|
I
С возможною поспешностью я отправился из Гейнсберга в Варшаву через Франкфурт-на-Одере, Мезериц и Познань. Немедленно по прибыли я пошел представиться графу Штакельбергу, обладавшему изящными манерами, большою предупредительностью и оказавшего мне самый любезный прием. Я ему передал имевшееся у меня для него письмо; мой путь с этого момента зависел от степени его усердия при оказании мне помощи, но улыбка, появившаяся на его лице при чтении письма, возбудила во мне надежды на благоприятное для меня решение. Окончив чтение, он сказал: «Ваше желание, милостивый государь, а также и желание Е. К. В. принца Генриха совершенно противоположно тем инструкциям, который я имею от моего двора, и наше с вами положение крайне щекотливо; однако попробуем выйти из него. Выбирайте одно из двух: если вы намереваетесь провести здесь несколько дней и ознакомиться с Варшавой, то я прошу вас оказать мне честь своим присутствием на сегодняшнем моем балу и ужине, где вы увидите все лучшее общество Польши; но в таком случае, предупреждаю вас, что я буду в состоянии дать вам подорожную лишь в Петербург, и, может быть, вы встретите большие препятствия к осуществлению ваших желаний. Но не пожелаете ли вы, вместо того, не показываться в обществе и скрыть ваш проезд через Варшаву? В таком случай я вам по дружбе дашь подорожную в Елизаветград, в нашу генеральную квартиру, в самую квартиру принца де-Линь, и вы там распутаете свое дело». [2]
Хотя я никогда раньше не видывал графа Штакельберга, но, несмотря на то почтение, которое внушали мне его прием, его внешность, его дворец, я, не думая о приличии, преисполненный радости и благодарности, бросился ему на шею. Он отдал приказания своему секретарю и, пока их исполняли, он занимал меня, посвящая в важнейшие особенности, которые мне следовало знать при прибытии в армию. Явилась подорожная; я выразил графу уверение в вечной преданности и привязанности и, два часа спустя по выходе от него, я уже покинул Варшаву.
Хозяин гостиницы, в которой я остановился, сумел в это короткое время найти мне лакея-поляка, говорившего одинаково хорошо как по-немецки, так и по-русски и оказавшегося, по счастливой случайности, прекрасным малым; с другой стороны, именно во время этого последнего переезда моего долгого пути, мое терпение подверглось наибольшему испытанью: безобразные дороги, клячи, а не лошади, ямщики-евреи, вместо пищи — бульон в таблетках принца Генриха, карета моя, попорченная от частых поломок и падений в канавы, покрытые снегом; длинны я, морозные ночи, отвратительные проводники, которых приходилось отыскивать с трудом, — одним словом, за эти двенадцать суток, что я употребил на то, чтобы достигнуть той ногайско-татарской горы, к которой я стремился во что бы то ни стало, я испытал всевозможные мелкие неприятности, которые встречаются в самых томительных путешествиях. Но развязка моего путешествия настолько занимала меня, что не было места посторонним мыслям, и я менее всего в жизни способен забыть то мгновение, когда я увидел первую лачугу жалкого Елизаветграда.
12-го янв. в 11 час. вечера мои ямщика остановились перед чем-то вроде кофейни или общественного бильярдного зала этого городка; я осведомился через моего лакея-поляка, не знает ли кто-нибудь, где живет принц Линь (de-Ligne). Один из его людей как раз в это время играл на бильярде. Я велел его призвать. Он сказал мне, что его господин живет на вершине горы, в крепости, недалеко от князя Потемкина. Я попросил его проводить меня, но не желая, чтобы князь Потемкин мог спросить, кто явился, прежде нежели я повидаю князя [3] Линя, я велел экипажу медленно подниматься в гору, а сами пешком последовал за ним в сопровождении слуги. На подъем в гору потребовалось полчаса. Наконец, я вхожу в крепость. Слуга вводит меня в дом, в две маленькие, скверные, довольно грязные комнатки: я нахожусь у принца Линя. Я попросил его камердинера известить его о том, что его заклинают немедленно возвратиться домой, в особенности я просил не давать никаких сведений об иностранце, который его ожидает. Через несколько мгновений пришел принц Линь. Не мешает напомнить, что он никогда не забывал тех, кто ему напоминал парижское общество, где он себя чувствовал лучше всего, и понятно, в таком случае, что он обрадовался встрече со мной, как если бы он меня безумно любил. Я объяснил ему в возможно кратких выражениях, что желание быть принятым в русскую армию или получить разрешение оставаться при нем, принце Лине, хотя бы и в своем мундире1, заставило меня приехать к нему и преодолеть все препятствия, рассчитывая на его несравненную любезность и готовность меня поддержать; что я не имею никаких претензий и лишь желаю учиться и сражаться рядом с ним. Принц Линь обнял меня, поняв и одобрив меня прежде, чем я успел окончить фразу. «Останьтесь здесь», сказать он мне, «оправьтесь немного и ждите меня; надеюсь, что вы останетесь довольны мной и будете вознаграждены за ваше безумие». Через четверть часа я был уже умыть, причесан, напудрен и одет в красивую форму Королевского полка, готовый следовать за своим любезным ментором в генеральную квартиру, как я сопровождал его на балы в оперу, следуя его указаниям, всегда приятным в мирное время и блестящим в военное.
Принц Линь, деятельный в оказании помощи, счастливый и находчивый в средствах, который он применял, пришел за мной через несколько времени видимо довольный тем, что хотел сообщить мне. Я последовал за ним. Мы прошли по крепостному двору, освещенному только белизной снега, печальный вид которого [4] не мог подготовить меня к тому, что я увидел. Двое часовых у очень большого деревянного дома указали нам дверь, которую следовало открыть, чтобы достигнуть цели всех моих треволнений, сомнений, я сказал бы, и усталости, которую причиняет столь долгое и томительное путешествие в это время года, что тоже должно быть принято в расчет. Мы пошли в первую громадную залу, полную ординарцев различных полков и обер-офицеров всех, родов оружия. Из этой залы быль виден длинный ряд комнат, освещенных так, как освещаются комнаты во время пира в столице: в первой после залы комнате находились адъютанты и офицеры свиты князя; во второй лучшие музыканты-итальянцы исполняли великолепный концерт под управлением знаменитого Сарти2; в третьей был бильярд, окруженный тридцатью или сорока генералами разных рангов, с лентами поверх мундира; слева от бильярда, находился игорный стол, за которым сидели князь Потемкин, его племянница3 и армейский генерал.
Князь встал и принял меня с самым предупредительным видом. Я заговорил с ним почтительно и сказал ему, что я [5] осмелился рассчитывать на поддержку принца Линя, чтобы обеспечить себе счастье искать помощи его князя; что предназначенный судьбой к военной службе, я считаю величайшим преимуществом возможность начать свою карьеру под его руководством, и что в случае, если Двор решил не принимать на службу иностранцев (хоть я и слишком мало заметен, чтобы находиться в числе исключенных), то, если он только позволит мне, я согласен остаться при нем без всякого чина и даже, в случай надобности, и не в форме.
Князь сказал мне, в самых лестных выраженьях, что он не может ответить на мою просьбу, как бы желал, не получив по этому поводу приказаний от Императрицы и что в тот же вечер курьер повезет его просьбу к Ее Величеству; в ожидании же его возвращенья он предложил мне остановиться у принца Линь, хоть мне и будет плохо у него, как он полагал, и приходить к нему ежедневно в во всякое время, когда мне это будет приятно. Он посадил меня рядом с собой и занял меня разговором о моем путешествии, о Берлине, о Париже, и когда подали ужинать, он мне предложил принять участие в ужине, поданном для него, его племянницы, принца Линя и еще одного или двух лиц, в то время как все генералы поместились за большим столом. Он был настолько любезен, что занимался мною с особой благосклонностью; около полуночи он отпустил нас, снова уверяя меня в удовольствии которое доставит ему исполнение моего желания.4
В течении вечера принц Линь представил меня князю Репнину,5 генерал-аншефу при кн. Потемкине, князю Георгию Долгорукову6, [6] главнокомандующему кавалерией, и всем присутствовавшим генералам. Итак, самый трудный, самый неловкий в моем положении шаг был сделан. С души моей скатилась тяжесть, и я ощутил радость и удовлетворение, которые никакой период моей жизни не мог изгладить из моей памяти и воспоминания о которых никогда не потеряли своей прелести.
Лишь только мы вернулись в маленький домик принца Линя, который, как ни был плох, казался мне лучше всех дворцов в мире; мы оба принялись писать графу Согюру, французскому министру в Петербурге. Он был дружен со всеми моими родными, и тоже лично был с ним знаком. В виду этого я просил его любезного покровительства, как графа Сегюра и (даже родственника) в том случай, если бы он не мог оказать его мне, как министр; при этом я заявлял ему, что приму участие в войне в рядах русских под каким бы то ни было видом и что я, на основании его чрезвычайной любезности, его дружбы к моим родным, интересу, который надеялся внушить ему француз, рисковавший всем единственно из любви к своему ремеслу, возлагал на него заботу о моей судьбе и просил устранить с моего пути препятствия, могущие встретиться мне вопреки моему усердию. принц Линь послал наши письма в секретариат; они были отправлены с курьером и в первый раз за все 31 день с тех пор, как я покинул Париж, я уснул спокойно.
Со следующего дня, наша жизнь, в продолжение трех месяцев, предшествовавших началу действий, приняла следующее правильное течение: часть утра посвящалась усердному изучению русского языка; мы составили военный словарь, который принц Линь и я повторяли друг другу постоянно и который мы, благодаря соревнованию, заучили в короткое время; он меня научил словам «штык» и «победа» ранее слов «хлеб» и «вино», казавшиеся [7] нам словами второстепенной важности. Мы почти ежедневно, в числе пяти или шести лиц, обедали у кн. Потемкина за его столом, который он велел накрывать для себя, независимо от большого стола, за которым он редко обедал; иногда мы бывали у князя Репнина или у кого-нибудь из генералов, но вечера мы проводили непременно у князя Потемкина, где мы забывали, что находимся в Татарии, благодаря различным удовольствиями, тамошнему обществу и царившей там роскоши.
Пребывние в однообразной и пустынной местности, какой была эта часть империи, в особенности зимой, не может возбуждать тоски и скуки, когда жадными глазами наблюдаешь новые характеры, обычаи, даже одежду и когда интересные мелочи, которые постоянно поражают, постепенно ведут к великим результатам и важнейшим действиям; такими образом время, проведенное мною там, пролетело, как миг. Благосклонность принца Линя, доброта и заботливость князя Потемкина, обязательность всех генералов по отношению ко мне увеличивались с каждыми днем и в продолжение всей войны не было мгновения, которое бы не прибавляло прелести первому времени по моем прибытии. Этот период моей жизни навсегда запечатлен в моей памяти и моем сердце, и, пробегая мысленно все отдельные четверти часа, из которых составилось все это время, и не нахожу ни одной, не принесшей мне повода к чувству удовлетворения и совершенного счастья.
Потемкин обладал такой широтой натуры, характера и способностей, который он проявлял ежедневно в разных степенях, в разных оттенках, которые только существуют, начиная с нежности, любезности, обязательности человека лучшего общества и кончая суровостью, высокомерием, и жестокостью совершеннейшего деспота. Обладая необыкновенными тактом и давая волю всем движениям своей души, он угнетал тех, кто его оскорбил или не нравился ему, и в то же время льстил тем, и осыпал милостями тех, которых отличал и уважал. Глубоко мысля, они не затруднялся в средствах развить задуманное, работал с легкостью и были находчив во время развлечений; однако мог казаться пустыми человеком; одновременно бывал занят различными [8] предметами и одновременно отдавал самые разнообразные приказания. Так, он вмещал в своей голове проект разрушения Оттоманской империи рядом с проектом возведения дворца в Петербурге, или проект изменения формы всей армии и приказание приготовить корзину с цветами для своих племянниц. И между тем никогда его мысли не перепутывались, и он не приводил в замешательство тех, кому он их излагал. Течение его мыслей, непонятно неправильное и казавшееся нелогичным, на самом деле было правильно и строго держалось намеченного пути. Он успел проложить и уравнять все пути к удовлетворению честолюбия и к удовольствиям; он на каждом шагу знал все удобства и трудности путей и умел вовремя переступить, подняться, спуститься или уклониться, чтобы достигнуть цели — управлять безраздельно и развлекаться непринужденно. Князь Потемкин подчинял личным своим страстям военное искусство, политику и управление государством. Он ничего не знал в корне, но обладал всесторонними поверхностными знаниями, управлявшими его особым чудесным чутьем. Его воля и его ум заметно превосходили его знания, но деятельность и твердость первых обманывали относительно недостатка последних, и он, казалось, властвовал по праву победителя; он презирал своих соотечественников и раздражал их своей надменностью, но любил иностранцев и пленял их ласковостью и самым утонченным вниманием; в конце концов, он подчинил себе все государство, проявляя произвольно европейскую утонченность наряду с азиатской грубостью.
Кн. Репнин, командовавший армией под предводительством Потемкина, не обладал ни дарованиями, ни силой воли, но зато был особенно одарен обходительностью, изысканными и изящными манерами, благодаря которым он был приятным и интересным членом общества. О других генералах я буду говорить по мере изложения различных событий войны.
Спустя две недели после моего прибытия, вышеупомянутый курьер вернулся из Петербурга. С обычной любезностью кн. Потемкин объявил мне, что Императрица согласна сделать исключение в мою пользу, приняв меня в армию. К своей снисходительности она присоединила много [9] для меня лестного и просила меня, главным образом, надевать мундир ее армии, попеременно с мундиром моего короля, милостиво беря на себя обязанность сообщить ему об этом. Она соблаговолила выразить слое согласие в самой любезной форме, к чему имела большие способности; князь же со своей стороны передал мне это со свойственной ему очаровательностью. Граф де Сегюр написал князю Потемкину самое очаровательное письмо, которое когда либо вышло из-под его пера. Он сумел, не роняя своего достоинства, просить покровительства молодому человеку и попечения о нем, которой, как он» говорил, сумеет искупить в глазах своего начальника легкомыслие своего поступка усердием и хорошим поведением.
Благородный стиль его письма, направленного к обоим Дворам и к кн. Потемкину, его личные достоинства и характер француза дали ему возможность соединить в письме нужную мне протекцию с неодобрением министра, к чему его обязывало его положение. Я лично тоже получил от него столь .же любезное письмо и, хотя и не могу не осудить его кое за что в его дальнейшей жизни,7 тем не менее в моей душе навсегда останется неизгладимое чувство признательности.
Примечания
1. Серовато-белый мундир, на подкладке, синие воротник и отвороты на рукавах и полах, такие же жилет и брюки. Для офицеров – золотой галун на всех петлях. Полк носил каску.
2. Джузеппе Сарти из Фаенцы (1720—1802), учитель Керубини. Ланжерон называет некот. черты его изобретательности (напр.: он составил оркестр из охотничьих рогов, причем каждый издавал только по одному звуку, или: под Очаковым ввел в аккомпанемент молитвы «Тебе Бога хвалим» пушечные выстрелы).
3. Потемкин питал чрезмерную любовь к дочерям сестры своей Елены и Василия Энгельгардта. Их было шестеро: Анна (1710 —1820), по мужу Жукова; Александра (1754—1888), вышедшая в 1781 г. за графа Ксавье Браницкого, гетмана Польской Короны; Варвара (1757—1815) за князем Сергеем Голицыным; Надежда (1761—1834) за П. Измайловым; Екатерина (1761—1829) за графом Павлом Скавронским, который впоследствии был посланником в НеаполеЬ; Татьяна (1767-1841) за ген.-лейтенант. М. С. Потемкиным (затем за князем Н. Юсуповым). Кроме того, Екатер. Трубецкая, дочь кн. Сергея, была за племянником Потемкина, сыном сестры его Марии, Александр. Никол. Самойловым, генер.-лейтен. и советником императрицы (1744—1814). Говорят также, что она много раньше пользовалась благосклонностью князя Тавриды, в лагере которого она появилась (принц Линь приветствовал ее в стихах), как и большинство остальных его племянниц. В «Собрании русских портретов», издан. стараниями Вел. Кн. Ник. Мих., находятся почти все они. Там видно, что по крайней мере одна из них отличала графа Рожера. (Стр. 60 и 72).
4. Существует целая литература о князе Тавриды. Нельзя не указать на письма Линя (авг. 1788 г.), соч. Сегюра (op. cit. Т. I, стр. 347, 361; т. II, стр. 16), в кот. они описыв. его, и суждения (весьма суровые) Ланжерона (Аff. etr. Russie, 20). Валишевский (Аutour d’un tronе, стр. 124 и след.) описывает лагерь под Очаковым.
5. Ник. Вас. (1734—1801) – последний Репнин. Служил волонтером во франц. армии во время Семилетней войны. Он был послом в Польше, где не переставая интриговал против правительства, и возбудил к себе ненависть (1764—1768) в Турции подписанием Кайнарджийского трактата; в 1792 г., несмотря на решительные победы над турками, по проискам Потемкина, впал в немилость. Павел I даровал ему сан фельдмаршала, но затем внезапно снова отрешил.
Валишевский (Аutour d’un tronе, стр. 61) судит его сурово; Сегюр (op. cit., т. I, стр. 843) называл его «вежливый царедворец и храбрый генерал».
6. Георгий Владим. (1740—1830). Кроме походов против турок, он принимал участие в Семилетней войне и походе 1813 г.
7. Очевидно, за то, что он, бывши первоначально монархистом- конституционалистом, впоследствии приблизился к Наполеону, стал его обер-церемониймейстером. Он даже возвратился к нему во время «Ста дней». Между прочим, он получил в 1819 г. звание пэра.
|
