: Материалы  : Библиотека : Суворов : Кавалергарды :

Адъютант!

: Военнопленные 1812-15 : Сыск : Курьер : Форум

Де Бальмен.

Из бумаг графа де Бальмена,
русского пристава при первом Наполеоне,
на острове Святой Елены.

Публикуется по изданию: Из бумаг графа де Бальмена. // Русский архив, №№4-5, 1868. Стлб. 659-773.

 

1816.

 

Инструкция Графу Бальмену.

[661]
Париж 18/30 сентября 1815 г. Европейские державы, согласившись между собою отправить Бонапарта на остров Св. Елены под надзор и ответственность Англии, выговорили себе право иметь каждой из них на острове своего комиссара.
Государь император изволил возложить на вас это поручение и надеется, что усердием и благоразумным умением в исполнении этого поручения вы оправдаете оказываемое вам этим выбором доверие.
Согласно этому назначению, вы имеете отправиться в Лондон и войти, с ведома [662] и разрешения Графа Ливена 1, в соглашение с английским министерством насчет способа отправления вашего на остров Св. Елены.
Государю императору угодно, чтобы вы состояли в посредственном подчинении нашего посланника в Лондоне. Вы поэтому обязываетесь во всем следовать указаниям, которые, смотря по обстоятельствам, последуют от него, и теперь же подчинитесь мерам, которые он примет относительно вас с английским министерством. Я же с своей стороны могу только в общих чертах наметить вам смысл и значение возлагаемой на вас миссии.
Решение относительно посылки комиссаров состоялось не в видах усиления мер надзора и еще менее для контролирования тех мер, которые сочтет нужными принять Англия. Наше доверие в этом отношении к добросовестности английского правительства должно быть безусловным, и не может подлежать сомнению, что вмешательство несколько агентов других держав, вместо облегчения и усиления мер безопасности, только бы усложнило эти меры и могло бы даже сделать их несостоятельными.
Англия приняла на себя всю ответственность, следовательно ей надо предоставить и выбор мер, которые она найдет наиболее пригодными. Европейские державы имели в виду придать этому делу обще-европейский характер, подтвердить и сделать несомненным, что Бонапарт — пленник Европы, и успокоить общественное мнение, которое так сильно встревожено во всех странах: в этих-то видах и остановились на мысли об отправке на остров Св. Елены комиссаров от каждой державы.
Чтобы действовать согласно этим видам, вы, по этому, тщательно будете [663] избегать всякого вмешательства и суждения о мерах, которые предпримут английский губернатор и другие власти. Роль ваша должна быть чисто пассивною. Вы должны все наблюдать и обо всем давать отчет. В сношениях своих с английскими должностными лицами блюдите тот дух согласия и миролюбия, который характеризует настоящие отношения союзных и дружественных держав.
В сношениях своих с Бонапартом соблюдайте ту умеренность и пощаду, которые вправе требовать положение столь деликатное и личное уважение к нему. Вы не станете ни избегать ни изыскивать случаев видеться с ним, и вообще в этом отношении вы должны в точности держаться правил, которые имеют быть установлены на этот предмет губернатором. Но вы должны отмечать ежедневно все что узнаете об нем, записывая в особенности все то, что в разговорах его с вами или с комиссарами других держав окажется особенно замечательным.
Точный и тщательно веденный дневник представит неоценимый материал для будущего историка; впрочем эта задача отнюдь не должна отклонять вас с того пути, который указан вам выше. Донесения свои адресуйте в министерство иностранных дел и посылайте их под открытою печатью через посредство Графа Ливена. Его императорское величество определяет вам 1200 фунтов стерлингов жалованья и 2000 дукатов на ваши путевые издержки и обзаведение.
При сем прилагается копия с указа об этом всемилостивейшем распоряжении.
Подписано: Нессельроде.

1 Граф, впоследствии князь, Христофор Андреевич Ливен, генерал от инфантерии, до 1834 года полномочный посол наш в Лондоне (+1838).

 

Инструкция Графа Ливена.

[665]
Министерство иностранных дел, уведомляя меня о вашем назначении на остров Св. Елены и о тех отношениях, в которые вы вследствие того имеете вступить с русским посольством в Лондоне, именем государя императора предписало мне к инструкции, которою вы уже снабжены, присовокупить те указания, которые я, по постоянным сношениям своим с великобританским правительством, признал бы нужными для возложенного на вас поручения.
Мне казалось, что, подвергнув данную вам инструкцию откровенному обсуждению с статс-секретарем заведующим департаментом колоний, я не мог лучше исполнить предписания [666] государя императора относительно образа действий ваших на остр. св. Елены. Весьма важно вашему сиятельству знать, что лорд Батурс с удовольствием изъявлял мне полное свое одобрение тех мер, которые предписаны вам к исполнению и которых он с своей стороны не нашел нужным дополнять.
Это обстоятельство должно удвоить, если только возможно, старание ваше в точности придерживаться, в сношениях ваших с губернатором острова и с Бонапартом, данной вам инструкции; имейте в виду, что, заслужив вашим постоянно-ровным поведением доверие губернатора, вы приобретете себе вернейшее средство для наилучшего исполнения возложенной на вас обязанности. Советую, по весьма справедливому замечанию лорда Батурса, держаться в ваших личных сношениях с Бонапартом предписанного двором нашим правила: не иметь с ним никаких сношений, кроме разрешенных и одобренных английским правительством. Статс-секретарь желает, чтобы я частным образом обратил ваше внимание еще на следующий пункт. Весьма возможно, что, во время пребывания вашего на острове, вы могли бы заметить какое-нибудь невольное упущение в мерах, принятых для надзора за особою Бонапарта; в подобном случае английское правительство поручает мне просить вас откровенно сообщать об этом ваше мнение губернатору острова.
Этим и ограничиваются замечания, которые я счел нужным сделать вам перед отъездом вашим яз Лондона. Вашему сиятельству уже известно, какие удобства для переправы на остр. Св. Елены представляет вам английский фрегат Ньюкастель. По прибытии на остров, вы узнаете о заботливых мерах, принятых английским правительством относительно пребывания вашего там и заключающихся главным образом в учреждении правильного [667] сообщения с мысом Доброй Надежды, который может обеспечить острову хорошо снабженный съестными припасами рынок.
Прошу вас извещать меня о себе и с своей стороны вменю себе в удовольствие постоянно сообщать вам о всем, что может вас интересовать.

Подписано: Ливен. Лондон сего 15/27 марта 1816 г.

 

№1. Официальное сообщение Графа Нессельроде, полученное на острове Cв. Елены 7-го июня 1818 г. нов. стиля.

[668]
Ваше сиятельство. Мы получили ваши рапорты до №13, и они постоянно сообщают нам прекрасно составленные и подробные донесения. Его императорское величество читает их с удовольствием и поручил мне выразить вам по этому поводу совершенное его одобрение.
К правилам, начертанным вам относительно поведения вашего в первой инструкции, не может быть сделано никакого прибавления. Строго придерживаясь их, вы можете несколько улучшить ваше положение, которое иногда описываете темными красками. Этого нетрудно будет достигнуть. Вы уже приобрели уважение ваших сотоварищей; постарайтесь внушить тоже чувство окружающим вас английским властям, устраните из отношений с ними всякий повод к недоверию и если частное знакомство, которого вам велено было искать с Наполеоном, может усложнить дело или возбудить подозрения, то вас уполномочивают отказаться от него. Император нисколько не считает нужным расширения с этою целью круга ваших наблюдений. Министерство просит вас, ваше сия¬тельство, [669] соблюдать возможную последовательность в вашей переписке по причине интереса, которого удостаивается она со стороны его императорского величества.
Примите уверение мое в совершенном уважении, с которым честь имею быть вашего сиятельства преданный и покорный слуга Нессельроде.

Москва 28 ноября 1817.

Мои донесения Графу Нессельроде.

 

№2. Остров Св. Елены 18 июня 1816 г. нов. ст. с линейным кораблем Нортумберланд, адмирал Кокбурн.

[669]
Ваше сиятельство,
Я только что высадился на остров Св. Елены, куда мы прибыли после семинедельного плавания, счастливейшего изо всех доселе совершенных. Адмир. Кокбурн, которого заменил Малькольм, так торопится своим возвращением в Лондон, что мне на [670] этот раз невозможно доставить вашему сиятельству других сведений. Завтра с восходом солнца он хочет непременно пуститься в путь. На этой неделе корабль Ост-индской компании отправляется в Европу, и к этому времени надеюсь собрать интересные подробности для сообщения вашему сиятельству.

 

№3. Остров Св. Елены 29 июня 1816 г. нов. ст. с Гекатс-бригом, капитан Матьюс.

[673]
Ваше сиятельство, Сего дня с мыса Доброй Надежды прибыл к нам английский бриг Гекатс, капитан Матьюс. Сей час известили меня, что он уходит отсюда завтра после полуночи, и я поставляю себе приятным долгом воспользоваться этим случаем для донесения вашему сиятельству; но я убедительнейше прошу вас, на сей раз, удовольствоваться весьма неполной реляцией. Я едва только успел вступить в сношения с здешним правительством и бросить беглый взгляд на все вообще, не останавливаясь ни на чем в особенности. Так как невозможно сделать другого описания острова, кроме того, которое уже достаточно известно в Европе, то я ограничусь повторением известного, что это скучнейшее в мире место, неприступнейшее, весьма легко защищаемое и трудно атакуемое, дорогое для жизни и наиболее соответствующее настоящему своему назначению. Смею утвердить уже теперь, что всякая внешняя попытка против острова осталась бы совершенно безуспешною. Природа первая возвела здесь величайшие и непреодолимейшие препятствия. Английское правительство с своей стороны не перестает усиливать средства к защите, из коих большая часть кажутся совершенью излишними. Три пехотных полка, пять рот артиллерии, отряд драгун, назначенный для служения значительному генеральному штабу, образуют главное ядро гарнизона. Два Фрегата, из коих один 50-ти пушечный, несколько бригов и шлюпок охраняют остров с моря. Число пушек, расположенных по берегам и внутри острова, громадно. Сир Гудсон-Лоу обещал мне на днях сообщить сведения о его войске и военный план острова, и я поспешу приобщить эти сведения к моим последующим донесениям. Самая строгая дисциплина введена на всех пунктах острова, для прямого и косвенного наблюдения за Наполеоном. В известных частях острова, даже днем, не пропускают иначе, как с паспортом от губернатора; ночью же нельзя никуда идти без пароля. В какую сторону вы ни взгляните (куда не повернетесь) всюду видите часовых и патрулей. Бывший император помещается в Лонгвуде, в павильоне наместника. Пространство на несколько миль в окружности предоставлено в полное его распоряжение, и он пользуется на нем безусловною свободою. Самая даже стража его не переступает этой границы, иначе как по удалении его ко сну и оцепляет дом до следующего утра; когда же ему приходит желание выйти за черту означенного пространства, постоянно охраняемого войсками и защищенного артиллерийским парком, за ним всюду следует офицер, обязанный ни на минуту не терять его из виду; а также никто из желающих, почему бы то ни было, его видеть, не может быть к нему допущен без особого дозволения. [675]
Морские правила еще строже. В день приближения к пристани Св. Джемса, корабль наш встречен был залпом из 25 орудий с крепостной батареи, потому что наш адмирал Малькольм не счел нужным послать на берег объявить о нашем прибытии. После вечернего выстрела ни одна лодка не смеет двинуться с места или выдти из пристани. Несколько человек офицеров отряжены единственно для того, чтобы осматривать эти суда и задерживать их на ночь. Такое положение дел лишило остров Св. Елены главного его промысла, рыбной ловли: она производится теперь только днем, и рыба становится здесь такою же редкостью, как свежее мясо.
Не желаю, ваше сиятельство, произносить слишком поспешного суждения обо всех этих мерах предосторожности, но признаюсь вам, не могу понять их действительной необходимости. Остров, столь отдаленный от материка, доступный кораблям только при известном ветре и только с одной стороны, загроможденный скалами, которые на каждом шагу образуют непроходимые пропасти, мог бы, мне кажется, охраняться проще и с меньшими издержками. Теперь перехожу к самому Наполеону. Умственное его расположение довольно неровно; по большей части он не в духе, но физически он нимало не страдает от душевных тревог; здоровье его превосходно и заставляет опасаться долгой жизни. Никто до сих пор не мог угадать, примирился ли он с свой участью или продолжает еще питать надежды. Говорят, что он рассчитывал на оппозицию в Англии для своего освобождения. Достоверно только то, что он до сих пор протестует против своего ареста и требует, чтобы в Лонгвуде с ним обращались как с императором. Бертран, Монтолон, Ласказ, Гурго и вся его свита продолжают отдавать ему все прежние почести. Он принимает постоянно [676] иностранцев, желающих его видеть, но не дает ни вечеров, ни обедов и никогда не выходит за свою черту. Присутствие английского офицера, обязанного следовать за ним всюду, стесняет и заставляет страдать его. Он встает в полдень, завтракает, занимается у себя разными делами до 3-х часов, допускает в четыре доложенных ему посетителей, затем гуляет пешком или в коляске в шесть лошадей, изредка верхом, обедает в 8 часов, сидит за столом не более ¾ часа и садится за партию в реверси; затем ложится спать и встает несколько раз в течении ночи для занятия: с помощию Монитера он пишет свою историю и учится по-английски. Его разговор мог бы быть интересен, если б можно было следить за ним последовательно, потому что он делается разговорчив с тем, кто только умеет за него взяться. Но обыкновенно он видится только с своими французами, все же, сказанное им мимоходом Англичанам, за исключением разве адмиралу Кокбурну, или исковеркано их национальным тщеславием или весьма незначительно. Генерал Лoу обращается с ним с величайшею деликатностью, потворствует даже до некоторой степени страсти разыгрывать императора. Тем не менее он не любит его, и виделся с ним только три или четыре раза. Он, как будто, оказывает некоторое предпочтение адмиралу Малькольму, который отлично разыгрывает перед ним доброго малого, но с своей стороны не хуже Лоу, сумеет удержаться в начертанных ему границах. Прибавлю еще одно обстоятельство (достойное некоторого интереса) что Наполеон наконец снял мундир и заменил его охотничьим платьем. Надеюсь, ваше сиятельство, в скором времени доставить вам более интересное донесение.
Примите уверение в почтении, с которым честь имею быть и пр.

 

№4. Остров Св. Елены 1816 года 29 июня нов. стиля с Гекатс-бригом, капитан Матьюс.

[678]
Ваше сиятельство,
Чтобы не слишком распространять мое последнее донесение к вам, я ограничился в нем подробностями, касающимися Наполеона; настоящий же рапорт мой имеет целью известить ваше сиятельство обо всем, до меня касающемся, в качестве комиссара. Я чрезвычайно доволен приемом, сделанным мне как на корабле Нью-кастеле, так и на острове Св. Елены и постоянным вниманием к нам английских властей, предупреждающих во всем наши желания. Сир Гудсон-Лоу оказал мне на первых же порах доверие, вполне меня очаровавшее: я с своей стороны также объяснил ему без околичностей цель моего поручения, и таким образом отношения между нами установились весьма естественно. Он обещал доводить до моего сведения все новости на острове и в особенности о том что будет происходить в Лонгвуде. Комиссары двух других держав имели точные приказания увериться собственными глазами в существовании Наполеона и ежемесячно составлять об этом письменный протокол за подписью губернатора. В этих видах обратились они к [679] маршалу Бертрану. Бывший император спросил: есть ли у нас письма к нему от наших государей; но когда он узнал, с какою целью желают его видеть, он разразился в ругательствах против конвенции 2 августа. Дело на этом и остановилось. Положение было крайне затруднительно для всех. Инструкции маркиза Моншеню и барона Штюрмера не обязывали их ни к какой осторожности в отношении к Наполеону. Генерал же Лоу возмущался мыслию ворваться к нему силою, вследствие чего господа комиссары и придумали подать генералу Лоу ноту от имени трех комиссаров союзных держав, чтобы получить от него если не содействие силой, то по крайней мере официальный отказ, который мог бы оправдать их в глазах их правительств. Так как мои инструкции ничего подобного мне не предписывают; к тому же я видел явную оппозицию этому образу действия со стороны сира Гудсон-Лоу и знал, что мог, нимало не оскорбляя пленника Европы, встречать его ежедневно и следовательно засвидетельствовать об его существовании, то я отказался от этого поступка оскорбительного, по моему мнению, его личному достоинству и которого никогда не дозволили бы себе ни адмирал ни губернатор. Честь имею быть и пр.

 

№5. Остров Св. Елены 8 сентября 1816 года с Корнвалисом, линейным кораблем. Капитан Кинг.

[693]
Ваше сиятельство,
Если долг мой на остр. Св. Елены ограничивается показаниями очевидца-свидетеля о существовании Бонапарта и донесениями обо всем, происходящем вне его дома, то я нимало этим не затрудняюсь. С. Гудсон-Лоу дал мне доступ всюду на острове и в Лонгвуде до самых дверей Наполеонова дома. Если же ваше сиятельство ожидаете от меня, по справедливости, интересного журнала, могущего со временем служить руководством для истории, то едва ли я в состоянии буду удовлетворить вашему ожиданию.
Наполеон принял за правило не переступать своих обычных границ, все же остальное видеть только мимоходом, сохраняя в обращении своем все приемы императорского достоинства. До тех пор, пока это будет продолжаться, я не буду иметь возможности ни часто слушать его, ни вопрошать, ни наблюдать за ним вблизи, и корреспонденция моя на его счет будет оставаться не более, как праздною забавою.
Что поразило меня здесь с первого взгляда и что впрочем довольно естественно, это громадное влияние, которым [694] продолжает пользоваться этот человек (окруженный скалами, пропастями и стражей) на умы его окружающих. Всеми и всем здесь чувствуется его превосходство. Французы дрожат при виде его и почитают за счастие служить ему. Ласказ говорит во всеуслышание, что блаженство его заключается в ежеминутном созерцании героя-феномена. Англичане также сделались робки в обращении с ним. Самые сторожа его добиваются его взгляда, слова и разговора; никто не осмеливается обходиться с ним как с равным. Гениальный ум его, не находя в своем несчастии достойного себя предмета, забавляется над ними, и пользуясь их настроением, ссорит их между собою. Лаская одних, он возбуждает в других зависть, оказывает внимание подчиненным и уничижает начальников. Делает вид, что начинает привязываться к адмиралу Малькольму и в то же время поддерживает сношения через Бертрана с губернатором. Заметно, одним словом, что он старается всех пересердить, всюду внести раздор. В моих глазах это вполне потерянный труд; может быть, впрочем он имеет источником какой-нибудь одному ему известный план; но по мне, кажется, что ему нет средств вырваться отсюда.
Пока Бонапарт не был еще сдан на попечение сиру Джоржу Кокбурну, он был довольно обязателен и, кажется, не имел вовсе намерения жить затворником, как теперь. Но Кокбурн напугал его своим дурно понятым рвением, а быть может, и желанием поважничать: он хотел установить между ними отношения совершенного равенства; он садился в его комнате без приглашения и в его присутствии, находил удовольствие противоречить ему и выводить его из терпения; вследствие этого между ними возникали беспрестанно споры, капризы и постоянная натянутость отношений.
Наконец последовал окончательный разрыв, которым Кокбурн был [695] уничтожен: он явился однажды с посетителем к бывшему императору и получил бесцеремонный отказ, тогда как другой был допущен к аудиенции. После этого оскорбления они не видались более, и адмирал уехал, не простившись. Прибытие его в Европу даст, конечно, другое истолкование этой размолвке; но я с достоверностью утверждаю, что она произошла именно так, как я вам ее передаю. Дело в том, что сир Джорж Кокбурн, человек впрочем весьма достойный, позволил себе в этом случае чересчур забыться; он поступил бестактно, обращаясь с Бонапартом как с равным, неделикатно, позволив себе дерзкое с ним обращение во время переправы, и невеликодушно придираясь к малейшему его капризу и фантазии и желая силою переломить его во всем.
Говоря о нем, знаменитый изгнанник выразился однажды так: «пусть меня закуют в цепи, но отдают мне должное уважение». Такого рода примеры не могут часто повторяться с подобными людьми. С тех пор никому не приходит в голову с ним обращаться по примеру Кокбурна. Сир Пелтней Малькольм, не менее его честолюбивый, но одаренный гибким и уживчивым нравом, тотчас же понял, что надо повести дело иначе. Чтобы получить доступ к Наполеону, он обратился к Графу Бертрану, а чтобы представить Бонапарту свою жену, прибегнул к протекции госпожи Бертран. Эта учтивость должна была предупредить в его пользу; в первый же визит свой он дал почувствовать, что надзор на острове нимало от него не зависит и что власть его распространяется только на море до Иль-де-Франса. Это также не могло не понравиться; к тому же он держался скромно, добродушно, был любезен с дамами и простоял все время на ногах. Все это чрезвычайно ему удалось; теперь он в силе, в нем заискивают, ему льстят, в беседе наедине с ним проводят целые часы. [696]
Конечно, это предпочтение оказывается с тайною целью привлечь его к себе или заинтриговать других, но и адмирал также не дается в обман; он пользуется своим положением, потому что любопытен и запасается интересными воспоминаниями; с другой стороны он не пренебрегает этим, потому что это дает некоторое значение; он ведет себя гораздо лучше своего предшественника. Нельзя сказать того же о сире Гудсон-Лоу; он старается во всем быть приятным Бонапарту, обращается с ним почтительно, деликатно, не жалуется на его грубые выходки, переносит его капризы, делает, словом, все возможное, но тем не менее будет всегда его бичем. Эти два характера слишком различны. У одного ум еще тревожен. Это беспокойный гений, стремящийся вырваться из положения, в которое он поставлен судьбою, ищущий может быть приверженцев, поклонников; другой противопоставляет его гениальному уму неистощимый запас общих мест, холодный, подозрительный нрав и отталкивающую наружность при желании быть приятным, точность тирана в исполнении своих обязанностей; одним словом, тот, кто создан быть повелителем, находится в распоряжении того, кто умеет только повиноваться. За то уж и нет неприятности, которой не сделал бы пленник своему надзирателю. Приведу для примера несколько замечательных случаев.
Леди Мойра, на пути в Индию, остановилась на острове Св. Елены и пожелала, как и все, видеть Наполеона. Сир Гудсон-Лоу, чтобы легче уладить свидание, вздумал пригласить их обедать вместе к себе и с этою целью написал пригласительную записку в Лонгвуд, именуя бывшего императора генералом. Последний ничего не отвечал ему и только послал извиниться перед леди Мойра.
Офицеры 66-го полка пожелали быть представлены Наполеону. Маршал Бертран [697] назначил день. Они собрались уже все с своим генералом во главе и ждут, чтобы им отворили дверь; вдруг, неизвестно по каким соображениям, является ничего не подозревая адмирал Малькольм с своими моряками; их принимает император и заводит длинную беседу с адмиралом. Офицеры, прождав понапрасну целое утро, принуждены удалиться в некотором смущении. Тем и кончилось это дело. До сих пор ни Бертран, ни Монтолон, никто из Французов не получил позволения представиться к леди Лоу, премилой женщине, у которой собирается в Плантешионгаузе очень приятное общество; леди же Малькольм, не зная ни слова по-французски, принимает всех Французов и сама отдает им беспрестанно визиты. Это еще более усиливает в Бонапарте ненависть к сир Гудсон-Лоу: адмирал Малькольм на этих днях упрекал его в несправедливости и недоверии к этому достойному человеку. «Вы, может быть, и правы, сказал он, это ребячество с моей стороны; но мы невластны над своими впечатлениями. Недостатки Кокбурна были в другом роде. Он человек с характером, с широким взглядом на вещи, я предпочел бы его Лоу». Дав вам в краткой очерке понятие о главных лицах на острове Св. Елены, представляю вашему сиятельству довольно интересное собрание анекдотов, разговоров и других частностей из жизни Наполеона.

Его домашний быт в Лонгвуде.

Отправленный на край света пленником Европы, трактуемый по-товарищески Кокбурном, подверженный беспрестанно грубому обращению Англичан, потерявших уже всякую нравственную сдержку после Ватерлоо, Бонапарт должен был естественно подумать о своей славе, и поддержать достоинство своего сана. Он достиг этого очень простым средством. Он заперся в своем убежище, где никто [698] не имеет права контролировать его действия, и где он недоступен. Сторожа его, начинавшие уже было обращаться с ним запанибрата, были озадачены его намерением. Все они, едучи сюда, составляли себе различные планы действий, предметом которых был пленник. Когда же они увидели, на каком расстоянии от себя он намерен был их держать, то поневоле сделались скромны, почтительны и деликатны. Они поставлены были этим в необходимость делать все, что он ни хотел, и бывший император появился снова во всем своем прежнем величии. Дом его здесь — настоящий двор, при котором Бертран исполняет должность первого маршала, Ласказ государственного секретаря, Монтолон — министра двора, Гурго — генерал-адъютанта, Пионтовский — главного конюшего, г-жи Бертран и Монтолон штатс-дам. Желающие ему представиться, иметь с ним разговор или сообщить ему какое-нибудь дело должны обратиться к главному маршалу. Представляющиеся через губернатора могут быть уверены заранее, что получат отказ: леди Мойра и другие значительные Англичане, обратившиеся к его посредничеству, никогда не могли добиться аудиенции. Прием весьма различен для различных лиц; оттенки его обусловливаются чином, достоинством и личным впечатлением, производимым посетителем; с одними любят беседы с глазу на глаз, с иными вступают в длинные разговоры, но большинство отпускается тотчас по представлении, у самой двери, ведущей в сад. Ko второй аудиенции почти никогда не допускают лиц, от которых нельзя ожидать никакой пользы, как наприм. дам, путешественников, также и мелких офицеров; случается, что, простояв в передней целый день, они узнают, что их прием отложен до завтрашнего дня. Наполеон является на аудиенции в зеленом поношенном охотничьем платье с серебряными [699] пуговицами, на которых изображены оленьи, кабаньи и лисьи головы, в белых штанах и чулках с костяными овальными пряжками, с шляпою подмышкою, в ордене почетного легиона и с табакеркою в руке. Никогда он не предлагает садиться, исключая тех случаев, когда сам лежит, и чрезвычайно, напротив того, боится, чтобы кто-нибудь сам не дозволил себе этой вольности по примеру Кокбурна. Потому-то, и чтобы предупредить это, он принимает всех стоя. Сиру Пелтней Малькольму случалось иметь с ним разговоры по три и по четыре часа, в продолжении которых оба, изнемогая от усталости, прислонялись к столу или к стене, но ничто не могло заставить его отступить от принятого решения. Когда нет иностранцев, этикет несколько ослабляется, и Наполеон предается без удержа своему нраву. Как выслужившийся солдат, он груб, криклив и крайне самовластен, бранится без устали площадными словами и обходится со своими Французами, как с рабами. Он довольно любит музыку и просит после обеда г-жу Монтолон петь себе итальянские арии; одна она может теперь доставлять ему это удовольствие. Какое падение для человека, располагавшего по своей воле всеми оркестрами Парижа! Его любимый язык итальянский. Он говорит на нем с губернатором, с своим доктором, с каждым, кому он хотя сколько-нибудь знаком. Вечером он забавляется игрою в карты или шашки, но он слаб во всех играх и сердится, когда проигрывает. Гурго, зная его слабость, делает намеренные ошибки, чтобы дать ему выиграть. Утром он много занимается литературою, читает с удовольствием журналы и трудится с Ласказом над своею историею. Он, говорят, пишет ее в роде Комментариев Цезаря и повествует в третьем лице. Около четырех часов он прохаживается мелкими шагами перед дверями своего [700] дома; иногда скачет во весь опор в коляске шестернею вдоль границ своих владений: с самого моего приезда он ни разу ни ездил верхом: — это упражнение перестало ему нравиться.
Его дом хотя невелик и не великолепен, но довольно удобен и снабжен прекрасною мебелью красного дерева; рядом с ним сад, в котором адмирал Малькольм велел раскинуть ему великолепную палатку; ее хотели заменить павильоном более правильной архитектуры; весь остров завален материалами, привезенными с этою целью из Англии; но в надежде ли на какую-нибудь перемену в своем положении или просто из желания подразнить сира Гудсона Лоу, он до сих еще пор не давал на это своего согласия. Он проживает здесь только то, что выдает ему английское правительство. Неизвестно даже, есть ли у него капитал. С самого заключения он ничем этого не обнаружил; предполагают однако, что у него есть деньги и что они помещены в Англии под вымышленным именем.

Его свита.

На острове Св. Елены говорят, будто приближенные Бонапарта сильно действуют на его расположение духа своими постоянными жалобами и наветами. По моему мнению, это сомнительно. Достоверно только то, что все его Французы искренно ненавидят друг друга. Каждый из них желает быть любимцем господина, каждый метит стать во главе правления великих дел в Лонгвуде. Вследствие этого происходят между ними сцены в высшей степени комические. Монтолон, заведующий внутренней дворцовой частью, завидует положению Бертрана, министра внешних дел. Гурго, наскучивший парадировать в передней, в качестве генерал-адъютанта, глядит с неудовольствием на более осмысленные занятия Ласказа. Последний, чтобы не уступить ему ни в чем, в часы про¬гулок [701] упражняется в верховой езде; ни крошечный рост его, ни неуклюжая наружность не в состоянии отвратить его от этого упражнения; он охотнее сломит себе шею, нежели откажется от него. Таким образом эти несчастные изгнанники, ослепленные на счет своего положения, делаются предметом общих насмешек, тогда как, сохраняя дух единства, они внушали бы несомненно к себе уважение. Бертран, человек слабый, добрый, постоянно грустный, а иногда и совсем упадающий духом; это самый смирный изо всей свиты. Жена умоляла его поселиться в Англии, чтобы быть поближе к Парижу. Но, преданный всею душою, порабощенный Бонапартом, он не мог решиться покинуть остров Св. Елены. Монтолон — ничтожное создание; он отправился с свой господином из Рошфора более по причине многочисленных долгов своих во Франции, нежели из привязанности или признательности к нему; он считает себя важным лицом в Лонгвуде и слывет за отъявленного лжеца.
Гурго, племянник актера Дюгазона, выслужившийся офицер, смел и хвастлив, не мешается в интриги, но шумлив, пуст, самонадеян. Бот все, что можно о нем сказать.
Ласказ пожертвовал Наполеону своею свободою, не имея при этом никаких корыстных видов. Его побуждало одно великодушие и, может быть еще, желание оставить потомству полную, подробную историю своего героя. В поступках его замечается некоторая непоследовательность, но она искупается в нем истинными достоинствами и дарованиями. Пионтовский был простым польским уланом. Наполеон, чтобы вознаградить его преданность, произвел его в капитаны, ординарцы и кавалеры ордена почетного легиона. Он кроток, никто на него не жалуется, но с ним обходятся с презрением в Лонгвуде. Не понимаю, что заставило его бежать из отечества.
Г-жи Бертран и Монтолон ненавидят друг друга и поставлены в необходимость жить вместе. Одна хороша и величественна, другая любезна и большая музыкантша. Обе они были в силе и в немилости при дворе. Это-то их и поссорило.

Омеара и Поппльтон.

Омеара — тайный агент сира Гудсона Лоу в Лонгвуде. Врач этот — человек ловкий и предусмотрительный. Он извещает Бонапарта обо всем, что делается на острове, чтобы иметь к нему доступ и в тоже время следит за всеми мельчайшими его действиями и словами. Незаметно он втирается всюду. От него-то стражи Наполеона получают те бесчисленные мелкие подробности о нем, которые их более или менее интересуют.
Поппльтон капитан 53-го армейского полка, приставленный к особе Наполеона и отвечающий за целость его в Лонгвуде; он помещается рядом с ним, видится с ним обязательно каждый день, и каждое утро, и вечер, и извещает знаками губернатора о его состоянии. Когда же Наполеон переступает за свою границу, он следует по стопам его и не теряет его из виду. Этот бедняк, знающий только одно военное дело и чуждый всяким общественным приличиям, ненавидим здесь всеми Французскими пленниками.

Разговоры.

Наполеон часто беседует с сиром Пелтней-Малькольмом о минувших событиях. Постараюсь передать вам буквально то, что сообщил мне из этих разговоров адмирал, оказывающий мне большое доверие.

Сражение при Ватерлоо.

Наполеон: Знаете ли, что Веллингтон чересчур рискнул; он должен был отступить и ждать союзников; без Пруссаков он был бы побит. [703]
Малькольм: Да, но герцог знал, что Пруссаки придут.
Наполеон: А как он мог это знать? Если бы Груши исполнил свое дело, мы бы не были в таком положении, он-то и потерял наше дело.
Малькольм:
Что понудило вас начать кампанию с атаки на Пруссаков. Вас должна была более беспокоить позиция Англичан с моря; надо было обеспечить себя с той стороны.
Наполеон: План моих действий определился характерами моих генералов, стоявших во главе еойск. Этот пьяница гусар, жаждавший отличиться, непременно полетел бы на помощь Англичанам. У меня было бы слишком много врагов сразу; я его разбил, я привел в смятение его войско; Груши должен был помешать ему предпринять что бы то нu было. Моих приказаний не исполнили, конечно и последствия оказались другие. Но хотя Пруссаки в этот день и многое сделали, дело все-таки же выиграл Веллингтон.
Малькольм:
Какого вы мнения о Пруссаках?
Наполеон: Они негодяи.
Малькольм:
А об войске их?
Наполеон: Мне так легко было раздавить их при Йене, несмотря на все их потсдамские маневры, что я даже сам удивлялся легкости своей победы.
Малькольм
Но с тех пор их войско изменилось.
Наполеон: Немного!

Высадка в Англии.

Малькольм: В каких видах делались ваши громадные приготовления в Булоньи?
Наполеон: С целью переправить солдат моих через Ламанш.
Малькольм:
Стало быть завоевание Англии казалось вам легким?
Наполеон: Нет, но над этим предприятием стоило потрудиться.
Малькольм:
Никто не мог угадать вашего плана.
Наполеон: Он был очень прост; мой флот должен был делать вид, [704] что отправляется в Америку с высадными войсками; я был уверен, что большая часть вашего флота последует за ним; тогда Вильнев, пользуясь первыми благоприятными случаями (а их так много на море) должен быль сделать быстрый поворот назад, вернуться в канал по крайней мере двумя неделями ранее английского адмирала и крейсировать входящие cуда.

Заключение на остр. Св. Елены.

Наполеон: Так вы меня вечно будете здесь держать взаперти?
Малькольм:
Я думаю.
Наполеон: Неужели у вас нет других колоний?
Малькольм:
Есть, но там вам было бы вполне неудобно.
Наполеон: Все, что делается на острове Св.Елены, бессмысленно, смешно, Ну хотя бы этот солдат на вершине утеса, к чему он! Или вы боитесь, чтобы я отсюда вырвался: это и для птицы невозможно. Я понимаю еще, что мне запрещен вход в город. Это естественно. Но вне его, я должен бы был пользоваться совершенной свободой.
Малькольм:
Вы совершенно свободны, вам не мешают даже ездить в город.
Наполеон: Да, с этим офицером (Поппльтон) по пятам! Это значить унизить себя, признавать себя пленником, а я не признаю этого.
Малькольм:
Нельзя же, однако, обходиться с вами как с государем.
Наполеон: А почему нет? Пусть оставят мне почести, как забаву. В моем положении, на этом утесе, какой вред это может принести?
Малькольм:
Стало быть вас следует именовать императором?
Наполеон: (после минутного размышления.) Нет! я подписал отречение.
Малькольм:
Вы не хотите, чтобы вас называли генералом?
Наполеон: Потому что с тех пор, как я возвратился из Египта, я более не генерал. Всякое другое имя [705] идет ко мне лучше. Пусть называют меня Наполеоном.

Герцог Енгиенский

Малькольм : За какое преступление герцог Енгиенский осужден был на смертную казнь?
Наполеон: Осужден? Я не судил его; я велел его расстрелять, он злоумышлял против меня; это было доказано.

Другие особенности.

Бонапарт говорит редко о походе в Россию. Один раз он сказал адмиралу Кокбурну: «Мне следовало бы умереть в Москве, чтобы спасти свою славу. Тогда в несчастиях Франции обвинили бы моих генералов».

Он совершенно равнодушно принял известие о кончине зятя своего Мюрата и сказал: Это… Смерть Нея, казалось, более его тронула. Он умер на эшафоте! воскликнул он; ему отвечали, что он был расстрелян.
Наполеон: Не может быть! Потом, пройдясь несколько раз по комнате, он сказал: Он был отважен, да! Он был отважен; но он изменил мне в Фонтенбло.

Все что английские журналы печатали о ссоре его с Поппльтоном и о часовом, который будто бы выстрелил по Наполеону, несправедливо. Вот как было дело. Наполеон, в сопровождении своей обычной свиты, отправился кататься верхом; дорогой ему вдруг вздумалось осмотреть ближайший берег моря; он пришпорил коня и полетел за пределы означенного круга. Поппльтон скачет за ним, но, как плохой наездник, вскоре теряет из виду кавалькаду. Совершенно растерявшись, он воображает, что пленник хочет верхом переплыть океан; он гонится за ним с криком, наконец нагоняет его и намеревается сделать ему выговор. Но одним взглядом виновный прерывает его речь, и он только сквозь зубы решается вы¬говорить: [706] «В другой раз, милостивые государи, я возьму предосторожности». Hа этом основана вся басня.
Когда Бонапарт стоял у г-ла Балькомба, его очень забавляли проказы мисс Бетси, младшей дочери хозяина; он учил ее геоГрафии, играл с ней в жмурки и вообще проводил жизнь в кругу детей. Раз она спросила у Наполеона: «Кто сжег Москву?» — «Я!» сказал он, ударив себя в грудь.
Я часто вижу эту молоденькую особу, но не буду повторять всего, что она рассказывала мне о своем друге Бони (так она называет его). Этими безделками можно было бы наполнить целый том. На острове св. Елены, равно как и в других местах, Бонапарт на ночь принимает предосторожности против нечаянного нападения. Я занимаю комнаты, в которых он стоял по прибытии на остров. Двери спальной запираются английским замком, который почти невозможно сломать. Несмотря на это, он велел приделать к ней еще большую задвижку, которая осталась до сих пор на двери, и которую показывают теперь путешественникам и любопытным.
Корнвалис, 74 пуш. линейный корабль капитана Кинга, готовится к отплытию. Оканчиваю на этот раз свою реляцию о Лонгвуде, которую буду продолжать при первой возможности.
Честь имею представить вашему сиятельству прилагаемые к сему: описание гарнизона остр. св. Елены, список военных кораблей в его порте, некоторые подробности об артиллерии и о снабжении острова жизненными припасами и о доме Бонапарта. Военная карта острова еще не кончена, а старая так плоха, что я не осмеливаюсь послать ее вам и жду новой.
Мы до сих пор не видали бывшего императора: он не хочет признать комиссаров. Оба собрата мои ведут переговоры по этому предмету с губернатором. Жду окончательного разрешения этого странного дела, в кото¬ром [707] я не принимал никакого участия, а тогда извещу о нем ваше сиятельство. По всем вероятиям оно последует на днях. Имею честь быть и т. д.

 

№6. Остров св. Елены сего 10 сентября 1816 г. нов. ст. с фрегатом Горацио.

[712]
Ваше сиятельство,
Я имел честь рапортом моим за .№ 4-м известить вас о прениях, в которые вступили комиссары австрийский и французский тотчас по прибытии своем на остров; вы увидите из настоящего донесения, что протокол [713] этот, в котором заключается вся сущность инструкции, породил здесь бесчисленное множество всякого рода письменных дел. Изложу вам его по порядку чисел. 17июня в 5 часов вечера Нью-Кастель взошел в гавань св. Елены; нас тотчас же предупредили, что Нортунберланд отплывает послезавтра. Маркиз де Моншеню, желая воспользоваться этим случаем, чтобы отправить с ним во Францию первый свой протокол, вышел в тот же день на берег и настоятельно требовал от английских властей, чтобы они вели его в Лонгвуд, нашумел, наговорил много пустых фраз, уверял, что спокойствие Европы зависит от исполнения его требования, но получил единогласный отказ и, несколько сконфуженный своей неудачей, возвратился ночевать на корабль. O’Меара между тем извещал французских пленников обо всем происшедшем в городе. — Я знаю этого Моншеню, гневно закричал Бонапарт, это старый… враль, каретный генерал, который в жизнь свою и не нюхивал пороху; я не приму его. Особенно досадно то, что портрет действительно похож. 18-го, мы с церемониалом высадились на берег, в сопровождении адмирала Малькольма. Генерал Моншеню тотчас по приезде в город возобновил свои докучливые требования. Ему представляли в доводы неприступность и дикость Бонапартова нрава, то постоянное уважение, к которому приучило его британское правительство и доказывали совершенную невозможность употребить крутые меры в таком щекотливом деле. Наконец уговорили его отстранить на несколько дней попытку для более серьезного ее обсуждения. Визит в Лонгвуд был отложен на время.
19-го, к величайшему огорчению г. Мошеню, Нортумберланд отчалил 6ез его протокола. 26-го шла речь о назначении переговоров в доме губернатора для обсуждения цели нашего прибытия на остров и для вступления с [714] ним в официальные сношения (служебные отношения). Барон Штюрмер заговорил первый; он сказал, что обязанность его здесь заключается единственно в удостоверении собственными глазами в существовании пленника Европы и в ежемесячном отправлении протокола о том к своему двору. Французский комиссар высказался в том же духе; но так как он вносил в эти, по его мнению, весьма важные переговоры высокое мнение о своей личности и о посте ему вверенном (до сего времени он никогда никакого другого не занимал) и был убежден, что призван играть здесь важную роль и влиять на самого Бонапарта, то и счел своим долгом сказать напыщенную речь, продолжавшуюся целый час и утомившую всех слушателей. Сир Гудсон-Лоу отвечал комиссарам, что конвенция 2 августа, в силу которой комиссары союзных держав прибыли на остров св. Елены, не была передана ему официально; но что, несмотря на это, он сделает все, что от него зависит, чтобы дать им возможность действовать согласно с предписаниями правительств.
Так как инструкции мои ничего не предписывали мне относительно протокола, то я высказал в краткой речи, что мои инструкции уже были сообщены Графом Ливеном на обсуждение лорду Батурсту, который, по-видимому, остался ими доволен; затем я предложил их на прочтение губернатору.
27-го сир Гудсон-Лоу известил г. Бертрана о прибытии комиссаров и сообщил ему выраженное ими желание видеть генерала Бонапарта. Гофмаршал, ожидавший уже этого приступа, отвечал уклончиво и спросил: есть ли у нас письма от наших государей и прибавил, что конвенция 2-го августа неизвестна императору и что по справедливости следовало бы ее сообщить его величеству.
Маркиз де Моншеню порицает эту косвенную попытку со стороны сира Гудсон-Лоу. «Не так должно было бы [715] обходиться с преступником», сказал он мне; барон Штюрмер также весьма недоволен ею; оба имели по этому поводу очень горячее объяснение с губернатором, которое однако ни к чему не повело.
Тогда-то в первый раз возник вопрос о насильственном вторжении в Лонгвуд, и я отказался подписать ноту трех комиссаров, о которой упоминал уже в депеше моей от 29 июня. — 28-го и следующие дни искали требуемого г. Бертраном подлинного документа, но по несчастию его нигде не нашли, и сир Гудсон-Лоу согласился наконец обратиться прямо к Бонапарту. «Если эти господа, отвечал Наполеон, желают быть представлены мне, как частные посетители, я не вижу препятствия их допустить. Oни могут отнестись к моему гофмаршалу; если же они хотят видеть меня в качестве комиссаров, пусть покажут мне конвенцию 2 августа, и я подумаю».
Между тем адмирал Малькольм завел однажды в Лонгвуде речь о нас. Как приму я этих людей? сказал Бонапарт, от кого они присланы сюда? Не от Австрии ли, которая двадцать раз лежала у ног моих? может быть, барон Штюрмер привез мне известия о жене моей и о сыне? Не от императора ли Александра, которого я не раз одолжал после Тильзитского мира? Что сделал он со своей стороны, чтобы облегчить несчастное мое положение? Принять комиссаров значило бы признать себя пленником Европы. Я ваш пленник на деле, потому что вы держите меня, но не no праву.
Между тем как бывший император так выражался на наш счет, он делал все возможное, чтобы привлечь нас к свиданию, как частных посетителей.
Монтолон, Гурго то и дело посещали город, старались встречаться с нами, льстили г. де Моншеню; Ласказ [716] просил одну даму передать мне, что, если он встретит меня на прогулке. он непременно подойдет ко мне и представит меня своему государю. Mаленькая Бетси тоже уверяла меня, что ее друг Бони с нетерпением ждет случая говорить со мной. Мы со всех сторон получали разные известия, и мои сотоварищи сто раз на день могли бы засвидетельствовать пребывание Наполеона Бонапарта на острове св. Елены, если бы хотели только довольствоваться этими средствами.
19-го Июля г. Штюрмер отрыл наконец между своими бумагами конвенцию 2-го августа.
20-го. Я во второй раз был призван к губернатору на конференцию; шла речь о протоколе, но единственно по отношению его к способу, который следовало бы избрать для того (свидания), чтобы нам видеть пленника Европы. В этом-то именно и заключался узел вопроса. Г. Моншеню подтвердил, что он не может согласиться видеть Бонапарта иначе как в качестве комиссара, что, поступая таким образом, он не достигал цели своего поручения и унижал достоинство своего двора. Г. Штюрмер был того же мнения. Сир Гудсон-Лоу сделал по этому поводу несколько очень благоразумных замечаний (возражений); он признался, что личные его отношения к Бонапарту далеко не удовлетворительны, что он не имеет духа унижать такую замечательную личность, и что лорд Батурст не дал ему решительно никаких инструкций на настоящий случай. Он предсказал моим сотоварищам, что их чрезмерные требования будут безуспешны и повлекут за собою бездну неприятностей для всех. Пришла моя очередь высказаться, и я повторил то, что уже не переставал высказывать с самого дня нашего прибытия, а именно: что считал излишним содействие самого Бонапарта для исполнения принятых против него мер; что нисколько [717] не нахожусь в служебных к нему отношениях и потому могу обойтись без официального свидания с ним, что буду вполне удовлетворен, если буду время от времени встречать его на прогулке: что я мог бы наконец, нисколько не отступая от своих инструкций, представиться ему частным образом, как адмирал Малькольм и другие английские офицеры, но если не делал этого, то единственно из желания действовать единодушно с сотоварищами моими. Г. Моншеню заметил мне, что данные ему и барону Штюрмеру предписания редактированы на парижских конференциях и что я мог бы, приняв это в уважение, согласоваться с ними, но я отвечал ему, что не считаю себя в праве этого сделать и что присоединиться самовольно к попытке, которую считаю не только бесполезною, но даже долженствующею иметь для всех нас вредные последствия, было бы весьма непоследовательно с моей стороны.
Следствием этих длинных прений была официальная нота, представленная губернатору двумя комиссарами; копию с нее прилагаю (*) к этому донесению.
21-го, эта нота и конвенция 2-го августа были посланы Графу Монтолону; сир Гудсон-Лоу присоединил к ним письмо, в котором обставлял дела так, что если Бонапарт согласится принять моих сотоварищей, то и я буду (хотя и не принимал участия в ноте) также представлен ему. 27-го августа получили ответ от г. Монтолона. Губернатор не решился сообщить его нам целиком. Он включил весьма неполное извлечение из него в прилагаемых при сем трех письмах его к нам. Французский комиссар догадывается, что его излишняя ревность или скорее безмерная глупость испортили наши общие дела на острове св. Елены. Австрийскому же комиссару не в чем упрекать себя: ему строго предписано было во всем согласовать¬ся с действиями первого. Чтобы дать вашему сиятельству полное понятие о затруднительном положении этих господ, я списал слово в слово доклад г. Штюрмера князю Метерниху. Ваше сиятельство найдете также в этом пакете верную копию с ответа г. Монтолона, из которого губернатор сообщил нам только краткое извлечение. Все единогласно одобряют мое поведение в этом деле. В нем узнают великодушные и возвышенные чувства нашего Августейшего Монарха. Сам Бонапарт доволен им. Один на Французов его свиты на днях встретил меня в городе, подошел ко мне и очень учтиво сказал; «Император знает, что вы не подписали ноты комиссаров. Он тронут этим благородным поступком и поручил мне благодарить вас». Честь имею и т. д.

(*) Этого и других приложений у нас не имеется.

 

№7.
№8.

(*) Содержание пропущенных не заключает в себе ничего интересного или замечательного.

 

№9. Остров св. Елены 1 декабря 1816 г. нов. ст. с кораблем Ост-Индской компании, капит. Думбельтон.

[720]
Не успели передать сиру Гудсон-Лоу ответную ноту гр. Монтолона, которая приложена была мною к донесению моему за №6 и дубликат, который ваше сиятельство найдете при сем рапорте, как Наполеон, по-видимому, раскаялся в своем решении на наш счет, сделался грустен, задумчив и нелюдим в продолжении нескольких дней. Не потому чтобы он намеревался когда-нибудь принять нас в качестве комиссаров (решение его на этот счет непреложно, и он никогда не согласится признать себя пленником какой бы то ни было державы), но ему стало жаль, что он более не увидит нас. Враг Англичан, утомленный уединением, часто удрученный скукой, он нуждался в нас как в развлечении среди своей однообразной жизни. Сверх того он знал, что более умеренный ответ с его стороны мог бы все уладить рано или поздно к совершенному его удовольствию. Он упрекал себя в том, что резким своим ответом раз навсегда покончил с этим вопросом. С другой стороны, он был отчасти доволен тем, что принудил губернатора и комиссаров союзных держав, одним словом, всех, уступить его воле и вскоре предъявил им новое требование. Он вздумал закрыть доступ в Лонгвуд всем являющимся туда с пропуском от английского правительства и пожелал, чтобы право это было предоставлено исключительно маршалу Бертрану. Это желание крайне противоречило мерам надзора и встретило сильную оппозицию. Оскорбленный отказом, Наполеон велел объявить сиру Гудсон-Лоу, чтобы тот впредь не представлял ему иностранцев, что он более никого принимать не будет. Последний, уже давно замышлявший уединить своего пленника, согласился на это с радостью. С этого [721] самого дня перестали ходить в Лонгвуд; иностранцы не осмеливаются более приближаться к нему; военные и туземцы, которые беспрестанно бывали там, удалились на противоположный конец острова. Место, куда все стекалось, вдруг опустело; в Лонгвуде господствует теперь мертвенное безмолвие. Бонапарт продолжает пользоваться превосходным здоровьем. Он полнеет и имеет постоянно сильный аппетит, упорно отказывается от всякого движения; но до сих пор ничто не может поколебать его могучего организма; иногда говорят, что он нездоров, весть эта быстро распространяется, весь остров приходит в движение, но на другой же день узнают, что это не более как легкое желудочное расстройство или зубная боль и что он снова совершенно здоров.
Адмирал Малькольм возвратился 28 ноября из путешествия на мыс Доброй Надежды. Честь имею быть и пр.

 

№10. Остров св. Елены 8 декабря 1816 года нов. стиля с Ост-Индским кораблем Ларкинс, капитан Думбельтон.

[723]
Граф Ласказ, отец и сын, из свиты Наполеона были арестованы 25-го ноября по приказанию губернатора: отец обвиняется в подкупе одного из жителей острова с целью переправить посредством него письма в Европу, [724] сын за содействие этому замыслу. Сир Гудсон-Лоу, решившись как кажется держать комиссаров союзных держав в полуневедении, ничего не сообщил нам о сущности этого дела. Он ограничился только объявлением ареста г. Ласказа. Следующими подробностями обязан я хорошо извещенной по этому делу особе.
Граф Ласказ, по прибытии своем на остров св. Елены, взял к себе услужение мулата, очень умного человека, по имени Скота. Вскоре он счел возможным ему довериться, и для пробы, дал ему незначительное, но тайное поручение. Губернатор тотчас же извещен был об этом самим лицом, получившим посылку, и мулат принужден был отойти от места. Ласказ, имеющий надобность в этом человеке, оказал ему по этому случаю большое расположение; чтобы дать ему предлог вернуться еще раз в Лонгвуд, он предложил ему оставить там часть своих вещей. С той поры Ласказ принялся ревностно трудиться над исполнением своего плана; он составил огромный пакет писем и поручил сыну своему переписать их набело почти незаметным штрифтом на белых фулярах. Работа, говорят, сделана великолепно. По окончании дела фуляры зашили в жилет и стали с нетерпением дать мулата; он пришел только в конце второго месяца. Сначала ему предложили немедленно отправиться в Англию. Как человек свободный и ожидающий большего вознаграждения, он не колеблясь ни минуты согласился на это предложение. Тогда на него надели жилет, и Ласказ ласковый речами уговорил его пожертвовать собою его делу. Мулат обещал передать в Лондоне жилет и письмо предъявляемое для большей верности г-же Клаверинг, француженке по происхождению и вдове англичанина, бывшего когда-то пленником в Антверпене. [725] Скот, решившись служить своему бывшему господину, не был однако спокоен. Волнуемый надеждою на успех и страхом ужасного суда, он для успокоения своей совести открылся во всем отцу своему, фермеру на острове св. Елены; тот не одобрил его признания и хотел принудить его тотчас все рассказать губернатору. Когда же тот отказался, он схватил его одною рукою за ворот, а другою разорвал роковой жилет, увидал фуляры и отнес их в Плантешионгаус. Скота-сына тотчас же посадили в тюрьму. Его уже с тех пор два раза призывали к допросу. Графы же Ласказы были взяты только на следующий день и отвезены в небольшой домик, в четверти мили от Лонгвуда.
Говорят, что Наполеон совершенно непричастен этому делу, что в письмах этих не нашлось решительно никаких указаний на планы бегства. Это, по моему мнению, непостижимо. Верно одно, что губернатор не покажет фуляров комиссарам и что с ними будет то же, что с нотою Монтолона: они узнаются помимо его. Капитан Пионтовский и четверо слуг из Лонгвуда отправлены были 19-го августа на мыс Доброй Надежды. Сир Гудсон-Лоу сказал мне, что не имел повода на них жаловаться и отсылает их только из экономии. Бонапарт, кажется, равнодушен ко всем этим потерям. Он даже не пожелал проститься с Пионтовским; когда же он узнал о несчастном приключении Ласказа, то сказал, пожав плечами: «сумасшедший!». Честь имею быть и пр.

 

№11. Остров Св. Елены 24 декабря нов. ст. Оронтес, фрегат капитана Кочрана.

[729]
Ваше сиятельство,
Дело Графов Ласказ рассмотрено подробно сиром Гудсон Лоу и отправлено с относящимися к нему бумагами к лорду Батурсту. Впредь до новых распоряжений виновные останутся под надзором. Ласказ выразил желание поселиться в Англии. Он говорит, что, обесчещенный в глазах императора, он не может более оставаться на острове Св. Елены. Судя по этому, и по другим открытиям касательно этого дела, оно не имеет большой важности; проектов бегства не было. Между бумагами Графа Ласказа нашли отрывок из истории Наполеона, которому и возвратили ее немедленно. Первое его движение было сжечь ее, но губернатор отклонил его от этого намерения, уверив его своим честным словом, что ни он, ни приближенные его не знают содержания рукописи. С некоторых пор Бонапарт очень печален. Потеря Ласказа сломила его гордость. Он принимает равнодушный вид, но в душе страдает; у него уже вырвались однажды следующие слова: «Отчего не могу я разом умереть!» и потом: «Пусть отнимут у меня всех этих французов! Я не хочу более иметь их близ себя. Все равно, их отнимут же у меня под каким-нибудь предлогом». Я еще не бываю в Лонгвуде и потому не имею возможности судить о положении Бонапарта иначе как по сведениям, которые считают нужными сообщать мне англичане. Знаю только одно из достоверных источников, что он недоволен своим положением и часто повторяет: «Если бы я был во власти императора Александра, мои желания предупреждались бы. Этот государь [730] благороден и великодушен. Он заставил бы меня забыть мои несчастия». Я вижу также, что французы его свиты стараются заинтересовать всех его судьбою. Однажды молодой Ласказ остановил меня у самого входа в мою квартиру и излился в горьких жалобах на английское правительство. Он мне сказал, что им перечат во всем, что сам император дурно помещен, что ему дурно служат, что губернатор до крайности подозрителен и приставил к ним тиранический надзор. В другой раз ко мне пришел незнакомый тане Пионтовский с офицерами 53-го пехотного полка. Он говорил со мною сначала о своем эскадроне красных улан, который вошел теперь в состав польской армии; потом, вдруг переменив тон, сказал при англичанах: «с нами поступают бесчестно, сам император страдает». Видя, что он переступает границы приличия, я прервал его и откланялся ему. Эти рассказы, конечно, преувеличены; в них, главным образом, слышится ненависть к англичанам, но, может быть, они и не вполне ложны. Подожду составлять себе мнения на этот счет, пока не увижу лично Наполеона; надеюсь, что двери его не всегда останутся запертыми для комиссаров.
Незадолго до отъезда своего на мыс Доброй Надежды сир Пелтней-Малькольм имел в Лонгвуде продолжительный разговор о России. «Эта страна», сказал Наполеон, «если вы не остережетесь против нее, будет предписывать законы. Они теперь в состоянии многое предпринять. Государь ее, к счастию, миролюбив; если 6ы не это, произошли бы великие события. Одними легкими отрядами казаков она могла бы разорить всю Европу». Адмирал спросил его: «какого он мнения о русском солдате?»
Наполеон: он храбр, силен и терпелив.
Малькольм:
Но ведь казаки кажутся на взгляд плохой конницей? [731]
Наполеон: Не доверяйте этому, они сметливы и опаснее, нежели вы думаете; им хорошо известна партизанская война, они удачно нападают, и вовремя изчезают; их строй трудно пробить; они смело переходят из одной стороны в другую, не зная ни языка ее, ни дорог, живут грабежом, и я ни разу не мог взять в плген одного изб них.
Адмирал Малькольм попробовал было заговорить о московском походе, но Бонапарт, по обыкновению, уклонялся от этого разговора. Тогда речь зашла о русском флоте. «Этому государству нужен только небольшой флот в Балтийском море и другой в Черном против Турок. Все же сверх этого было бы лишнее; Россия не морская держава, Честь имею быть и пр.
Вчера вечером 25 числа Графы Ласказ к всеобщему удивлению переведены из домика, в котором содержались под стражею, в квартиру губернатора С. Жемса, где они будут находиться только под надзором; полагают, что они должны немедленно отплыть в Англию. Ласказ будто бы объявил, что решительно не хочет возвращаться в Лонгвуд и, что, решившись покинуть Наполеона, он намерен жить в уединении и неизвестности под покровительством английских законов. Сир Гудсон-Лоу ничего не сообщил нам об этом происшествии. Г. Ласказ увозит с собою драгоценные документы для истории. Теперь ясно, что с этою-то именно целью он и ехал на остров св. Елены. Пионтовский и четверо слуг из Лонгвуда, жившие 19 августа на мысе Доброй Надежды, посажены на корабль и отправлены в Англию.

 

№12. Остров Св. Елены 29-го декабря 1816 г. нов. стиля, с Фрегатом Оронтес. Капитан Кочран.

[732]
Сейчас сир Гудсон-Лоу объявил нам, что Графы Ласказ отплывают завтра на бриге Грифон к мысу Доброй Надежды, оттуда вероятно отправятся они в Англию.
На острове Св. Елены делаются бесчисленные предположения и догадки по делу Ласказов; иные говорят, что история фуляров и жилета была ничто [733] иное, как хитрость, придуманная самим Ласказом, чтобы быть арестованным и иметь благовидный предлог покинуть Бонапарта; другие уверяют, что план этот, не заключавший в себе ничего важного, имел однако действительную цель. Когда же дело приняло дурной оборот, Ласказ догадался воспользоваться этой неудачей, чтобы оставить Лонгвуд и невыносимое заключение. Наконец адмирал Малькольм уверяет, что все это дело было предусмотрено и улажено заранее самим Ласказом, который равно мало был заинтересован успехом в случае благополучного прибытия своего посланного в Лондон, или в случае измены или неловкости с его стороны, потому что в обоих случаях достигал одной из своих целей. Губернатор упорно отказывает нам в сообщении этой тайны. Моншеню при мне заметил ему, что королю необходимо видеть эту корреспонденцию, так как в ней могут быть замешаны французы. «В Лондоне, может быть, поговорят об этом с вашим посланником», отвечал сухо сир Гудсон Лоу. Это может дать вашему сиятельству понятие о нашем здесь положении. Честь имею быть и пр.

 

(Продолжение будет)

 


Назад

Вперед!
В начало раздела




© 2003-2024 Адъютант! При использовании представленных здесь материалов ссылка на источник обязательна.

Яндекс.Метрика Рейтинг@Mail.ru