На лечении в Варне – Хвастливый комендант – Ложная паника – В Яссах – Обычаи молдаван – Смерть младшей дочери – Возвращение домой – Смерть жены.
На третий день все раненые отправлены для пользования в крепость Варну, в числе коих и я, генерал Глазенап и дивизионный адъютант Алекс. Маковеев, которого я положил в свою бричку; но там не приняли нас, потому что в это время чума появилась тут. Нам приказано следовать в Бальчинский госпиталь, который был в сорока верстах от Варны. Мы проехали гористыми местами до селения Теке-Киой (здесь находится дервишский турецкий монастырь), при нем на особом месте имеется небольшая восьмиугольная погребальная, в ней возвышается могила какого-то турецкого святого к которому имеют уважение и Турки и Болгары за чудеса явленные здесь, а именно: [141] женщины неплодные, имеющие старых мужей, приходят сюда на поклонение и через усердие молодых дервишей получают способность к произведению потомства. Проехав селение мы поднялись по извилистой дороге на высокие равнины и прибыли благополучно в город Бальчик. Городок этот лежит на берегу морском в глубоком и широком овраге который к морю имеет широкое отверстие.
На учрежденной заставе, встретил нас госпитальный доктор надворный советник Райский. Он весь был зашит в клеенку и со смоляным жезлом в руке. Он осмотрел меня, Глазенапа и дивизионного адъютанта Маковеева и потом предложил нам войти в очистительную комнату, на середине коей стоял большой накрытый ящик, из коего в виде тонкого дыма вылетали чумо-прогонительные средства. Но этого еще было недостаточно; брошено на жаровню какое-то удушающее средство от которого мы едва не задохлись. После сего отпустили нас в пустые квартиры с наставлением чтобы мы были осторожны, потому что и здесь чума уже появилась.
Через несколько времени прибыл в город комендант полковник уже не молодых лет и с большими сведениями в политических делах; ему было все известно под горящим тропиком и на полюсах основанных вечным льдом. Статистику всех государств знал наизусть, силы и судьбу их взвешивал как вязанки сена. Китай, Монголия и Бухарин населены его друзьями. Мы слушали все со вниманием и с удивлением шептали про себя: вот человек, это великая ученая книга, память как гранит. Словом это был феномен достойный удивления на бальчинском горизонте. Он нас обворожил совершенно.
Я условился с генералом Глазенапом звать его поочереди к себе на обед, хотя не с похвальным намерением. Мы хотели потихоньку похищать его премудрость чтобы потом выпускать в свет под своим титлом. Конечно нельзя назвать этого честным делом; но теперь так ведется что чужой труд, украсив своим штемпелем, выдают за собственное произведение. Но увы, мудрец наш в два приема истощил материю с таких предметах которые нам незнакомы были; коснувшись же тех которые к нам ближе, на первом шагу запутался. Он начал рассказывать о Кулевчинской битве, выставляя себя очевидцем всего, но по сведениям его открывалось что он слышали только, и то издалека, и между многих нелепых суждений сказал: жаль что гусары там худо себя показали.
При этом слове лицо храброго гусарского генерала вспыхнуло, глаза засверкали; но я чтобы не допустить пожара просил знаками моего товарища успокоиться, а рассказчику вежливо доложил что Роман Григорьевич предводительствовал гусарами. Говорун догадался и круто поворотил на другой предмет: но все неудачно. Потом начал он рассказывать собственное свое приключение.
- В сражении 1813 года, сказал он, - получил я жестокую рану ружейною пулей, которая остановилась под ключицей против левой стороны горла. Доктор Витт нашел пулю, но никак не мог вынуть ее инструментом, и разговаривал потихоньку с товарищем своим об этом обстоятельстве с приметным беспокойством. Я заметив это просил знаками карандаша и получа его написал на бумажке чтобы сказали мне о чем они говорят. Они отвечали что невозможно вынуть пулю и прибавили что на месте где прошла пуля нет и пуговицы на сюртуке, а это дает повод думать что и пуговица в ране. Я просил чтобы они прилежно искали в ране лоскутка сукна и когда найдут то чтобы [142] пришили к нему тесемочку. Они стали рыться в ране и скоро нашли лоскут сукна. Исполнили желание мое и пришили к нему тесемочку (сюртук на мне был новый и лоскут сукна крепкий). Однако же доктора опасались сами тащить пулю. Тогда я взял тесемку правой рукой, дернул сильно и вытащил пулю вместе с пуговицей.
Каково вам покажется это событие! Право дело очень похоже на «римский огурец».
Однажды за чаем между разговоров сказал я: «Надо будет попросить у флотского офицера старого морского каната, я слышал что его употребляют от головной боли». - «Позвольте мне служить вам, подхватил говорун, - у меня есть такой которого редко сыскать можно: господин Крузенштерн дал мне его несколько сажен с того корабля котором обошел он кругом света: этот канат был во всех морях земного шара. Это единственное средство от ревматизма, я носил его на правом плече в подушечке простеганной для того чтобы не прилипал к телу». - поблагодарив его сказал что по уверении мореходцев Черное Море содержит в себе соли и горечи боле всех морей. - «Но все не то, возразил он, я сейчас прикажу человеку принести». - Я предложил ему моего денщика послать за его человеком, который не замедлил явиться и устремив старые глаза на своего господина спросил: - «какой канат спрашиваете, ваше превосходительство?» - «Морской, отвечал он, - тот который получил от Крузенштерна, знаешь». Тот посмотрел на него пристально и сказал: - «Барыня оставила его для себя в Питере». - «Как? неужели весь!» - «Да, отвечал слуга». - И подушечку стеганую которую носил я на плече?» - «И ту оставила».
- «Ну, извините, сказал он, как это досадно». Как видно, подумал я, что петербургский обычай тот же и теперь какой был в 1810 году; там на словах готовы всем служить, но на деле ничем.
В 12 часов пополуночи 8го числа августа, сидя у себя на квартире, ожидал я вестника от генерала Глазенапа с приглашением на обед, но вместо того он пришел сам и с приметным беспокойством торопливо сказал: «Знаете ли новость?» - «Нет», сказал я ему, и ожидал важного от него известия. «В Текекиой Турки напали на артиллерийский парк вышедши сегодня поутру отселе, застрелили офицера и перерезали фурлейтов и конвой», сказал он. Мороз пробежал у меня по коже: «А рота у моста стояла?» - «Вся погибла», отвечал он.
- «Откуда такая весть?» - «Казак прискакал к коменданту». - «Много ли Турок было?» «Пятьдесят человек». Пятьдесят человек Турок могли истребить столько вооруженных людей, подумал я; нет, не может быть, это что-то не так, или ничего не бывало, или было их пятьсот. Но только не мог я придумать каким образом многочисленная толпа могла пробраться от Шумлы так чтобы никто ее не заметил. «Пойдем к коменданту, сказал я, - посмотрим какие он принимает меры к спасению раненых и казенного имущества».
Из-за ворот уже слышан был треск пера в руке его, он сидел на балконе и писал спешное донесение об этом происшествии, не обращая внимания на нас; адъютант его и казачий урядник стояли во всей готовности у крыльца чтобы скакать с донесением к генералу Головину в Варну. Я, видя что дело идет не на шутку, взял потихоньку за руку товарища своего и мы вышли со двора.
«Не лучше ли будет в случае крайней опасности убраться на брандвахту», сказал я ему. - «Хорошо, отвечал он поспешим. Надо принудить шкиперов купеческих судов брать всех раненых». Так, поговоря, разошлись по квартирам. [143] Выдумка несбыточная - принудить шкиперов, подумал я, ведь это не на сухом пути, мы будем на брандвахте с угрозами, а он поднял якорь и ушел.
Придя на квартиру приказал я подать себе кушанья. Пообедал и лег себе спать пока до тревоги.
Перед вечером возвратились посланные для разведывания на месте о происшествии. Они донесли что дело случилось таким образом.
При спуске с горы к Текикиой в извилистой теснине ехавший на переднем ящике фурлейт упал с лошади и закричал: ратуйте! Услыша это, задние спросили у передних что там, а те, удерживая своих лошадей, закричали что фурлейта убили. Известно что в местах опасных легко поддаться страху. Ответ этот принят задними что Турки убили фурлейта. Вдруг сделалось смятение. Офицер бывший позади закричал: режь постромки и спасайся, и сам первый бросился искать спасения между кустов, а казак как расторопный малый пустился но весь галоп с печальною вестью в Бальчик.
Я, генерал Глазенап и дивизионный адъютант Маковеев просились в домовой отпуск в Россию до излечения от ран, получили уже разрешение от главнокомандующего ожидали только пока наши раны будут безопасны. 12го июня доктор объявил что мы можем выехать, но в городе Яссах нужно будет пробыть несколько времени для пользования.
13го числа мы выехали из Бальчика и проезжали до самого Дуная все пустыми местами. Все селения разрушены до основания и жителей никого нет. В Молдавии тоже многие селения разорены, а из местечек жители разбежались на поля и в леса для спасения от чумы. Там каждое семейство располагается отдельно и отделясь от других ожидают пока прекратится гнев Божий. Некоторые тут же приготовляют для себя ямы. Прибыв в город Яссы, к несчастью получили лихорадку от фруктов. Всякому известно сколь злы здешние лихорадки, у меня так была жестока что если бы не превратили ее на пятом пароксизме хинином, то едва ли бы мог я перенести ее, и так мы пробыли тут до сентября месяца.
В Яссах нашел я старого сослуживца подполковника Штетера, познакомился с генерал-майором Мирловичем, Александром Крестьяновичем Гессе, генерал-майором Акинфьевым, генерал-майором Делингаузеном, почт-директором Меликовым, молдаванским князем Стурдзой и высшим саном духовенства. Жил я тут совершенно без занятий и знакомился с обычаями и характером здешнего народа.
22го августа, в день коронации, был в соборной церкви. Литургию совершал на славянском языке архиепископ Варлаам; в служении разница состоит в том против Российской церкви что преосвященный принимает Св. Дары не во вратах, но на середине церкви. Поминают всю нашу царскую фамилию, митрополита Вениамиина ясского и патриарха Цареградского, именуя его вселенским. После обедни совершали молебен митрополит и два епископа. Все они имели дорогие митры украшенные камнями и жемчугом; на верху водружены кресты из камней драгоценных.
В то время когда булатный жезл Турок тяготел под Молдавией, Валахией и Бессарабией, познания вельмож страны этой ограничивались изучением только турецкого и греческого языков. Господари владевшие здесь были не что иное как арендаторы, не старались ни о благоденствии народа, ни о просвещении его. Грек достигший звания господаря пронырством и деньгами старался возвратить свои издержки и обеспечить себя подарками в [144] Стамбульском Диване, но и с этими средствами всегда он был в опасности чтобы не попасть в священную петлю или под ятаган, потому что искатели всегда были при султанском дворе и кто более заплатит тот всегда может получить это место. Так страна эта под благотворным влиянием климата, богатая всеми дарами природы, представляла людей пресыщенных всеми чувственными удовольствиями, но лишенных возвышенных понятий; понятия о чести народной, о любви к отечеству им были неизвестны, да и теперь чувства эти им неизвестны, чувство сострадания к ближнему также чуждо сердцу их; ни в одной из столиц нет никаких благотворительных заведений. Христианская религия, подавляемая мусульманством не могла внушить им христианских доблестей. Изящные произведения не имели цели в глазах. Один идол коего они боготворили был золото.
В позднейшие времена продолжавшаяся война в 1808, 1809, 1810, 1811 и 1812 годах ознакомила обитателей здешних с образованными людьми. Молодые люди были увлечены приятным обхождением иностранцев, воспламенились желанием подражать им, женщины даже сорокалетние начали обучаться, французскому языку и музыке. Закоснелые в древних обычаях старики не могли противиться духу времени, выслали детей своих для воспитания в Австрию и Саксонию или наняли учителей домашних. Таким образом Молдаване шагнули к просвещению; теперь многие из них говорят прилично по-французски и по-немецки, танцуют поют итальянские арии, играют на фортепиано рисуют отлично, но жаль только что все это не исправляет нравственности. Дети, пробыв определенное время за границей, возвращаются в дом родительский и, видя худой пример предаются с полной свободой разврату сластолюбия.
Духовенство не заботится о введении нравственности между народом и само не соблюдает ее. Алчность к интересу еще более ведет к разврату; супружеский союз между знаменитыми людьми есть паутина. Он связывает неразлучно только низший класс народа, в высшем делается это по интересным расчетам, - жених для приобретения богатства, а девица для звания. Через несколько времени жена, промотав свое приданое и видя что муж не позволяет транжирить его имения, выдумывает какой-нибудь предлог, идет к митрополиту с жалобой на мужа и просит развода, который благословляет ей оставить мужний дом и потом дает развод. Получив это, она обращается в Диван и просит чтобы муж возвратил ей приданое; красавица всегда остается права, а бедный муж с алчностью остается без жены и без имения. Эти случаи нередки изо ста супружеств едва ли найдется благополучных десять.
Княжества здешние в теперешнее время отделены от России рекой Прутом (Бесарабия присоединена к ней в 1825 году), от Венгрии Трансильванскими горами, от Болгарии и Сербии рекой Дунаем. Страна эта теперь делится на два княжества: Молдавию и Валахию; Малая Валахия соединена с Большой. Столичные города суть Букурешт и Яссы, в Малой Валахии провинциальный город Краиов. Молдавия отделяется от Валахии небольшим протоком называемым Пугни, начинающимся от горы Одабешт. Он разделяет город Фокшаны и впадает в реку Сереет, которая составляет граничную черту до впадения в Дунай. Молдавия управляется одним господарем, а Валахия другим. Княжества эти делятся на цынуты или уезды.
По пространству земли народонаселение еще недостаточно: необозримые равнины остаются в диком состоянии; на и них растут бурные травы: ковыль, [145] большой бурьян, терновые кусты, дикие вишни и персики, в малом количестве собирается сено только для рабочих лошадей; остальной затем скот рогатый и овцы большими стадами ходят летом и зимой по степям. Зимой когда покроет снег землю, скот разгребает его копытом и питается иссохшей травой. На ночь загоняют его чебаны (пастухи) в загороди сделанные из тростника без крыш; случается часто что и ночью испуганные овцы выбегают в поле и там целыми стадами погибают от волков, которые днем укрываются в болотах. На степях этих хотя изредка есть болота, но вода вообще крепко солоновата, так что ни скот ни человек употреблять ее не могут; потому копают колодези круглые и весьма глубокие, иногда бывают по пятнадцати сажен глубины и более; земля так тверда что держится сама собой; сверху только кладут широкую каменную плиту с дырой для доставания воды. Во многих местах земля сильно напитана соляными частицами, так что после дождя являются белые блестки соляные.
Земледелие здесь в ничтожном состоянии, хотя земля имеет богатую растительную силу. Она производит пшеницу, просо, овес, ячмень и кукурузу. Но всякий хозяин сеет столько чтобы достаточно было ему продовольствия до нового урожая, и посевы производят почти всегда на новых полях. Огородные овощи, как то: капуста, огурцы, дыни, арбузы и проч. растут роскошно, но надобно производить поливку водой. Без этого все засохнет. Возле гор и на скате их растет и созревает виноград, особенно в Валахии, и роскошные сады с разными фруктовыми деревьями.
Здешние князья и бояре владеют обширными землями, которые заселяются простыми Молдаванами и разными беглецами из России, но они не суть крепостные крестьяне; они получают землю от владельца за условленную плату или работают ему двенадцать дней в год.
Земледелец имеющий шесть волов получает от владельца земли восемнадцать фальч или восемь пержин, что составляет двадцать казенных десятин в 880 сажен. За это пашет землю на господина дна дня: в день должен он обработать с посевом десять сажен в ширину и восемьдесят в длину, или и более. Четыре дня косит и собирает сено, на одной фальчи в день. Полет и прореживает кукурузу один день, один день собирает кукурузу, чистит, привозит на господский двор и складывает в большие плетенные коши покрытые соломой. Четыре дня жнет какой угодно хлеб (в один день положено нажать сто четыре снопа в объеме на перевязи 3Л аршина). Кроме того привозить из господского леса два воза дров на двор господину и дает две курицы. Не имеющие шести волов впрягаются вдвоем или втроем и те же производят работы.
Но произведения земли не доставляют значительной прибыли, удовлетворяя только домашние потребности; главнейший же доход получается за пастбищные места, которые нанимают австрийские подданные, и от продажи разного скота, кож, шерсти, виноградных вин и садовых фруктов и прочих разных произведений.
Таким образом владельцы, получая большие доходы, употребляют их теперь на строение домов в городах, пышные уборы, щегольскую упряжь, на одежду слуг, плату им, потому что они все вольнонаемные Немцы (у моего хозяина повар получает в месяц семь червонцев голландских, кроме содержания его с женой и пары лошадей с дрожками для разъездов).
Одно несчастное племя Цыгане лишено свободы. Здесь на них одних тяготеет иго рабства: с ними поступают жестоко, заставляют работать в цепях, [146] нагих и голодных; пища их самая скудная, и вся злость господина истощается на них. Бьют их без пощады и даже прежде имели право убивать до смерти с платой штрафа нескольких левов; их не считаю людьми. Однажды спросил я у хозяина: «может ли Цыган быть в царствии небесном?» - «Что вы говорите, отвечал он с ужасом, - разве свету уже преставление». Вот черта являющая понятие Молдаванина о духовном мире.
Прочий нижний класс народа, ремесленники по городам и земледельцы живут без стеснения и нужды. В городах продают свои произведения хорошею ценой, а ремесленники получают за свои работы дорого. Исправники немножко им в наклад, но исправники одинаковы во всей поднебесной.
Нищих, праздношатающихся не случалось видеть ни в городах, ни в деревнях; а также не заметил ни сумасшедших, ни юродивых, оттого ли что здесь нет доброхотных деятелей или оттого что народ живет в изобилии.
Деревенские священники совершенные невежды. Религия едва держится на утлом основании. Она здесь не та святая, перед которою благоговеют, но какой-то тяжелый обряд соблюдаемый кое-как всеми классами. Простой народ в досаде ругает скверными словами святой Крест и евхаристию.
Товарищи мои генерал Глазенап и дивизионный адъютант Маковеев, излечившись от лихорадки, отправились в Россию, но я, видя что рана моя закрылась, вознамерился отправиться за Балканы к своей дивизии. С этим намерением я собрался в дорогу и доехал до крепости Варны благополучно.
Возле Варны встретил генерала Толя, который объявил что война уже кончена, и войска возвращаются в Россию. Не советовал мне ехать далее. Тут я избрал место в поле между колючих кустов и расположился до того времени пока придет дивизия. Но как рана моя опять открылась, то я переехал в новоустроенный госпиталь. Здесь присоединился еще ко мне Софийского пехотного полка майор Деллер; в госпитале этом пробыв по 1е число ноября потом присоединился к дивизии. Но дивизионный начальник не позволил мне приобщаться к полкам, но приказал следовать особо для предосторожности от чумы. В это время была несколько дней сряду метель с морозом, потом сделалась оттепель. Мы все стояли на поле в палатках.
17го числа выступили мы в поход и ночевали близ морского берега на развалинах бывшего селения. Часу во втором пополуночи было сильное землетрясение, так что коляска в которой я спал двигалась так как будто кто хотел ее стащить с места.
Пришедши к крепости Исакчи остановились войска на несколько дней для карантинного очищения, когда же замерз Дунай, перешли по льду в Бессарабию. Полки 6й пехотной дивизии расположились для обсервационного термина в крепости Бендерах. Дивизионный штаб и корпусная квартира были в городе Аккермане и полки размещены по селениям в окрестности на 24 дня. Потом перешли по льду через Днестровский лиман и выдержали карантин четырнадцать дней. После сего полки расположились на кантонир-квартиры в окрестностях Тульчина, а я отправился в домовой отпуск.
От жены моей я давно у же не получал писем и потому был в сомнении о ее здоровье и даже жизни. Прежде разлуки моей с ней я заметил в ней начало чахотки, но хранил это в тайне чтобы не привесть ее в отчаяние, но она сама в себе чувствовала уже присутствие болезни этой. Разлука со мной была смертный приговор для нее. Так сильна пыла привязанность ее ко мне. [147]
В Малороссии, в доме матери моей, она прорекла мне что не увидится более со мной и возвратилась со старшей дочерью в Остров. Там новая горесть встретила ее. Меньшая дочь Мария была при смерти больна и кончила жизнь на ее руках: два удара горести жестоко поразили ее, она не могла перенести их, слегла в постель и болезнь ее развилась со всей силой.
Отец не заботился об ней, только двоюродный брат Владимир Алексеевич Бурнашев принимал в ней участие. Когда она была в деревне, мои письма были для нее и лучшим утешением.
По совету друзей она переехала в город Калугу для лечения. Между тем после Кульчинского сражения молва принесла к ней весть что я убит. Это еще более усилило болезнь ее. Письмо мое несколько успокоило ее, но рана моя казалась ей смертельной. В добавление к ее сомнению случай ничтожный нанес ей последний удар. Одна из ее приятельниц получила обо мне также ложные слухи и написала к знакомым в Калугу что нет уже меня в живых. Письмо это было прочитано, разорвано и брошено. Жена прохаживаясь по комнате подняла лоскуток того письма и к несчастью тот самый на котором было написано о моей смерти. Роковой момент этот убил ее. Она перестала лечиться и переехала в деревню.
Я приехал в деревню в апреле месяце 1830 года поутру рано. Мертвая тишина поразила меня неожиданным страхом, вижу в доме тоже тишина; спрашиваю о жене, мне говорят что она очень больна и теперь уснула. Я не долго ожидал ее пробуждения, она проснулась я вошел потихоньку в комнату. Узнала она меня несмотря что темно было и радость явилась на лице ее. «Ах, друг мой, сказала она. - как я рада. Теперь я буду жить»; но я видел что жизнь ее уже погасала, ей оставалось не долго жить, она высохла и изменилась до того что едва узнать было можно. Я залился слезами, но она, стараясь быть веселой, сказала: «О, не плачь, друг мой, я теперь плакать не могу». Она обняла меня со всем усилием, но силы уже оставили ее, я не мог остаться при этой несчастной страдалице и ушел в другую комнату.
Успокоившись несколько, я принес ей все подарки купленные для нее, рассыпал для утешения ее золото и серебро, говоря со слезами: «Живи друг мой Наташа, мы теперь не будем в нужде». Она посмотрела на все и сказала убрать.
На другой день она позвала меня и сказала: «Прижми меня чтобы я чувствовала что ты здесь». Я исполнил ее волю, но от сострадания не мог долго быть при ней. Желая скрыть слезы и печаль вышел в другую комнату. Через четверть часа мне сказали что она уже отошла в вечность.
Итак я остался один с тремя малолетними детьми: дочерью Екатериной одиннадцати лет и двумя сыновьями Михаилом и Иосифом моложе ее. Покойница погребена в селе Юрьеве, близ церкви Преображения Господня, за алтарем. Рана полученная мной в сражении при Кулевчи совершенно зажила.
|
