1818 год – Печной лак – Фельдмаршал Сакен и смотр 2й Гренадерской дивизии – 1821 год – В летнем лагере – Интриги генерала Скобелева – Женитьба – 1822 год – производство в генерал-майоры и получение бригады – 1823 год – Лагерь под Пензой – Смотр – Похвала Государя – 1825 год – Поход в Москву – Затворник Серафим – Чудесное исцеление – Алчные монахи – 2 присяги – 1826 год – Высочайший смотр в Вязьме – Смелые солдаты – Квартиры в Калужской губернии.
С наступлением весны 1818 года налегли на меня заботы об учении людей и особенно об обязательном тогда проклятом лакировании амуниции, не дававшем мне покою ни днем ни ночью. Я послал казначея в Москву и приказал ему употребить все средства отыскать такого лакировщика который умел бы составить печной лак; к счастью моему попался прогнанный хозяином мастеровой лакировщик. Казначей его схватил и представил на почтовых в Козельск. Он устроил печку и научил солдат тереть и смешивать краски, варить [98] их с маслом, потом выкладывать на ремни грунт сушить его в печке на ремнях три дня, потом натирать чистым лаком, сушить опять в печке, чистить пемзой и натерев лаком вновь сушить; после чего амуниция сделалась как зеркало и лак не отставал, но от мороза давал трещины, которые всякую весну должно покрывать новым лаком. Я благодарил Бога что наконец нашел способ делать хороший печной лак.
Между тем предписано было собрать полки второй гренадерской дивизии в лагерь при городе Калуге.
В это время назначен был дивизионным начальником князь Леонтий Иванович Шаховской, а на место генерала Полуехтова в третью бригаду бригадным командиром генерал Скобелев, который приехал в Козельск вместе с корпусным командиром графом Остерманом для зимнего осмотра полков. Здесь я в первый раз познакомился со Скобелевыми.
Граф по доброму своему ко мне расположению сказал: хлеб-соль твои, но обед у меня на квартире. Обед перенесен был к нему; когда же музыка стала играть, то Скобелев, желая выказать что в Рязанском полку, которым он командовал, все было неподражаемо, сказал: «такие пьесы чорт пел, когда шел из неволи». Скоро генерал этот сделался большим моим неблагоприятелем. Все хотелось ему чтобы 3й карабинерный полк брал превосходство перед моим, четвертым, и думал что достаточно будет его воли и крику чтобы двинуть вперед сей полк и поставить его в достоинстве выше моего полка. Но мне это соперничество не опасно было; мои полк стоял уже на твердом основании.
Для осмотра 2й гренадерской дивизии приехал новый главнокомандующий фельдмаршал Сакен. Полки построены были растянутым фронтом и когда окончилась стрельба он приказал взять всем к ноге. Я тоже скомандовал; а как мой полк был последний и стоял на левом фланге, то Сакен вероятно счел его слабейшим, приказал скомандовать на плечо, и батальоны вперед тихим шагом. Фронт двинулся ровно а шел хорошо, но тут встретилось место с кочками. Он, несмотря на это, не приказывал остановить батальон, и проведя его таким образом более полутораста шагов, приказал на походе сделать налево кругом и скорым шагом повел на прежнее место,; здесь остановил, велел вызвать унтер-офицеров и когда батальоны вступили на линию, приказал опять идти тихим шагом, а потом скорым и так переменяя шаг довел до прежнего места по кочкам. Ему хотелось поверить не собьются ли люди с ноги на кочках, но по милости Божьей сего не случилось. Потом приказал взять на плечо и начал командовать построения какие ему приходили на мысль. Ученье продолжалось долго, но никаких ошибок не было; при последнем только построении стрелковый взвод 1го батальона разорвался во фронте на два шага и офицер не заметил этого. Я подскакал, сказал: два шага вправо, и подлетел к главнокомандующему, который сказал мне: господин полковник, это не ваше дело - офицер виноват. Затем приказал взять ружье к ноге и, призвав к себе батальонных и ротных командиров, стал благодарить меня и столько наговорил лестных слов сколько я ни от кого не слыхал; когда же он стал благодарить Скобелева, то я с радостью обратясь к батальонным и ротным командирам в полголоса сказал: «благодарность эта принадлежат более вам, я один без вашего содействия не мог бы ничего сделать».
Генералу Скобелеву показалось это обидным, не знаю почему, он вообразил что я с досады не хотел слушать благодарности говоренной ему главнокомандующим за мой полк, но он скрыл гнев свой на меня. [99]
После сего главнокомандующий начал производить ученье Екатеринославскому Гренадерскому полку. Но там не могли пройти батальон через батальон, хотя три раза повторяли сей маневр. Сакен оставил его с неудовольствием и прочих полков не стал смотреть.
В то время скудно еще было на деловых грамотеев, и потому занимаемы были адъютантские места и такими офицерами которые кое-как исправляли должность бригадных и старших дивизионных адъютантов. Из таких офицеров 4го карабинерного полка один был бригадным, а другой дивизионным, а, потом и оба вместе были в дивизионном дежурстве. Одному из них при отправлении из полка я дал на обзаведение сто рублей. И тот и другой не были ко мне расположены, потому что я был строг к моим подчиненным будучи впрочем еще более строгим к себе самому.
Вскоре узнал я что они оба клеветали на меня как бригадному, так и дивизионному начальникам.
Через несколько дней после смотра главнокомандующего пришел я поутру к генералу Скобелеву. Он в это время брился, а тут же один из клеветников сидел. Я не успел еще сказать ни одного слова Скобелеву как он сам отозвался ко мне, говоря: «Что, Яков Осипович, интрижки?» Я ему ничего не отвечал; он помолчав немного сказал: «Да, сударь, интрижки». Тогда я сказал: «Если это относится ко мне, то я имею честь доложить вашему превосходительству что в интригах я не искушен и никогда не занимаюсь ими, это могут засвидетельствовать все начальники под командой которых я имел честь служить». Тогда он закричал: «Почему ты не хотел слушать благодарности которую говорил мне главнокомандующий?» - «Я тут же находился, отвечал я ему, но будучи обрадован благодарностью главнокомандующего мне сказанною, обратился к батальонным командирам и сказал что похвала эта принадлежит более им». Тогда он опять с криком сказал: «Вы с генералом Писаревым пишете стихи что у меня пена изо рта бьет когда я учу 3й карабинерный полк». - «Я не стихотворец, отвечал ему, не писал и не пишу стихов, Писарева же стихи я читал печатные прежде прибытия вашего в бригаду. А так как ваше превосходительство оскорбили безвинно меня и присоединили к сему Писарева, то я сейчас иду объявить ему». Поклонился и ушел прямо к генералу Писареву. Когда рассказал ему о случившемся, он вспыхнул ярым гневом.
С досады и огорчения я не пошел к разводу. После развода, когда корпусный и дивизионный начальники ушли в свои палатки, Писарев и Скобелев сразились с жаром на словах; крича друг на друга, шли с жалобой к корпусному командиру. Но дивизионный начальник, узнав об этом, не допустил их к корпусному командиру, и призвав к себе утишил кое-как гнев их и они разошлись. Тогда он послал за мной. При входе моем в палатку стояли возле оной оба клеветника мои, вероятно в той надежде чтобы услышать пагубный мне приговор.
Когда я вошел в палатку, то дивизионный начальник князь Шаховской с неудовольствием сказал мне:
- Что вы сударь наделали? Вы поссорили двух генералов.
- Я оскорблен жестоко безо всякой вины, отвечал я, - генералом Скобелевым. Не могши перенесть равнодушно этой обиды я объявил о том и генералу Писареву, с котором он говорил будто мы вместе писали стихи на него.
- Но почему вы не пришли ко мне сказать об этом?
- Виновен перед вами за это, отвечал я ему. - Я почувствовал жестокое [100] себе оскорбление которого я не слыхал ни от кого в продолжение моей службы и поступил необдуманно. Повторяю что виноват перед вами и теперь прощу одной вашей милости доставить мне другое место. С генералом Скобелевым я не могу более служить, ибо он будете мне из мести делать неприятности большие.
- Полк твой хорош, но ты сделал теперь дурно.
- Дивизионные адъютанты стараются очернить меня перед вами; но вы узнаете скоро какого достоинства эти люди.
Он опять повторил что я виноват и после сего я ушел.
Злодеи мои слышали мои обвинения, но последние мои слова не по сердцу им были. В непродолжительном времени открылось что они промотали в дежурстве деньги и их прислали в полк. Они явились ко мне со смущением и сознавались в своем лукавом действии, просили извинения.
- Забываю прошедшее, отвечал я им, - и мщения моего не будет на вас; но буду строго наблюдать за должным исполнением службы; малейшее уклонение ваше от долга службы заставит меня поступить с вами по строгой справедливости.
Они обещали вести себя хорошо: я приказал одному из них принять роту, а другой признал за лучшее выйти в отставку.
Генерал Скобелев продолжал мне делать всякие неприятности и, будучи в Мещовске на ярмарке, говорил офицерам моим что я уже не буду более в этом полку; после сего я заметил в офицерах перемену против прежнего обыкновения. Я пошёл к генералу; ему доложили но он долго не выходил. Потом вышел и сказал отрывистым начальническим тоном:
- Что вам угодно?
- Пришел доложить вашему превосходительству, отвечал я ему, - до меня дошли слухи что ваше превосходительство изволили в Мещовке объявить офицерам моего полка что я не буду здесь полковым командиром и что это весьма легко сделать. С тех пор я заметил некоторые изменения в отношении ко мне офицеров, а это поведет к расстройству того порядка в полку который введен мной с большим терпением и трудами. Я пришел к вам не с тем чтобы просить вашего снисхождения ко мне, но просить только о том чтобы не ниспровергнулся основанный мной порядок в сем полку. Его легко можно расстроить, но не легко будет новому полковому командиру исправлять его. Я уверен что ваше превосходительство не захотите вредить сами себе как бригадный командир; вам легко лишить меня этого места, вы имеете сильные подпоры в Петербурге, князя Волконского и других; я не имею никого кроме Бога, как тонкий стебель в степи качаясь и от слабого ветра. Вы уже составили себе славу, и ежели недостает еще увеличить ее тем чтобы сделать мне несчастье, то не идите таким путем: напишите два слова и меня не будет.
Выслушав это, он вскричал: «друг мой!» И, обняв начал меня целовать; таким образом примирился он со мной и мы остались навсегда в добром расположении друг к другу.
Мы примирились, не генерала Скобелева не оставляла мысль о том чтобы доставить первенство 3му карабинерному полку и причесть себе славу сего успеха.
1821 года, когда собрались полки в лагерь, он принял деятельное старание о том полке. На учении бывал ежедневно, арестовывал офицеров и те возненавидели его и еще более старались раздражать. [101]
Видя же беспорядок, решился он наложить руку на фельдфебелей того полка.
Однажды, призвав меня к себе, сказал: - Я намерен поучить фельдфебелей 3го полка, но для компании и твоих.
- За что же моих то? спросил я у него.
- Так надобно, сказал он, - предупреди своих.
Я призвал своих фельдфебелей сказал: - Что вы наделали что генерал ужасно сердит, верно заметил какую нечистоту и намерен вас наказывать палками. Подденьте под мундиры потолще что-нибудь поскорее.
Между тем генерал закричал: послать фельдфебелей с обоих полков, и унтер-офицеров с палками; и жестоко наказал. Мои фельдфебели пришли меня благодарить что я предупредил их.
Генерал видя однако же и после сего что от его трудов успеха мало, решился употребить другой способ: он хотел осадить мой полк, и действовал так: когда я отдавал приказание о полковом или батальонном учении, он моих батальонных командиров приглашал к себе играть в карты или чем-нибудь другим заниматься. Но это мне не мешало учить подивизионно и побатальонно, и он никогда не смотрел моего ученья.
Однажды когда он шел от 3го полка и у меня еще не кончилось ученье, я подошел к нему и сказал:
- Ваше превосходительство, вы не изволите никогда удостоить посмотреть в моем полку ученье. Мои солдаты скучают и думают что вы недовольны ими.
Он подошел к колоннам и громко сказал:
- Спасибо; молодцы, хорошо учитесь. Много учить значит дело портить. Спасибо ребята. Распустите их.
Когда он ушел, я сказал солдатам:
- Вы знаете каков в ученьи 3й полк, а знаете ли для чего вас похвалил генерал?
- Не знаем, ваше высокоблагородие.
- Он похвалил вас для того чтобы мы уснули, и чтобы тот полк стал лучше вас.
- Понимаем, отвечали они.
Однажды Скобелев сказал мне:
- У тебя нет хороших темпов при ружейных приемах. Посмотри какие славные темпы в 3м. И повел меня с собой. Подошел к карабинерной роте, приказал сделать на караул. Ружья брякнули громко.
- Вот хорошие темпы, сказал он.
Я отвечал что у меня не могут сделать так; потом с его позволения взял одно ружье. При ударе рукой о приклад отозвался бряк в прикладе и шомпол чуть не выпал.
- И у меня будут такие громкие приемы, если прикажете так переделать ружья.
Он взял от меня ружье, которое от удара рукой отозвалось таким же брянчанием как и у меня, приказал отвинтить медную накладку с приклада и увидал что приклад выдолблен и туда положены разбитые стеклышки а ложе прожжено шомполами. Он замолчал, а я ушел.
По возвращении из лагеря пошло время в Козельске прежним порядком. Селунский также жил в городе со всем семейством и меньшая дочь его тут была, с которой познакомился я у князя Вяземского. [102]
Генерал Скобелев неоднократно мне твердил по-дружески, говоря: «Что ты зеваешь. Девица хорошенькая и приданого 400 душ». Я поверил его словам на счет приданого, а дитя это достойно было сожалея, ибо будучи образовано в высшем кругу под надзором материнским добродетельной и благодетельной княгини вместе с ее детьми, могло погрязнуть в бездну пропасти при доме своего отца, где ни порядку, ни приличия не было. Я решился жениться на ней.
Приданого за нею я не получил ничего, но в душе ее нашел я сокровище неоцененное: кротка, нежна, заботливая хозяйка, примерная мать, беспредельно преданная мне, - это был ангел тихий; душа ее была как чистейший хрусталь прозрачный. Мы были бедны, но счастливее многих богачей, довольствовались одним только жалованием моим и никогда она мне не напоминала ни о нарядах для нее, ни о нашей скудной жизни. Она считала лучшим себе украшением меня и детей наших, не любила разъезжать по гостям, но любила у себя угостить чем Бог послал; вся забота ее была обращена на детей и на домашнее хозяйство. Была истинная христианка богомольная. Помнила всегда благодетельницу свою, всегда чувствовала чем ей обязана и молилась о упокоении ее души. Мы были бы совершенно счастливы если бы отец ее не внушал ей враждебных мыслей против меня. Это не могло поколебать ее души, но огорчало ее и расстроило здоровье до того что поразила ее чахотка.
1822 года я произведен генерал-майором и меня назначили бригадным командиром в 3ю бригаду 3й гренадерской дивизии; но в продолжение года не был назначен на место меня полковой командир; по назначению же нового полкового командира он не приезжал шесть месяцев, и я назначен был командиром 3й бригады 6й пехотной дивизии во втором пехотном корпусе.
В июне месяце следующего года главнокомандующий граф Сакен изволил осматривать войска второго пехотного корпуса по-бригадно. После его осмотра мы выступили в поход к городу Пензе и тут расположились лагерем на восточной стороне города за рекой. Я, находясь в совершенно безденежном состоянии, обратился с просьбой к дивизионному начальнику пособить мне; он дал мне 150 рублей, хотя и сам жил на заемные деньги. В то время принят был обычай угощать государя после высочайшего смотра, начало этому положено во 2й армии, которой командовал граф Витгенштейн. Для этого устроили в полк огромные галереи прекрасной архитектуры на скорую руку, в подражание тому как было сделано но время высочайшего смотра при городе Орле. И наш корпус не хотел отстать от других; собрали, деньги, с генералов и полковых командиров, накупили лесу, досок, тесу, гвоздей, красок и всякой принадлежности, собрали из полков мастеровых, и принялись усердно за работу, чтобы приготовить все к означенному времени. Место было выбрано прекрасное, на высоком берегу реки, за рекой расстилались прекрасные луга с кустарниками, а далее сплошной лес. В городе Пензе не было удобного дома где можно бы дать большой бал и потому, подражая нашему примеру, дворянство принялось за постройку временного приличного здания на городской площади: из Москвы доставлены большие гипсовые статуи, канделябры и люстры. Дело уже у нас приходило почти к окончанию; но в то время, когда мы расхваливали работы и утешались, неожиданно получено уведомление от Дибича о том что государю императору весьма приятно покушать хлеба-соли с его любезными воинами, но чтобы никаких зданий для сего возведено не было, и чтобы кушанья более двух блюд не было. Это извещение как гром разбило в щепы все наши заботы и приятные ожидании. Отдан был тотчас [103] приказ ломать строения и бросать материал в реку, чтобы несла она куда хочет с глаз долой, а вместо этого устроили из солдатских палаток открытую галерею. Граждане же окончили свое здание и оно прекрасной архитектурой было украшением для города.
Обыкновенно представляли государю на смотр то что прежде затвердили, а потому составлен был план маневрам и стали изучать оный на практике. Надобно было пройти по полям около четырех верст изменяя движение по разным направлениям, и потом придти к определенным пунктам. Три раза уже повторяли это учение, но всегда выходила суматоха при маршах и войска не попадали к назначенным местам, а так как полки вверенной мне бригады составляли авангард, то на меня и была обращена вся вина. Чтобы избавится от этой неприятности я собрал полковых и батальонных командиров к себе, поехал на поле назначенное для маневров, показал первоначальные и конечные пункты, и те к которым делалось направление во время марша. При сем случае требовалось еще и то чтобы люди маршировали все в ногу; это было трудно, по неровности места и по высокой жниве на полях. Решили было при этом случае бить барабанщикам такт по обручам барабана, и то потихоньку, чтобы это не было заметно государю. Однако же это не помогло: люди сбивались с ноги, хотя приказано им смотреть на ногу знаменщиков, которые должны быть в восьми шагах от фронта. Понятно что люди стоящие на флангах батальона и на чистом месте не всегда могут видеть ногу знаменщиков. Тогда я распорядился иначе. Известно что батальонные командиры находятся в шестнадцати шагах перед серединой батальона, а перед ними в пяти шагах батальонный барабанщик с флейтщиком. Следовательно они были в двадцати шагах от батальона. Я приказал этим людям при маршировки выбрасывать выше ноги свои, а на них смотреть знаменщикам и солдатам. Собрались в четвертый раз на ученье. К удивлению всех пошли люди в ногу и батальоны приходили на назначенные им пункты безо всякой суматохи. Потом стали приучать к построению и к церемониальному маршу на избранном месте, но при равнении колонн начисто встретилось большое затруднение. Все колонны должны были стоять так ровно чтобы промежуток между взводами был виден насквозь; ряды также должны быть выровнены чисто насквозь. Головные взводы колонн выровнены были по жолнерам, а для прочих не было указаний. Батальонные командиры сердились и кричали, но выстроить как должно начисто не могли; в этом случае я принял способ не бывший до того времени в употреблении. Поставив унтер-офицеров возле жолнеров для первых взводов, позади их поставил унтер-офицеров взводных с обоих флангов, выровнял их перпендикулярно и параллельно, оставляя между ними пространства по три шага, приказал им воткнуть в землю штыки на тех местах где они стояли и идти одеваться, потому что солдаты одевались на поле впереди или позади фронта. А когда прикажут становиться колоннам, то чтобы они стали непременно на тех местах где штыки были воткнуты. Тогда оставалось взводным командирам выровнять чисто свои взводы, а батальонным выровнять чисто ряды, так чтобы солдаты стояли верно в затылок друг другу. Это все сделалось безо всякой суеты и у меня стояло все уже тихо, между тем как в пехотных полках не умолкал крик батальонных и взводных командиров. Но товарищи мои бригадные командиры не заметили этого.
Когда же изволил приехать государь в Пензу, то город был иллюминован; и в лагерях была иллюминация. Государь остановился в губернаторском доме, [104] - тогда был губернатором Лубяновский. На другой день выехал его величество к церемониальному маршу и, проезжая по переднему фронту тихо, наблюдал за порядком; проехав мимо моей бригады зорким взглядом своим заметил чистые равнения и сказал: «прекрасно бригада выровнена». После сего один из бригадных командиров спросил у меня: как ты умеешь так чисто выравнивать свою бригаду? Но я ему отвечал что это так случилось и дивизионному командиру тайны моей не открывал. В последствии, будучи в Варшаве, я увидел что мои правила приняты уже по всей армии. Государь всем тем доволен был что видел и изволил удостоить своим присутствием обед наш. В галерее помещались все генералы, штаб и обер-офицеры, полки же расположились вокруг галереи также обедать. Дивизионный начальник и я сидели напротив государя, и когда подали жаркое, то один из солдат нашей дивизии, из пехотных полков, протянул между нас руку через стол и подал его величеству свернутую почтовую замаранную бумагу. Дивизионный начальник побледнел, меня это не так встревожило, потому что солдат был не из моей бригады. Государь, прочитав записку, сказал: «Не наказывать его за это, он полагал что во время обеда не соблюдается уже строгий фронтовой порядок: он просит отпустить его молиться Богу во святой Иерусалим: позволить ему пойти помолиться в Новый Иерусалим». Тем дело и кончилось. В вечеру был бал в новом городском построенном доме, и когда зажгли множество свеч, то сделалось чрезвычайно душно и потому решили прежде прибытия его величества перебить все окошки и опустить шторы. Его величество изволил прибыть в одиннадцатом часу и бал продолжался после отъезда его почти до утра; в эту ночь получено приказание собраться до рассвета всем войскам в поле в пяти верстах от города, но не на том месте где мы учились.
Вместе с рассветом изволил выехать государь, и произвел маневр в таком порядке, как будто это было действительно в сражении безо всяких предварительных учений. Генерал Дибич, получая словесные приказания, его величества, писал карандашом на лоскутке бумаги и рассылал их дивизионным и бригадным начальникам. Я получил такую записочку и перешел с бригадой на назначенное место. Таким образом, передвигаясь с места на место, подошли к деревне близ самого города лежащей и тут завязалось сражение; полки мои стояли в колоннах, и застрельщики действовали впереди. Я заметил некоторый беспорядок в резерве, поскакал исправить это, но возвратясь к колоннам нашел что в одном полку построены были батальонные каре, а в другом ротные колонны: меня это взорвало гневом. Подскакав к полковым командирам я закричал громко: Кто смел здесь без меня распоряжаться? Но те опустили шпаги и молчали, а я с досады ничего не замечал. Но в это время взял меня кто-то за руку. Я взглянул и испугался: это был государь: «Прекрасная бригада, сказал он, давно ли, брат командуешь ею?» - «Не более десяти месяцев», отвечал я его величеству. Он еще похвалил бригаду и уехал. Этим маневром кончился смотр. Корпусный командир получил табакерку с бриллиантами, дивизионного начальника государь простил за какую-то вину, товарищи мои получили ленты, я получил Владимира 3й степени и назначено мне было награждение в 5.000 рублей.
Весной 1825 года бригаде моей с квартир в Тамбовской губернии назначен был поход в Москву. Я находился в таком состоянии что без посторонней помощи не мог добраться до Москвы. Добрый адъютант мой Михаил Евграфович Протопопов продал пару своих лошадей и дал мне 180 рублей в [105] долг. На пути к Москве находится известная Саровская богатая пустынь. Она имела прежде в своем владении 40 тысяч десятин земли с дремучими лесами, но помещики окружные отняли половинное количество.
В этой пустыне жил благочестивый муж в затворе, отец Серафим; о святой жизни его молва далеко уже разнеслась и многие уверяли что он по благости Божьей имеет уже пророческий дар. По благоговейному расположению моего духа, отчасти по любопытству, а более всего по настоятельной просьбе жены моей Наталии Михайловы я решился остановиться в гостинице пустыни на ночлег. Это было от большой дороги не более версты. Монастырь этот с юга, с запада и севера окружен большим лесом, а с восточной стороны протекают в долине две речки.
Я остановился в гостинице. Титул генерала породил мысль в игумене что я богатый генерал и что принесу дар монастырю генеральский, по крайней мере не маловажный. Игумен сам явился ко мне с визитом и потом доставлен был кой-какой ужин, как видно потому убеждению что богомольцы любят поститься, приехав на поклонение. Я расспросил о преподобном затворнике их Серафиме, изъявил желание поклониться ему; мне сказали что завтра после ранней обедни можно видеть его. Во время обедни я спросил у соседа моего, монаха, что святой муж принимает в дар? «Фунт свеч восковых, бутылку деревянного масла и бутылку красного вина», сказал он.
После обедни, купив вино, масло и свечи, отправились мы с тем монахом к затворнику. Ключ от общей двери был у монаха ведшего нас, ибо затворник никуда из своей комнаты и даже в церковь не ходил.
Отворив дверь, вожатый наш, подойдя к двери затворника, сотворил приветственную молитву, но ответа не получил; потом еще повторил два раза, с прибавлением что проезжающие хотят видеть отца Серафима, но ответа также не получил. Тогда, обратись ко мне, сказал: «Не угодно ли вам самим отозваться?» Я отвечал что не знаю как должно отзываться. «Скажите просто: Христос воскресе, отец Серафим» (тогда была неделя Светлого Воскресения). Я подошел к двери и сказал то приветствие, но также ответа не получил. Обратись к жене, которая держала, в руках дары и от благоговейного чувства дрожала, сильно кашляя (она была в первой половине беременности), сказал громко: «Ну, друг мой, знать мы много напроказничали что не хочет нас принять святой муж. Оставим же наш дар и с сожалением отправимся в наш путь».
Мы уже хотели было идти, как вдруг отворилась дверь кельи затворника и он, стоя в белой власянице подал нам пальцем знак идти к нему.
С первого взгляда на него обняло меня благоговейное к нему чувство. Он показался мне ангелом, жителем небесным: лицо белое, как ярый воск, потому что переменная атмосфера и солнечный луч не могли действовать на него. Глаза небесного цвета, волосы белые спускались до плеч. Судя по формам тела, безошибочно можно сказать что он прежде имел большую физическую силу; теперь кротость и смирение начертаны на лице его, однако ж он не был худощавый, напротив даже полный, несмотря на то что пища его дневная состояла из одной просфоры, присылаемой ему из церкви. Но и ту не всю употреблял: остатки ее дробил на кусочки, оставлял их засыхать и дарил навещающих его.
Мы вошли в его келью и от тотчас затворил дверь и накинул крючок: с прихода с левой стороны стояли кувшины и бутылки разной величины, пустые, [106] с маслом и с вином, и тут же большая оловянная чаша с ложечкой того, же металла; на левой стороне к стене навалены камни разной величины, о правой поленья дров и над ними на жердочке висели разные старые рубища; в переднем углу на деревянной полочке стоял образ Божьей Матери и перед ним теплилась лампадка. Окошки были двойные и забросаны разными рубищами между рам до верхних стекол; при всей тесноте и неопрятности в маленькой этой комнатке воздух был совершенно чист. От дверей к образу была только маленькая дорожка; но где затворник спал - места не было видно.
Затворив двери, сказал нам: «Молитесь Богу, а ты - обращаясь к жене -зажги и поставь свечечку перед образом»; но она так дрожала что свечки не могла прилепить. «Ну оставь, я поставлю сам», сказал он, занимаясь при том живо приготовлением для нас угощения. Достав из-под лавочки бутылку с вином, влил несколько в чашу, потом влил воды, положил туда несколько сухариков, взял ложечку и сказал: говорите за мною. Продиктовал исповедную вседневную молитву, начал нас угощать, давая смешанное вино с водой и сухариками то тому, то другому ложечкой; вино было так кисло что и вода не смягчала кислоты. Жена мне шепнула что она не может употреблять этого, потому что очень кисло. Я сказал: «Отец Серафим, она не может употреблять кислоты, она нездорова». - «Знаю, отвечал он, для того-то я и даю ей чтобы была здорова». Дав нам по три раза, сказал: «поцелуйтесь». Мы исполнили это. Тогда он, поворотясь ко мне, сказал: «Ты в тесных обстоятельствах, ты печалена; но помолись Богу и не скорби, Он скоро тебя утешит». После сего, он завернул несколько сухариков в бумажку и подал мне, но я сказал ему: «Святой отец, у меня много есть знакомых которые заочно вас знают и будут очень рады если я доставлю им полученных от вас сухариков». Он улыбнулся и прибавил, поблагодарив нас что мы его навестили, и отпустил с благословением.
По приходе в гостиницу, я нашел здесь монаха с образом на стекле написанным, который, отдавая мне образ, сказал что это благословение от обители. Когда же я дал ему десятирублевую бумажку, то он сказал: «только?» Слово это потрясло слух мой неприятно и я едва не отдал ему образа обратно; но удержался и сказал что больше не могу.
Мысленно сказал я сам себе: лучше было бы не заезжать сюда, тогда бедность моя не была бы обнажена и надежды монахов на получение от меня по чину моему приличного подарка не были бы обмануты; лучше было бы мне мысленно смотреть издали на это прославленное место и благоговеть перед ним. Теперь я грешник, потому что чувствую презрение к алчным обитателям сего святилища, исключая только святого мужа Серафима, который, как я слышал, сильно порицает живущих здесь монахов.
Прежде сего сей святой муж жил отшельником в лесах; но и там люди не давали ему покоя. Почитая его святым, приходили просить чтобы он молился о них. Некоторые из злодеев пришли и требовали от него денег; но когда он сказал что у него денег нет то они думали принудить к сознанию жестокими побоями и избив его до полусмерти оставили на месте. Монахи, отыскав его, взяли в монастырь для излечения. По выздоровлении же, избрав себе другое место в лесу, хотел жить отшельником; но и тут напали на него другие злодеи и причинили ему такие же побои. После того он уже затворился навсегда в той кельи где я видел его. [107]
Слова сказанные им мне и жене моей оправдались. Того же дня прекратились у нее кашель и рвота, а по прибытии в город Рязань я получил 5.000 рублей денег, пожалованных мне императором Александром I за смотр при городе Пензе.
По прибытии моем в Москву 12й егерский полк употреблен был для содержания караулов, а 11й поставлен на работы шоссейные.
В это время прогремел печальный слух что император Александр I кончил жизнь в Таганроге, и поведано присягать новому императору Константину, и вслед за сим другое повеление, - присягать императору Николаю I. При таких смутных обстоятельствах я, оставя жену с детьми у сестры ее, сам поспешил в корпусную квартиру в Тамбов; подписав тут присяжный лист отправился к своему месту.
В 1826 году предписано 2му пехотному корпусу собраться в апреле месяце к городу Вязьме для высочайшего смотра. Полки расположены были на восточной стороне Вязьмы, близ Московской дороги, а маневры произведены были при урочище Царево Займище. Смотр и маневры кончились благополучно, исключая того что два солдата из 12го егерского полка, возвращаясь с маневров, скрылись в лесу, и когда проезжал государь Николай I, подали ему прошение с жалобой на бывшего помещика своего что он двоих их родных братьев отдал в рекруты. Я испугался было; но дело это кончилось тем что предписано губернатору произвести следствие и донести о том государю. После маневров приглашены были все генералы к царскому обеденному столу. После обеда государь, подойдя ко мне, спросил: «Есть ли у тебя учебная команда при бригаде?» - «При бригадной квартире нет ваше величество», отвечал я, «а имеется при полковых штабах, и я часто наблюдаю за их ученьем». - «Учебная команда очень полезна», сказал он, и потом изволил отойти к другим генералам.
За сей смотр государь изволил пожаловать мне четыре тысячи рублей, и я написал к жене чтобы она приехала ко мне с детьми. И я расположился в сельце Чепчихе, в господском доме, близ самого шоссе, от Подсолнечной станции в двух с половиной верстах с петербургской стороны. Здесь полки моей бригады употреблены были на работы на прорытие канала для сообщения реки Волги с Москвой-рекой через реку Истру, проходящую мимо Воскресенского монастыря и в городе Звенигороде впадающую в Москву-реку, и для делания плотины при Сенежском озере, из которого вытекает река Сестра. Здесь я имел счастье встретить государя и государыню с почетным караулом на станции Подсолнечной во время проезда их величеств в Москву для коронации и тут же проезжавшего Наследника Александра Николаевича, который сидел в коляске с наставником своим, генерал-адъютантом Мердером, а потом французского посланника маршала принца де-Рагуза, который пригласил тут же меня на бал к себе во время коронации. В это время генерал Сипягин по обязанности генерал-адъютанта находился при их величествах, а я, во время коронации, оставался при шоссейных работах и командовал дивизией.
При коронации генерал Сипягин назначен в Грузию генерал-губернатором, а корпусный командир просился в бессрочный отпуск; на место Сипягина назначен был дивизионным начальником генерал-лейтенант Ахлестышев, а на место корпусного Андрея Ивановича Горчакова князь Щербатов.
По окончании работ 6я дивизия возвратилась на прежние квартиры, но полки вверенной мне бригады расположены были — 11й Егерский в Мещовске, а 12й в городе Мосальске; бригадная моя квартира назначена в Мещовске. |
