так и при настоящих печальных обстоятельствах он решился было прорваться к Або во главе своей армии, надеясь, что приближающаяся зима помешает преследованию со стороны неприятеля; но на военном совете, созванном но этому поводу, все офицеры поголовно заявили, что армия не в состоянии сделать столь долгое и трудное отступление, и что намерение прорваться сквозь неприятельскую армию может привести ее всю к полному уничтожению. [527]
Решено было послать к фельдмаршалу Ласи кого либо из штаб-офицеров с извещением о перемене командующего армией и с предложением определить предварительные условия капитуляции.
Два полковника с нашей и с русской стороны назначены были для заключения условий, и уже на третий день их совещаний все было окончательно решено; разумеется, победитель предписывал условия, и вот каковы были важнейшие статьи капитуляции: Армия получила возможность отступить в Швецию, пехота должна была быть посажена на галеры, а кавалерия имела возвратиться сухим путем чрез Торнео пограничный город на севере Ботнического залива, отделяющего Швецию от Финляндии, в ста милях расстояния по крайней мере от того места, где мы находились; финляндские же полки, состоявшие из двух драгунских в тысячу лошадей каждый, и из шести пехотных в тысячу двести человек, должны были положить оружие и отдать лошадей своих неприятелю, а входившие в состав этих полков люди имели разойтись по домам и остаться в Финляндии, которая должна отойти под власть императрицы; наконец вся наша артиллерия, очень хорошая и весьма многочисленная соответственно размерам армии, должна была поступить во власть неприятеля.
Назначен был день для исполнения этой постыдной и унизительной капитуляции, и перемирие закончено до весны. Все подписано и утверждено обеими сторонами, и мы стали готовиться к отъезду.
Весьма естественное любопытство заставило нас воспользоваться перемирием, чтобы съездить в неприятельскую армию; русские также приезжали к нам.
При этом случае я видел фельдмаршала Ласи, весьма почтенного старика, и всех прочих состоявших под его начальством генералов: Кейта, впоследствии фельдмаршала прусской армии, и Левендаля, который впоследствии перешел на службу во Францию, где и получил маршальский жезл. Все они отнеслись к нам весьма вежливо, на что мы мало рассчитывали.
Обстановка их лагеря поразила нас: так мало походила она на нашу. Войско и лошади были в наилучшем состоянии, припасов было много; были даже лавки вокруг главной квартиры, и в этой почти пустынной стране они привлекали наше внимание и возбуждали сильнейшее удивление.
Три дня спустя по подписании капитуляции, пехоту посадили на галеры. В то же время кавалерия прошла сквозь неприятельский лагерь к месту своего назначения. Финляндское войско положило оружие, а наша артиллерия, выстроенная во фронт перед лагерем, передана была русскому батальону, выступившему вперед, чтоб овладеть ею.
В первый раз пришлось мне видеть столь печальное и тяжелое зрелище, и слава Богу, больше никогда не приходилось, да и не придется [528] видеть что либо подобное; но я не постигаю, как могли люди с честью и энергией в душе, будучи в подобном положении, не решиться на самые отчаянные меры и предпочитать испытать стыд столь позорной капитуляции; говорю это для моего сына на тот случай, если он когда-нибудь будет поставлен в такую же жестокую необходимость.
Подавленный ужасом нашего положения, я сравнивал шведов моего времени со шведами начала этого столетия. О, как они мало походили друг на друга! Сорок лет тому назад Карл XII с восемью тысячами шведов, разбил восемьдесят тысяч русских; вполне справедливо, что правительство имеет сильнейшее влияние на ум и нравы народа, и что великие дела не делаются в государстве, разорванном на партии, где всякий действует по своему побуждению и для своей выгоды.
Так окончилась эта кампания. Мы только и думали — как бы поскорее оставить этот ужасный край. Я был в числе посаженных на галеры для отправки в Стокгольм. Переезд был более чем в восемьдесят миль, и мы были помещены очень тесно. В пути мы потеряли более половины людей, и я убедился, что если бы вместо согласия на унизительные условия, предписанные нам русскими, мы решились храбро защищать те выгодные позиции, которые занимали, или прорваться сквозь неприятеля, обложившего нас со всех сторон в Гельсингфорсе, то и тогда армия наша не понесла бы такой потери.
Двое моих слуг захворали, и сам я боялся заразиться, а так как непременно нужно было ехать в Стокгольм, то я получил разрешение отправиться вперед на почтовом судне. Я достиг берегов Швеции без приключений, но только что вступил на землю, как у меня сделалась горячка. Мне оставалось еще ехать сухим путем до Стокгольма десять верст. Один, без слуги, я продолжал свои путь на почтовой тележке и прибыл наконец в столицу в полночь и не знал — где остановиться, так как тогда не было еще гостиниц.
Мой брат опередил меня, но я не знал, где он живет. По счастью я встретил приятеля, любезно предложившего мне комнату и постель у своих родителей, которых я знал; на другой день, узнав где мой брат, я уведомил его о приезде и о положении, в котором находился. Он поспешил приехать и сделал нужные распоряжения, чтобы перевезти меня к себе.
Я был осыпан вниманием моего приятеля и его родителей; заботы их были так велики, как будто я имел честь принадлежать к их семье. Они не хотели даже согласиться, чтоб я оставил их дом, пока болен горячкою, но не смотря на всю мою признательность к их доброте, я уступил желанию моего брата и был перевезен к нему, где благодаря моему крепкому сложению, а также искусству моего доктора, поправился так скоро, что через три недели и следов не осталось от моей болезни. Горячка поглотила всю желчь и [529] очистила дурную кровь, которой у меня довольно накопилось за время кампании.
Сейм В то время было собрание государственных чинов. Король и сенат нашли нужным созвать чрезвычайный сейм, чтобы пресечь гибельные последствия наших неудач в Финляндии. Неудовольствие против распоряжений правительства и наших генералов было всеобщее. Последние были преданы суду, а двое главных из них обезглавлены. Прочие приговорены к домашнему аресту, под караулом.
Тотчас по прибытии наших галер с остатками армии, полки были посланы в провинции для отдыха. Другим приказано было идти к Торнео на встречу кавалерии и оставаться там до весны, когда будут приняты другие меры.
Сейм был бурный. Умы всех были в сильном брожении. Спорили, открыто роптали на правительство; можно было опасаться восстания. А чтобы занять народ и отвратить угрожавшие ему бедствия, надо было придумать новое занятие. Король Фридрих I был человек преклонных лет, а королева скончалась год тому назад, и так как они не имели наследника, то и нашлись ловкие люди, сумевшие сосредоточить всеобщее внимание на вопросе о престолонаследии.
Сначала взоры всех обратились на юного принца Гольштейн-Готторнского; но так как русская императрица призвала его к себе в Петербург, чтоб сделать его своим преемником, то принц и отказался от предложения Швеции, или лучше сказать, она сама за него отказалась — к не малому его неудовольствию; он сам говорил мне о том впоследствии в Петербурге.
Ответ этот привез в Стокгольм барон Пекин, сын гольштинского министра при нашем дворе, служивший в нашей армии; тотчас образовались две партии: одна высказывалась в пользу царствующего герцога Цвейбрюкенского, а другая — в пользу датского наследного принца. Первую поддерживала Франция, но нация тяготела ко второй, и если бы миром, заключенным в Або с русскими, не было установлено условия, что принц Гольштинский Адольф-Фридрих, епископ Любский, будет объявлен наследником престола, то право на него осталось бы за датским наследным принцем.
Во время этих переговоров, длившихся не только всю зиму, но и весну и даже часть следующего лета, пока уполномоченные обеих воюющих сторон с усиленною деятельностью работали в Або над великим делом мира, не прекращались и всякого рода приготовления к войне. Кавалерия, оставившая нас в Финляндии, прибыла в Торнео и получила приказ оставаться там вместе с высланною к ней на встречу пехотой.
Наши галеры вышли в море, как только позволило время года, и встретили русские суда у острова Аланда, уже занятого генералом Кейтом. Мы начали атаку, но генерал, выстроив для прикрытия своих [530] судов сильные батареи и открыв по нас с флангу долгий и жаркий огонь, принудил нас к отступлению, и мы отошли к шведскому берегу. Сухопутные войска ушли к месту своего назначения; в числе их был и далекерлийский полк, в котором я служил, и я поспешил за ним в провинцию. Но как изумился я, увидев по прибытии развевающееся знамя восстания: в тот самый день, когда этот полк должен был быть в Фалуне, главном городе провинции, который должен был служить местом сборища для всех, чтобы затем идти далее на границу, сюда прибыли и двенадцать тысяч крестьян, вооруженные алебардами и всевозможным оружием, хранившимся у них чуть ли не со времен Густава Вазы. Они взяли в плен губернатора и направились на Стокгольм. К ним присоединилось несколько офицеров, частию по принуждению, частию добровольно; впоследствии они понесли за то наказание. Впрочем большая часть офицеров, и я в том числе, нисколько не колеблясь, укрылись где можно было. Наш полковник отправил курьера, который, счастливо миновав сторожевые пункты, занятые крестьянами на всех путях, и прибыл в Стокгольм прежде восставших. Укрывшись в глубине провинции, мы выжидали исхода этого возмущения; в таком положении, кроме меня, было еще два или три человека из офицеров. Мы не имели никакой возможности уйти, а еще более оказать какое либо сопротивление, так как у нас не было ни единого человека под командой.
Двенадцать тысяч крестьян проникли до Стокгольма, ведомые солдатами, которые служили им за офицеров. Перед городом они встретили короля, который выступил им на встречу с небольшим отрядом, чтобы напомнить им об их обязанностях и убедить их возвратиться к себе домой; но они объявили его величеству, что желают присутствовать при избрании ему наследника и узнать, почему так бедственна была эта война.
Король возвратился в Стокгольм; за ним последовали и возмутившиеся; они тихо прошли с барабанным боем мимо войска, выставленного перед городом, часть которого, не делая ни малейшей попытки к удержанию этого движения, отступила в порядке.
Такова была неопределенность обстоятельств в эту критическую минуту. К счастью, мятежники, войдя в город, рассыпались в беспорядке по всем кварталам, кое-как разместились там и стали требовать себе пищи и питья, расположив однако из предосторожности свои караулы на площадях. Они послали от себя выборных во дворец с своими предложениями, или вернее сказать, для изложения своих требований. Но один пушечный выстрел, сделанный по их караулам, по собственному побуждению одного артиллерийского офицера, навел такой ужас на крестьян, что они все рассеялись. Потом они снова соединились и стали стрелять по пехотному полку, стоявшему против них; [531] но едва он приблизился и открыл пушечный огонь, как они снова разбежались. Два эскадрона кавалерии окончательно рассеяли их. Все не успевшие спастись были взяты в плен, и в то же время, арестованы были во дворце выборные, о которых я упоминал выше. Тотчас наряжен был суд. Главные их зачинщики приговорены к колесованию, другие высечены, а все прочие отправлены на место жительства под сильным конвоем.
Сенатор барон Адлерфельд, которому король поручил, также как и сенатору графу Розену, командование полками против мятежников, имел несчастье получить рану и умер через несколько дней. Полковник, напавший на мятежников со своим полком, был легко ранен в голову. Несколько десятков крестьян погибло в жарких схватках, и уже в девять часов вечера в городе водворилась полная тишина.
Это восстание могло иметь серьезные последствия, если бы во главе далекарлийцев стоял Густав Ваза, — но не в каждом веке родятся подобные люди. Таким образом случай спас тех, кто преступно возжег эту войну, без законного нрава, или откровенно сказать, из угождения Франции, не подумав о том положении, в котором находилась Швеция после несчастного царствования Карла XII, и из которого, быть может, она и не выйдет, особенно после увеличения Российской империи.
Мир с Россией Во время этих событий в Стокгольме, на конгрессе в Або заключен был мир с условием, что принц Гольштейн-Ейтинский будет объявлен наследником шведского престола, и что Финляндия по реку Кюмень будет уступлена России; таким образом мы потеряли большую часть ее с тремя городами Фридрихсгамом, Вильманстрандом и Нейшлотом. О военных издержках не было речи, а так как субсидия Франции не окупала и половины сделанных расходов, то бедные жители королевства должны были пополнить недостававшую часть. По объявлении принца Гольштейн-Ейтинского наследником престола, отправлены были двое сенаторов в Гамбург, где принц находился, чтоб объявить ему о том. Он, в сопровождении всего своего двора, выехал в Стокгольм через Штральзунд. Из предосторожности против нападения со стороны Дании, которая даже независимо от предполагавшейся кандидатуры датского наследного принца не могла равнодушно отнестись к избранию принца гольштинского наследником шведского престола, — на конгрессе в Або постановлено было, что в случае надобности к нашим войскам присоединится вспомогательный русский отряд в десять тысяч человек, и действительно, в скором времени прибыл генерал Кейт, привезя с собою на галерах нужное число войск. Он учредил свою главную квартиру в Стокгольме, а войско его разместилось по соседним городам. [532]
Что подумал бы Карл XII, если бы, возвращенный к жизни во время этих несчастных обстоятельств, он увидел бы гибельные последствия своего честолюбия! Что сказал бы о десяти тысячах русских, пришедших помогать шведам против датчан, этот храбрый и неустрашимый государь, который с горстью своих подданных столько раз разбивал и ту, и другую нацию. Наконец, мир был заключен; престолонаследие утверждено, далекарлийцы наказаны за возмущение и сосланы в их провинцию, а сейм закрыт; теперь все были заняты тем, какие меры принять против Дании.
Сенатор граф Тессин был послан туда, чтоб уладить мирным образом возникшую ссору; но так как датчане устроили двенадцатитысячный лагерь между Копенгагеном и Гельсингером, а другой — в Норвегии, то и мы выдвинули полки, при чем одни должны были собраться в Скании, а другие идти на границу Норвегии.
Далекарлийский полк, в котором я служил, был направлен в Сканию, и зимние квартиры должен был иметь в городах Кольмаре и Карлскроне. У родителей моих было именье в Скании, и так как я не виделся с ними несколько лет, то по усмирении далекарлийцев получил позволение побывать у них. Я жил у них с тем, чтобы присоединиться к моему полку, когда он прибудет к месту своего назначения.
В это-то время я имел несчастье потерять отца семидесяти лет от роду; он был для нас, его детей, более другом, чем отцом, и мы глубоко чувствовали эту потерю.
Главная квартира наша назначена была в Христианштадте, куда собрались и все генералы.
Генерал-майор граф Дона назначил меня своим адъютантом; но зимою все враждебные отношения уладились мирно, и весною полки получили приказание возвратиться в провинции. Русский вспомогательный корпус, прозимовав в окрестностях Стокгольма, сел на суда и отплыл в Петербург.
|
