Потемкин

VII.
Очаков.

[127] Уже в ноябре 1787 года императрица с нетерпением ожидала взятия Очакова, но эта крепость была занята лишь в декабре 1788 года. Такую медленность военных действий приписывали неуменью Потемкина взяться за дело. Румянцев в 1788 году с успехом поражал турок за Прутом, между тем как армия Потемкина вяло передвигалась в направлении к Очакову. Война началась в августе 1787 г. До зимы Потемкин мог бы сделать многое, если бы приготовления к походу были своевременно и как должно сделаны. Бездействие войск дало туркам возможность сильнее укрепиться в Очакове, усилить гарнизон, улучшить флот. К сожалению, у Потемкина. как главнокомандующего, не было определенного плана действий, да к тому еще он в это время часто хворал. Сильное же повреждение флота окончательно подорвало его энергию. Избалованный счастием, привыкший к постоянному исполнению своих малейших желаний, он приходил в отчаяние от того, что военные действия затягивались, тогда как он рассчитывал кончить все одним ударом ¹.
Императрица, в свою очередь, не переставала утешать Потемкина, изъявлять ему полное доверие. Она писала ему 11 января: «Что твои заботы велики, о том нимало не сумневаюсь, но тебя, мой свет, станет на большие и малые [128] заботы; я дух и душевные силы моего ученика знаю, и ведаю, что его на все достанет; однако будь уверен, что я тебя весьма благодарю за твои многочисленные труды и попечения: я знаю, что они истекают из горячей любви и усердия ко мне и к общему делу... Будь уверен, что хотя заочно, но мысленно всегда с тобою и вхожу во все твои беспокойства по чистосердечной моей к тебе дружбе и то весьма понимаю, что будущие успехи много зависят от нынешних приготовлений и попечений... Я молю Бога, чтоб укрепил твои силы душевные и телесные... я тебя люблю и полную справедливость отдаю твоей службе» ². В письме от 26 января говорится, между прочим: «Пришло мне на ум, что ты мои шубки любишь, а которые есть, я чаю, уже стары, и для того вздумала снабдить тебя новою; носи ее на здоровье» ³. В других письмах, относящихся к этому времени, находим, между прочим, следующие выражения: «Слушай, папа, я тебя очень люблю»... «Радуюсь, что шубка моя тебе понравилась; китайских два шлафрока посылаю; я не сомневаюсь, что везде увижу твою ко мне любовь, верность и усердие; я сама, ваша светлость, вас очень, очень и очень люблю. В письме, писанном в марте, говорится: «Я без тебя, как без рук, и сама затруднения нахожу тут, где с тобою не нахаживала: все опасаюсь, чтоб чего не проронили». И дальше: «Добрым твоим распоряжением надеюсь, что все ко времени поспеет; жалею лишь о том, что ты из сил выбился». Сообщая в апреле о слухе, будто бы Турция желает заключения мира, императрица писала: «Я сего от сердца желаю, дабы ты сюда возвратился, и я не была бы без рук, как ныне. Как возьмешь с Божиею помощью Очаков, тем и кончится» ⁴. Иногда и Потемкину приходилось утешать императрицу, которая жаловалась на большое число больных, на хлопоты и заботы по случаю войны. «В сем случае, что вам делать?» [129] — писал князь однажды: — «терпеть и неизменно надеяться на Бога. Христос вам поможет. Он пошлет конец напастям. Пройдите вашу жизнь: увидите, сколько неожиданных от Него благ по несчастии вам приходило. Были обстоятельства, где способные казались пресечены пути, — вдруг выходила удача» ⁵.
Иногда Екатерина с нетерпением ожидала писем от Потемкина. «У меня княжие письма не лежат без ответов; лишь бы князь был в переписке столько аккуратен, сколько я, и не заставлял бы меня ожидать своих курьеров» ⁶, — писала императрица в январе. Вообще же она была очень довольна князем. Мамонов также говорил о своей готовности во всех отношениях отстаивать интересы Потемкина и заботиться о доставлении ему достаточных сумм денег ⁷. Гарновский писал Попову, что друзья Потемкина действовали в его пользу, замечая при этом: «На князя говорили, что денег много потрачено по пустому; теперь государыня сама видела Херсон и разные в тех местах заведения, то может ли кто ее после сего уверить, что деньги истрачены даром?» Далее Гарновский писал: «Очаковым занимается площадь, публика, совет и двор. Двор (т.е. Екатерина) имеет к его светлости доверенность, но прочие три части разглагольствуют о сем сходственно с их познаниями, не посоветуясь однако же никогда с пятью чувствами, им дарованными. Некто из совета, производя безрассудные ропоты на упущения и входя в споры, давно бы уже в семь дней завладел Очаковым, если б Бог всех зверей наделил рогами». Зато Мамонов не терпел, чтобы в его присутствии что либо говорили против князя. Великий же князь Павел Петрович обнаруживал явную холодность в обращении со всеми теми лицами, которые могли считаться приверженцами Потемкина, и князь Вяземский [130] жаловался на громадность сумм, требуемых Потемкиным для продолжения военных действий ⁸.
Екатерина во все время оставалась верною своим взглядам на необычайные способности Потемкина. Разговаривая в апреле 1788 года с Храповицким о «горячих головах», она заметила между прочим ⁹, что «теперь один князь Потемкин-Таврический» (т.е. из «горячих голов»). Искренно заботясь о здоровье князя, императрица была очень довольна начальником канцелярии князя, Поповым, который советовал ей в письмах к князю «попенять на крайнее о своем здоровье нерадение» его ¹⁰.
Недоброжелатели Потемкина в мае распускали слух и говорили Екатерине, что в екатеринославской армии больных и умирающих много оттого, что людей вместо хлеба, будто бы за неимением его, кормят кутьею; Гарновский жаловался особенно на графов Воронцова и Завадовского, старавшихся вредить Потемкину ¹¹. Недаром князь писал Екатерине 5 мая: «Дела много; не до того, чтобы заниматься о злодействах, на меня устремленных, а скажу только, что, матушка государыня, полагаю всю и во всем пространстве надежду на вас и из-за сей презираю злость». Прочитав Храповицкому это письмо, императрица сказала: «Конечно, князь может надеяться; оставлен не будет; он не знает другого государя; я сделала его из сержантов фельдмаршалом; не такие злодеи его ныне, каковы были князь Гр. Орлов и граф Н.И. Панин. Князь Орлов всегда говорил, что Потемкин умен, как чорт» ¹².
Спустя несколько дней, однако, Потемкин озадачил императрицу повторением предложения покинуть Крым. В его письме от 10 мая сказано: «Дай Боже помощь; но при том помяну мою прежнюю мысль, что, не имея тамо крепостей [131] надежных, ни флоту еще сильного, гораздо бы лучше было его оставить и, дав войти неприятелю, его выгнать. Войска же тамошние, находящиеся за Перекопом, могли по обстоятельствам действовать и умножить наше пититное ¹³ число, а теперь они, кроме обороны, по которой привязаны к Севастополю, в Тавриде, как в кошеле, лежать должны». В этом же письме Потемкин писал далее: «Матушка, всемилостивейшая государыня! Я и пойду и буду действовать со всею ревностью, несмотря на новость моей пехоты, которая почти вся из рекрут; я везде собою показывать стану пример, с охотою принесу на жертву жизнь мою вам, моей матери, государству и, можно сказать, христианству, надеясь несомненно, что Бог мне поможет. Я везде сделал всевозможные распоряжения противу неприятельских покушений, но как успехи военные перемене подвержены, то если бы, за всеми моими стараниями, где либо неприятель получил выигрыш, — не причтите, милостивейшая государыня, мне в вину. Бог видит, сколько я распален желанием принести вам славу» ¹⁴.
Императрица была тронута этим изъявлением готовности умереть за нее, за Россию и «за христианство». Сообщая Храповицкому о содержании письма Потемкина, оно сказала: «Сам с рекрутами идет доказать свое усердие и умереть христианином; в войне обстоятельства переменны: может быть, и турки некоторые удачи получат. He хочу, чтоб он жертвовал собою» ¹⁵.
Зато императрица не понимала, каким образом Потемкин мог думать об оставлении Крыма, между тем как соображения князя могут быть объяснены его самолюбием. Крымские войска он хотел присоединить к своей армии, чтобы обеспечить ей легчайший успех ¹⁶. Екатерина же была крайне недовольна предложением князя и писала ему: «На [132] оставление Крыма, воля твоя, согласиться не могу; об нем идет война, и естьли сие гнездо оставить, тогда и Севастополь и все труды и заведения пропадут, и паки восстановятся набеги татарские на внутренние провинции; и кавказский корпус от тебя отрезан будет, и мы в завоевании Тавриды паки упражнены будем, и не будем знать, куда девать военные суда, кои ни во Днепре, ни в Азовском море не будут иметь убежища; ради Бога не пущайся на сии мысли, кои мне понять трудно, и мне кажутся неудобными, понеже лишают нас многих приобретенных миром и войною выгоды и пользы. Когда кто сидит на коне, тогда сойдет ли с оного, чтоб держаться за хвост. Впрочем, будь благонадежен, что мыслей и действий твоих, основанных на усердии, ревности и любви ко мне и к государству, каков бы успех ни был, тебе всеконечно в вину не причту». «Кому известно столько, как мне самой», — говорила Екатерина в конце своего письма, «с открытия войны сколько ты трудов имел: флот чинил и строил, формировал снова пехоту и конницу, собрал в голодное время магазейны, снабдил артиллерию волами и лошадьми, охранял границу так, что во всю зиму ни кота не пропускал», и проч. ¹⁷.
Совсем иначе, т.е. гораздо менее выгодно отзывались об образе действий Потемкина люди, хорошо знакомые с положением дел. К числу их принадлежал принц де Линь, находившийся в лагере Потемкина в качестве военно-дипломатического агента Австрии. Некоторые из его писем к Иосифу II и Сегюру весьма интересны. «Я. желал представить вам отчет», — писал он императору, «о ваших неприятелях и друзьях: первые, однако, слишком далеко отсюда, последние же слишком самолюбивы. Какая разница между русскою армией в нынешнем и тою же армией в прошлом году. Какую ревность вы видели здесь... Наконец, я сюда приехал. Боже, что за погода, что за дороги, что за зима, что за главная квартира в Елисаветграде!.. Я думал, что князь [133] Потемкин будет рад моему приезду. Я, бросился обнимать его и спрашиваю: ««Что же Очаков?»« Он отвечает мне: ««Бог мой, в Очакове 10,000 человек гарнизону, а у меня во всей армии столько не будет. У нас во всем недостаток. Я самый несчастный человек, если Бог мне не поможет»«. — ««Как же»«, — перебиваю я его, — ««мне говорили, что у вас начинается осада?»« А Потемкин в ответ: ««Напротив, дай Боже, чтобы татары не напали на нас здесь и не предали все огню и мечу. Бог меня спас... я считаю чудом, что мог еще отстоять столь обширные границы»«. ««Где же татары?»« — спрашиваю я. ««Везде»«, — отвечает князь, — ««а затем еще стоит сераскир со множеством турок у Аккермана; 12,000 турок под Бендерами сторожат берег Днестра и 6,000 в Хотине»«. Во всем этом не было ни одного слова правды. Но мог ли я думать, что Потемкин захочет обманывать тех, в помощи кого он нуждался. ««Вот»«, — сказал я ему, — ««письмо императора, в котором изложен план войны... Его величество поручил мне спросить вас, что вы предполагаете делать?»« Князь возразил, что на другой же день письменно сообщит мне свои соображения. Жду день, два, три дня, неделю, две недели; наконец мне доставлен план кампании, заключающий в себе следующее: ««С помощию Божиею я атакую все, что встречу между Бугом и Днестром»« ¹⁸.
Таков был Потемкин в это время. Он опасался набега татар, что казалось в высшей степени забавным принцу де Линю. Два раза последний в насмешливом тоне писал к Сегюру об этих татарах.
Как видно, ипохондрия князя мешала ему заняться составлением подробного плана кампании. В общих чертах союзники договаривались, что Австрия попытается взять Белград, а русское войско займется осадой Очакова; но в частностях ничего не было определено. Потемкин не дорожил временем. Французский инженер Лафит, особенно [134] деятельно трудившийся над укреплением Очакова, писал к графу Сегюру, что крепость эта не устояла бы против быстрого и решительного нападения. Нельзя поэтому удивляться тому, что Сегюр находил образ действий князя, постоянно обвинявшего австрийцев в бездействии, непростительным ¹⁹. В продолжение нескольких месяцев Потемкин занимался сборами войска и изготовлением снарядов, необходимых для осады Очакова. А между тем условия успеха становились менее и менее благоприятными. Из перлюстрации письма от принца Нассау-Зиген к Сегюру из Варшавы императрица узнала, что по плану принца можно было взять Очаков в апреле, что Суворов был согласен с этим и гарнизон тогда не превосходил 4,000 солдат ²⁰. Однако, при недостатке во всем необходимом в армии, Потемкин не мог предпринять ничего решительного. В «Записках Державина» сказано: «В 1788 году в армии князя Потемкина был крепкий недостаток в хлебе. Он велел в марте месяце купить в разных губерниях; но так как в том году родился хлеб худо, то и не мог он удовлетворить требованию». Принц де Линь писал в апреле из лагеря Потемкина императору Иосифу: «Если бы у нас были съестные припасы, мы отправились бы в поход; если бы мы имели понтоны, то имели бы возможность переходить чрез реки; если бы были у нас бомбы и ядра, мы приступили бы к осаде крепостей, — но именно забыли запастись всем этим (on n'а oublie que celа), и теперь князь велел привезти эти вещи по почте. Транспорты и покупки аммуниции стоят мильоны рублей... Мы здесь ровно ничего не делаем. На днях я упрекнул князя в бездействии»... «На днях», — говорил де Линь в другом письме, — «я сказал князю, что призову 6,000 кроатов для взятия Очакова, с которым так церемонится здешняя армия... Императрица в крайнем удивлении, что я не пишу к ней; но я люблю быть откровенным; мне неприятно писать о [135] князе, что он мог бы сделать гораздо более, нежели делает».
Heсмотря на все это личность Потемкина сильно нравилась принцу де Линю. Хотя он часто смеялся над изнеженностью и причудами князя, он иногда и хвалил его. Так напр. в мае, говоря о поездке князя в Херсон для осмотра галерной флотилии, он ставил ему в большую заслугу, что он так скоро создал эту флотилию. И после кончины Потемкина он в восторженном тоне говорил о необычайных способностях князя. Зато весною 1788 г. он часто выходил из терпения, имея дело с князем. «Я здесь», — писал он из Елисаветграда, — «состою нянькой. Мой ребенок велик, силен и упрям. Вчера он мне сказал: ««Неужели вы воображаете, что приехали сюда для того, чтобы водить меня за нос? «« ««Неужели»«, — возразил я ему, — ««вы думаете, что я вообще приехал бы сюда, если бы не имел этого намерения? Любезный князь, вы ленивы и неопытны; потому для вас это самое лучшее. Зачем не хотите вы вверить себя человеку, влюбившемуся в вашу славу и только мечтающему о могуществе двух империй? Вам недостает весьма земного для того, чтобы быть совершенством, но гений ваш бессилен, если он не будет поддерживаем доверием и дружбою»«. Князь заметил: ««Дайте перейти вашему императору чрез Саву — и я двинусь за Буг»«. « «Значит»«, — возразил я, — ««вы считаетесь комплиментами, как щеголи у дверей салона. Mot государь уступает вам первый шаг: против него действует турецкая армия. Пред вами же нет никакой армии»«. ««Думаете ли Вы»«, — спросил он наконец, — «« что император пожалует нас знаком ордена Марии Терезии и примет знаки Георгиевского креста для раздачи отличившимся в обеих армиях?»« Тут я увидел, куда метил князь. Он имеет страсть к знакам отличия. У него их только двенадцать; я же уверил его, что взятие Очакова непременно доставит ему наш орден высшей степени (notre grаnde croix), а если бы содействовал он [136] взятию нашими войсками Белграда, то приобрел бы даже право на орден св. Стефана. Прошу ваше величество подтвердить мое обещание; и если бы можно было уговорить его величество, католического короля, дать ему орден Золотого Руна, то мы могли бы совершенно рассчитывать на князя» ²¹.
Потемкин оставался в Елисаветграде до мая месяца. Тогда только решился он отправиться на юг для начатия военных действий. Специалисты впоследствии обвиняли его в том, что он сделал большую ошибку. «Чтобы парализировать стратегическое значение Очакова», — пишет полковник генерального штаба Петров, — «достаточно было бы наблюдать его отдельным отрядом, а с главными силами армии следовало идти к Дунаю и скорее соединиться с австрийцами для общего наступления к Балканам» ²².
Особенно важными делами оказались действия на море около Очакова. Недаром в России надеялись на флот, постройка и снаряжение которого были по преимуществу предметом забот князя Потемкина. Флот этот в Севастополе чрезвычайно понравился Екатерине, отчасти даже Иосифу и внушал сильные опасения Сегюру. Роль его могла быть чрезвычайно важною. При помощи этого флота можно было отрезать Очаков от Турции, воспрепятствовать подвозу свежих войск и припасов в осажденную крепость. Вот почему князь употребил громадные средства на постройку кораблей и предался сильному отчаянию, когда осенью 1787 года корабли эти серьезно пострадали от бури. Весною 1788 года он предписал флоту подойти к Очакову и стараться не допускать туда турецкого флота ²³. Приготовлением ко всему этому Потемкин объяснял свое бездействие по отношению к сухопутному войску. В негодовании писал он императрице 19 мая: «Я слышу, будто император вам и, через [137] посла, вице-канцлеру жаловался на несодействие армии. С какой стати меня они тут припутывают? Войска. мне вверенные, большею частию хранить должны границы; наступательное же у меня на один пункт, то есть на Очаков, для чего я должен путем собраться и взять все меры, чтобы не плакаться... По нечаянной войне мне было нужно сделать в четыре месяца то, что бы должно было в два года произвести. Пускай другой мог бы возыметь кураж чинить совсем разбитый погодою флот, настроить гребных судов, могущих ходить в море, такое множество и сформировать совсем вновь шестнадцать батальонов пехоты, до десяти тысяч совсем новой конницы, составить большой магазин подвижной, снабдить артиллерию ужасным числом волов, изворачиваться в пропитании — и все это в четыре месяца на степях, без достаточных квартир, а паче на кинбурнской стороне, где слишком на десять тысяч людей в три недели было должно построить жилища». Далее князь писал: «Матушка, всемилостивейшая государыня, вы видите, с какою охотою я поеду». В другом письме говорится: «Я. бы был уже сам за Бугом, но нужно дождаться из Херсона уведомлений» ²⁴.
Ожидая столкновений между русским и турецким флотами в Очаковском лимане, Потемкин опасался неудачи. «Не те турки», — писал он, — «и чорт их научил. Флотилия их на лимане сильна и тяготит меня много». Он жаловался также и на австрийцев: «Император ничего не делает». В тот же день он доносил о морском сражении (7 июня), в котором русский флот одержал верх. К его рассказу прибавлено: «Если бы брандеры наши из Херсона поспели, то бы, конечно, дело было решительное». На каждом шагу являлись препятствия, затруднения. В первых числах июня, именно в то время, когда князь решился двинуться из Елисаветграда, , он захворал; 15 июня он писал: «Я уже о сию пору был бы под Очаковым, но дожди сильные и необычайные отняли у меня способ переправиться [138] в том месте, где была удобность... Хлопотам не было конца». Сообщив в восторге о второй и более важной победе над турецким флотом, Потемкин писал: «Вот, матушка, сколько было заботы, чтобы в два месяца построить то, чем теперь бьем неприятеля», и проч. ²⁵.
На самого Потемкина известие о морской победе 17 июня подействовало чрезвычайно сильно. В самых восторженных выражениях он говорил об этом событии с принцем де Линь и видел в нем Божий промысел, особое, оказанное ему Провидением, покровительство.
Екатерина все время была очень довольна Потемкиным. В мае, по получении подробных известий от князя, она сказала: «Если бы и вся Россия вместе с фельдмаршалом (Румянцевым) противу князя восстали, я с ним» ²⁶. В конце июня Гарновский писал Попову: «Двор (т. е. Екатерина), толико важных успехов на воде не ожидавший, ныне восхищением оных упоенный — вне себя», и проч. ²⁷. Опасность, грозившая в это время России со стороны Швеции, заставляла Екатерину сожалеть об отсутствии Потемкина. Переписываясь с ним о всех подробностях разрыва с Густавом III, она, обсуждая вопрос, отправить ли Грейга с флотом в Средиземное море или нет, заметила: «Есть ли б ты был здесь, я б решилась в пять минут что делать, переговоря с тобою» ²⁸. Но императрица по-прежнему продолжала желать, чтобы Потемкин занялся главною задачею — осадою Очакова. «Дай Боже услышать скорее о взятии Очакова», — писала она князю 18 июня, т.е. за полгода до занятия этой крепости. По получении известия о первом морском сражении она писала Потемкину о раздаче разным лицам наград: «А тебе скажу, что ты — друг мой любезный и что я тебя много, много и очень много люблю и качества твои чту и надеюсь от тебя видеть величайшие услуги. Будь [139] лишь здоров и благополучен». В письме после второй победы сказано: «Тебя, моего друга, благодарю за твои труды и попечение... даруй тебе Боже Очаков взять без потери всякой». На просьбу Потемкина отправить к нему две тысячи хороших матросов ²⁹, императрица ответила: «О том теперь и думать нельзя, чтоб единого матроса тронуть; нельзя ли тебе пленных греков употребить? а как здесь пооглядимся, тогда, что можно будет, того пришлем». 3 июля, после сообщения разных подробностей о войне с Швецией, императрица спрашивала: «Что делает Очаковская осада?» В письме от 13 июля, в котором сообщалось князю о наградах за вторую битву в Лимане, между прочим говорится: «К тебе же, моему другу, как строителю флота, приказала, сделав, послать большое золотое блюдо с надписью и на нем шпагу богатую с лаврами и надписью'' ³⁰.
Эти подарки, стоившие более 30,000 рублей, были отправлены в конце августа.
Кроме того Потемкину было дозволено иметь штат «генерал-фельдмаршальский от флота Черноморского» ³¹.
Узнав, что Потемкин во время рекогносцировок подвергал свою жизнь опасности, Екатерина писала ему: «Теперь прошу тебя унимать свой храбрый дух и впредь не стать на батарею, где тебя и всех с тобою находящихся могли убить одною картечью; к чему бы это? разве еще у меня хлопот мало? уморя себя, уморишь и меня. Сделая милость, вперед удержись от подобной потехи». Но и в этом письме, от 14 июля, сказано: «Дай Боже тебе успех на Очаков» ³². Возвращаясь и в следующих письмах к мысли об Очакове, императрица постоянно повторяла желание, чтобы занятие крепости не стоило слишком больших жертв людьми. Это обстоятельство достойно внимания потому, что медленность действий князя под Очаковым, — как увидим [140] ниже, — объясняется, между прочим, заботами его как можно более сократить размеры кровопролития. «Помоги тебе сам Творец во взятии Очакова», сказано в письме Екатерины от 28 июля, — «паче всего старайся сберечь людей; лучше иметь терпение поболее» ³³.
В письме Екатерины от 19 июля, между прочим, сказано: «К нам грянул, как снег на голову. граф А. Г. Орлов. Бог весть ради чего трудился» ³⁴. Из «Записок» Гарновского видно, что побудило Орлова приехать в столицу. Он, как и прежде, в беседах с императрицею «представлял государственное правление в черном виде». Гарновский, сообщая об этом, намекает на то, что тут была речь о князе Потемкине. «Злодеи его светлости», — сказано в письме Гарновского, — «пользуясь настоящим положением происшествий, двор иногда тревожащих, делают все то, что только могут, к достижению адских намерений своих, но тщетно. И когда я писал к вам, что желательно, чтобы его светлость вскоре нас посетить соблаговолил, то это не для того, чтоб была какая-нибудь опасность, собственно до особы его светлости касающаяся, но дабы не дать вкорениться во дворе посеянным во оном мыслям, что мы можем без его светлости обойтиться» ³⁵.
До чего доходили интриги при дворе, видно из следующего подробного рассказа Гарновского: «30 июля приступал граф Чесменский к государыне с полными доказательствами о беспорядках, а особливо сей раз критиковал более прочих часть воинскую и доносил, между прочим, что солдаты наши ни ходить, ни стрелять не умеют, ружья имеют негодные и вообще войска наши в одежде и во всем никогда так дурны не были, как теперь. Весь сей донос расположен был так, чтоб внушить государыне, что всему сему причиною его светлость (кн. Потемкин). Случившиеся тут граф Александр Матвеевич (Мамонов) [141] и Михаил Сергеевич (Потемкин) принялись горячо оспаривать таковой несправедливый донос и умели дать оному такой толк, что государыня, почтя себя доносом Чесменского лично оскорбленною, дала с негодованием чувствовать, что, царствуя 25 лет, никогда она по своей должности упущения не сделала и что с сожалением взирает на заблуждения, в которых граф Чесменский находится. Это было Чесменскому очень неприятно» ³⁶. Сообщая немного позже новые данные о стараниях графа Орлова повредить Потемкину в глазах императрицы, Гарновский замечает, что недоброжелатели князя, к которым принадлежали, между прочим, камер-фрейлина Протасова и цесарский посол Кобенцель и которых Гарновский называет «социететом», нарочно выписали Орлова из Москвы и через него старались действовать против Потемкина. По поводу только что сообщенного объяснения, происходившего между императрицею и Орловым, члены «социетета» рассуждали, «что граф Чесменский говорит хотя просто, но правду, и говорит то, чего другие сказать не смеют, и что сей граф — человек добрый, бескорыстный, немстительный, усердный отечеству слуга и неправду ненавидящий» ³⁷.
Недаром Гарновский опасался за судьбу Потемкина и потому зорко следил за настроением умов в Петербурге. Так напр. он писал в августе: «Последние из-под Очакова известия были двору неприятны. Нетерпеливо хочется, чтоб Очаков был взят прежде Хотина. Нетерпеливости двора нельзя удивляться, когда многие, не входя в обстоятельства, со взятием городов сопряженные, все почитают за безделицу и стараются то же внушить двору». Об австрийцах Гарновский писал: «Посол их кричит везде: Mon Dieu, mon Dieu, Oczаkow! Сему подражают и наши наемники их; что же касается до государыни, то она нимало Очаковым не беспокоится, и все, что его светлость предпринимать изволит, превозносит хвальбою. Досадует [142] на одно только то, что его светлость подвергает себя опасности. Какую пользу принесет Очаков, если виновник приобретёния его постраждет?» ³⁸.
Как мы видели, Екатерина писала Потемкину очень часто и подробно. В ее письме от 28 июля сказано: «Теперь, мой друг, ты просишь меня о уведомлении почаще; суди теперь сам, какова я была, не имея от тебя недели по три уведомления; однако я к тебе пишу и пи-сала почти каждую неделю» ³⁹. Именно в это время Потемкин начал писать очень редко, чем вызывал некоторое раздражение императрицы. 14-го августа она спросила Храповицкого, которого числа был курьер от князя. Оказалось, что три недели не было известий. Екатерина заметила: «Сам же просил, чтоб чаще уведомляла о здешних обстоятельствах, и сам же теперь молчит; здесь война на носу, а там не знаю что делают» ⁴⁰. Однако, в письмах к князю императрица не обнаруживала особенного нетерпения. «Дай Боже тебе всякое, всякое, всякое благополучие и счастие», — сказано, между прочим, в письме от 31 июля. 14 августа она писала: «Беспокоит меня твоя ногтоеда, о которой ты меня извещаешь своим письмом от 6 августа после трехнедельного молчания; мне кажется. что ты ранен, а оное скрываешь от меня. Синельников, конечно, был близок возле тебя, когда он рану получил; не тем ли ядром и тебя зацепило за пальцы? Я же вижу, что ваше теперешнее состояние под Очаковом весьма заботливо и труднее, нежели я себе представляла, и так все беспокойства ваши мне теперь чувствительнее, нежели дурацкая шведская война» и проч. К этому прибавлено: «Пожалуй, повадься писать чаще, а то до мира не доживу». 28 августа: «От вас две недели ни строки не имею... Пиши ради Бога почаще, что у вас делается на море и на сухом пути», и проч. ⁴¹. 31 августа: «Я жалею [143] весьма, что ты столь много обеспокоен очаковскою осадою; терпением все преодолевается; лучше тише, но здорово, нежели скоро, но подвергаться опасности, либо потере многолюдной» ⁴².
Из всего этого видно, какого выгодного мнения о Потемкине была императрица. Несколько иначе думали о князе лица, находившиеся при нем. Принц де Линь был убежден, что можно было взять Очаков 1 июля, пользуясь победою над стоявшею под стенами этой крепости флотилией. Такого же мнения были и другие лица. Потемкина обвиняли в том, что он недостаточно был знаком с положением дел в крепости, откладывал напрасно решительные действия и этим подвергал свое войско страшным страданиям от болезней и морозов. Потемкин жестоко ошибался, ожидая, что Очаков сдастся вследствие битв в Лимане. Еще весною Суворов предлагал ему штурмовать Очаков и брался исполнить это дело. Потемкин писал ему в ответ: «Я на всякую пользу тебе руки развязываю, но касательно Очакова попытка может быть вредна; я все употреблю, чтобы достался он дешево» ⁴³.
Потемкин сам явился у Очакова в последних числах июля месяца, но войско собиралось так медленно, что осадные работы начались не раньше 31 июля. Медленность движений войска и путешествия самого князя объясняли его неровным, капризным характером. Де Линь иронически замечает, что главнокомандующего задерживала вкусная рыба. Конечно, это — шутка, но все же Потемкин вел себя не как полководец, а как большой барин, сибарит. Из переписки его видно, что в апреле были отправлены к нему два обоза с напитками, съестными припасами, серебряным сервизом и другими подобными вещами, один — по московскому, другой — по белорусскому трактам, чтобы вернее обеспечить своевременное прибытие к месту хоть одного из них ⁴⁴. [144]
Несправедливо однако было бы безусловно обвинять Потемкина с бездействии. Напротив, мы имеем доказательства многосторонней его деятельности во время осады Очакова. Собственноручные ордеры его к Фалееву и другим лицам свидетельствуют, что он работал самостоятельно, заботился о постройке судов, о продовольствии солдат, о лекарствах для больных, об обучении рекрут. Очень часто он был недоволен мошенничеством подрядчиков, дурно исполнявших казенные работы, а также недобросовестностью и нерадением служащих. «Вы не дивитесь», — писал он однажды Фалееву, — «что я ворчу; Богу известно что сил недостает; везде самому быть нельзя. А все до малейших способов требуют от меня» ⁴⁵. Принц де Линь, во многом отдавая справедливость князю, находил, что он слишком поддавался ипохондрии и по временам страшно ленился. Во время осады Очакова он занимался литературными трудами, писал мадригалы дамам и переводил церковную историю аббата Флёри. Музыка и пиршества в то время занимали его ⁴⁶.
Изнеженность однако не мешала Потемкину подвергаться иногда личным опасностям. Так напр. вскоре после прибытия своего к Очакову, желая присутствовать при военных опытах, он легко мог попасться в плен или даже быть убитым вследствие приключившегося при этом взрыва. Однажды, когда князь разъезжал между Кинбурном и Очаковым на прекрасном катере, турки сильно стреляли по плавающим и даже бросились за ними в погоню. Потемкин, сохраняя хладнокровие, успел доехать до русских батарей ⁴⁷. Узнав, что его подозревают в недостатке мужества, он, однажды, сопровождаемый несколькими офицерами, [145] сделал рекогносцировку так близко у неприятельского лагеря, что бывшему с ним генералу Синельникову турецкое ядро оторвало ногу ⁴⁸. В подобных случаях Потемкин одевался пышно и был увешан звездами ⁴⁹. Мы видели выше, что императрица бранила князя за неуместную отвагу.
Солдаты, кажется, любили его. Они были обязаны ему введением более удобной одежды, отменою кос и проч. Он шутил с ними, часто приезжал в траншеи и сказал однажды вставшим пред ним солдатам: «Слушайте ребята, приказываю вам однажды навсегда, чтобы вы передо мною не вставали, а от турецких ядер не ложились на землю» ⁵⁰.
О стратегических предположениях Потемкина в самом начале осады мы узнаем из документа, сообщенного Гельбигом, который, пользуясь своими связями, достал план осады, составленный князем и известный, по всей вероятности, весьма немногим лицам ⁵¹.
Современники-очевидцы не переставали упрекать князя в разных промахах. Как ни много было собрано осадных средств, но Потемкину нужно было больше и больше. А турки тем временем не дремали, и оборонительная сила крепости понемногу вырастала. В момент открытия осады крепость не в состоянии была долго противостоять деятельной, энергической атаке. А Потемкин именно на это и не решался. Он долго ограничивался рекогносцировками и разными приготовлениями к решительным действиям. Его тревожили нарочно распущенные турками слухи о минах, заложенных французскими инженерами, и он поджидал из Парижа подробных планов крепости со всеми минными галереями, не жалея на это издержек. Он считал вероятным, что турки сдадут крепость на капитуляцию без кровопролития. К тому же, как замечает новейший историк [146] этих событий, в его главной квартире было много иностранцев, задававших князю вопросы, предлагавших советы, делавших косвенные замечания; он тяготился всей этой толпой соглядатаев, критиков и советников и, как бесхарактерный баловень, поставленный судьбою не на свое место, больше всего опасался дать повод к заключению, будто он действует не самостоятельно, а с чужого голоса ⁵².
Находили, что князь строил редуты в слишком значительном от Очакова расстоянии, иногда давал противоречащие одно другому приказания, сильно заблуждался относительно настроения умов в Очакове. Осада, к крайнему неудовольствию прочих генералов, с самого начала шла вяло; дело затянулось. Только изредка случались вылазки с той и с другой стороны.
Уже в июле месяце Потемкин жаловался принцу де Линю: «Этот поганый город мне надоедает». Де Линь ответил: «Он еще более надоест вам, если вы не возьметесь за дело как следует. Сделайте фальшивую атаку с одной стороны, а с другой берите ретраншементы штурмом, и крепость будет ваша''. Потемкин был огорчен этим ответом: он заметил, что овладеть Очаковом мудренее, чем турецкою крепостью Сабац, занятою австрийскими войсками под командою самого императора Иосифа еще весною этого года. Тогда обиделся, в свою очередь, принц де Линь. Он колко заметил Потемкину, что о подвигах Иосифа II следует говорить с большим уважением, что император сам при этом случае выказал необыкновенное мужество, подвергая себя большой опасности. Потемкин хотел доказать, что в отношении к мужеству он нисколько не уступает императору Иосифу, и на другой день, во время рекогносцировки, подъехал довольно близко к ретраншементам, где был осыпан градом пуль и ядер. «Спросите принца де Линя», — сказал он находившемуся [147] при нем графу Браницкому, — «был ли император при Сабаце храбрее меня?» ⁵³.
Несмотря на такие выходки, скорее свидетельствовавшие о мелочности и тщеславии, нежели о стратегических способностях князя, характер осады не изменялся. Принц де Линь в июле месяце писал, что, если бы русские взялись за дело как следует, Очаков был бы взят в продолжение одной недели; между тем, по медленности и нерешительности, русские, по словам его, походили на осажденных, турки же держались хорошо и не пропускали случая вредить нашим войскам, которые теряли много людей ⁵⁴.
К этому времени относится столкновение Потемкина с Суворовым по случаю довольно важной схватки между русскими и турками. Суворов во все время был очень недоволен генерал-фельдмаршалом и не мог удержаться от критики и сарказмов. «Не такими способами бивали мы поляков и турок». — говорил он в близком кругу: — «одним гляденьем крепости не возьмешь. Послушались бы меня — давно Очаков был бы в нашишх руках» ⁵⁵. Рассказывают, что де Рибас, находившийся при Потемкине, старался вредить Суворову в глазах главнокомандующего. Однажды вспыхнул спор. Суворов настаивал на своем мнении; Потемкин с досадою воскликнул: «Он все себе хочет заграбить!» Суворов в письмах к Попову жаловался на Потемкина, на его упрямство, неумение вести осаду; в письме к де Рибасу, узнав о гневе князя, он жаловался на наушников, окружавших Потемкина, требовал, чтоб крепость настойчивее была бомбардирована; чтобы была сделана брешь, и проч.⁵⁶.
27-го июля Суворов воспользовался вылазкою, сделанною турками, для того, чтобы без согласия Потемкина, завязать [148] большое дело. Энгельгардт и другие современники ⁵⁷ полагали, что Суворов намеревался, видя медленность военных действий, заставить Потемкина этим средством решиться на штурм, или самому с своим корпусом на плечах турок ворваться в крепость ⁵⁸. Дело вышло, однако, совсем иначе. Суворов был ранен и потерял много народу. Принц де Линь, видя, что турки сосредоточивают все силы на том месте, где происходила атака Суворова, старался уговорить Потемкина броситься на оставшуюся почти без защиты левую часть укрепления. Потемкин был в страшном волнении; сначала он вовсе не отвечал на запросы, сделанные принцем де Линем чрез одного австрийского, а затем и чрез русского офицера. Принц уверял в своих письмах об этом эпизоде, что Потемкин в эти минуты проливал слезы, жалея о значительном числе убитых солдат. Затем он наотрез отказал принцу.
Рассказывают, что Суворов в то время, когда перевязывали ему рану, отвечал дежурному генералу, посланному к нему от Потемкина с грозным вопросом — как он, Суворов, осмелился без повеления завязать такое важное дело: «Я на камушке сижу: на Очаков я гляжу». Можно считать вероятным, что Потемкину передали этот дерзкий ответ, осмеивавший бездействие князя ⁵⁹.
Этот эпизод показывает, в какой степени в русском лагере недоставало единства мысли, дисциплины и доверия к главнокомандующему. Один из генералов самовольно решается на предприятие, которое могло удасться лишь при дружном действии всех частей войска. Целые сотни солдат были загублены лишь для того, чтобы страшною опасностью принудить главнокомандующего к решительным действиям. Но и это не удалось.
Если бы Потемкин внял увещаниям, то, может быть, хотя и с значительною потерею, взял бы крепость; но он [149] поступил иначе, и осада после этого продолжалась еще более четырех месяцев. А между тем штурм 27-го июля, по всей вероятности, был бы менее кровопролитен, нежели штурм 6-го декабря. Потемкин не воспользовался этою минутою, как говорит принц де Линь, потому, что жалел солдат; но кроме того и самолюбие останавливало его. Если б Очаков был взят 27-го июля, это событие было бы приписано отваге Суворова, о котором Потемкин заметил незадолго перед тем, что тот «хочет все себе заграбить». Теперь же Потемкин имел полное право обвинять Суворова, требовать от него отчета; он даже мог бы предать его военному суду за нарушение правил субординации. В страшном волнении он написал ему записку, наполненную упреками; почерк руки этой записки свидетельствовал о раздражении князя. Почти невозможно было разобрать написанного. «Солдаты», — писал Потемкин, — «такая драгоценность, что ими нельзя бесполезно жертвовать. Низачто-нипрочто погублено столько драгоценного народа, что весь Очаков того не стоит. Странно, что при мне мои подчиненные распоряжаются движениями войска, даже не уведомляя меня о том» ⁶⁰. Вскоре после того Суворов был опять ранен при взрыве в лаборатории и уехал после этого.
Осада и дальше шла вяло и неудачно. Потемкин не переставал ждать более благоприятных обстоятельств для решительных действий, а между тем капудан-паша Гассан постоянно имел сообщение с крепостью при помощи флота, «прилип к ней как банный лист», писал Потемкин к Румянцеву, или «как шпанская муха», сказано в письме князя к императрице ⁶¹. Туркам неоднократно удавалось высаживать войска для усиления очаковского гарнизона ⁶². Осаждающие не имели возможности блокировать крепость; обвиняли Потемкина, между прочим, в том, что он не [150] успел заблаговременно построить батареи на самом конце Кинбурнской косы. Де Линь заметил, что постройкою редутов и батарей заведывали низшие офицеры (quelques subаlterнеs), малоопытные и незнакомые с делом. Начали уезжать люди более выдающиеся, как напр. Поль-Жовес, принц Нассау-Зиген. Принц де Лин также счел более удобным удалиться. Хотя отношения между ним и Потемкиным были довольно благоприятные, тем не менее вечный контроль со стороны австрийского полководца-дипломата был в тягость главнокомандующему. «Эти союзники», — писал он однажды, — «мне очень надоели; они во все вмешиваются, хотят все звать, а затей критикуют и осуждают, не зная самого дела основательно» ⁶³.
Критиковали однако не только иностранцы, но и свои. В записках Е. Н. Голицына, между прочим, сказано: «От нерешимости князя Потемкина и от пышной и сладострастной жизни его армия стала ослабевать. Наступила стужа... войско стало нуждаться пищею и претерпевать холод. Завелись наконец смертоносные болезни. Князь Репнин, видя такое неустройство и небрежение, решился его усовестить, написал ему письмо в твердых выражениях, где, между прочим, он ему вспоминает, что он за такое нерадение будет отвечать Богу, государю и отечеству. Крепость вскоре после того была взята приступом. Я слышал от самого в ней командующего трех-бунчужного паши, которого мне случилось в проезд его через Москву видеть у князя Репнина, что гарнизон в крепости несколько раз почти начал бунтовать, и что он удивляется, как не воспользовались осаждающие такими случаями. Вот каков был князь Потемкин, начальствуя армиею» ⁶⁴.
И по случаю рассказа об осаде Очакова, как и прежде по поводу замечаний о преобразованиях в войске князь [151] Ю.В. Долгорукий резко осуждает образ действий Потемкина. Тут, между прочим, сказано: «Князь Потемкин все ездил в коляске: я его уговаривал, чтобы ехал верхом, даже подарил ему лошадь, очень смирную и по его росту. Он меня уверял, что в надобное время он сядет на лошадь», и пр. Далее говорится о лишенном основания предположении князя, что за Бугом очаковские турки сделают нападение на армию, о неудачных мерах, принятых князем, о том, что он много пил шампанского и венгерского вина и что «вздорные, ни к чему не ведущие операции» стоили множество людей и лошадей, и пр. После того как князь Ю. В. Долгорукий от скуки уехал в отпуск, «ералаш и беспорядки всей армии умножились, войско было доведено до отчаяния», и пр. ⁶⁵.
Чрезвычайно рельефно очерчено в письме принца де Линя неотрадное положение в русском лагере под Очаковым. «Я уезжаю», — писал он в конце октября к императору Иосифу; — «остаются только принц Ангальт и Василий Долгорукий. Теперь лишь благодаря какому либо отчаянному подвигу можно будет овладеть Очаковым. Нужно же наконец избавиться от снега и грязи. в которые мы со дня на день все более и более погружаемся. Браницкий уехал в свое поместье, Нассау — в Петербург, Ксаверий Любомирский и Соллогуб — в Польшу, другие генералы — Бог знает куда; им всем здесь было тошно (ils sont tous de-goutes), и они почти больны...» В том же письме говорится далее: «Потемкин хотел взять турецкое судно, но не успел. Он весь день был в страшной меланхолии и ипохондрии и со мною обращался, даже в присутствии других лиц, весьма неласково. Вечером я с ним простился. Он был тронут, долго держал меня в объятиях и с трудом расстался со мною, вновь и вновь обнимая меня. Уезжая отсюда, я должен отдать полную справедливость хорошим качествам князя, его уму, любезности, такту (если [152] он хочет показать оные), благородству, мужеству, великодушию и даже гуманности. Мы расстались неохотно. Но я не могу долее вынести здешней жизни» ⁶⁶.
Положение войска под Очаковым становилось с часу на час более и более отчаянным. Мокрая холодная осень сменилась лютой зимой, которая на долгое время осталась в памяти народной под названием Очаковской. Солдаты коченели в своих землянках, терпя страшную нужду в самом необходимом. Свирепствовали болезни. В Петербурге ходили слухи, что третья часть войска Потемкина сделалась жертвою болезней ⁶⁷, рассказывали, будто смертность доходила до того, что от одной стужи убывало до 30-40 человек в день ⁶⁸.
Современники противоречат друг другу. Энгельгардт писал: «Взятие Очакова стоило очень дорого; потеря людей была чрезвычайно значительна не убитыми, но от продолжительной кампании; зима изнурила до того, что едва четвертая часть осталась от многочисленной армии, а кавалерия потеряла почти всех лошадей» ⁶⁹. Самойлов же рассказывает: «Холод был необыкновенный, но войска ничего не терпели, солдаты в траншеях имели шубы, шапки и кеньги, мясную пищу, винную порцию, пунш горячий из рижского бальзама, который пили офицеры и генералы» ⁷⁰.
Едва ли можно сомневаться, что недостаток в припасах и морозы значительно содействовали решимости Потемкина взять Очаков приступом. Но была и другая причина: в Петербурге смотрели на него косо.
Мамонов говорил Гарновскому в начале октября: «Государыня недовольна: 1) что не присылается сюда журнал [153] об осаде Очаковской; 2) что от его светлости в течение нынешнего года не было принесено поздравления ее императорскому величеству ни с одним из ее праздников, и наконец, 3) что от его светлости не воспоследовало ни малейшего отзыва о шпаге и золотом блюде, к нему посланных». О последнем обстоятельстве, по свидетельству Гарновского, Екатерина говорила камердинеру Захару: «Наша посылка как в воду впала» ⁷¹. Гарновский, сильно беспокоясь, писал Попову: «Кроме сих причин надобно быть еще другим, гнев таковой водворившим. Чрез все лето государыня была хорошего расположения и претензии ее появились недавно. Я думаю, что во время графской (Мамонова) болезни злодеи его светлости успели что-нибудь внушить В числе злодеев занимает не последнее место цесарский посол, беспрестанно и неусыпно в происках коварных обращающийся. В сие время носился в городе повсеместно слух, родившийся, по догадкам моим, в Мурине ⁷², будто бы армия Екатеринославская, быв жестоко поражена очаковскими и капитан-пашинскими войсками, подвинулась семнадцать верст назад. Много было и теперь есть вранья, сему подобного, которым, яко ни малейшего внимания нестоющим, я вам не скучаю» ⁷³.
И из дневника Храповицкого мы узнаем, что Екатерина была недовольна. Иногда случалось, что в донесениях князя, именно в то время, когда ежедневно ждали известий о взятии Очакова, не было ни слова об осаде. Императрица была в волнении и почти больна от ожидания. В начале ноября был отправлен рескрипт с советом князю взяться, наконец, за дело энергически ⁷⁴. Державин уверяет, что в это время «при дворе были весьма дурные [154] толки о Потемкине, и едва ему не отказано от команды» ⁷⁵.
В письмах к князю Екатерина повторяла, что надеется на взятие крепости. «По взятии Очакова», — сказано в ее письме от 19 октября, — «старайся заводить мирные договоры». В другом письме от 7 ноября говорится: «План осады открыл мне всю трудность, которую имеешь; умали Бог упорность гарнизона очаковского». 27 ноября: «Молю Бога, чтобы Очаков скорее сдался» ⁷⁶.
Гарновский желал взятия Очакова особенно потому, что приезд князя в столицу казался ему крайне нужным для восстановления авторитета его при дворе. «Все со всякою всячиною лезут», — писал он уже в сентябре. — «Пусть так будет до приезда его светлости, дабы и злодеи его восчувствовали пред ним свое ничтожество. Но после взятия Очакова, в чем Бог да поможет, здесь его светлости, конечно, быть необходимо нужно и для себя, и для дел государевых и государственных». «Цесарские наемники», — жаловался Гарновский в октябре, — «желая все дела решить так, как им хочется, стараются двор содержать в расположениях, намерениям их соответствующих. Дай Бог, чтоб не сделали привычки решать дела сами-собою». Далее Гарновский доносил о злостных замечаниях разных лиц, настроенных против Потемкина, напр. А.P. Воронцова, Завадовского и др. Впрочем, Гарновский вскоре успокоился, узнав, что императрица сама желала видеть князя скорее ⁷⁷.
Действительно, Екатерина писала Потемкину в этом смысле. Очевидно князь, в припадке ипохондрии, изъявил желание удалиться от дел. Екатерина писала ему 7 ноября: «Естьли ты возьмешь покой, то о том весьма жалеть буду и приму сие за смертельный удар, тем паче, что чрез то меня оставишь посреди интриг, за что, думаю, от меня спасибо не ожидаешь; но я надеюсь, что когда все кончится [155] благополучно, то, любя меня, что и сия мысль исчезнет, и будешь, как и был, вернейший». В приписке сказано: «Ничего на свете так не хочу, как чтоб ты мог по взятии Очакова и по окончании зимних распоряжений в течение зимы приехать на час сюда, чтоб, во-первых, иметь удовольствие тебя видеть по столь долгой разлуке, а второе, чтоб с тобою о многом изустно переговорить» ⁷⁸.
Гарновский писал: «Дай Бог, чтоб его светлость поспешил, а то нужда в деловых людях». Говоря о только что приведенной приписке Екатерины, Гарновский писал Попову: «Быть (князю) здесь непременно нужно. Сего требует странное дел течение и состояние государыни, смущенной в духе, подверженной беспрестанным тревогам и колеблющейся без подпоры. Есть надежда, что, по прибытии сюда его светлости, пойдут дела по желанию его». Мамонов, опасаясь, что императрицею будет оказан Потемкину неблагоприятный прием, говорил Гарновскому: «Я. боюсь, чтоб выговоры, если оные случатся, не удалили от дел государственных такого человека, которого государыня ничем на свете заменить не в состоянии будет, и отчего не последовало бы падение государства» ⁷⁹.
Нет сомнения, что Потемкину хорошо было известно настроение умов в Петербурге. Его положение при дворе, дальнейшее доверие к нему Екатерины, награды, почести — все это зависело от взятия Очакова. Впрочем, и без того оказывалось невозможным откладывать штурм. 5 декабря дежурный генерал объявил князю, что на другой день нет более ни одного куска топлива; обер-провиантмейстер с своей стороны прибавил, что хлеба не хватит даже на один день.
Тогда Потемкин решился на штурм и велел обещать солдатам добычу, даже пушки и казну, которые будут взяты в Очакове. Началось ужасное кровопролитие... Есть предание, что Потемкин будто бы во все время штурма [156] сидел на батарее, подперши голову рукою, и повторял постоянно: «Господи помилуй» ⁸⁰. Во время самого дела можно было сомневаться в успехе. После страшных усилий и потерь русские утвердились, наконец, в крепости. Грабеж и кровопролитие в городе продолжались три дня. Добыча была громадна. На долю Потемкина достался, между прочим, великолепный изумруд, величиною в куриное яйцо, которое он подарил Екатерине ⁸¹. Об обращении Потемкина с пленным Гуссейн-пашою существуют различные предания. Самойлов утверждает, что князь вел себя весьма благородно, признавая, что паша не мог сдаться добровольно. По другим же сведениям, Потемкин, увидев пашу, грозно закричал на него, упрекая его в упрямстве, которое сделалось причиною ужасного кровопролития ⁸².
Известному художнику Казанова Потемкин поручил написать две картины, изображающие штурм Очакова. Одна была назначена для графини Браницкой, другая — для столовой в Таврическом дворце ⁸³.
Известие о взятии Очакова произвело в Петербурге глубокое впечатление. Каждый понимал, что это событие имело важное политическое значение. Существует современная гравюра, на которой изображена осада этой крепости. Над нею надпись: «Gute Nаcht, Krim! Oczаkow ist durch Potemkin gefаllen. Dаrob der Hаlbmond erbebt und zittern die Mаuern Stаmbuls» ⁸⁴.

Примечания

¹ Петров, «Вторая турецкая война», I. 106.
² «Сб. Ист. Общ.», XXVII. 464-467.
³ «Сб. Ист. Общ.», XXVII. 469.
⁴ «Сб. Ист. Общ.», XXVII. 470-486.
⁵ «Соловьев, «Падение Польши», 180.
⁶ «Зап. Гарновского'' в «Р. Старине», ХV. 695.
⁷ «Зап. Гарновского» в «Р. Старине», ХV. 696.
⁸ «Р. Старина», XV. 698-699, 716-720.
⁹ «Дневник Храповицкого», 4 апр. 1788 г.
¹⁰ «Р. Старина», XVI. 6.
¹¹ «Р. Старина», XVI. 10.
¹² Храповицкий, 12 мая 1788 года. Письмо Потемкина от 5 мая напечатано в «Русск. Старине», VIII. 727-728.
¹³ Малое.
¹⁴ «Р. Старина», XVI. 460.
¹⁵ «Дневник Храповицкого», 17 мая 1788 г.
¹⁶ Петров, I. 107.
¹⁷ «Сб. Ист. Общ.», XXVII, 491-493.
¹⁸ «Oeuvres du prince de Lignе». Pаris, 1860. II. 58-61.
¹⁹ Segur, «Memoires», III. 352.
²⁰ «Дневник Храповицкого», 10 декабря 1788 г.
²¹ Oeuvres, II. 62 и след. 86 и след.
²² Петров, «Вторая тур. Война», I. 130.
²³ О состоянии флота в это время см. подробное изложение в «Истории черноморского флота» в «Зап. Од. Общ.», IV, стр. 292 и след.
²⁴ «Рус. Старина», XVI. 462-468.
²⁵ «Русская Старина», XVI. 468, 470, 474.
²⁶ «Зап. Гарновского» в «Рус. Старине», XVI. 9.
²⁷ «Рус. Старина», XVI. 19.
²⁸ «Сб. Ист. Общ. «, XXVII. 496.
²⁹ См. «Рус. Старина», XVI. 474-475.
³⁰ «Сб. Ист. Общ.», ХХТП. 498-509. О блюде см. «Дневник Храповицкого» 13 июля.
³¹ «Дневник Храповицкого», 14 июля. «Сб. Ист. Общ.», XXVII. 510.
³² «Сб. Ист. Общ», XXVII. 509.
³³ «Сб. Ист. Общ.», XXVII. 511, 513. 
³⁴ «Сб. Ист. Общ.», XXVII. 513.
³⁵ «Рус. Старина», XVI. 30.
³⁶ «Рус. Старина», XVI. 207.
³⁷ «Р. Старина», XVI. 210.
³⁸ «Р. Старина», XVI. 213, 220.
³⁹ «Сб. Ист. Общ.», XXVII. 514.
⁴⁰ Храповицкий, 14 авг. 1788.
⁴¹ «Сб. Ист. Общ.», XXVII. 516-517.
⁴² «Сб. Ист. Общ.», XXVII. 519.
⁴³ «Жизнь князя Потемкина», Москва. 1812, IV. 24.
⁴⁴ «Зап. Одесск. Общ.»,VIII. 238.
⁴⁵ «Зап. Одесск. Общ.», II. 657.
⁴⁶ Надеждин, в «Одесском Альманахе» 1839 года, стр. 66. Не находится ли в связи с литературными занятиями князя вышедший в 1790 году перевод книги Бернардена Сен-Пьера о вечном мире, в заглавии которого сказано: «Перевод с французского языка в стане пред Очаковым в 1788 году»? См. Грот, «Державин», I. 358.
⁴⁷ Самойлов, в «Р. Арх.», 1867, стр. 1567.
⁴⁸ Cаsterа, «Vie de Cаtherinе II», II. 155.
⁴⁹ Самойлов, стр. 1565.
⁵⁰ Самойлов, 1566.
⁵¹ Подробности плана осады см. в моей монографии «Осада Очакова» в .,Журн. мин. нар. просв.», CLXVIII, отд. 2, стр. 400.
⁵² Петрушевский, 323-325.
⁵³ См. письмо принца де Линя, действительно восхищавшегося хладнокровием князя, в «Oeuvres», II. 71.
⁵⁴ «Oeuvres», II. 71-73.
⁵⁵ Петрушевский, I. 325.
⁵⁶ Полевой, «Биография Суворова», 129.
⁵⁷ Mаsson, «Memoires secrets», I. 300.
⁵⁸ Энгельгардт, «Записки», 85.
⁵⁹ См. подробности этого дела у Петрушевского. I.. 327.
⁶⁰ Smitt «Suworow», 334. Полевой, 131. У Бантыш-Каменского другая записка Потемкина: см. «Словарь достопамятных людей», III. 315 и след.
⁶¹ Петрушевский, I. 331. Храповицкий, 14 августа.
⁶² Сегюр, «Записки», III. 360 и 441. «Спб. Ведомости», 1788, стр. 1405.
⁶³ Smitt, «Suworow», I. 331.
⁶⁴ «P. Аpx.», 1874. I. 1280. К рассказу о заговоре Репнина в записках Тургенева (Р. Старина 1887. т. LIII. 339-340) нужно относиться скептически.
⁶⁵ «Р. Ст.» 1889. т. LXIII, стр. 510-511.
⁶⁶ «Oeuvres», II. 81- -83.
⁶⁷ Segur, «Tаbleаu des principаlis eveнеments», 160.
⁶⁸ Петрушевский, 332. О значительном числе больных в лагере Потемкина писал и неизвестный автор письма (не Сегюр, как по ошибке сказано в журнале «Новь» XIV» т., стр. 230), факсимиле которого помещено в этом месте).
⁶⁹ «Зап. Энгельгардта», 72.
⁷⁰ Самойлов в «Р. Арх.», 1867, стр. 1251.
⁷¹ В письме Екатерины к Потемкину от 10 октября упомянуто: «Что шпага и блюдо до тебя дошли, усматриваю из письма твоего от 29 сентября». «Сб. Ист. Общ.», XXVII. 524.
⁷² Имение графа А. P. Воронцова.
⁷³ «Р. Старина», ХIV. 220-221.
⁷⁴ Храповицкий, 8, 15, 26 октября, 4 ноября.
⁷⁵ Грот, I. 232.
⁷⁶ «Сб. Ист. Общ.», ХХVII. 527, 529, 531.
⁷⁷ «Р. Старина'', XXVI. 216, 222, 224, 227, 228.
⁷⁸ «Сб. И. Общ.», XXVII. 531.
⁷⁹ «Р. Старина», XVI. 228, 230-231.
⁸⁰ Надеждин, в «Одесском Альманахе» на 1839 г. стр. 68.
⁸¹ См. мою статью об осаде Очакова. Herrmаnn, «Ergаnzungsbаnd», 654.
⁸² «P. Аpx.», 1867, 1257. Smitt, «Suworow», I. 348.
⁸³ Одна из этих картин была гравирована на стали: см. «Minerva» 1799, I. 173. Массон видел ее в таврическом дворце («Memoires secrets», I. 98).
⁸⁴ Новь, 1885 (т. XIV, стр. 229).