: Материалы  : Библиотека : Суворов : Кавалергарды :

Адъютант!

: Военнопленные 1812-15 : Сыск : Курьер : Форум

Потемкин

соч. А.Г. Брикнера

VI.
Начало войны.

 

Путешествие Екатерины, имевшее целью контроль деятельности князя Потемкина, легко могло получить характер политической демонстрации. To, что самим путешествовавшим казалось pаrtie de plаisir колоссальных размеров, в глазах западной Европы могло служить выражением наступательной политики России. Во время путешествия на юге были сосредоточены различные отряды войск. Кроме того, громадное скопление там же значительных военных припасов и снарядов могло быть принято за демонстрацию против Оттоманской Порты и ее защитников 1.
Душою этой политической демонстрации был Потемкин. Он, как мы видели, в продолжение десяти лет, главным образом занимался восточным вопросом; он был виновником присоединения Крымского полуострова к России; о нем заграницею в 1786 году рассказывали, что он сделается королем Тавриды 2; он во время путешествия Екатерины стоял на первом плане, показывая императрице и Иосифу II построенный им флот, сооруженные им гавани, приготовленные им войска; он в то же время переписывался с русским послом в Константинополе Булгаковым, и [105] проч. Не без основания современники считали вероятным, что инструкции, данные Потемкиным Булгакову, повели к войне.
Потемкин пользовался безусловным доверием Императрицы. В ее секретнейшем рескрипте к нему от 16 октября 1786 года сказано, что война с Портою в ближайшем будущем неминуема, и далее прибавлено: „С особенным удовольствием приемлем мы план, вами начертанный... вверив вам главное начальство над армией, даем вам полную власть и разрешение распространить все поиски, кои к пользе дела и к славе оружия нашего служить могут. Посланник наш, Булгаков, имеет уже от нас повеление посылать дубликаты своих донесений к вам и предписания ваши по службе нашей исполнять. Мы дали ему знать, что. как-скоро получит от нас уведомление о выезде из Царьграда, должен предъявить Порте причины тому и требовать безопасного отъезда" 3. 13 декабря 1786 года Потемкин сообщил Булгакову выписку из этого повеления, указывая на вверенную ему власть „начинать военные действия" 4. Чрез Булгакова Потемкин грозил Порте немедленным разрывом, самыми решительными действиями.
Хотя другие сотрудники Екатерины не могли знать о широком плане Потемкина объявить Порте войну по своему усмотрению, они все-таки видели в нем виновника предстоявшей войны. Сегюр во время путешествия приставал к Безбородке с требованием объяснить ему положение дел и, главным образом, сказать, действует ли Булгаков сообразно с данными ему инструкциями, или руководствуется ли он собственными соображениями. Сегюру дали почувствовать, что Булгаков действовал отчасти по внушениям Потемкина, расположенного к войне. Сегюр рассказывает даже в своих Записках, будто Екатерина в беседе с [106] ним упрекала Потемкина в чрезмерной горячности 5. Потемкин же в своих разговорах с Сегюром резко обвинял Францию в том, что эта держава поддерживала варваров-турок, и говорил о необходимости определить для Турции более удобные границы ради избежания дальнейших столкновений. „Я понимаю", — возразил Сегюр, — „вы хотите занять Очаков и Аккерман: это почти то же самое, что требовать Константинополя; это значит — объявить войну с целью сохранения мира". Далее Потемкин выразил желание сделать господарей молдавского и валахского независимыми 6.
Нельзя удивляться после этого тому, что Сегюр, когда наконец дело дошло до войны, считал князя Потемкина главным виновником разрыва. Потемкин на возвратном пути в Петербург, расстался с путешественниками и отправился на юг, как бы для принятия мер на случай войны 7. Значительное количество войск находилось уже около турецких границ. Понятно, что Потемкин и Булгаков, рассчитывая на это обстоятельство, могли увлечься и чрезмерными требованиями заставить Порту объявить войну. В Херсоне, во время путешествия, находился Булгаков; туда же приехал из Константинополя австрийский дипломат Герберт; современники придавали большое значение переговорам, происходившим в Херсоне, но весьма лишь немногие лица могли иметь сведения о том, что было решено в этом месте. Недаром Сегюр жаловался, что в России все происходило в глубокой тайне, и разве только Екатерина, Безбородко и Потемкин знали положение дел. В то время, как Безбородко уверял графа Сегюра в том, что Россия желает сохранить мир, Булгаков грозил туркам вторжением в пределы Турции 60,000 войска под начальством князя Потемкина.
При всем том нельзя утверждать, чтобы Потемкин, [107] воспользовавшись путешествием императрицы, старался во чтобы то ни стало внушить ей желание тотчас же начать войну. И сама Екатерина не желала своим появлением на берегах Черного мори подать повод к разрыву с Портою. Тем не менее именно это путешествие Екатерины и образ действий Потемкина в это время содействовали объявлению турками войны. Этот кризис мог сделаться роковым для князя.
Потемкин преобразовал войско, строил военные корабли, арсеналы, верфи, магазины, гавани. Екатерина была весьма довольна тем, что успела осмотреть во время своего пребывания в наместничестве князя. Теперь Потемкин должен был доказать на деле, что его деятельность не была тщетною, что все слухи о ничтожности результатов его администрации были лишены основания.
К лицам, скептически относящимся к деятельности Потемкина, как мы видели выше, принадлежал император Иосиф II. В его письмах к фельдмаршалу Ласи встречаются весьма подробные указания на вооруженные силы России. Он был крайне недоволен и постоянно повторял, что внешнему блеску армии и флота не соответствовала внутренняя прочность и сила. Войско было одето в новые и весьма изящные мундиры, но у конницы, например, сабли были негодны. Одежду солдат Иосиф находил несоответствующею условиям климата, отчего они заболевали часто лихорадкою. Больных было вообще весьма много, а лазаретная часть страдала от многих недостатков. При страшной дороговизне на юге офицеры нуждались в существенном и иногда терпели голод, а солдаты часто ходили без рубах. Лошади, не находившие достаточного корма, походили на тощих кляч. Комплект полков был далеко не полный. Всего войска в наместничестве Потемкина считалось на бумаге 100,000 человек; на деле же, как полагал Иосиф, было не более 40,000, из которых многие хворали, а другие были заняты разными работами при постройках. Так, напр., во время путешествия императрицы, не успели собрать надлежащее число [108] лошадей для движения галер по Днепру; — несколько сотен солдат с утра до вечера, находясь в воде, тянули эти галеры, что сильно поразило Иосифа. Состояние крепостей также казалось Иосифу весьма неудовлетворительным. Он находил, что стены Херсонской крепости были сделаны из песка, готового каждую минуту рассыпаться. К приезду Екатерины, — писал Иосиф. — хотели стрелять из пушек, находившихся на крепостном валу, но опасались, что от грома их может обрушиться вал. При постройке были сделаны, по мнению императора, большие ошибки. У Кинбурнской крепости он также находил профили слишком низкими. Числу пушек не соответствовало количество снарядов. Опыты над бомбами и брандскугелями, сделанные в присутствии императора, не удавались. О военных кораблях Иосиф писал, что материал, из которого они построены, никуда не годился. Матросы ему казались неопытными: это были обыкновенные рекруты, переименованные в матросов; они должны были лазить по мачтам и такелажу. часто падали, ломали себе руки и ноги, и проч. Далее Иосиф находил, что калмыки стреляли довольно плохо. Ему казалось странным, что гренадерские полки были созданы лишь для того, чтобы раздать новые офицерские места людям, которым Потемкин хотел оказать милость 8.
В этом же духе отзывались и другие современники. иностранцы и русские. Сиверс, в апреле 1787 года, считал войну почти невозможною, потому что, по его мнению, Россия вовсе не была к ней приготовлена. При этом Сиверс выразил надежду, что по крайней мере граф Румянцев откроет императрице глаза относительно печального состояния военной администрации 9. Саксонский дипломат Гельбиг, сообщая в донесении своему правительству о русской армии, заметил, что численность ее на бумаге сильно преувеличена и смертность в войске ужасна; такие же данные встречаются в донесениях прусского дипломата Келлера [109] 10. Французского дипломата Сегюра забавляли выходки шута Потемкина, Моссе, смеявшегося над бедственным состоянием России в начале войны и указывавшего на пустоту в казне, на неполноту состава армии и на то, что война не имеет другой цели, кроме доставления Потемкину Георгиевской ленты 11. С различных сторон старались доказать императрице, что в интересах России необходимо было желать сохранения мира, что Потемкин представлял средства России в слишком выгодном свете 12.
Особенно резко осуждал князь Щербатов образ действий Потемкина. Говоря о неудачных операциях в начале войны, о медленности военных действий, он замечает: „Потемкин, человек, носящий на себе особливо милость и доверенность монаршу, могущий все, что восхощет, генерал-губернатор к турецким границам прилегающих губерний и президент военных коллегий, поскакал на турецкие границы. При таковых обстоятельствах кто бы не подумал, чтобы князь Потемкин, при первом открытии войны, не вступил в неприятельские области, чтобы флот наш, которого в Севастопольском порте показывали государыне и германскому императору, не выступил в море и не пошел бы прямо к Константинополю или, по крайней мере, к Синопу и не опустошал бы области турецкия... Чего не доставало? Пять лет мы готовились к войне; войска были отовсюду собраны, артиллерия привезена, флот готов, все казано монархине, всему она чинила похвалу... Стекалися, кажется, случаи для обвинения пышного начальника", и проч. 13. Щербатов, на указанных основаниях, приходит к заключению, что Потемкин должен был или позаботиться о приведении в надлежащее состояние войска и флота, или же не вызывать войны с Портою.
И правда, оказалось, что средства Потемкина во время [110] войны были недостаточны. Медленность и незначительность успехов его в первый год борьбы современники не без основания объясняли тем, что князь, несмотря на громадные суммы, истраченные им на войско и флот, не вполне был приготовлен к войне. Сравнительно-скромные успехи не соответствовали внешнему блеску армии и флота, чрезвычайно понравившихся императрице. Потемкин обвинялся в небрежности, беспечности, даже в трусости, а его неуменью вести дело приписывались неудачи первого времени войны, особенно же медленность при важнейшей операции — осаде Очакова.
Подробное изложение деятельности Потемкина в области дипломации по случаю разрыва России с Турцией в 1787 году и в качестве полководца во время войны до 1791 года выходило бы из рамки нашего сочинения. Мы ограничиваемся указанием на некоторые характеристические черты этих важных событий для освещения нрава Потемкина и места, занимаемого им в истории этой эпохи. И в этом случае, как и в других главах нашего очерка, мы будем обращать главное внимание на отношения Потемкина к Екатерине.
Ко времени разрыва между Россией и Турцией относится множество писем Екатерины к Потемкину. Из них видно, в какой мере императрица стояла выше князя по силе воли и умственным способностям. Порою Потемкин, в первое время войны, падал духом, унывал. обнаруживал малодушие. Екатерина старалась ободрить его, наставляла, руководила его действиями. Во все это время князь пользовался полным доверием императрицы, между тем как почти все современники, более или менее знакомые с ходом дел, порицали его образ действий и считали его виновником неудач в войне.
Скоро после того, как Екатерина после пребывания на юге рассталась с Потемкиным на пути в столицу, она узнала о разных действиях Порты, готовой объявить войну России. Тогда она написала Потемкину, указывая, между прочим, [111] на события в Турции: „Противу сего всякие слабые меры действительны быть не могут; тут не слова, а действие нужно, нужно, нужно, чтоб сохранить честь, славу и пользу государя и государства" 14.
Екатерина, основываясь на данных, сообщенных ей Потемкиным, считала Россию хорошо для войны приготовленной и заметила в беседе с Храповицким (1 сентября), что „в две недели все войска могут быть на своих местах» 15. При всем том императрица, однако, сильно беспокоилась. 3-го сентября она плакала, жалуясь на „отлучку князя" и замечая, что „в течение тринадцати лет сделала привычку обо всем обстоятельно говорить и советоваться" с Потемкиным. „Что меня более тревожит», сказала она, „то это, что князь ничего решительно не пишет, как будто бы и он чем-нибудь нечаянно встревожен» 16.
Агент Потемкина в Петербурге — Гарновский, наблюдавший зорко за настроением умов в столице в отношении к князю, писал в это время Попову: „Несмотря, что, по случаю бытности ее И. В-ва в Тавриде, его светлость поднялся гораздо выше, остались люди. которые роют подкопы, да и рыть, доколе партия противоборствующая его светлости не истребится, не престанут». Гарновский находил, что в этом отношении нельзя надеяться даже на графа Безбородко, находившегося в близких сношениях с недоброжелателями Гарновский опасался, что люди влиятельные станут препятствовать усиленному набору рекрут, желая „сделать князю маленькое шиканство". Между тем как одни желали Потемкину успеха, другие ожидали, что его положение сделается опасным. „Если бы не он, то бы не было войны", говорили в иностранной коллегии. Зато Екатерина оставалась верною своим взглядам. Мамонов в сентябре 1787 года говорил Гарновскому: „Я вас уверяю, что князь в мыслях государыни в таком положении, [112] что никто не дерзнет сделать что-нибудь вопреки ему" 17. Было устроено самое быстрое сообщение между главною квартирою Потемкина и императрицею. Для курьеров на каждой станции стояло по 12 лошадей. Однако князь вообще писал очень редко. В записке Екатерины от 20 сентября сказано: „Третья неделя, как я от вас не имею ни единой строки, почему нахожусь в великом душевном беспокойстве, столько по делам, как и о вашем здоровье; уведомите меня чаще о том и другом» 18.
Наконец, Потемкин, командовавший в это время Екатеринославскою армией, выразил желание приехать в Петербург. Екатерина была недовольна и начала письмо к князю такими словами: „Я думаю, что в военное время фельдмаршалу надлежит при армии находиться". Однако, по просьбе Мамонова, благоволившего к Потемкину в это время, редакция письма была смягчена 19.
В это время начались военные действия на берегах Черного моря, преимущественно у Кинбурна, но Потемкин в них не участвовал. Екатеринославская армия была еще довольно далеко от берегов Черного моря, где находился Суворов с отрядом войск. Кинбурн был недостаточно укреплен, и Потемкин, как видно из его переписки с Екатериною, считал положение крепости весьма опасным; он падал духом и не верил в возможность отстоять Кинбурнскую крепость. Екатерине приходилось утешать его 23 сентября она писала ему: „Ради Бога. ради меня, береги свое драгоценное для меня здоровье; я все это время была не жива, ни мертва от того, что не имела известия. Молю Бога, чтоб вам удалось спасти Кинбурн», и проч. 24 сентября она писала: „Я с немалым удовольствием вижу, что ты моим письмам даешь настоящую их цену; они суть и будут искренно дружеские, а не иные. Беспокоит меня твое здоровье: я знаю, как ты заботлив, как ты [113] ревностен, рвяся изо всей силы; для самого Бога, для меня имей о себе более прежнего попечение; ничего меня не страшит оприч твоей болезни. В настоящее время, мой милый друг, ты не просто частный человек, который живет и все делает, как ему угодно; вы принадлежите государству и мне; ты должен, приказываю тебе, беречь свое здоровье; я должна сделать это, ибо благо, защита и слава империи поручены твоим заботам, и нужно быть здоровым и телом и душою, чтобы исполнить дело, которое ты имеешь на руках; после этого материнского увещания, которое прошу принять с покорностью и послушанием, буду продолжать... Дай Боже не потерять Кинбурна, ибо всякая потеря неприятна; но положим так, то для того не унывать, а стараться как ни на есть отомстить и брать реванш; империя останется империею и без Кинбурна; то ли мы брали и потеряли? Всего лучше, что Бог вливает бодрость в наших солдат; тамо, да и здесь не уныли, а публика лжет в свою пользу, и города берет и морские бои и баталии складывает, и Царьград бомбардирует Войновичем; я слышу все сие с молчанием и у себе на уме думаю: был бы мой князь здоров, то все будет благополучно и поправлено, естьли бы где и вырвалось что неприятное. Усердие А. B. Суворова, которое ты так живо описываешь, меня весьма обрадовало; ты знаешь, что ничем так на меня не можно угодить, как отдавая справедливость трудам, рвению и способности". Затем Екатерина, сообщив разные подробности о делах в военной администрации, об образе действий различных европейских держав, и проч., продолжает: „Молю Бога, чтоб тебе дал силы и здоровье и унял ипохондрию. Как ты все сам делаешь, то и тебе покою нет; для чего не берешь к себе генерала, который бы имел мелкой детайль; скажи, кто тебе надобен: я пришлю; на то даются фельдмаршалу генералы полные, чтоб один из них занялся мелочию, а главнокомандующий тем не замучен был. Что не проронишь, в том я уверена: но во всяком случае не унывай и береги свои силы; Бог тебе поможет [114] и не оставит, а царь тебе друг и подкрепитель; и ведомо, как ты пишешь и по твоим словам, проклятое оборонительное состояние, и я его не люблю; старайся его скорее оборотить в наступательное, тогда тебе да и всем легче будет, и больных будет меньше и не все на одном месте будут. Написав ко мне семь страниц да и много иного, дивишься что ослабел! Когда увидишь, что отъехать тебе можно будет, то приезжай к нам; я очень рада буду тебя видеть всегда" 20.
Нельзя не сожалеть о том, что до нас дошли весьма лишь немногие письма Потемкина, относящиеся к этому времени. Мы только знаем, что объявление войны турками для него было делом неожиданным и он сознавал, с какими затруднениями ему предстояло бороться, так как ни войско, ни флот не были готовы к открытию действий. Еще в конце августа он писал: „Весьма нужно протянуть два года, а то война прервет построение флота" 21. He прошло после этого двух недель, как Потемкин, видя, что война неминуема, в письме к императрице выразил желание оставить свой пост главнокомандующего, приехать в Петербург, удалиться в частную жизнь, „скрыться". Екатерина. удивляясь такому малодушию князя, писала ему 25 сентября: „Теснит грудь мою ваше собственное состояние и ваши спазмы, чувствительность и горячность, которые производит усердие; понимаю весьма, что возбуждает в вас нетерпеливость; я сама весьма часто в таком положении, паче же. тогда, когда дела таковой важности как ныне; но ничего хуже не можешь делать как лишить меня и империю низложением твоих достоинств человека самонужного, способного, верного, да притом и лучшего друга; оставь унылую такую мысль; ободри свой дух; укрепи свой ум и душу против всех затруднений и будь уверен, что ты побелишь их с некоторым терпением; но это настоящая слабость. чтоб, как пишешь ко мне, снизложить свои достоинства и [115] скрыться, отчего? я не ведаю; не запрещаю тебе приехать сюда, есть ли ты увидишь, что твой приезд не расстроит тобою начатое, либо производимое, либо судишь, что побывание здесь нужнее, нежели тут, где ты теперь; приказание к фельдмаршалу Румянцеву для принятия команды, когда ты ему сдашь, посылаю к тебе; вручишь ему оное как возможно позже, есть ли последуешь моему мнению и совету; с моей же стороны, пребываю хотя с печальным духом, но со всегдашним моим дружеским доброжелательством». В приписке сказано: „Как отъедешь от своего нынешнего поста, кому поручишь Кавказский корпус? О сем фельдмаршал Румянцев и о тамошних делах сведения не имеет и едва может ли оными управлять, и что из этого выйдет, не ведаю; ты сам знаешь, какою трудною ныне показывается всякая мысль, к которой я никак не приуготовлена, но однако на такой для меня трудной шаг я решилась, понеже говоришь, что здоровье твое того требует; здоровье твое мне нужно; я тебе его желаю, равномерно и продолжения дел, славных для тебя и империи. Дан Боже, чтоб ты раздумал сдать команду фельдмаршалу Румянцеву; не понимаю, как одному командовать ужасной таковой громадою, разве в такое время, когда заверно будет безопасно от неприятельских нападений или предприятий" 22.
По-видимому, Екатерина, сильно озадаченная странным образом мыслей Потемкина и даже изъявляя готовность исполнить его просьбу об увольнении его от главной команды над Екатеринославскою армией, все-таки не теряла надежды, что он останется на своем посте. Она и после этого не переставала почти ежедневно отправлять письма к князю, повторяя свою просьбу, чтобы он писал почаще 23. Просьба об увольнении, впрочем, для всех других оставалась тайною, хотя при дворе ходили слухи [116] об унынии Потемкина. Гарновский писал 30 сентября о замечании Глебова: „Знаем, что князь болен; чудная болезнь: после горячки сделалась лихорадка. Знаем и то, что князь просится сюда; узнали графу Петру Александровичу (Румянцеву) цену. Двор (Екатерина) уважает его теперь более князя" 24.
Вскоре императрица получила новое неутешительное известие от Потемкина. Как видно из ее письма к императору Иосифу II 25, она надеялась на действия черноморского флота, и Потемкин, желая встречи с турками на море, приказал контр-адмиралу Войновичу собрать флот и „произвести дело". „Хотя бы всем погибнуть", — сказано в его ордере, — „но должно показать свою неустрашимость к нападению и истреблению неприятеля. Сие объявить всем офицерам вашим. Где завидите флот турецкий, атакуйте его во что бы ни стало, хотя бы всем пропасть" 26.
Вышло иначе. Эскадре было велено идти к Варне и запереть или истребить стоявшую там турецкую эскадру. На пути русские корабли были застигнуты страшной бурей, продолжавшеюся несколько дней. Они потерпели сильное повреждение. Это новое несчастие окончательно отняло дух у Потемкина. Любимое его создание, севастопольский флот, был разбит бурею; сын счастья пришел в совершенное отчаяние. „Матушка государыня", писал он 24 сентября, „я стал несчастлив; при всех мерах возможных, мною предприемлемых, все идет навыворот. Флот севастопольский разбит бурею; остаток его в Севастополе, все малые и ненадежные суда и лучше сказать не употребительные; корабли и большие фрегаты пропали. Бог бьет, а не турки. Я при моей болезни поражен до крайности; нет ни ума, ни духу. Я просил о поручении начальства другому. Верьте, что я себя чувствую (sic); не дайте чрез сие терпеть делам. Ей, я почти мертв, я все милости и имение, которое получил [117] от щедрот ваших, повергаю к стопам вашим и хочу в уединении и неизвестности кончить жизнь, которая, думаю, и не продлится. Теперь пишу к графу Петру Александровичу (Румянцеву), чтоб он вступил в начальство, но, не имея от вас повеления, не чаю, чтобы он принял, и так, Бог весть, что будет. Я все с себя слагаю и остаюсь простым человеком; но что я был вам предан, тому свидетель Бог». В отчаянии Потемкин ко всему этому еще прибавил свое соображение, что надобно вывести войска из Крыма 27. В другом. письме он снова говорит о потере флота, о своем отчаянии: „Правда, матушка, что рана сия глубоко вошла в мое сердце. Сколько я преодолевал препятствий и труда понес в построении флота, который бы через год предписывал законы Царюгороду! Преждевременное открытие войны принудило меня предприять атаковать раздельный флот турецкий с чем можно было; но Бог не благословил. Вы не можете представить, сколь сей печальный случай меня почти поразил до отчаяния" 28. Как видно, Потемкин был страшно расстроен и потрясен. Недаром считался он главным виновником войны; на нем лежала теперь вся ответственность; он не рассчитывал на успех, упал духом и серьезно помышлял о выходе в отставку. В публике ожидали осады Бендер и Очакова, экспедиции против Константинополя, а между тем, главнокомандующий, одержимый ипохондрией, думал даже об уступке Крымского полуострова туркам! После блистательного путешествия Екатерины, после того, как князь старался убедить всех в том. что его административная деятельность была в высшей степени успешна и полезна для края, что меры, принятые им на случай войны, были вполне целесообразны и достаточны, можно было удивляться, что он ограничивался лишь обороною границ, не предпринимал [118] ничего решительного и предавался бездействию в Елисаветграде.
К счастию для Потемкина в публике никто не знал о содержании переписки его с императрицею. Если Екатерина оставляла его на его посте, то объяснить это можно только личным ее расположением к нему, да отчасти недостатком «горячих голов», способных людей, на который так горько жаловалась она в беседах своих с Храповицким. Наконец, она могла думать, что Потемкин лишь временно упал духом. Поэтому она после получения печального известия о повреждении флота всячески старалась ободрить его. Она писала к нему 2-го октября: „Известия конечно не радостные; но однако ничто не пропало; сколько буря была вредна нам, авось либо столько же была вредна и неприятелю, ни уже что ветер дул лишь на нас; как ни ты, ни я сему не причиною, то о сем уже более и говорить не стану, а надеюсь от добрых твоих распоряжений, что стараться будут исправить корабли и ободрить людей, буде они унылы, чего однако я не примечаю; я сожалею всекрайне, что ты в таком крайнем состоянии, как ты пишешь; что хочешь сдать команду, сие мне всего более печально. В письмах твоих от 24-го ты упоминаешь о том, что вывести войска из полуострова; есть ли сие исполнишь, то родится вопрос, что же будет и куда девать флот севастопольский? У Глубокой, чаю, что пристань и прежде признана за неудобную. Я надеюсь, что сие от тебя письмо было в первом движении, когда мыслил, что весь флот пропал, и что мысль такую не исполнишь без необходимой крайности. Я думаю, что всего бы лучше было, естьлиб можно было сделать предприятие на Очаков, либо на Бендеры, чтоб оборону, тобою самим признанную за вредную, оборотить в наступление. Начать же войну эвакуациею такой провинции, которая доднесь не в опасности, кажется, спешить не для чего, равномерно сдать команду, сложить достоинство, чины и неведомо что; надеюсь, что удержишься, ибо не вижу к тому ни резонов, ни нужды, [119] а приписываю сие чрезмерной твоей чувствительности и горячему усердию, которые имели не такой успех, как ожидали; но в таких случаях всегда прошу ободриться и подумать, что добрый дух и неудачу поправить может; все сие пишу тебе как лучшему другу воспитаннику моему и ученику, который иногда и более еще имеет расположения, нежели я сама, но на сей случай я бодрее тебя, понеже ты болен, а я здорова... По твоему желанию и теша тебя, я послала к тебе желаемый тобою рескрипт о сдаче команды; но признаюсь, что сие распоряжение мне отнюдь не мило и не славно; никто на свете тебе не желает более добра как я, и для того тебе так говорю, как думаю. Естьли же уже сдал команду, то прошу приехать сюда скорее, чтоб я могла тебя иметь возле себя, и чтоб ты мог сам узнать, как я думаю и о сем сужу; здесь найдешь, что я как всегда к тебе с дружеским и искренним доброжелательством». В письме есть следующая приписка: „А вот как я о сем сужу: (по-французски) что ты нетерпелив, как пятилетнее дитя, между тем как дела, порученные тебе в сие время, требуют непоколебимого терпения. Прощай, мой друг. Ни время, ни отдаленность и никто на свете не переменят моего образа мыслей к тебе и об тебе". И еще другой постскриптум: „Пришло мне на ум еще по случаю того, что пишешь о выводе войск из полуострова, что чрез то туркам и татарам открылася бы паки дорога, так-то сказать в сердце империи; ибо на степи едва ли удобно концентрировать оборону; в прошедшие времена мы занимали Крым, чтоб укратить оборону; а теперь Крым в наших руках; как флот вычинится, то надеюсь, что сия идея совсем исчезнет, и что оно представлялось только тогда, когда ты думал, что флота нету; но естьли хочешь, я тебе дюженьку фрегатов велю построить на Дону; ведь и Севастопольский флот им же пользуется и ныне 29. Очевидно, императрица и в это время не переставала [120] высоко ценить способности Потемкина, питала к нему доверие и относилась дружески. Гарновский упоминает о намерении Екатерины отправить к князю именно в то время какие-то подарки; к этому же времени относится поднесение Екатерине мраморного бюста Потемкина, сделанного Кенигом 30. Из того же источника мы узнаем, что в среде высших сановников были слышны неблагоприятные отзывы об образе действий Потемкина. Так, напр., в совете говорили: „Мы знали, что князь погорячился, дав флоту повеление выступить в море в такое время, которое к выходу судов совсем неспособно". Доброжелатели Потемкина защищали его. Гарновский выставлял на вид, что в Петербурге нельзя составить себе точного понятия о соображениях начальствующего флотом. Граф Мусин-Пушкин. как замечает Гарновский, „стоя грудью" за Потемкина, сказал: „Дай Бог, чтобы князь завладел Очаковом, хотя с потерянием десяти тысяч людей". Гарновский передает также следующее замечание императрицы о Потемкине: „Честь моя и собственная княжая требует. чтоб он не удалялся в нынешнем году из армии, не сделав какого либо славного дела, — хотяб Очаков взяли. Бог знает, отчего он унывает и почти печальные письма пишет. Должно мне теперь весь свет удостоверить, что я, имея к князю неограниченную во всех делах доверенность, в выборе моем не ошиблась". В это время ходили слухи, что Екатерина намеревалась вызвать Потемкина в Петербург, а начальство над всею армией поручить Румянцеву; говорили. что князь Потемкин „держится одними интригами" 31.
В это время в Петербурге шла борьба между сторонниками Румянцева и приверженцами Потемкина. К последним принадлежал Мамонов. Однажды, за столом, когда императрица предложила пить за здоровье предводителей обеих армий, Мамонов сделал демонстрацию в пользу Потемкина, сказав: „Да здравствует предводитель Екатеринославской [121] армии!" При этом он заметил, что никто не может быть преданнее, как Потемкин. За то другие старались вредить князю. Так напр. Завадовский, узнав, что Потемкин, после разбития бурею черноморского флота, написал Румянцеву отчаянное письмо, сообщил об этом Екатерине. Передавая об этом Гарновскому, Мамонов заметил: „Напрасно князь пишет чувствительность свою изображающие письма к таким лицам, которые не только цены великости духа его не знают, но и злодействуют его светлости. Любя его светлость, как родного отца и благодетеля моего, желал бы я предостеречь его удержаться от такой вредной для него переписки, служащей забавою злодеям его". Далее, Мамонов, в интересе Потемкина, опасался его приезда в Петербург. „Вот будут тогда злодеи", — сказал он, — „иметь повод к разным толкам. Государыня, любя его и почитая честь его нераздельно с своею сопряженною, крайне сего боится; знаете ли, государыня уверяла меня, что князь, по получении позволения быть сюда, тотчас сюда будет, и хотела со мною об заклад биться, а я уверял, что князь, не устроив тамошних дел, не будет. Слава Богу, что сталося по моему. Как государыня этому рада! Да и зачем князь был бы, не сделав никакого славного дела". В заключение этого разговора Мамонов заметил: „Князю некого здесь опасаться. Доколе я буду, что теперь есть, никто противу князя ничего не посмеет; и вам честью клянусь в сем» 32.
Образ мыслей Мамонова главным образом объясняется расположением императрицы к Потемкину. Она же не переставала утешать князя. наставлять его, беседовать с ним о всех текущих делах. В ее письме от 9 октября сказано между прочим: „Твои бесчисленные заботы я понимаю, и весьма жалею, что ты ночи не спишь и в крайней слабости; потеря флота севастопольского не тебе одному нанесла удар; я сие несчастие с тобою делю. Что ты ничего [122] не упускал, о сем ни я и никто не сумневается". Затем императрица дает князю советы о сохранении здоровья. Далее сказано: „Радуюсь, что ты теперь покойнее, что ты стараться будешь о своем здоровье как о делах моих всякий раз, когда вспомнишь, что ты мне нужен и надобен... Естьлиб Очаков был в наших руках, то бы и Кинбурн был приведен в безопасность; я невозможного не требую, но лишь пишу, что думаю. Прошу прочесть терпеливо; от моего письма ничто не портится, ни ломается, лишь перо тупится и то не беда. Будь здоров, а не болен, вот чего я желаю; будешь здоров и сюда приедешь; тогда переговорим о чем нужно будет. Я свое беспокойство мало считаю и в счет не ставлю, авось либо Бог силу даст снести; один способ есть уменьшить мое беспокойство: чаще пиши и уведоми меня о состоянии дел" и проч. 33.
Удачное действие Суворова под Кинбурном ободрило Потемкина. 1-го октября отражено было нападение турок на эту крепость. Успех этот произвел хорошее нравственное влияние не только на войско, но и на главнокомандующего. В письме от 5 октября Потемкин благодарил Суворова 34, но все еще не переходил к наступательным действиям и просил императрицу дозволить ему употребить, в случае надобности, один корпус Украинской армии 35.
Узнав об этом, Екатерина опять-таки выразила желание, чтобы были приняты меры к занятию Очакова. Входя во все подробности военных действий, императрица не переставала просить князя беречь свое здоровье и не слишком тревожиться в случае каких либо неудач. Так напр. она, узнав, что один из русских кораблей, поврежденный бурею, попал в руки турок, писала: „Что делать, быть так; прошу тебя только сего отнюдь не брать с лишнею [123] чувствительностью" 36. Подробные и частые письма Екатерины к Потемкину в это время доказывают, что она действительно нуждалась в его советах и высоко ценила его мнение относительно всех политических вопросов. Все это, однако, не мешало ей удивляться медленности военных действий на юге и сожалеть об ипохондрии князя. В начале ноября Мамонов сказал Гарновскому: „Я рад, что князь стал повеселее; если б он знал сколько стоило мне это труда" 37.
Потемкин действительно немного оправился духом. По крайней мере он в ноябре месяце из Елисаветграда приехал в Херсон для осмотра галерного флота, сооружение которого было предметом его забот во все это время. При этом случае он осмотрел Лиман и довольно близко подошел к Очаковской крепости, так что шлюпка его находилась в опасности. До нее долетали турецкие пули. Разговаривая с флотскими офицерами о Кинбурнском деле, он заметил: „Турки наверное в будущую кампанию придут в Лиман для отмщения вам за вашу отважность и за причиненные беспокойства; но я надеюсь на всех вас, что покажете им, какова Херсонская гребная флотилия" 38.
Екатерине князь в письме от 1-го ноября объяснял подробно, почему не так скоро, как она ожидала, можно было приступить к осаде Очакова. „Кому больше на сердце Очаков, как мне"? — говорится в этом письме. — „Несказанные заботы от сей стороны на меня все обращаются. He стало бы за доброй волею моей, если б я видел возможности. Схватить его никак нельзя, а формальная осада по позднему времени быть не может, — и к ней столь много приготовлений!... — Если бы следовало мне только жертвовать собою, то будьте уверены, что я не замешкаюсь минуты; но сохранение людей столь драгоценных обязывает иттить верными шагами" 39. [124]
Преждевременное начатие войны и соединенные с ним невыгоды внушали и Потемкину, и Екатерине желание как бы поскорее освободиться от войны 40. За письмо от 1-го ноября императрица хвалила князя. „Спасибо тебе. что ты откровенно и прямо дружески ко мне пишешь и, при всех хлопотах по месту и должности, однако не оставляешь меня подробно уведомить; я сие принимаю с отличным сердечным чувством и тобою чрезвычайно довольна, и ты развернул свету в нынешнее время такое обширное и искусственное знание и поведение, которое моему выбору и тебе делает честь, и я тебя люблю вдвое более еще. Вижу, что Очаков тебе делает заботу; я тут же, отдавая тебе полную волю, лишь Бога прошу, чтоб благословил твои добрые предприятия... Что хлопоты тебя не допустят побывать здесь хотя на короткое время, о сем весьма жалею: я б к тебе бы поскакала, естьли сие можно было делать без прибавления хлопот. Что твое здоровье поправляется, сие служит мне к великому утешению, понеже люблю тебя весьма и тобою очень, очень довольна... Прощай, мой друг. Бог с тобою, и никогда чтоб тебе на ум не приходило, чтобы ты мною мог быть позабыт. Александр Матвеевич (Мамонов) тебя как душу любит». В другом письме сказано: „Будь здоров, бодр, весел и благонадежен на лучшего твоего друга, то есть на меня, и напиши мне, что признаешь меня таким» 41.
Как видно, императрица считала нужным нравственно поддерживать Потемкина. Хотя она не была довольна медленностью хода дел, она не подвергала строгой критике образ действий главнокомандующего. Только однажды Екатерина выразилась более энергично, но все-таки осторожно, порицая нерешимость князя. и вялость военных операций. В ее письме от 23-го ноября сказано: „Из многих ваших писем мне бы казаться могло, что вы колеблетесь [125] в выполнении вами же начерченного и уже начатого плана в рассуждении турок и относительно до того; но я сих мыслей себе никак не дозволяю и выбиваю из головы, понеже не могу себе вообразить, чтоб в мыслях ваших находилась подобная колебленность, ибо нет ни славы, ни чести, ни барыша, предприяв какое дело и горячо оное поведя, потом не доделав, самовольно исковеркать, паки начать иное. Оборону границ вы вели с совершенным успехом; даст Бог здоровья, мой друг, поведешь с успехом и наступательные действия" 42.
Из последнего замечания можно заключить, что императрица неудачный ход дел на юге приписывала главным образом ипохондрии князя. К тому же последний в это время оставлял Екатерину иногда по целым неделям без всяких прямых известий, чем она была крайне недовольна. В декабре Гарновский писал Попову: „Государыня находится в великой задумчивости и часто со слезами пеняет на светлейшего князя". Он же пишет, что Екатерина сказала: „Если б князь знал, каково у меня на сердце, то бы он не мучил меня долговременным молчанием» 43. В записке Екатерины к Безбородке, относящейся к этому времени, сказано: „Пошлите нарочного по дороге к Кременчугу, который бы наведывался на каждой почте, не пропал ли или не занемог ли какой курьер от князя" 44. К самому Потемкину она писала 30 декабря: „Я тобою, мой друг, во всем была бы чрезвычайно довольна, естьли-б ты мог себя принудить чаще ко мне писать и непременно отправить еженедельно курьера; сей бы успокоил не токмо кой дух, сберег бы мое здоровье от излишних беспокойств и отвратил бы тысячу не одну неудобств; в сей час ровно месяц как от вас не имею ни строки; из каждой губернии, окроме имя мое носящей, получаю известия двойжды в месяц, а от вас и из армии ни строки, [126] хотя сей пункт есть тот, на который вся мысль и хотение устремлены; это значит заставить меня умирать тысячью смертей, а не одной смертью; вы ничем живее не можете мне казать привязанности и благодарности, как писать ко мне чаще; а писать из месяца в месяц, как ныне, сие есть самый суровый поступок, от которого я страдаю ежечасно и который может иметь самые злые, неожидаемые и нежелаемые от вас следствия" 45.
Недоброжелатели князя радовались такому неудовольствию Екатерины. Так напр. Алексей Орлов резко порицал Потемкина при этом случае 46. Безбородко жаловался графу С. Р. Воронцову: „По месяцу почти курьеров не имеем» 47. В городе говорили, что императрица отправила князя Репнина на смену Потемкина. Граф А. P. Воронцов говорил: „На месте Румянцева я бы просил государыню, чтобы не только армию, но и князя поручила мне в команду, а иначе от нее бы отказался... Как можно требовать, чтобы все повиновалось князю... Все только то хорошо, что делает князь... Что мы — чучелы, что ли?" Павел был недоволен Потемкиным, приписывая ему нежелание императрицы отпустить его в армию. Вяземский жаловался на Потемкина, требовавшего более и более денег; другие говорили, что он „морит солдат" 48. Таким образом, князь к концу года находился в крайне неловком, даже в опасном положении.


 


Примечания

 

1 См. появившуюся немного позже брошюру Вольнея (Volney), ,,Considerаtions sur lа guerre аctuelle", стр. 13.
2 См. письмо Сожи (Sаugу) к C. P. Воронцову из Швальбаха от 29 июля 1686 г. в „Архиве князя Воронцова", XXVII. 189.
3 См. мою статью „Разрыв между Россией и Турцией в 1787 году", в „Журн. Мин. Нар. Пр.", CLXVIII, отд. 2, 138.
4 „Сб. И. Общ.", XLVII, 191-192.
5 Segur, „Memoires", III. 93.
6 Segur, III. 106.
7 Segur, III. 223.
8 Arneth, „Joseph II u. Kаthаrinа". Приложение.
9 Blum, „Ein russ. Stааtsmаnn", II. 482.
10 Herrmann, „Gesch. d. russ. Stааts", VI. 155, 156. Также многие данные в соч. Гельбига о Потемкине, „Minerva", 1798, I. 546, II. 488, 493, и пр.
11 Segur, III. 456.
12 Hermiаnn, VI. 164. Донесение Гельбига.
13 „Чтения Моск. Общ.", 1860. 78-80.
14 „Сб. Ист. Общ.", XXVII. 421.
15 Дневы. Храп. 1 и 2 сент. 1787.
16 Зап. Гарновского — „Р. Стар.", XV. 247.
17 „Р. Стар." ХV. 244, 245, 249, 259. 
18
„Сб. Ист. Общ.", XXVII. 423.
19 „Р. Старина", XV. 214.
20 „Сборник Ист. Общ.", XXVII. 426-428.
21 „Русская Старина", XVI. 442.
22 „Сб. Ист. Общ.", 42S-430.
23 См, напр., краткое письмо от 30 сентября в „Сб. Истор. Общ.", XXVII. 432.
24 „Русская Старина", XV. 255-256.
25 Аrnеth, „Joseph II und Kаthаrinа", 301.
26 „Жизнь Ушакова", соч. Скаловского, I. 53.
27 Соловьев, „Падение Польшии", 176. Нельзя не сожалеть, что письмо Потемкина сообщено не целиком, а в излечении.
28 Соловьев, „Падение Польши", 177.
29 „Сб. Ист. Общ.". XXVII. 433 и 434.
30 „Р. Стар.", ХУ. 256 и 257.
31 „Р. Стар.", XV. 263 и 234.
32 Гарновский в „Р. Стар.", XV. 474, 477-478.
33 „Сб. Ист. Общ.", XXVII. 436-437.
34 Smitt, „Suworow", I. 293.
35 „Зап. Энгельгардта", 69.
36 „Сб. И. Общ.", XXVII. 441.
37 „Р. Стар.", XV. 480.
38 Самойлов в „Р. Архиве", 1867. 1242, 1566-1567.
39 Соловьев, „Падение Польши", 178.
40 См. ее письмо к Потемкину от 4 ноября 1787 г. в „Сб. И. О. ", ХХVII. 445 и след.
41 „Сб. Ист. Общ.", XXVII. 451-452.
42 „Сб. Ист. Общ.", XXVII. 454.
43 „Р. Старина", XV. 494, 496, 497.
44 „Сб. И. О.", XXVII. 461.
45 „Сб. И. О.", ХХIII. 459.
46 „Р. Старина", XV. 693.
47 „Сб. И. О.", ХХVI. 404.
48 „Русская Старина", XV. 478, 483, 487. Храповицкого дневник, 6 октября 1787 г.


Назад

Вперед!
В начало раздела




© 2003-2024 Адъютант! При использовании представленных здесь материалов ссылка на источник обязательна.

Яндекс.Метрика Рейтинг@Mail.ru