: Материалы  : Библиотека : Суворов : Кавалергарды :

Адъютант!

: Военнопленные 1812-15 : Сыск : Курьер : Форум

Лихутин М.Д.

Записки о походе в Венгрию в 1849 году

 

Публикуется по изданию: Лихутин М.Д. Записки о походе в Венгрию в 1849 году. М., типография А.И. Мамонтова и Ко. 1875.

 

XI. Общий взгляд на войну. – Возвращение в Россию.

 

[249]
После несчастного конца движения Гергея от Коморна чрез Мишкольц к Араду, в исполнение составленного также вперед плана сосредоточения всех венгерских войск для совокупных действий против разделенных русской и австрийской армий, можно с большею верностью оценить здесь действия Гергея во время этого движения, в тех событиях, которые мне известны. Мадьяры говорили, что свобода действий Гергея стеснялась республиканским правительством; но эти стеснения имели свои границы и, без сомнения, не руководили каждым шагом Гергея, от которого, впрочем, зависело брать или не брать на себя лишнюю ответственность перед потомством в критическом положении дел, как он, наконец, был принужден взять ответственность сложения оружия. Кажется, было бы лучше, если б он не следовал [250] неуклонно заранее составленному плану, a действовал сообразно с обстоятельствами.
Гергей только отступал. Но нигде ему не представлялось, по-видимому, более возможности перейти в наступление с надеждою на успех, как под Мищкольцем, и, не воспользовавшись этим, он упустил благоприятный случай поправить несколько дурное положение дел своего народа. Он стоял на наших сообщениях восемь дней, с 10 по 17 июля; наши войска видели его батареи близь Мишкольца шесть дней, с 11 по 16 июля; при удаче он, по необходимости, для пользы войны мог продлить это время. В восемь дней он мог сделать много, изменить, хотя несколько, ход войны и тем, однако же, не расстроил бы плана соединения венгерских войск у Арада. Если он рассчитывал на превосходство сил русской армии над одною его армией, то соединенные силы всех русских корпусов и отрядов с австрийскою армией имели такое же превосходство над соединенными у Арада всеми венгерскими силами. Если он надеялся на свое искусство разбить по частям Русских и Австрийцев у Арада, то так же выгодно мог применить это искусство у Мишкольца, имея перед собою разъединенные отряды генералов Чеодаева, Граббе и Сакена. Можно было предвидеть, что соединение у Арада всех отдельно действовавших венгерских корпусов могло встретить такие же затруднения, как и одновременные действия против них, разделенных между собою, русской и австрийской армий.
Выше было сказано, что 4-й корпус наступал 12 июля разрозненными частями и что Гергей мог разбить [251] его по частям. Действуя в своем крае, Гергей мог знать, и без сомнения знал, что перед ним находится на Гарсанском шоссе один корпус, а не вся русская армия, и мог видеть своими глазами, что этот корпус раздробился, наступал лесным и горным дефиле, вступил в дело одною, впереди шедшею бригадой и послал кавалерию в дальний обход. 16 июля он отразил отряд генерал-адъютанта Граббе, и от него зависело извлечь из этого еще большие результаты или достигнуть их ранее собственным наступлением, так как отряд генерала Граббе прибыл в Мишкольц 14 июля и, по отступлении оттуда 4-го корпуса 15 июля, оставался у Мишкольца один. Если б ему удалось отбросить отряд генерал-адъютанта барона Остен-Сакена, то он расстроил бы все наши учреждения и продовольственные запасы, собранные в крае или шедшие из Галиции.
Если б он не успел сделать всего этого, то сделал бы кое-что, особенно против 4-го корпуса, за которым не нужно было ходить далеко. Разбив этот корпус, он, вероятно, привлек бы на себя к Мишкольцу всю русскую армию и тогда тем вернее мог не опасаться встретить ее у Дебречина. В продолжение его наступательных действий между Мишкольцем, Токаем и Кашау его лишние обозы могли переправляться чрез Тейсу в Токае; оставшись на правом берегу этой реки с одними строевыми частями армии, он мог действовать более свободно и отступить за Тейсу вовремя. Он мог быть настигнут нашими главными силами, но мог надеяться ускользнуть от них, как удалось Дембинскому [252] отступить от границ Галиции и ему самому от Вайцена. Он мог уже познакомиться с характером наших тогдашних действий. Разбив 4-й корпус, он может быть, с большею самоуверенностью решился бы встретить атаки всей нашей армии в сильных позициях, которые он занимал между Мишкольцем и Токаем, приостановить ее наступление и отступать с боем. Примеры войн показывают, что удаются более отчаянные предприятия. По ходу дел не видно, чтобы в венгерских войсках была в то время полная безнадежность. Самое отступление к Араду производилось с военною целью, доказывавшею надежду продолжать войну с успехом, а энергическое противодействие Гергея наступлению 4-го корпуса и отряду генерала Граббе, да и самая продолжительность пребывания на наших сообщениях, указывают, что в нем было сознание своей силы для некоторых предприятий.
Действуя наступательно на наших сообщениях, Гергей мог затянуть войну и одним этим ослабить русскую армию, потерявшую уже много людей от холеры и других болезней, зависевших отчасти от больших утомительных переходов в жарком климате. Наши войска всегда вставали и выступали рано, приходили на ночлеги поздно и едва успевали сварить пищу. Хотя мы в важных случаях опаздывали, но вообще Венгерская война была для войск утомительна, судя по войскам 4-го корпуса. В продолжение войны мы невольно чувствовали, что спасение Венгерцев состоит в том, чтобы водить и [253] утомлять нас, и опасались, что они примут такой способ действий.
Если бы Гергей присоединил к утомлению нас хотя некоторый боевой успех, он возвысил бы дух своего и вообще всего венгерского войска, без сомнения упавший от одного отступления, походившего иногда на бегство. Солдат не знает отдаленных по цели и глубоких соображений своего начальства – надо было поддержать его нравственный силы осязательною удачей. Венгерское войско было молодо и в нем не могло быть крепкой дисциплины, заменяющей иногда воинственное настроение духа. Частный успех над нашими отрядами несколько рассеивал обаяние русского войска и прояснял будущность в глазах венгерских солдат, и если не изменил бы исхода войны, то может быть вынудил бы Австрийцев быть снисходительнее по окончании ее, и оставил бы утешительные воспоминания славы, которая есть нетленный капитал народов.
Гергей, находясь в плену в Грос-Вардейне, по желанию князя Паскевича, изложил в краткой записке обзор военных действий в верхней Венгрии от времени вмешательства России до сложения оружия при Вилягоше. Эта записка тогда же, в копиях, сделалась известна в нашей армии. В ней Гергей, между прочим, высказывает мнение – о котором упоминалось выше – что отступлению его чрез Токай за Тейсу могли воспрепятствовать русские войска, находившиеся у Мишкольца (4-й пехотный корпус), т. е. считал возможным, чтобы всю его армию остановил один корпус численностью в 20 тысяч. [254]
Если он так думал, значит это было возможно, и тем более нельзя не пожалеть, что генерал Чеодаев не действовал более искусно и решительно; наши успехи могли быть не фантазией, a действительностью. Но это мнение любопытно более тем, что показывает упадок духа или действительное нравственное и материальное бессилие и малогодность венгерского войска, чему, однако, нам трудно верилось, потому что в продолжение войны мы смотрели на венгерские войска как на достойных противников, имевших уже славу, приобретенную победами над Австрийцами, – и уважали их. Самое письмо Гергея к графу Ридигеру показывает, как было сильно военное самолюбие венгерского войска. Если такое мнение Гергея существовало до плена, то, кажется, оно было слишком безнадежно и в общем смысле не может быть оправдываемо ни в каких войсках. Если вести войну, то надо вести ее как следует, не теряя надежды на успех и пробуя счастье. Искусство и отчаянная предприимчивость иногда делают чудеса; в положении Венгерцев, их могли спасти только отчаянные средства.
Впрочем, все это одни предположения, основанные на обыкновенных военных расчетах и на равнокачественности положения народов. Допуская возможность частного успеха Гергея на наших сообщениях, трудно сомневаться, что венгерские войска были бы рано или поздно подавлены русскою армией. Критическое рассмотрение действий Гергея в общем военное смысле не может клониться к осуждению его [255] в его исключительном положении. Он действовал все-таки лучше других венгерских генералов.
Можно предполагать, что, кроме сознания слабости своего разноплеменного войска, еще одно обстоятельство, в котором Мадьярам трудно сознаться, могло заставить венгерское правительство или венгерских военачальников избегать решительных и сомнительных столкновений с русскою армией у Мишкольца, по близости Карпатов, точно также как нас искать этого столкновения, – это грозный для них призрак Славян, населяющих горы. Если бы Гергей был разбит у Мишкольца, часть его войска неизбежно бросилась бы в горы; вся его армия могла быть отброшена туда и была бы там преследуема. При этом Славяне могли начать ловить и бить одиночных бегущих Мадьяр, потом избиение могло принять большие размеры и разгореться в общее восстание против помещиков и мадьярского господства. Карпатские Славяне, даже без немедленных важных политических последствий, могли потерять страх к Мадьярам, убедиться искренно в их слабости и привыкнуть к надежде и возможности вооруженного восстания, – и тогда поражение у Мишкольца могло иметь влияние на судьбу всего мадьярского племени, влияние более важное, чем событие, кончившее войну на равнинах, среди мадьярского населения. Мы нашли бы в Славянах деятельных союзников, а Мадьяры новых врагов, в самую критическую минуту, – и это невольно установило бы и для нас новые обязательства и отношения к Славянам.
Вообще, весь поход наш в Венгрию оставлял [256] впечатление и убеждение в слабости мадьярского племени, и главная, настоящая причина неудачных действий Венгерцев заключается в том же сознании. В предводителях их был ум и мужество, но не было геройства и доблестных подвигов, которые могут быть основаны на вере в будущность и на действительной силе своего народа. Положение мадьярского племени, окруженного многочисленными и неприязненными славянскими племенами, поддержанными могущественным славянским государством, не могло вдохнуть ничего великого в деяния сынов его. С самого начала вмешательства России у Венгерцев, очевидно, как говорится, опустились руки. Нужно было покончить борьбу на возможно лучших условиях, с сохранением прежних отношений к Славянам. Сложение оружия было самым выгодным окончанием войны. Военные соображения по необходимости применялись к пользам племени.
Говорили, будто Гергей давно желал положить перед нами оружие и искал только приличного предлога. Ничто не дает права даже на малейшее подозрение его в этом. Под Вайценом и Мишкольцем он, хотя не предпринимал наступательных действий, но дал нам сильный отпор. К Дебречину он вовсе не пошел со своими главными силами. В нем могло быть сомнение, даже безнадежность на успех, но он честно исполнил свой долг до последней возможности.
В Венгерскую войну не было ни одного значительная сражения, и ее скорое и счастливое окончание нами придает, по наружности, нашим действиям характер [257] спокойного величия, будто мы, не входя в мелкие сражения и не проливая напрасно человеческой крови, согнали все венгерские войска в одно место и заставили их положить оружие, – что, в свою очередь, может дать предлог объяснять ход войны тем, что именно такова была цель наших действий, и что мы достигли ее.
Некоторые считают обязанностью, из патриотизма не выставлять наших ошибок и непременно прославлять все наши действия. Это неискренно, несправедливо и вредно. Неискренно потому, что таким правилом обыкновенно защищают современных или близких к нам деятелей, имеющих в живых много близких людей. Общества любят приписывать успех главным своим распорядителям, отдельным личностям, создавать себе идолов и поклоняться им. О делах давно прошедших говорят откровенно и ошибок не прославляют. От современников желательна такая же справедливость, как и от истории. Прославляя несправедливо отдельные личности, стоявшие во главе важных событий, мы в некоторых случаях отнимаем славу у русского народа. Наша литература была бы слишком мало серьезна, если бы занималась только самовосхвалением и самообольщением, развращающими общественную нравственность. Мы испытывали неоднократно неудачи и даже бедствия, которые могли достаточно научить и убедить нас в пользе сознания своих ошибок. С армиями великих народов победы во многих случаях легки, и было бы странно, чтоб общественное мнение таких народов не было строго разборчиво при оценке [258] своих собственных действий и вообще – не относя этого выражения к Венгерской войне, сложной и имевшей свое значение по массе войск, действовавших на театре войны – потешалось бирюльками. У России много славы, и мы можем быть справедливы и искренны.
В Венгерскую войну мы могли быть уверены в успехе, но все-таки наружное спокойное величие не могло происходить от цели действовать величаво – это было бы слишком натянуто и театрально – а истекало естественно из самого величия России. Наши успехи имеют гораздо более прочное и широкое основание, чем личные способности полководцев, которые, впрочем, также необходимы: неспособный человек может испортить самое верное дело. Наша армия, действительно, одним своим появлением на театре войны решила участь Венгрии, и чем ошибочнее покажутся наши действия, тем величавее представляется могущество России; но это могущество не должно покрывать частности и подробности, ослеплять и отнимать понимание. Генерал-фельдмаршал князь Паскевич также знаменит четырьмя блистательно оконченными им войнами, и нет никакой надобности приписывать ему излишне то, чего не было; некоторые второстепенные неудачи, неизбежные во всякой войне, не унизят его. Приписывая человеку какую-нибудь блестящую по наружности мысль, можно иногда приписать ему ошибку.
Мы, очевидно, действовали не с намерением сгонять венгерские войска в кучу, а с целью скорее разбить их. Для этого были предприняты: быстрое движение [259] от Галиции до Вайцена, разъединившее венгерские силы, атаки у Вайцена и Дебречина, и делались утомительные, усиленные переходы. Не мы, а сами Венгерцы составили план: опять сосредоточиться к Араду; для нас было выгоднее, по разъединении их, разбить их до этого сосредоточения. Преследование заранее составленной, отдаленной, значит неопределенной и сомнительной, хотя и величавой цели, к числу которых может быть отчасти причислено движение наше от Вайцена чрез Тисса-Фюред к Дебречину, не может быть общим правилом войны, потому что может заставить упускать удобные и ближайшие случаи частного и верного поражения неприятеля, может подвергнуть успех войны сомнению, затянуть и продлить войну и стоить дороже людьми и деньгами. Пролитие человеческой крови – фраза, пугающая мирных граждан – менее опасно, чем смертность в лазаретах и гошпиталях от лихорадок, горячек, тифа, холеры и других болезней, происходящая не от сражений, а от изнурения и лишений на войне, увеличивающихся вместе с ее продолжительностью.
Князь Паскевич не был полновластным распорядителем. Пред нашим вмешательством Венгерцы имели везде полный перевес над Австрийцами. Мы помогали последним, и от оценки ими наших действий, от более или менее скорых и несомненных успехов наших, отстранявших от Австрийской империи очевидную и близкую опасность, могла зависеть участь самого князя Паскевича. Удачное отступление Гергея от Вайцена, Мишкольца и Дебречина считалось [260] везде, даже в нашей армии, нашею неудачею, в чем нам, участвовавшим в этой войне, нельзя было сомневаться, и ходили слухи, что австрийское правительство будто бы просило о смене князя Паскевича, и что он может быть был бы сменен, если бы не неожиданное поражение Австрийцами Дембинского у Темесвара и скорое сложение Гергеем оружия. На войне многое зависит от случая. Венгерцы, прежде побеждавшие Австрийцев, могли разбить их и под Темесваром; от этого положение нашей армии ничего не выиграло бы. Всем понятно, что Австрийцы не одерживали бы побед над Венгерцами без вмешательства России: но наше вмешательство, вероятно, пособило бы им рано или поздно и в таком даже случае, если бы наша армия стала в середине Венгрии и ничего не предпринимала.
Говорили также, что нам не было расчета слишком ослаблять Мадьяр и возвеличивать Австрийцев. Не упоминая о пользах Славян, наше вмешательство возвеличивало Австрийцев наиболее, именно, нашими слабыми действиями, предоставляя не нам, а Австрийцам одерживать победы, тем возрождаться духом и приобретать славу и действительную силу. Расчет – не ослаблять неприятеля – противоречит самой цели всякой войны, и если война была уже начата, то такой расчет мог привести к одним вредным последствиям, подвергая также успех войны сомнительным случайностям, особенно в тогдашнее революционное состояние Венгрии и всей Европы, и стоить нам же больших и напрасных жертв. Может быть было излишне посылать 9-ю пехотную дивизию [261] для действий в составе австрийской армии, а достаточно ограничиться действиями наших войск отдельно; тогда за каждым осталось бы то, что кому принадлежит.
В России существовало, и вероятно существует, довольно распространенное мнение, что мы сделали в 1849 году ошибку вмешательством в австрийские дела, помощью Австрийцам и, может быть, спасением Австрийской империи. Решить верно вопрос этот могут только последующие поколения, история; в настоящее и ближайшее к событию время могут быть только преходящие случаи, не доказывающие общей пользы или вреда вмешательства в отдаленных и окончательных последствиях.
Тогдашние обстоятельства, указания минуты, говорили более в пользу вмешательства. Не придавая особого значения опасениям и возможности распространения в 1849 году волнений в наших польских областях – опасениям, могшим быть основательными или преувеличенными, даже заблуждениям или предлогам – казалось выгоднее пособить Австрийцам; помощь сильному, какими были тогда Мадьяры, одним равнодушием и безучастием, могла укрепить их еще более и сделать более опасными; помощь слабому – могла только разрушить могущество сильного, но не воскресить потрясенную Австрийскую империю, и оставляла дела в неопределенному более выгодном для нас положении. Нет никакого основания предполагать, чтобы Венгерское государство, сделавшись могущественным, было более благодарно нам, и чтоб оно после переворота не сделалось союзником вообще [262] германского племени, в том числе и Австрийской империи: интересы владычества над Славянами у Мадьяр общи с Немцами.
Относительно Славян все, по-видимому, указывало на пользу вмешательства. Какие бы ни были политические побуждения и причины, заставившие окончательно решиться на вмешательство, они совпадали, может быть случайно, с действительными выгодами Славян Венгерского королевства, составляющих большинство Славян Австрийской империи. Завоевание дикою ордой Мадьяр было жестоко; порабощенные ими Славяне несли прежде всего мадьярское иго и желали освободиться от него. Покорение Австрийцами некоторых славянских земель в более новейшее время не было так сурово; а в настоящее время 1848–49 г. в Венгрии, как в 1846 году в Галиции, австрийское правительство по необходимости и вопреки своих давнишних наклонностей делалось союзником Славян, действуя против врагов их – Мадьяр. Если германизация опасна и сильна в других славянских землях, находящихся под властью Немцев, то в Венгрии она была теперь временным противоядием мадьяризации. Являясь союзником австрийского правительства и разрушая могущество Мадьяр, мы действовали тем в пользу Славян и приобретали благодарность и расположение их; они положительно сочувствовали нашему вмешательству; это факт. Самая слабость мадьярского племени доказана, в некоторой степени, наглядно и осязательно для Славян именно только вмешательством России. Обессиливая Мадьяр, мы давали Славянам возможность достигать лучшей [263] будущности, открывали новые пути к ней и возвышали дух их, не рискуя ничем в сомнительных предприятиях для целей слишком отдаленных. Если будущность потребует другого, то из этого не следует, что не надо было делать того, что сделано.
Без сомнения, вмешательство наше было бы еще полезнее, если бы Мадьяры были поражены сильнее, ослаблены материально и потеряли первенствующее положение в государстве, – если бы война велась именно с такою, хотя скрытою, целью; тогда Россия приобрела бы более великое значение в славянском мире.
Все остальные предположения за и против вмешательства, по-видимому, принадлежать уже к области фантазий и гаданий. Самые великолепные мечты могут быть осуществимы, но могут оказаться неисполнимыми и даже вредными.
Говорили, что, замедлив несколько вмешательство, мы могли вмешаться во вред Венгерцам, но не для Австрийцев, и, пользуясь смутами Европы 1848–1849 годов, создать новый порядок вещей на пространстве Австрийской империи, новые славянские государства, и присоединить к России некоторые славянские земли. Но в исполнимости и пользе таких переворотов могли тогда сомневаться. Могли опасаться коалиции, против которой мы, вероятно, не были готовы и достаточно сильны. Да и вообще, под желанием сильного вмешательства в дела Европы могло скрываться уже ненасытное честолюбие, которое могло увлечь к дальнейшим, неопределенным попыткам завоеваний. Пред таким широким, не имеющим точных границ поприщем могли являться сомнение [264] и много вопросов. Должны ли мы были желать завоеваний в Европе? Была ли в них не только общая, но и наша собственная польза? По духу современных, особенно русских завоеваний, такое слишком тесное сближение в одной государственной семье с народами, более нас образованными, не могло ли, как это ни странно, обратиться во вред нам, дав перед нами, в нашем же государстве первенство покоренным нами народам? Готовы ли мы для первенствующей роли? Готовы ли Славяне на все могшие встретиться случайности? Не пала ли бы вся тяжесть предприятия на одних нас? И, наконец, великодушная помощь Австрии не спасла ли цивилизацию Европы от временных задержек и не сохранила ли правильный ход судеб России?
Говорили также, что было бы лучше, если бы мы вовсе не вмешивались, а предоставили дела естественному ходу. Революция в Австрии могла повести это государство к распадению, и при тогдашней общей смуте Европы, при борьбе Австрийцев с Мадьярами, ослаблявшими друг друга, для Славян представлялась возможность принять более деятельное участие в борьбе, образовать у себя центральную власть, кругом которой могли собраться племена их – зародыш этой власти был – и тогда могли возникнуть славянские государства сами собою, если не одно, то несколько (последнее особенно желательно для западных Славян), более дружественные нам, чем немецкие государства, и во всяком случае менее опасные. Для всего этого казалось достаточно одной нравственной поддержки Славян со стороны России. Такая мечта для [263] ученых Славян обольстительна и кажется осуществимою. По-видимому, очень многое говорит в ее пользу. Славяне не могут оставаться в своем настоящем положении; судьба их должна измениться к лучшему, и они должны бы приобрести более важное значение по одной своей многочисленности; в настоящее время ничтожество их кажется странным. Права старого завоевания пошатнулись в событиях 1848–1849 годов; покоренные могли сосчитать себя и узнать свою силу. Напрасно объяснять современные отношения народов в сословиях какими-нибудь обыкновенными правами и идеями политических экономий; настоящее положение дел в Венгрии истекает из давнишнего завоевания; воспоминание прошедшего и цель будущего не могут забыться и потеряться, и решение современных вопросов неизбежно сведется к расчету между покоренными и завоевателями. Вопрос только во времени, способах и важности решений.
Все это так; и чего бы лучше, как после тысячелетнего порабощения вдруг возникнуть славянским государствам без всяких особых усилий и жертв. Этим было бы удовлетворено божеское и человеческое правосудие, вознаграждены века страданий многочисленного племени. Но отвечала ли этому действительность и давало ли что-нибудь право надеяться, что Славяне в 1849 году могут сделать что-нибудь важное? Едва ли. Блестящие предположения и горячие желания не поддерживаются событиями того времени. Мадьяры одерживали победы над Австрийцами. Карпатские Славяне, сочувствуя австрийскому правительству, [266] не пособляли ему, не восстали против Мадьяр, а покорно, хотя и неохотно, исполняли все требования последних и служили в их войске. Нельзя достигнуть того, на что не сделали даже попытки, не заявили никакого энергического требования, могшего доказать действительную силу Славян; продолжительный гнет слишком задавил их. Судя по направлению мыслей нашего правительства, высказанных в распоряжении 1848 года, пропускать из Галиции через границу только спасающихся, можно догадываться, что если бы Славяне, приняли деятельное участие в борьбе с Мадьярами, то не было бы и нашего вмешательства.
Имеет также вес то мнение, что, для достижения чего-либо прочного, западным Славянам надо быть соединенными, руководимыми одною целью и властью для борьбы с покорившими их народами, и что они разрознены не только поселившимися между ними другими племенами, преимущественно Мадьярами, но и своими наречиями, своею историческою неискоренимою рознью, жаждою мелкой особности и соперничеством друг с другом, – рознью, зависевшею от мелких интересов, самолюбия и родовой силы отдельных аристократических фамилий. Эта рознь препятствовала не только отдельным славянские племенам соединиться в одно сильное государство, но даже образоваться единой, сильной власти в каждом племени особо: она была первоначальною причиной их гибели и замечается до сих пор.
Может быть онемечение и отуреченные старинной славянской аристократии вырывает из среды Славян [267] одно из зол, препятствовавших объединению и величию их в самостоятельном государстве, и дает некоторые надежды на лучшую будущность. Но европейская идея о правах каждого племени на самостоятельное существование, так жадно схваченная и усвоенная богатыми и учеными Славянами, свидетельствуешь о существовании еще этого старинного чувства розни и служит новою отравой, новым европейским средством к ослаблению Славян; – примененная к себе каждым мелким наречием, каждою особою местностью, она доводить до нелепости и самоубийства, в виду существующих сильных государств других племен. Подобные мелкие самолюбия и интересы у всех народов, соединенных в сильные государства, существовали и были задавлены внутреннею центральною властью; – у Славян, в настоящем их положении, трудно образоваться такой власти.
Может быть, со временем обстоятельства будут для них более благоприятны, положение их созреет, нравственные силы окрепнуть, судьба определится яснее – и более верно решится вопрос: могут ли они надеяться на одни свои силы и освободиться из-под ига без посторонней помощи или должны примкнуть к существующим уже славянским государствами, или должны остаться под властью Мадьяр и Немцев; но в 1849 году могло казаться, что им выгоднее оставаться под более союзною властью Австрии, чем под властью Мадьяр, привыкших давить их 1000 лет. [268]
По сдаче пленных Австрийцам в Араде, в наших войсках отслужили торжественно, на площади Грос-Вардейна, молебен за счастливое окончание войны, и наши войска начали выступать в Россию. Долее всех оставались в Венгрии части 3-го пехотного корпуса. Кавалерия и пехота 4-го пехотного корпуса выступили из Грос-Вардейна в 20-х числах августа. Я простился со своими добрыми хозяевами, у которых жил около трех недель; они провожали меня как родного.
Мы шли в Россию на Дебречин и Мункач по местам еще незнакомым. Опять открылись перед нами венгерские равнины с беспредельным горизонтом, пересеченным изредка тонкими и высокими шпицами колоколен кальвинистских кирок; крыши у этих колоколен вогнуты внутрь, наподобие китайских беседок, и упираются на тонкие столбики, так что издали крыша и шпиц кажутся висящими в воздухе над остальною массою здания. В Дебречине я опять увиделся с профессором Закани. При проходе наших войск чрез города и селения жители уже не бежали, а принимали нас дружелюбно. В крае были водворены уже австрийские власти или сохранились прежние мадьярские; расквартирование и довольствие войск производились правильно и исправно, и с жителями не случалось никаких столкновений; фураж и топливо были заготовлены на ночлегах в изобилии и отпускались войскам тотчас по приходе их; разорительных для жителей фуражировок более не делали.
Несмотря на скорый поход, офицеры делали знакомства, [269] и если б имели более времени, то может быть не одна Венгерка уехала бы в Россию. В м. Надь-Калло я шутя спросил хорошенькую дочку хозяина моей квартиры, желала ли бы она поехать в Россию.
– Я непременно поеду в Россию, – отвечала она.
– С кем?
– С одним вашим офицером. Он обещал возвратиться сюда и жениться на мне.
– Вы надеетесь, что он воротится?
– О, непременно! Он хотел жениться на мне теперь, но это не может быть устроено так скоро. Надо подождать.
– Он вам нравится?
– Очень.
– И вы не боитесь поехать в Россию?
– Прежде побоялась бы, а теперь не боюсь. Я выйду, замуж не иначе, как за русского офицера.
Несколько Венгерок, как я слышал, ушли с Русскими. Не знаю, что с ними сделалось после. Между прочим рассказывали, что одна девица, дочь зажиточных родителей, ушла с казаком, другая с денщиком. Они терпеливо и неотвязно следовали за ними во весь поход, иногда пешком, усталые, измученные, едва передвигая ноги.
По мере приближения к Мункачу равнина становится волнообразнее: песчаные холмы тянутся отдельными грядами. Мункач, хорошенький небольшой город, лежит на равнине у подошвы гор, при самом выходе из них одного из главных ущелий и шоссе, пересекающего Карпаты между Стрыем (в [270] Галиции) и Мункачом. Подъезжая к городу, влево, верстах в двух от него, виднеется конусообразная гора, стоящая отдельно от массы Карпатов: на ее вершине – громадный старинный замок; кругом подошвы устроены новейшие укрепления: это Мункачская крепость, считающаяся одною из важнейших крепостей Венгрии, так как владеет одним из важнейших горных проходов. По мнению простонародья, гора эта искусственная, насыпная, что невероятно. Мункачская крепость сдалась также Русским и в это время имела русский гарнизон. Возле города находится большой чугунный завод, которых в Карпатах много.
За Мункачом начинаются Карпатские горы и в них сплошное население Славян. Славяне и здесь беднее Мадьяр; дома их похожи на наши малороссийские избы и покрыты соломою. Свою бедность они объясняли тем, что у них нет собственности; земля, на которой они живут и которую обрабатывают, принадлежит прежним помещикам их.
От самого города шоссе идет между горами широкою долиною, засеянною хлебом, пересекая иногда текущую здесь горную речку. Местоположение становится разнообразно и живописно; на каждом шагу открываются новые великолепные виды. Край кажется раем, из которого не хотелось бы выехать. На этом пространстве южная толща Карпатов короче, чем на протяжении между Бартфельдом и Токаем; характер гор изменяется скорее. По мере возвышения, природа становится суровее, долина суживается, поля прекращаются. [271]
Оставляя очаровательные долины и равнины Венгрии, мы все невольно часто останавливались и смотрели назад. Наконец, в последний раз мы долго смотрели на отдаленную, бесконечную степь, видневшуюся узкою полосой между боками зеленых гор. Прощай, Венгрия, строптивая и укрощенная красавица, поприще наших трудов и славы, будущее светлое воспоминание нашей старости! Недаром полюбили тебя Гунны и Угры. Наша мысль будет часто перелетать с наших снежных полей на твои зеленые поля и виноградники, на твои высокие горы, покрытый лесом и облаками, и беспредельные равнины с безоблачным горячим небом. Как прелестная женщина ты, может быть, привлечешь еще когда-нибудь влюбленный, но роковой взгляд завоевателей.
Была уже ночь, когда мы пришли на ночлег в небольшую горную деревню Полена, населенную Славянами русского племени, бедными и робкими, живущими в курных избах. На другой день выступили рано. Кругом деревни стояли высокие, крутые горы, покрытые лесом. Утренний туман в виде облаков стлался и уходил по их бокам; будто восходящее солнце подымало понемногу широкое белое покрывало и показывало нам одни за другими девственные красоты здешней природы, полной спокойствия, тишины и уединения.
Далее Карпаты становятся все выше и суровее, бока гор круче. Шоссе вьется в ущельях над обрывами потоков, которые, гремя и пенясь, бегут по каменистому дну. На этом пути горы гораздо выше, чем на пути от Дуклы к Кашау; их вершины [272] странной, фантастической формы; скалы торчат отвесно или висят над пропастями; темные гроты виднеются у подошвы.
На предпоследнем переходе в Венгрии, шоссе, идущее постоянно в узком дефиле, было испорчено и во многих местах перерыто; отлогости гор по бокам шоссе завалены на протяжении нескольких верст огромными деревьями. Труд был громадный, но не принес Венгерцам никакой пользы. Вероятно, они ожидали вторжения Русских по этому пути и приняли все меры к заграждению его. На дороге от Дуклы не было сделано и десятой доли того, что здесь может быть, отчасти потому что все эти искусственные средства обороны не могли принести на дороге от Дуклы большой пользы, как мы видели – долины там шире, горы отложе, и все позиции могли быть обойдены.
Вскоре за последним селением Венгрии, Альзо-Верецке, в котором ночевали наши войска, дорога начинает подыматься на главный хребет Карпатов. На протяжении нескольких верст шоссе вьется по крутизнам, ломается коленами, и утомленные кони подымаются наконец на высшую точку. Мы оглянулись еще раз на Венгрию. Под нашими ногами лежала глубокая долина, в которой дома едва виднелись; кругом нас – горы, покрытые лесом; в отдалении возвышались отдельные круглые, голые вершины, из числа которых некоторые, выше других, скрывались в облаках.
Граница между Венгрией проходит по высшей черте хребта. Шоссе частыми изломами быстро спускается [273] по северной покатости и в несколько минут приводит в первую деревню Галиции, Климец, совершенно разоренную и частью сожженную Венгерцами в продолжение последней войны. Климец населен Славянами; их курные, черные избы, числом до 15, разбросаны по горам отдельно одна от другой. Копоть покрывает внутренность дома; дым ходить под потолком; напуганная и оборванная семья гнездится на печи и по углам и дико смотрит на незнакомых людей. А Мадьяры – какие они образованные, богатые, мягкие и ласковые! Это было последнее впечатление, уносимое из Венгрии, и каждый пережевывал и вкушал его по-своему. Последняя колонна войск 4-го пехотного корпуса перешла границу Венгрии 5 сентября.
Следующие славянские селения так же бедны и дома так же нечисты. Вид Карпатов становится менее дик по мере спуска с гор; долины расширяются; местность становится опять разнообразнее и живописнее. За широкими котловинами с обеих сторон синеют горы – одни освещенные солнцем, другие покрытые тенью проходящих облаков. Свет и тень часто меняются; одни пространства, мгновенно освещенные прорвавшимися из-за облаков лучами, выходят резкими очерками из полутени, другие скрываются в синеве отдаления; невидимая солнечная кисть великого художника прихотливо рисует разнообразные великолепные картины.
За переход до г. Стрыя горы оканчиваются. Местность становится сначала волнообразная, а потом ровная. Везде видны одни засеянные поля. Селения делаются богаче, чем в Карпатах, но далеко не так [274] богаты, как мадьярские. Стрый – довольно большой город, похожий на наши средние губернские города. В Галиции начинают встречаться опять многолюдные и грязные поселения Евреев.
В конце сентября войска 4-го пехотного корпуса перешли русскую границу и стали на квартирах в Волынской и Подольской губерниях.

 


Назад

В начало раздела




© 2003-2024 Адъютант! При использовании представленных здесь материалов ссылка на источник обязательна.

Яндекс.Метрика Рейтинг@Mail.ru