|
Период первый.
До Дуная.
I.
Парад. – Выступление в поход. – Сюрприз в Пырлице.
Долго, скучно и однообразно тянулось время со дня мобилизации в молдаванской деревне.
В ночь на 4-е апреля получено было приказание: 6-го выступить в Бирзулу*) на Высочайший смотр, после которого ожидалось выступление в поход. Все встрепенулись, точно после тяжелого сна: жажда деятельности, трудов ярко означалась на всех, дотоле недовольных и печальных лицах.
*) Станция Одесской железной дороги на соединении пути из Харькова и Киева.
Ранним утром 6-го трубач сигналом «сбор» у самого окна разбудил меня; я второпях оделся, проглотил стакан чаю, приказал денщику захватить кое-какие вещи в офицерский фургон, сел на коня и в строй. Здоровые [50] свежие солдатские голоса, казалось, веселей и дружнее ответили на мое обычное приветствие.
– Смотри, ребята, не забудь взять с собой, что приказывали, чтобы представиться Государю молодцами.
– Постараемся, в–дие, – как один человек отчеканили они еще раз.
Вскоре подъехал командир, поздоровался, скомандовал, и батарея длинной вереницей орудий, ящиков и обоза вытянулась по улице наскучившей нам деревни. Все сняли шапки, перекрестились и с Богом тронулись в путь…
По счастью 10-го апреля – день, назначенный для смотра – давно жданное солнышко выглянуло и слегка обсушило почву.
Войска уже выстроились: слышался здесь и там бой под знамена, здоровались начальники, словом, началась обыкновенная суматоха, какая бывает перед началом парадов на Марсовом поле в С.-Петербурге*). Но вот командовавший парадом произнес: «смирно!», и весь гул замирает, прерываемый передаваемой командой.
*) В описываемом параде участвовали полки – 31-й пехотный и 9-й кавалерийской дивизии с их артиллерией.
Поезд привез Государя императора. Еще минута и ура! Под звуки народного гимна дали знать, что Государь подъехал к линии войск. Августейший Монарх объезжал войска на этот раз шагом, здороваясь с ними.
Объехав войска и пропустив их церемониальным маршем по два раза, Государь изволил подозвать всех офицеров:
– Я приехал, – сказал Он, – напутствовать и благословить вас. Вы идете в поход, и если придется встретиться с неприятелем, то, надеюсь, вы покажете себя, как и всегда, и как сегодня вы Мне представились.
Слова эти вызвали всеобщий восторг; неумолкаемое «ура!» [51] оглашало окрестность; все поздравляли друг друга и радовались скорому походу. Будущее показало, и весь мир знает, как исполнены эти Царские слова; многих из тех. кто слышал их, уже нет – мир праху вашему храбрые воины и добрые товарищи!
По возвращении на место стоянки скоро под строжайшим секретом получили наши маршруты, из которых узнали, что бригаде назначено идти в Слатино на р. Ольте. Глядя на карту, нам казалось, что мы должны оперировать против Виддина. Откуда это предположение, не знаю, только ему не суждено было сбыться…
Батарея, в которой служил я, должна была выступить позднее других, 5-го мая, потом отложено до 9-го с тем, чтобы 12-го уже быть в Слатино, но судьба или, вернее, железные дороги решили иначе.
В назначенный для отъезда день батарея в полной боевой готовности выстроилась на сельской площади; отслужили напутственное молебствие, жители на славу угостили солдатиков и проводили с крестным ходом до выхода из села.
Раздалась песня, появилась скрипка; со свистом и в припляску дошли до станции железной дороги, где нам предстояло сделать нагрузку, что мы и исполнили, когда прибыли вагоны. Утром 10-го мая двинулись в путь, который и продолжали благополучно до Корнешт*); все шло, как написано было в маршруте, с точностью до одной минуты, но тут – стоп! Стоим час, другой, третий, наконец, и двенадцать, и сутки, и двое. Что за оказия?
*) Вторая станция, не доезжая румынской границы – Унин.
Комендант объявил, что все пути запружены поездами и дальше не повезут; несмотря на это категорическое объяснение, мы не теряли надежды, что нас все-таки должны везти по железной [52] дороге, так как имели засвидетельствованные полевым штабом расписания движения поездов. За нами следом приехало еще несколько военных поездов, сколько могло поместиться на запасных путях станции. Вышеупомянутому коменданту пришла странная фантазия: предложить нам убраться из пассажирской комнаты вокзала при приближении курьерского поезда, что конечно не было исполнено, тем более что в числе офицеров были и старшие – наши начальники. Составили по этому случаю акт и вместе с другим донесением, упоминаемом ниже, отправили по команде.
Наконец дождались! Звонок – и мы тронулись. Проехали черепашьим шагом знаменитый перевал, где, того и смотри, что тебя заживо погребут глиняные массы, высоко поднимающиеся над полотном дороги, которые при дождливой погоде, какая была в это время, обваливаются и даже имеют странную особенность передвигаться целыми слоями. Кому принадлежит честь устройства именно на этом месте железного пути, – я к счастью не знаю, а, говорят, знакомые с этой местностью компетентные лица, что, сделав лишних десять-пятнадцать верст, можно было бы избежать этого головоломного чертова моста, где недостаточно никаких человеческих усилий, чтобы с успехом бороться против природы, и рано или поздно придется бросить этот путь, а с ним и те сотни тысяч, а, пожалуй, и миллионы, которые на него убиты.
Но худшее ожидало нас впереди, по прибытию уже к ночи на станцию Пырлицу, которой заведовал тот же самый комендант.
– Кто здесь начальник эшелона? – спрашивает комендант, подойдя к офицерскому вагону.
Я вышел, думая, что случилось что-нибудь необыкновенное в пути, где постоянно почти приходилось выходить из вагона, чтобы сделать какое-нибудь распоряжение. [53]
– Что вам угодно? – обратился я к нему, – я к вашим услугам.
– Согласно полученных мною распоряжений от начальника передвижений вы немедленно должны выгрузить свою полу-батарею и следовать походным порядком на Унгены, – сообщает комендант, т. е. лицо, которому в подобных распоряжениях должны подчиняться хотя бы и старше его чином.
– В таком случае, – обратился я к нему, – я покорнейше прошу: во-первых, изложить письменно переданное мне сейчас распоряжение, во-вторых, дать мне проводника, так как в темноте трудно найти дорогу даже от платформы.
– Проводников у меня для вас нет, а письменное распоряжение вы получите, – резко ответил комендант, вспоминая, вероятно, историю в Корнештах, благодаря которой, может быть, и придумана была такая комбинация, основанная только на том, что в данную минуту нельзя было отправить поезда в Унгены.
Все это озадачило меня и заставило призадуматься; ночь, хоть глаз выколи – темна; дождь, которого мы, сидя в вагоне, не замечали, уже третий день идет не переставая. Оставлять на платформе выгруженный эшелон, где хоть немного были защищены от дождя, не позволяют. Нечего было делать, а пришлось скатить с платформы артиллерию и обоз прямо в грязь. Идти сейчас же на Унгены нельзя было и думать, а потому, посоветовавшись с офицерами, я решил, несмотря на недозволение оставаться на платформе, людей все-таки оставить там, чтобы укрыть их от дождя, затем немедленно послать в ближайшую деревню к старосте за проводником и, во всяком случае, ожидать рассвета. Так и сделали и, как оказалось, поступили благоразумно: шедший впереди нас первый эшелон нашей батареи, повинуясь этому распоряжению, двинулся в путь, не зная дороги, ночью, параллельно [54] полотну, завяз в болоте, и мы, хотя и вышли на двенадцать часов позднее из Пырлицы, в Унгены пришли раньше и послали своих лошадей выручать их.
Не знаю, благоденствует ли этот комендант, который так бесцеремонно распорядился с нами, но мы обо всем донесли, как следует.
В Унгенах расположились на берегу Прута, за низменным берегом которого верстах в семи возвышались горы, уже покрытые зеленью. Синяя даль, слегка подернутая туманом, манила к себе и еще более усиливала желание поскорей достигнуть цели своего путешествия. Любуясь превосходной панорамой, я забыл все тревоги, коменданта и дождь, провожавший нас целый переход, только что переставший; в воздухе еще чувствуется влажность, но ветерком разгоняет последние тучки, и могучее весеннее солнце оживляет природу.
В ожидании отправки по железной дороге простояли мы здесь двое суток, и, наконец, 15-го мая в двенадцать часов, переехав мост через Прут, отделяющий Россию от Румынии, поезд, пробежав по лощине крутыми поворотами верст двадцать, подвез нас к грязной платформе Ясского вокзала.
II.
Поход в Румынии. – Бивуак.
17-го мая по распоряжению начальника тыла армии генерала Каталея*) отряд из двух батальонов и двух батарей, в состав которого вошла и наша батарея, выступил из Ясс по шоссе Текучу, где был получен маршрут для дальнейшего следования через Плоешты и Букурешт. [55]
*) В последствии начальник 3-й гвардейской пехотной дивизии, убитый на Араб-Конакском перевале.
Плоешты – лучший город из тех, что мы прошли после Ясс; в нем в это время была сосредоточена вся Главная Квартира, и 25-го мая приехал Государь. Имея относительно Дуная центральное положение и хорошие пути к нему, город этот, естественно, был удобным пунктом для полевого управления, откуда одновременно войска. раскинутые по Дунаю. могли получить должные распоряжения; удачный выбор этого пункта в стратегическом отношении уже заранее обеспечивал успех такого трудного и сложного предприятия, как переправа через одну из величайших рек Европы в виду неприятеля.
Проходя через Плоешты, мы были встречены Государем около Его квартиры в том самом виде, в каком шли походом. Кто-то из начальствующих ужасно распек нас за то, что мы с собой таскаем какие-то мешки, веревки и палки. Объяснений, конечно, не полагается, и мы сожгли в тот же день на кострах фашины, которые возятся на подножках зарядных ящиков на случай перехода через какую-нибудь канаву или рытвину, а уж мешки с фуражом на ящиках и канаты для коновязи на запасном лафете пришлось поневоле оставить, ибо без них в походе обойтись невозможно, тем более что эта укладка даже с фашинами полагается по уставу, который по счастью не заботится только об одном наружном красивом виде.
Из Плоешт меня командировали в Слатино, место расположения штаба и большей части 9-го армейского корпуса, за получением из казначейства денег для двух батарей, следовавших по полученному вновь маршруту через Букурешт в Турно-Магурелли, где и предполагалось 14-го июня сосредоточить весь 9-й корпус.
6-го июня вечером по железной дороге я прибыл в Слатино – городишко грязненький, худший из всех, которых я видел в Румынии. Расположенные вокруг него войска [56] скучали и мучились на припеке. Целый месяц бездействия тяжело отзывается на всех: неудивительно, что безобразным кутежам и картам было отведено почетное место. Я благодарил судьбу, что на мою долю не выпало этого несчастья; товарищи наши завидовали нам, идущим походом; много им пришлось вытерпеть на румынских железных дорогах. С одной из батарей*) было крушение поезда, благодаря которому она потеряла четырех человек и восемь лошадей убитыми и несколько человек и лошадей раненными, то есть столько, сколько батарея редко теряла в самом ужасном артиллерийском бою.
*) В пешей артиллерийской бригаде 6-й батареи.
С другой еще хуже: от искры из локомотива начал гореть передок орудия, в котором возятся порох и гранаты, и только благодаря находчивости и удали поручика И-ского и фельдфебеля этой батареи, которые, узнав об этом, бросились на ходу поезда по крышам товарных вагонов с лошадьми и платформам с одеялами в руках и затушили уже обгоревший снаружи ящик, только благодаря этому, говорю я, подвигу, вся батарея спаслась от страшного взрыва. Затем эти батареи с начала мая стояли в Слатино и теперь только получили приказание двинуться к Турно.
На другой день, набегавшись вдоволь из интендантства в казначейство и обратно и побывав на почте, вечером отправился в Букурешт. В вагоне встретил румынского офицера – артиллериста, едущего из Калафата, откуда они бомбардировали Виддин, с громадной гранатой (24-х фунтовой пушки старого образца) с выступами. На вопрос мой, зачем он везет с собой такую большую гранаты, можно бы и поменьше, он отвечал по-французски:
– Эта граната упала у моих ног, и я везу ее, чтобы сохранить на память. [57]
Ну, подумал я, стоит из-за этого таскать с собой лишних два пуда по вагонам.
Знакомство наше продолжалось, однако, на том, что мы обменялись визитными карточками, с которыми, замечу кстати, румыны никогда не расстаются. Завязался разговор о Букуреште, в каком положении дела их под Виддином, каково вооружение их артиллерии, о турецкой же и не спрашивал, думая, что если они стреляют еще гранатами с выступами*), то не заслуживают внимания.
*) Образец этот – времен крымской кампании, был переходной ступенью от гладких орудий, заряжаемых с дула к нарезным, заряжаемым с казны.
Оказывается, что я в то время был полнейшим невеждой по части знакомства с вооружением наших союзников и противников, – впрочем, я не виноват в этом, но все-таки это слабое утешение. Я знал, что существуют дальнобойные орудия восьми и девяти сантиметрового калибра, но допустить, чтобы эти пушки – последнее, так сказать, слово артиллерийской техники по крайне мере в рассматриваемый промежуток времени – были у турок или у румын, я не мог. Все мы были виноваты в малом знакомстве с теми, с кем пришлось иметь дело, за что, конечно, и поплатились в начале кампании. Кровавые Плевненские и Шибкинские бои не имели бы места, если бы мы были приготовлены посредством увеличения армии встретить сильного врага, которым мы слишком пренебрегали, да и вооружением мы поотстали от турок, чего уж я никак не допускал.
Десять лет назад русская полевая артиллерия была лучшая в Европе, но с тех пор она не сделал ни шагу далее; хотя я, по правде сказать, свою девятифунтовую пушку не променял бы на дальнобойную, но зато меньшего калибра. По дальности эта пушка мало уступает дальнобойной, особенно восьмисантиметровой*), меткостью тоже, но зато наша [58] пушка имеет громадный перевес, вследствие большей величины гранаты и силы разрывного заряда, т. е. большого количества пороха, которым наполняется граната.
*) Для читателей, не знакомых с артиллерийской терминологией, я должен оговориться, что в нашей русской артиллерии полевые и некоторые крепостные орудия называются четырех, девяти, двадцати четырех и т. д. фунтовыми потому, что если отлить сплошной чугунный шар, диаметр которого равен диаметру канала соответственного орудия, то вес его будет четыре, девять и т. д. фунтов, а для того же орудия продолговатая граната весит в три (приблизительно) раза больше. В других государствах пушка называется по величине диаметра канала, как и у нас некоторые крепостные и береговые орудия.
Действительно, сколько раз случалось, что турецкая граната падала у самых ног: ошеломит, обдаст землей и пылью, а не убьет. Причина очень проста: граната дальнобойного орудия, пущенная с гораздо большею против наших скоростью, да еще с дальнего расстояния, когда она круче падает на поверхность, настолько глубоко зарывается в землю, особенно когда это пахать или топкое место, что разрывной заряд уже не в силах поднять целый слой земли, а потому все осколки там и остаются. Наши же гранаты с меньшей скоростью и большим разрывным зарядом настолько, что все осколки выбрасываются на поверхность, дают в то же время больше и самих осколков (например, в картечной гранате девятифунтовой пушки, которая должна разорваться в воздухе, не долетая земли, – заключается кроме пороха еще 220 пуль, а в маленьких гранатах дальнобойных орудий помещается от тридцати-сорока, не более). Этот перевес на нашей стороне имел громадное влияние на успех наших артиллерийских боев и вместе с тем объясняет, почему в артиллерии, если только она не была подвержена ружейному огню, такая незначительная, даже вздорная потеря сравнительно с пехотой.
Утром 8-го июня приехал в Букурешт; закупив разных разностей для похода, я был очень обрадован, найдя в книжном магазине экземпляр карты Болгарии [59] Кауница, издания австрийского генерального штаба. Нужно заметить, что нам для шести батарей, которым редко даже приходилось идти походом или быть в бою одновременно, выдали всего одну карту полковника Артамонова, которая по праву и была в распоряжении бригадного командира, а мы шли точно в потемках. В Одессе перед походом нельзя было найти хорошей карты, кроме таких, какие, например, прилагались разными периодическими изданиями в тридцативерстном масштабе, на которых не показано пунктов, как Орхание, не говоря уже о мелочах. С нами был такого рода случай: получаем в Текуче маршрут до какого-то Бонеаса, смотрим в тридцативерстную карту и отыскиваем Бонеас около Журжева, но тут очевидно какая-нибудь ошибка, так как с последней, не доходя Букурешта, станции, показано в маршруте всего двадцать две версты, а по карте выходит около сотни. Оказывается, что в окрестностях Букурешта есть тоже Боанеас, который и был искомым пунктом. Это, впрочем, еще ничего, но случалось за отсутствием хороших карт и худшее. Правда, что и вышеупомянутые карты не удовлетворяли всем условиям, какие необходимы для тактических соображений, но они уже тем хороши, что с помощью их можно ориентироваться и составить более подробные кроки уже на местности. У нас имеется прекрасная карта России в масштабе трех верст в дюйме, экземпляр которой подарен фельдмаршалу Мольтке при посещении им нашего генерального штаба, насколько мне известно, такая же карта составляется и для Болгарии. Желательно только, чтобы карты эти не служили бы только для подарков, а были в большем количестве распространяемы в войсках.
В Букуреште, познакомившись с кондитерской и рестораном Фраскати против театра, в котором в этот день не было представлений, вечером был я в саду Рашка, где [60] какая-то странствующая немецкая труппа коверкала русские песни и романсы. Был, впрочем, и русский куплетист не высокого достоинства с пресловутым: «Мне не дорог твой подарок…».
Злость меня взяла на всех русских артистов. Неужели нельзя было приехать хоть в Букурешт, чтобы показать наше искусство и вместе с тем нам, русским офицерам, доставить минуту истинного наслаждения. В материальном отношении, конечно, были бы вознаграждены с избытком, да и время-то подходящее – лето; стало быть, все были свободны, а многие, пожалуй, и нужду имели в заработке. Нет у вас предприимчивости, господа, вот что. А, посмотрите-ка, Горвицы с целым легионом своих единоплеменников снуют по всем закоулкам Румынии и продовольствуют, Бог им прости, русскую армию материально, а Ständchen и madame Angot – питают нас духовно. За все это обильно сыплется золото; бурно льется золотая река, которая берет начало на Руси (подлинный уезд и губерния еще не отысканы) и впадает на северо-западном берегу Европы, где-то около Казэ, нередко теряясь на пути своем по карманам разных банкиров.
Ночь я провел в прекрасном «Hötel de Boulevard» и, имея при себе довольно большую сумму казенных денег, да еще в виде мешков с серебром на несколько тысяч, поспешил догнать батарею в одном переходе от Букурешта.
На берегу быстрой реки Аржиса между деревьями раскинуты бивуачные палатки, за походным столиком собрались все наши офицеры, с которыми при случае познакомится читатель. Начали меня, побывавшего на почте и в штабе, расспрашивать, что и как? где другие наши батареи? и проч. Обменялись впечатлениями о Букуреште и в дружеской беседе протянули за полночь. Ночь была тихая, звездная, свечи горели на открытом воздухе, в стороне в кружок собрались [61] солдатики, и далеко по заре раздаются звуки родных песен, которым аккомпанирует плеск бурлящей реки. собиравшейся, казалось, смыть тощий, через нее перекинутый, мостик. Тут же на берегу хлопочет наш повар Иошка (Ион Ефимыч, как звали его солдаты) – доброволец, который и по сию пору, т. е. когда я пишу эти строки, несет свою службу при нашей батарее в Филипполе.
– Смотри, Иошка, – кричит, бывало, наш командир, – чтобы соус был вкусен, да положи туда оливки, каперсы то, другое…
– Слушаю, ваше в–дие, только вот водочки бы горло промочить, – умиленным голосом просит Иошка.
Отдаются соответственные приказания, и денщик подносит ему за неимением водки коньяку или раки рюмку с добрый стакан. Не нравятся эти напитки русскому человеку, привыкшему к родной сивушке, пьет он их, скрепя сердце, отплевывается, морщится, а все-таки пьет, благо результат спирта один и тот же, будь он хлебный, виноградный или фруктовый.
Сослужил этот Иошка нам службу порядочную, и благодаря ему частенько не приходилось голодать в поле, где он не мог удовлетворить своей страсти к спиртуозным напиткам за отсутствием всякой продажи питий распивочно, зато в городах он вознаграждал себя за эти лишения с избытком, но тут мы находили себе пищу в ресторанах. Бывало на походе подумаешь: хорошо бы теперь и закусить, смотришь – является Иошка.
– А вот, ваше в–дие, вчера я приготовил кусочек ростбифцу, курочку зажарил, не прикажете ли подать?
Делается привал, и, откуда не возьмись, являются и ростбиф, и курица, и целая бутыль vinuri negri (красное вино местного приготовления), а если позволяет время, то и самовар к вашим услугам. Солдатики в это время обыкновенно [62] получали свою чарку водки и, закусивши, бодрее продолжали путь.
Кстати замечу, что на батарею полагается два фургона, специально назначенные для офицеров: на них возились наши чемоданы, постели и даже железные кровати, так как нас в батарее было всего пять человек, а в других и того менее. В пехотных полках подобный фургон назначался для 10-15 офицеров, не удивительно, что они не могли пользоваться таким же комфортом, как артиллеристы. Сзади фургона у нас привязывался плетеный кошель, в котором неизменно пребывал петух, купленный с самого начала похода, кажется, в Марошешти на берегах Серета, и так привык к фургону, что никогда от него не отходил, и другая птица, покупаемая по мере надобности, смотря на него, тоже не пропадала.
III.
Ночь с 14-го на 15-е июня. – Выступление на позицию и на аванпосты.
Пятра – румынское село – расположено в вершине равнобедренного треугольника, основанием которого служит Дунай от Турно до Зимницы. Здесь 14-го июня находилась Главная квартира, и скопилось много точно из земли выросших войск, которые могли быть двинуты к Турно или к Зимнице. Утром 14-го июня еще никто не знал, где именно будет переправа. Слабый, едва слышный звук выстрелов уже доносился из Турно, на котором и останавливались наши предположения; но к вечеру войска 8-го корпуса начали вытягиваться по дороге к Зимнице
В это время меня отправили отыскать корпусного командира, чтобы получить приказание о том, куда следовать прибывшим батареям. Ночь уже наступила, знаменитая славная ночь! [63]
Сопровождаемый двумя фейерверкерами*) и познакомившись предварительно с картой, я двинулся в путь, придерживаясь более южного (т. е. ближе к Дунаю) направления.
*) Название унтер-офицера в артиллерии.
Тотчас по выезде меня долго задержали на узеньком мостике, по которому навстречу мне двигались войска, сосредоточенно, безмолвно. Тяжелы эти ночные походы! Природа человека требует отдыха в это время, поэтому каждый лишний шаг утомляет до невозможности, постоянное напряжение зрения и слуха расстраивает всю нервную систему и потому в виду неприятеля подобный поход может причинить много беды. Герои Карса доказали, что для них и день, и ночь – одинаковы. Отдавая дань справедливости мужеству, неустрашимости и геройству, нужно помнить, что, идя на штурм Карса, всякий шел уже по знакомой местности, которую изучил во время блокады и бомбардировки этой крепости, да еще на счастье ночь была лунная, но в темную ночь на незнакомой местности всякий потеряется.
Круто повернув на узенькую дорожку влево, я разошелся с войсками: все стихло, только стук копыт наших коней глухо отзывался во мраке. Мой рыжий Лиман*) навострил уши и размашистою рысью несся вперед.
*) Имя моего коня.
Умное животное, выхоленное на хорошем заводе, сделалось моим другом, и ночью, бросив повода, я вполне на него полагался: на углу дорог он укорачивает рысь, как бы прося указания, но тут и седок, никогда не бывавший здесь, ничем не поможет, когда тропинки попадаются на каждом шагу. По звуку выстрелов из Никополя я старался держать одно направление и, наконец, доехал до какой-то деревни. Деревня эта покоилась сном, и потому не видно было ни одной живой души, ни одного огонька. Стучу в первую попавшуюся хату, является [64] румын. На вопрос мой и моих спутников фейерверкеров, привыкших кое-как с разными ужимками, пантомимами и прибавлением к русским словам окончаний шти и ул, объясняться с румынами, – не знает ли он, где тут стоят войска?– «Нушти», – был ответ, успевший нам наскучить за поход.
Разговаривать, да еще так медленно, было некогда, оставшись доволен и тем, что узнал, что я еду по настоящей дороге на Магурелли*), поспешил тронуться дальше и через час езды на рысях наткнулся на сторожевой пикет.
– Кто идет? – кричит часовой.
– Свои.
– Что пропуск?
– Ну уж, брат, не знаю; пошли-ка поскорей в главный караул, чтобы поскорей пропустили.
*) Название деревни, прилегающей к Турно с восточной стороны, откуда и город этот называется Турно-Магурелли в отличие от Турно-Северина.
Пока тянулась эта неизбежная операция, я слез с коня, приказал отпустить ему подпруги и прилег отдохнуть после беспрерывной четырехчасовой езды на рысях. Сладко дремлется после большого перехода, когда я еще не успел отдохнуть в Пятре и затем после этой ночной поездки. Спать, однако, нельзя, если хочешь быть готовым через четверть часа, – только больше измучишься, разломаешься, а для того, чтобы не заснуть. существует папироса, которой я и воспользовался на этот раз с большим удовольствием. Вообще в походах табак доставляет истинное наслаждение, и тот, кто не курит, испытывает больше лишений, больше тяжести, чем курящий люд, а потому общество «Красного Креста» делает великое благодеяние, раздавая табак войскам, который еще не завоевал по нашим табелям [65] довольствия в военное время таких прав, как водка и впоследствии чай.
В Сиаге (Siaga – на австрийской карте) нашел в сборе весь 9-ый корпус, только первая бригада 31-й дивизии*) с нашими 1-й и 2-й батареями были расположены вблизи Турно: пехотные полки эти прикрывали линию батарей, стрелявших по Никополю.
*) Полки Пензенский и Тамбовский.
Получив приказание от корпусного командира присоединиться к своей бригаде, я отправился отыскивать эту последнюю. Ночью с горы, где я отыскал нашу 5-ю батарею, прекрасно видны были выстрелы наших и турецких батарей, звук которых давно уже слышен. Канонада продолжалась с большей энергией; огненные языки после выстрелов на мгновение освещали местность и моментально скрывались. Картина грандиозная, которую пришлось видеть впервые, произвела на меня потрясающее впечатление: все мое внимание было обращено на те скалы, с которых то вверху, то внизу показывались огненные языки. Сознание, что может быть каждый выстрел выносит из рядов несколько жизней, неприятно коробило и приводило в какое-то нервное, напряженное состояние: сердце усиленно бьется, мысль работает, вообще приходишь в состояние экзальтации, но такое состояние продолжается очень недолго, и, слава Богу! В самом деле, в подобную минуту человек едва ли в состоянии рассуждать правильно, точно у отуманенного винными парами, действия его будут порывисты, нервны и безотчетны…
Я забыл свою усталость. Все усиливающийся с каждой минутой смертоносный огонь еще более привлекал мое внимание и, наконец, достиг ужасающих размеров: все скалы, прилегающие к Никополю, осветились бесчисленными огоньками, которые перебегали с одного места на другое, трескотня [66] ружейных выстрелов слилась в один общий гул. В несколько ярусов освещенные ружейным и пушечным огнем неприятельские твердыни, отражаясь в водах Дуная, до сих пор, точно я их только что видел, еще свежи в моей памяти.
Причина этой адской иллюминации скоро обнаружилась: плоты, которые должны были служить для переправы и постройки моста через Дунай партиями сплавлялись из устья Ольты вниз по Дунаю. Одна из этих партий была в эту ночь замечена с неприятельского берега и послужила мишенью их стрелкам и артиллерии.
Хорошо мне было любоваться картиной с безопасного места, вдали даже от берега, а каково было тем труженикам, которые, безостановочно работая громадным рулем на плотах, чтобы бороться с капризным течением Дуная, могли в то же время какой-нибудь гранатой быть опрокинутыми в его волны, а пуля на этом же незатейливом судне дать вечное упокоение!
Когда стрельба начала понемногу стихать, стали слышны выстрелы с другой стороны. Как досадно, обидно даже знать, что везде другие работают, умирают, а ты стоишь на месте без дела. Кажется, так бы и бросился в самый отчаянный огонь, чтобы заглушить в себе это чувство, но это тоже временно; впоследствии привыкаешь сознавать себя маленькой песчинкой в этом океане страстей и смерти и покорно идешь только туда, куда тебе приказывают. К вечеру только было удовлетворено наше любопытство, возбужденное выстрелами со стороны Зимницы, – «ура»! Дунай уже в наших руках, переправа совершена!..
Утром 15-го июня я выехал на дорогу встретить свою батарею, которая таким образом и присоединилась к корпусу.
Нас поставили вместе с другими на горе около Сиаги*), откуда я наблюдал в эту ночь за стрельбой из Никополя, верстах в пяти от Дуная, отделенные от него ровной, низменной поляной, заливаемой весною.
*) В двенадцати верстах, не доходя Турно по Дунаю.
Стрельба с батарей, расположенных по берегу Дуная от устья Ольты до Фламунды, уже несколько суток продолжается беспрерывно. В 8 часов утра в этот же день Никополь запылал от выстрелов. Сначала трудно было определить: горит ли барка на пристани около города или сам город, но пожар все усиливался, и стало ясно, что вся нижняя, прибрежная часть города объята пламенем. Какая именно батарея или какой наводчик зажег город при одновременной стрельбе нескольких батарей, решить трудно. А между тем, в смысле боевого отличия артиллериста, это вопрос важный. Принимавшие участие в бомбардировке Никополя батареи до сих пор не решили, кому приписать эту удачу, хотя находились лица, которые с полной уверенностью относили эту честь себе. На это можно только пожать плечами и улыбнуться: вам, мол, и книги в руки, как обыкновенно и делалось. Взрыв броненосца «Лютфли-Джелиль» был еще свеж у всех в памяти, отчего два броненосца, крейсировавшие около Никополя, за которыми уже чересчур усердно охотились наши артиллеристы, скоро пострадали и были отведены турками в рукав при устье Осмы, где израненные, избитые и оставались до самого взятия Никополя.
Корпус наш самым усердным образом готовился к переправе: делались соответствующие распоряжения, расположены мы были, как уже известно, на горе, так что и турки, пожалуй, могли думать, что переправа будет именно здесь. Словом, все было скомбинировано прекрасно, и цель демонстрации переправы вполне достигнута, что само собой облегчило и саму переправу, так как туркам рискованно было послать из Никополя в Систово даже незначительную часть [68] войск, а когда наши уже заняли и утверждались в Систове, тогда было уже поздно.
Так мы простояли на этом месте до 19-го июня, т. е. трое суток после месячного беспрерывного изо дня в день похода. Нужно было провести батарею в порядок: ковка лошадей, мелкие починки материальной части, как перетяжка некоторых расшатавшихся колес и т. п. заняли это время. Я тем временем ездил на ближайшие к нам батареи во Фламунде, чтобы поближе осмотреть Никополь, который, впрочем, с нашей горы был виден лучше, чем с низкого берега у самого Дуная, где по необходимости должны были помещаться батареи, чтобы быть ближе к неприятелю. Присутствие тут же в Сиаге нашей корпусной почты дало возможность получить долгожданную корреспонденцию, а равно и свои письма отправить поскорее. Скоро ли отправлялись наши письма, и как мы получили адресованные нам, – это другой вопрос, о котором я еще поговорю при случае, если это уже не успело надоесть по тем стонам и воплям заинтересованных в этом людей, какие попадали уже в печать. Впрочем, кто же не был заинтересован? Вся Россия в лице отцов, матерей, жен, детей и, наконец, друзей наших воинов мучилась неведением о своих близких только потому, что какому-нибудь смотрителю Николаю Ивановичу не вздумалось отправить своевременно почты, а отложить эту отправку на месяц и более, особенно если предстоит движение вперед. Регулярной отправки, положим, не было, да этого и требовать нельзя, но все-таки можно было бы приказать смотрителям обязательно отправлять почту хоть раз или два в неделю, а не полагаться на их личное благоусмотрение.
Вечером 19-го не успели мы усесться на открытом воздухе, как мы всегда делали, когда спадет несколько жара, около столика для беседы и закуски, как является адъютант, [69] а за ним и сам наш начальник артиллерии генерал-майор (ныне генерал-лейтенант) Калачев и приказывает через три часа батарее приготовиться и идти на позицию у Турно для смены 3-й батареи 5-й артиллерийской бригады. Живо собрались, уложились и ровно к четырем часам утра уже были в городе Турно в надежде на следующую ночь стать на позицию. Все подобные передвижения батарей совершались ночью для того, чтобы с крутого неприятельского берега не видно было этого движения, а так как дорога в некоторых местах слишком близко подходить к берегу, то легко обратить на себя внимание и вызвать огонь, который мог принести напрасные жертвы.
В течение дня 20-го приказания много раз менялись, и, наконец, велено было отправить на позицию только четыре орудия, т. е. полубатарею. при которой должен быть и командир батареи, а другую – поставить бивуаком с Тамбовским полком в Магурелли. Капитан Г-н, как старше меня, должен бы был идти на бивуак со своей полубатареей, но он ни за что не хотел. Командир предоставил выбор нашему соглашению, и мы решили на узелки: ему вышло на позицию, а мне на бивуак.
С закатом солнца распрощались, выпили за успех наших предстоящих дел шампанского, добытого в Турно, и разошлись в разные стороны. Только когда окончательно скрылись из виду друг друга, взгрустнулось не на шутку, и не одна слеза покатилась по черствым загорелым лицам наших солдат. В силу ли русской пословицы: «на миру и смерть красна» или других лучших побуждений, но только нам хотелось хоть в первом бою быть вместе…*) [70]
*) Капитан Г-н, командир полубатареи. бывшей на позиции при бомбардировке Никополя, обещал описать этот эпизод, и потому я с удовольствием уступаю ему, как очевидцу и участнику, это описание.
IV.
Турно-Магурелли. – На аванпостах. – Первые выстрелы.
Город Турно расположен несколько ниже впадения Ольты в Дунай, верстах в трех-четырех от последнего, с пристанью которого соединен шоссированной дамбой; на самом берегу, справа от дамбы зеленелись кустарник и виноградники, в которых расположены девятифунтовые батареи 31-й бригады; ближе к городу и далее влево до Фламунды были установлены осадные батареи с двадцати-четырех фунтовыми пушками и шестидюймовыми мортирами. Самый город, правильно расположенный с прекрасными зданиями, сквером и садом, выходящим на террасу, откуда открывается чудный вид на Никополь, занимает небольшое пространство, вытянувшись параллельно Дунаю. В описываемое время немного жителей оставалось в городе из опасения бомбардировки его из Никополя. Всякий, кто имел возможность, выехал заблаговременно, магазины закрылись, в домах остались только стены, да такого рода вещи, которые по своей громоздкости не могли быть вывезены. Опасения эти оправдались. Однажды утром турецкие батареи прислали-таки несколько гранат внушительных размеров, две из которых упали близ церкви внутри двора аптекаря, дом которого выходит на площадь со сквером, третья угораздила в самый дом, пробила сквозную дыру внизу южной стены, в щепки раздробила пол и исковеркала школьные скамейки, помещавшиеся в этой комнате; стекла, конечно, вдребезги, а в аптеке хозяина на противоположной стороне дома все медикаменты в банках и пузырьках полетели с полок. На другой день мне случилось заехать в эту аптеку, чтобы купить кое-каких лекарств, и хозяин, еще не пришедший в себя от вчерашней катастрофы, [71] с ужасом рассказывал мне это происшествие, следы которого были свежи и сегодня. На счастье горожан у турок не было достаточно орудий, которые бы могли с успехом стрелять по Турно, к тому же у них под носом были наши батареи, которые не умолкали ни на минуту, и пренебрегать ими не приходилось, гоняясь за химерической задачей разрушения города только с двумя дальнобойными крепостными орудиями*), а полевыми ничего нельзя сделать, так как расстояние слишком велико, почти шесть верст.
*) Как это выяснилось по взятии Никополя.
Неудобство позиций наших батарей на низменном берегу, в болте, в виду крутого и высокого, почти отвесного с нависшими каменными глыбами над рекой неприятельского берега, увенчанного амбразурами, не имело такого неблагоприятного влияния, какого следовало бы ожидать на успех стрельбы. С методическою точностью каждая батарея отстреливалась от своего противника, ближе к ней расположенного, а когда он умолкал, принималась и за других. По временам отдавалось общее распоряжение о бомбардировке цитадели города, и тогда все батареи сосредотачивали огонь на одном каком-нибудь пункте. Результаты стрельбы издали определить трудно. Но все-таки можно сказать, что успех был очень хорош: обвалившиеся стены крепостного вала и рва, пожар нижней части города, где были у турок громадные склады зернового хлеба, истребленные этим пожаром, наконец, в последние дни бомбардировки слабые, боязливые ответы на наши выстрелы – все это такого рода вещи, о которых только и можно мечтать артиллеристу. Взрыв броненосца, подбитие орудия и взрыв ящика – это случайная удача, за которой не угонишься, и потому досадно было слушать, когда какой-нибудь мало смыслящий в стрельбе артиллерии и назначения этого рода оружия в бою [72] человек станет укорять, почему, например, вы не подобьете орудия, не выгоните какого-нибудь смельчака, засевшего с ружьем в канаву и т. п., да просто потому, что это, в сущности, и не дело артиллерии. Орудие неприятельское может замолчать не потому, что оно подбито, а потому, что у него перебита или деморализована прислуга, если она не имеет при этом хорошего от выстрелов закрытия, чего почти не бывало у турок. Допуская возможный факт, как исключение, подбитие орудия все-таки странно требовать от артиллерии, стрелявшей в громадном большинстве случаев, с больших дистанций (расстояние до цели), чтобы снаряды падали на известной квадратной сажени, где стоит неприятельское орудие. Нет такого орудия, нет такого пороха и, наконец, человеческий орган зрения не может иметь такой математической точности, чтобы с уверенностью сказать после предварительной, конечно, пристрелки, что каждый снаряд будет падать там-то. Наука артиллерия, которая только и может дать основательную оценку стрельбы, считает хорошим выстрелом, если снаряд полевого орудия, пущенный с дистанции, например, в тысячу сажень, будет не долетать или перелетать пятнадцати, двадцати сажень. Этакая погрешность допускается даже при точно измеренном расстоянии и вообще при всех условиях, благоприятных для стрельбы; но этот выстрел ничего не может сделать неприятельскому орудию, разве только какой-нибудь осколок перебьет спицу в колесе, если опять-таки это орудие не будет за укреплением. Вообще, я бы не советовал человеку, не знакомому с артиллерийским делом, судить о вещах, мало для него понятных, и тем более, если он при этом берет на себя роль авторитетного судьи, как это делали корреспонденты, положим, хоть при описании трехмесячной беспрерывной пальбы по земляным плевненским веркам. Право, это, по меньшей мере, смешно… [73]
Когда я буду говорить об осаде Плевны, постараюсь выяснить суть дела и, по возможности, мой взгляд вообще на стрельбу артиллерии сообщить в доступной форме для читателей, не изучавших военных наук, а также для тех, кто и изучал когда-то, да отстал так, что кроме вреда ничего принесть не может.
При бомбардировке Никополя потерь у нас почти не было: только в нашей первой полубатарее один убит, да в другой батарее ранен фельдшер, которому страшно показалось быть на укреплении, и он отправился в кусты. где и отыскал его шальной осколок. Причина такой незначительной убыли заключается в следующем: во-первых, были заранее приготовлены укрепления, при постройке которых трудились саперы и Пензенцы, за что мы посылаем наше искреннее спасибо, тем более, что при постройке последние потеряли сразу двенадцать человек чуть ли ни от одной только гранаты. А, во-вторых, и то обстоятельство, на которое я указывал выше, т. е. стоянка на топком месте, когда гранаты почти не дают осколков, тоже имело громадное благоприятное для нас влияние.
Между тем как 1-я батарея наша отправилась на позицию, моя, 2-я, стала бивуаком с Тамбовским полком в деревне Магурелли, прилегающей к Турно с востока. При мне был поручик Тер--ский, с которым мы и горевали, что не пришлось нам быть в бою вместе с другими. Не успели мы кое-как устроиться на бивуаке, как получили приказание: к вечеру 21-го июня выступить к бухте у Дуная за деревней Фламундой, где минеры и моряки ставили заграждения для полного обеспечения Систовского моста.
Бухта эта защищена двумя островами, расположенными ближе к нашему берегу, от взоров неприятеля и потому служила прекрасной стоянкой для наших паровых катеров и шлюпок, на которых наши отважные моряки совершали свои [74] экскурсии. Тут же чинилась избитая «Шутка», та самая, на которой Нилов атаковал броненосец и еще теперь в разговоре не мог хладнокровно вспоминать своей роковой неудачи. Общество моряков, во главе которого был капитан Новиков, уже награжденный, вполне по его заслугам, орденом св. Георгия на шею, в распоряжении которого был прислан и я со своей полубатареей, произвело на меня прекрасное впечатление: хладнокровие, мужество при исполнении ими своих обязанностей и, наконец, полная уверенность за успех своего предприятия – вот прекрасные черты, которые я подметил из своего короткого знакомства с ними.
Обязанность моя вместе с двумя ротами Тамбовцев состояла в охранении моряков на случай нападения со стороны турок, которые, заметив, что сзади нет уже войск, так как остальные части 9-го корпуса уже двинулись к Зимнице, оставив только два полка у Турно, легко могли перебраться на этот берег и перерезать эту маленькую кучку людей, и тем помешать дальнейшим работам по установке торпед. На ночь я располагался с двумя орудиями у входа в бухту, а поручик Т. с другими двумя у выхода. Эта стоянка на аванпосте была неприятна в том отношении, что ночью на этом низком берегу целые мириады комаров не давали покоя. Спать, положим, было нельзя и без этого, но все-таки я выходил из терпения от этих докучливых музыкантов. Несмотря на мой довольно большой рост, я, чтобы не лежать на влажной почве, из боязни простудиться, так как мне уже было известно страшное действие дунайских лихорадок, ухитрялся поместиться на лафете, упершись ногами в правила, а голову клал на казенную часть орудия и в таком виде проводил ночи. Чтобы иметь понятие о сырости в этих местах, достаточно сказать, что конверты, помещавшиеся в моем плотном кожаном портфеле, все до одного сами собой посклеивались, [75] хотя портфель всегда лежал или на столике, или на постели.
С рассветом мы уходили на бивуак, оставаясь все-таки всегда готовыми ко всяким случайностям, но днем вероятность внезапного нападения уменьшилась, поэтому мы и могли спокойно отдыхать у себя в палатках, разбитых в леску, прилегавшем к берегу.
24-го июня утром начали прибывать спущенные с устья Ольты плоты и понтоны для постройки другого и более прочной установки старого Систовских мостов. Почему-то они задержались на пути до рассвета, турки заметили их и провожали выстрелами от Никополя вдоль по берегу до нашего расположения.
В это время моряки устанавливали последнее торпедо, ближайшее к турецкому берегу, где была сторожевая будка. Отсюда сделано было несколько выстрелов по морякам, затем ружейные выстрелы стали учащаться и заставили-таки удальцов вернуться, чтобы захватить с собой ружья, которых они не брали в полном уповании, никого опять не встретить, как это было до сих пор, хотя они работали тут уже с неделю. Я только что вернулся со своей ночной стоянки и, услышав выстрелы, обратился к капитану Новикову за приказанием.
– Возьмите два орудия и пошлите им несколько гранат, – приказал он своим ровным, спокойным басом, точно он приказывал подать стакан чаю, так это было просто сказано.
Для него и было действительно просто, но мне, которому в первый раз придется иметь перед собою не деревянные мишени, а живых людей, да и самому служить мишенью, это было новостью. Я радовался, что, наконец, дошла и до меня очередь принесть какую-нибудь пользу общему делу, и потому бегом бросился к своим людям и приказал быстро запречь [76] взвод поручика Т., с ночной позиции которого мы и открыли огонь.
Первый выстрел, направленный в будку, – недолет, второй – перелет и третий – дымом от разрыва гранаты и пылью закрыл будку.
Новиков на переднем катере полетел к тому берегу, а за ним и остальные моряки, уже с ружьями. Через головы их мы еще сделали несколько выстрелов и в бинокль рассмотрели кучку убегавших турок; стрельбу из ружей они прекратили. Мыс, с которого мы стреляли, вдается в Дунай, так что расстояние в этом месте между берегами, т. е. ширина реки, не более шестисот саженей, поэтому и к нам залетело несколько пуль, но я сгоряча не заметил.
Из моряков был чрезвычайно счастливо контужен один, лейтенант Астромов: пуля пробила два погона, так как он имел на себе сверх сюртука пальто, и только немного оцарапала плечо, задержанная, вероятно, на излете жестянками, которые обыкновенно вставляются внутрь погон; у нас же все обошлось благополучно.
Не видя более перед собою никакой цели, я прекратил огонь и вместе с моряками, благополучно кончившими свое дело, вернулся на бивуак.
В двенадцать часов этого же дня весь наш маленький отряд отправился на рекогносцировку острова Беллины, верстах в четырех вниз по Дунаю. Остров этот лежит близко к нашему берегу, и поэтому засевшая там кучка неприятельских стрелков могла наделать беды понтонам и плотам, которые предполагалось спустить в следующую ночь к Зимнице. Моряки уже неоднократно разъезжали на своих катерах между Зимницей и нашей бухтой (всего верст тридцать пять по Дунаю) в виду сторожевых будок, усевавших весь турецкий берег, и никакого неприятеля на островах не замечали, но мы все-таки отправились, чтобы увериться вполне. [77]
Артиллерия и пехота шли по берегу, а моряки на катерах по реке до острова Беллины; часть пехоты была перевезена на остров, где полуодетые прошли довольно большой и топкий остров из конца в конец, а другая часть с взводами артиллерии стала на берегу по сторонам его на всякий случай. Случая, однако, никакого не было, и рекогносцировка эта хороша была тем, что мы хоть как-нибудь убили время, а не сидели, сложа руки в палатках, что ужасно надоедает. Нет ничего утомительнее для войск, как стоять без дела и чего-то ждать. Сильно настроенное воображение требует усиленной, до усталости, работы, после которой сладок и отдых, и на душе делается легче. Поэтому и теперь, когда мы шли обратно с этой маленькой экспедиции, люди наши напели песни, веселые и довольные еще утренней нашей стрельбой возвращалися на отдых.
Вечером получилось приказание, по которому к следующему утру все оставшиеся части 9-го корпуса должны были быть сменены румынами и соединиться на старом месте, в Сиаге, чтобы следовать к переправе у Зимницы. Приказание было выполнено, и часа в четыре пополудни 25-го июня мы встретились со своими товарищами, точно после долгой разлуки. Рассказам не было конца. В течение четырех суток каждый из нас испытал много новых, прежде незнакомых чувств, которыми и поделились, как кто мог. Из боевой практики первой полубатареи ознакомились с характером стрельбы турок и их вооружением, о чем упомяну впоследствии.
Большой переход до Зимницы в жаркий до невозможности день 26-го июня, да еще по песчаной, пыльной дороге был первым неприятным казусом в моем странствовании. Теперь нам пришлось идти с пехотой, шаг которой гораздо меньше артиллерии, и потому приходилось поминутно останавливаться, что чрезвычайно тяжело как для людей, так и [78] для лошадей. Но наши люди, ранцы которых возились на орудиях и ящиках, были облегчены еще и тем, что сами могли, хоть по очереди, присесть на них. а пешие, навьюченные непомерной тяжестью ранца и ружья, валились как мухи. К концу перехода около каждого телеграфного столба лежало по несколько человек без чувств, без движения, по дороге начали выбрасывать из ранцев все, что казалось лишним: фуфайки, одеяла, даже сапоги, брюки и т. п. валялись по всему пути. Впоследствии все это, конечно, пригодилось бы, но измученный, разбитый человек не может рассуждать о будущем: настоятельная необходимость облегчить себя сейчас же является делом легальным. Предупредить все это можно было заранее, и на совести того, кто этого не сделал, лежит пот и кровь этого дня. К концу перехода было отсталых из двух полков более тысячи человек, из которых шесть, а, может быть, и более умерли от солнечного удара, а другие подтянулись лишь к утру следующего дня.
Скверный зловонный бивуак в Зимнице без воды, деревьев, под которыми можно было бы укрепиться от палящих лучей солнца, оставил по себе нехорошую память. Поместиться в грязной гостинице, где битком набито штабными, но все-таки можно укрыться от жары, строевому офицеру, по крайней мере, неудобно, когда подчиненные не могут этого сделать, а уходить от своей части, когда она испытывает такие же неудобства для того, чтобы воспользоваться комфортом, просто непростительно как офицерам, так и начальникам.
Утопающие в зелени систовские минареты уже стояли перед нашими глазами. Высоты, окружающие Систово, на которых неделю тому назад пролилась первая русская кровь, резко означались на ясном голубом небе. Вправо над самым берегом возвышалась скала, откуда стреляла турецкая батарея, влево от нас раскрывалась пасть ущелья ручья [79] Текер-дере, куда подъехал наш первый понтон. Теперь все стихло, эти высоты не расскажут вас, какая буря пронеслась над ними в ночь переправы, но в то время, когда я был там, они казались живыми: брошенное оружие, изорванные платья, фески, погоны – все это напоминало ужасную драму и рисовало картину страшного боя.
Еще несколько дней, и нам пришлось испытать все перипетии великой борьбы…
V.
Систово. – Первый переход в Болгарии.
После большой невыносимой жары, 26-го июня в ночь, пронеслась над Зимницей страшная буря с грозой.
От этой бури пострадал мост: двенадцать понтонов сорвало с якорей и унесло вниз по течению. Исправление моста заняло двое суток, и потому переправа наша могла назначиться лишь 29-го июня.
С большим нетерпением ожидали мы своей очереди для переправы, имея в виду в этот же день сделать переход до деревни Ореши, верстах в семнадцати от Систова; только в три часа пополудни подошли мы к мосту, и первое орудие въехало на него. Незначительной вместимости понтоны опускались под тяжестью пушки, и потому необходимо было идти с интервалами: между орудиями – до сорока шагов и до двадцати между ящиками. В видах предосторожности верховые слезают с лошадей и ведут их так же, как и подручных*) под уздцы.
*) Название артиллерийских лошадей, запряженных с правой стороны.
Это тем более необходимо, что ширина моста достаточна только для проезда одной повозки, и лошадь, не привыкшая видеть понтонов, которые при этом были обтянуты в носовой части полотном, чтобы не разливалась в них [80] вода при волнении, может испугаться и шарахнуться в сторону, причинив тем много беды; едва ли тонкие веревки, заменявшие перила, могли остановить испуганное животное. Переправу совершили благополучно и. наконец, стали на берегу Болгарии, куда стремились наши мечты и желания…
В это время Систов представлял мрачную картину. Глухие улицы с полуразваленными и ограбленными домами в турецких кварталах производили самое неприятное, удручающее впечатление. Кто были виновниками этого позорища, я не знаю и не берусь решать, скажу только, что из людей, подчиненных мне, не один человек не отошел от своего орудия во время прохождения чрез Систов, и я уверен, что вообще не русский солдат был этому виновником. Корреспондент «Times’а» от 9-го июля основательно пишет: «в настоящее время болгарам не может быть предоставлено управление туркам. Гнет, тяготевший над ними в течение столетий, оставил свои следы жестокости. В противном случае окажется, что жестокое управление господ будет лишь заменено жестоким управлением рабов. В тот самый момент, когда турецкие угнетатели покидают дом или часть своей деревни, толпа болгар налетает для грабежа. Когда негодующие русские офицеры прогоняют их, болгары говорят, что они берут только то, что составляет их собственность. У них нет никакого понятия о законе и праве». («Голос» № 170, 1877 г.). Откуда же, в самом деле, было взять болгарам понятие о праве, когда вся основа турецкого управления в лице его представителей законодательной, административной и судебной власти покоилась на одном лишь праве – праве сильного. Удивительно ли, что болгары, благодаря успехам русских, стряхнув с себя это гнет и почувствовав себя в данную минуту сильнее, начали на деле проводить тот принцип, который они всосали с молоком матери. Всякий честный русский останавливал «братушек», [81] насколько у каждого было к тому возможности, в его порывах к мщению и жажде крови, но все-таки едва ли кто решится бросить грязью в лицо целой нации, сказав, что, следовательно, она неспособна будет управляться сама собой, если она руководствуется такими принципами. Нет, минуты неистового ожесточения против турок еще не могут служить основанием для догадок о том, что будет впредь. Болгарский народ слишком много вытерпел, чтобы не дать вырваться наружу наибольшему чувству ненависти и злобы к своим угнетателям. Те из них, кто был призван в ряды болгарских дружин, которым внушены были правила долга и чести солдата, умирали наравне с русскими геройской смертью за сою родину и свободу, и таким образом нашли форму мщения, принятую у цивилизованных народов. У всякой нации есть свои подонки, рассадником которых является пролетариат, по которому нельзя судить о нации. У болгар я даже не встречал пролетариев; по крайней мере, у них нет такой массы нищих, какую я встретил впоследствии в Филиппополе, Адрианополе и других местах, где целые голодные толпы детей и взрослых осаждали русских офицеров требованием галагана. Это были или турки, или цыгане. Вы скажете, что ведь вы, мол, видели несчастных, которые не имеют крова и проч., но ведь целая область Долины Роз и множество городов были уничтожены, и жители-болгары также остались без крова, почему же, спрошу я вас, эти болгары не разбрелись по городам с просьбой о милостыне, а спокойно и безропотно ожидали лучших дней, перенося лишения, не поддающиеся никакому описанию*), не есть ли это лучшее доказательство силы народного духа болгар?
*) Если и протягивалась рука закоченевшего от холода и голодного болгарина и его детей, например, в Габрове, то это исключения, вызванные страхом приближения ужасной смерти. [82]
Утомление и необходимость полного внимания к движению артиллерии в этот день были очень велики: дорога, плохо обработанная, идет по крутым и высоким холмам, иногда суживаясь настолько, что едва проходит орудие. Следовательно, тут с артиллерией возни сколько угодно, особенно с наступлением ночи, а тут к тому же мы с раннего утра были в движении, хотя, благодаря задержке на переправе и при проходе через Систов, прошли самое незначительное пространство. Но отдыха все-таки не было ни людям, ни лошадям.
В Ореше были расположены штаб и войска 9-го корпуса, перешедшие Дунай в то время, когда мы были еще в Турно, на соединении с которыми мы шли теперь. Темная ночь и скверная дорога замедляли движение: несколько опрокинутых ящиков и повозок заставляли долго возиться в темноте и выбираться затем на более удобную тропинку. Только после полуночи пришли, наконец, в деревню, где за темнотою и во избежание новых хлопот выпрягали лошадей прямо на улице, чтобы не свалиться куда-нибудь в канаву.
Я уже имел случай упоминать о тяжести ночных переходов и теперь прибавлю, что если при этом они делаются без крайней необходимости, то чрезвычайно раздражают людей и поселяют в них недоверие. Всякий солдат прекрасно понимает, что если от него требуют полного напряжения сил физических и даже самой жизни в силу роковой необходимости, то он исполняет беспрекословно и даже, более того, – с увлечением, с любовью всякое приказание, видя в нем прямое назначение своего долга. Но раз этого нет, раз он заметит, что все делается так себе, на авось, не имея за собой никаких аргументов необходимости, у него уже зародится недоверие, все будет делаться апатично, вяло.
– Ваше благородие, – обращается ко мне один солдатик на привале, – должно завтра с ним будет битва? [83]
– С кем это, с ним? – спрашиваю я.
– Да с ним, с турком, недаром нас гонят ночью, ишь темь-то какая, хоть глаз выколи, того и смотри, орудию перекинешь по такой-то дороге-то, и как он, проклятый, сам тут ездит.
Другие солдаты, всегда интересующиеся узнать от своих офицеров о том, что их ожидает впереди, собрались около меня в кружок. Но что я мог сказать этим людям, когда я и сам ничего не знал? Чтобы как-нибудь успокоить их, удовлетворить этому извинительному любопытству приходится объяснить, что это делается для того, чтобы поскорей соединиться с корпусом, что может и действительно назавтра ожидает сражение, где присутствие наше необходимо и т. п.
На другой день, однако, ничего особенного не было. Корпус как стоял на месте, так и остался, только нас с дороги поставили на высокую гору для того, чтобы вечером спуститься и сделать небольшой переход до Татар-село, куда опять-таки пришли в сумерки, а пока ставили жолнеров для обозначения линий бивуака, то уже так стемнело, что заметить и рассмотреть этих жолнеров не было никакой возможности, и стали, конечно, так, чтобы только не мешать друг другу.
Вот таким-то образом и остается у солдата на счету вчерашний день, в который он ничего кроме сухаря не ел, ночь, когда он неизвестно зачем шел по темноте голодный и усталый, рискуя, поддерживая орудие или же ящик на косогоре, сломить себе ногу, если повалится на него непомерная тяжесть или же переедет колесо, если сам споткнется в темноте, и во всем этом он не видит необходимости. Он не может понять, зачем это делается, если на другой день целое утро было свободно, в которое и можно было бы придти даже от Систова, чтобы соединиться с корпусом, [84] а тем более с полпути, где можно и следовало бы сделать ночлег, послав к высшему начальнику объяснение причин остановки. Идти же только потому, что приказано сегодня быть там-то, не всегда возможно: ведь и балканские горы думали перейти со скоростью четырех верст в час, там, очевидно, где не встретится противник; но известная всем трудность перехода заставила соображаться с природой, а не с одним только измерением циркулем плохой карты.
Приказания есть результат различного рода соображений, исполнение которых зависит от известных обстоятельств, и если эти обстоятельства изменились, то, очевидно, приказание теряет под собою всякую почву. Сколько пролито крови только потому, что приказания отдавались несообразно с известными обстоятельствами.
Переходя затем к описываемому факту, мы видим, что необходимости непременно 29-го июня быть в д. Орешах не было, войскам, там расположенным, никакой опасности не угрожало и, наконец, быстрого, немедленного наступления не предполагалось, – следовательно, напрасное утомление отряда не имеет никакого оправдания. Если же была действительная необходимость в этом отряде, то, само собой разумеется, на переправе не задержали бы его, пока переправятся какие-то обозы, да и в Систове позаботились бы расчистить улицы для его прохода, а не задерживать отряд целые часы встретившимися повозками.
VI.
Движение к Никополю. – Рекогносцировка. – Несколько слов о значении войны.
После ночлега вблизи Татар-село двинулись мы рано утром на Пети-Кладеницу по дороге, извивающейся по дну лощины, образуемой довольно высокими холмами. Подобные дороги, почти повсеместные в Болгарии, идут по [85] лощине во избежание постоянных спусков и подъемов по холмам, а протекающие ручьи по этим лощинам с частыми родниками, у которых устроены водоемы, дают путнику и коням прекрасную свежую воду и тем облегчают тяжесть передвижений в знойные летние дни. Обычай делать водоемы и не давать засориться родникам ведется исстари, и есть по большей части дело частной благотворительности: всякий житель, христианин ли он или мусульманин безразлично, в ознаменование какого-нибудь события в своей жизни на известном месте, по возможности, старается устроить здесь водоем, который вместе с тем служит и памятником, как видно из делаемых на них надписей. Богатство родников облегчает работу, и все дело состоит только в устройстве каменных плит с трубкой от источника и каменных же корыт. Неудивительно, что по всем городам северной Болгарии есть водопроводы, устройство их чрезвычайно просто и не требует затраты капитала. Но зато в таких городах, как в Филиппополе и Адрианополе*) нет и по сие время водопроводов, и жители пьют грязную, мутную воду горных ручьев и рек, что, само собой разумеется, развивает эпидемию, от которой сильно страдало и наше войско в значительно большей мере в этих городах, чем в прочих.
*) Долина реки Марицы не отличается богатством родниковой воды, хотя болотной в избытке.
Вода реки Марицы ни в каком случае не годится для питья. Местный житель ни за что не станет пить этой воды, избегая ее как отравы. Покупать воду, которую привозят издалека в бурдюках на ослах и мулах не по средствам большей части жителей, а потому они довольствуются преимущественно дождевой водой, для чего с черепичных крыш трубы проводятся в цистерны, устраиваемые под плитами, которыми мостится небольшой по обыкновению дворик, [86] и оттуда уже черпают воду. Вся беда в том, что этой воды не всегда хватает, и иногда долго приходится ждать дождя.
Многоводные и чрезвычайно быстрые, хотя и маленькие ручейки между холмами Болгарии приводят в движение тысячи мельниц. Сила течения этих ручейков настолько велика, что не требуется даже таких больших колес, какие делаются на наших водяных мельницах, а ставят простое сломанное колесо от своей «каруцы»*) без обода, и работа идет с большим успехом. На первых же порах вступления в Болгарию был отдан приказ о сбережении мельниц, встречающихся по дороге, который и был исполняем войсками с большою точностью. Только что войска ровно никакой пользы из сохранения мельниц не извлекли, а жидам-кормильцам, конечно, это было на руку.
*) Повозка, по-болгарски.
Миновав Пети-Кладеницу, где мы оставили Пензенцев и Тамбовцев с двумя девятифунтовыми батареями, дорога поднимается в гору и идет по ровному гребню холмов до самой Маршевицы – крайнего пункта нашего следования к Никополю. Эти полки назначались по предварительному предположению для действия против Никополя со стороны дер. Эрмени, но потом это предположение, как увидит читатель, изменилось.
К наступлению сумерек подошли мы к бивуаку у Маршевицы, где расположены были три полка 5-й дивизии, из которых Галицкий, под командой своего храброго командира полковника Разгильдеева, уже побывал в огне и с бою занял деревню Вублу под самым носом турецкого редута. Орудийные выстрелы турок еще слышались; пока ограничились действием пули и штыка, хотя взвод артиллерии штабс-капитана Б-ча стоял с Галицким полком в виде дежурной части на случай нападения со стороны турок.
Расположились мы как дома, несмотря на близкое соседство [87] с неприятелем, которого мы еще не знали, никому и в голову не приходило, что нас самих могут атаковать и застать врасплох, если стоящая впереди горсть людей дрогнет. Мы были оптимистами в самом обширном значении этого слова. Война с турками представлялась нам не более какой-нибудь военной прогулки с небольшими приключениями. Первые блестящие успехи еще более укрепили нас в этом мнении. В течение летних месяцев мы думали кончить то, что и теперь еще далеко не кончено, т. е. спустя полтора года. Поэтому-то на первых порах мы нисколько не стеснялись близостью неприятеля, на бивуаке расположились зря, без всякой правильности, уткнувшись в обрывистый берег Осмы. По-видимому, не было человека, обязанность которого состояла бы в устройстве этих ничем между собою не связанных частей, стоящих где кому угодно. Эти мелкие беспорядки не могли поколебать нашу полную веру в разумность и целесообразность всяких распоряжений. В таком положении провели мы ночь в ожидании на следующий день получить диспозицию к бою.
Разнеслась весть, что корпусный штаб где-то неподалеку. Стало быть, думать не о чем, все будет сделано, и это еще более успокоило нас.
Не получив с вечера никакого распоряжения о движении на следующий день, я, довольный этим, спал долго, пока не окликнул меня из своей палатки мой батарейный командир.
– Вставайте поскорее, вы сейчас едете на рекогносцировку с генералом Пахтионовым*), ведь уже десять часов, будет вам спать, – сказал он.
*) Командир 5-й артиллерийской бригады.
Быстро вскочив с постели, я побежал узнать, в чем дело. Оказывается, что названному генералу была поручена установка девятифунтовых батарей (двух 5-й и трех [88] 31-й бригады), и с этой целью надобно поехать на место будущих батарей, чтобы в ночь сделать какое-нибудь закрытие и с рассветом начать огонь. Из батарей нашей бригады были здесь только одна наша, а другие две, как я говорил, пошли к Эрмени, потому и назначили меня, чтобы я выбрал место для всех трех батарей.
Через четверть часа я уже верхом с ординарцем был у генерала Пахитонова, который пригласил меня в палатку.
– Видите ли, – начал генерал, - деревня Вубла уже занята, назавтра нужно нам поставить вместе пять девятифунтовых батарей (40 орудий), чтобы обстреливать турецкие укрепления таким образом, чтобы левым флангом упираться в Вублу. Мы вот сейчас поедем, и вы выберете удобное место для своих батарей, а саперный офицер, который поедет вместе с нами, укажет вам более подходящий план укрепления для батарей.
– Слушаю, ваше превосходительство, – отвечал я.
Пока генерал собирался, саперный офицер разложил передо мною чертежи укреплений разных типиков, как он выражался. Я его уверял, что если мы успеем за ночь сделать простые ложементы для орудий, и то, слава Богу, но сапер меня и слушать не хотел, непременно требовал постройки известного типика; поневоле пришлось согласиться, когда он оказывается еще большим оптимистом, чем я.
– Позвольте, позвольте, да ведь вы забыли, что на батарею полагается всего шестнадцать лопат, неужели вы хотите за одну ночь этими шестнадцатью лопатами соорудить целую крепость, ведь это немыслимо!
– Будут лопаты, – горячится сапер, – не беспокойтесь, уж мы достанем.
– Тогда дело другое, только я что-то сомневаюсь.
Генерал, сев на коня, пригласил нас следовать за собой. Человек этот, с которым мне пришлось в первый [89] раз встретиться, произвел на меня прекрасное впечатление: точно отец со своими детьми, так он обращался с офицерами своей бригады. Когда мне впоследствии приходилось встречаться с ним, то он всегда обнимал и целовал меня. Это радушие, ласка чрезвычайно как хорошо действовали среди сухих, официальных отношений в военное время.
По пути нам попадались уже жертвы боя: разлагающиеся трупы лошадей заставили подумать о мрачной действительности.
– Скоро нам будут салютовать, – сказал генерал, когда мы стали подъезжать к Вубле.
Не успел генерал сказать это, как показался влево и несколько выше Вублы дымок, а за ним с шипением и свистом прилетела граната, разорвавшись на скате лощины, в которой стоял дежурный взвод (два орудия) артиллерии. Мы подвигались вперед до высоты Вублы. Впереди раскидывалось гладкое засеянное теперь уже созревшим хлебом поле, несколько поднимаясь к неприятелю. На горизонте видны большие деревья и кустарники, а влево, откуда был сделан выстрел, ясно очерчивался большой редут.
Как только наша группа из пяти человек въехала на засеянное желтое поле. где силуэты наши резко обрисовывались, по нам неистово турки открыли огонь с трех батарей: с редута и с двух расположенных в опушке леса.
– Вот, господа, линия батарей, сойдите с коней и обозначьте колышками место для каждой батареи, чтобы вечером найти их и приступить к работе.
Гранаты летали без остановки, то и дело шипение и свист осколков раздражали мое, не привыкшее к этому концерту ухо. Отправив с ординарцем лошадей назад, я с сапером отправился по указанной линии, чтобы точнее определить место батарей. Тут в высоких стеблях пшеницы показался нам капитан 5-й бригады, уже с утра высматривающий [90] удобное место для своей батареи. Он сообщил, где именно расположены турецкие батареи, которые и теперь ясно означались дымом от выстрелов. Генерал Пахитонов оставался верхом и следил за правильностью взятого нами направления с замечательным хладнокровием и спокойствием, точно никаких гранат и не слышит. Это ободряло нас, и мы скоро сделали свое дело. Так как могло случиться, и это действительно вышло, что ночью мы не наши бы своих колышков, то общее направление я заметил по компасу.
Открыв по нам артиллерийский огонь, турки оказали нам большую услугу, не причинив никакого вреда, потому что стрельба из орудий по отдельным людям есть только напрасный расход пороха и гранат, но зато мы узнали их расположение и сообразно этому поставили свои батареи. К несчастью они не повторили этой ошибки 17-го июля, когда мы ездили на рекогносцировку под Плевну, о чем упомяну впоследствии, тогда, может быть, и не было бы знаменитого 18-го июля.
В первый раз я произнес обычную потом фразу: хорошо, что мы воюем с турками!
В самом деле, как объяснить, что турки близко подпустили каких-нибудь пять человек с одними револьверами, не приняв никаких мер, кроме стрельбы из орудий. Достаточно было пустить десяток, другой наездников, и мы должны были бы вернуться ни с чем, не узнав ни их расположения, ни количества орудий, какое у них было на батареях, или же принуждены были бы попросить отряд для конвоирования, который мог понести серьезные потери, придвинувшись близко, чтобы прикрывать нас, к неприятельскому расположению, и тогда вышла бы, говоря языком тактики, «усиленная рекогносцировка», которая обыкновенно обходится недешево. Во всяком случае выгоднее послать на рекогносцировку небольшой отряд пехоты, а еще лучше из кавалерии [91] со взводом артиллерии, чем пускать целые полки, дивизии, корпуса, да еще с обозами, не зная ни характера местности, ни удобных дорог, очертя голову, туда, где можно встретить неприятеля, силы которого с положительной точностью не определены.
Эта азбучная истина тактики забывалась на каждом шагу: дело 8-го июля под Плевной или, так называемая, «первое Плевно» служит ярким тому доказательством. Неслыханный процент убыли в трех полках и потеря части обоза – были наказанием за то, что забыли эту истину. Обязанность делать рекогносцировки и, сообразно полученным сведениям, двигать и располагать своими войсками лежит на офицерах генерального штаба при дивизиях и корпусах. Было ли мало этих офицеров, были ли они заняты другим делом, что очень вероятно, так как их заваливают канцелярской, писарской работой, но только на рекогносцировке Никополя и первой Плевны они не принимали ни малейшего участия – это факт, который я могу подтвердить доказательствами. Даже диспозиция боя 3-го июля, по крайне мере, в нашей батарее не была получена ни накануне, ни в самый день боя, а после него, когда мы уже взяли Никополь.
Мне очень не хочется писать о вещах, которые могут некоторым не понравиться, но ради восстановления истины, ради общей всем нам, русским, пользы я не могу обойти молчанием того, что так мучит, давит людей, любящих свою дорогую родину и желающих ей добра, если всякий очевидец и участник минувшей войны с полной откровенностью, не останавливаясь на личностях, выскажет всю правду, которой он был свидетелем, то многое объяснится, и на будущее время послужит прекрасным уроком. Поэтому я заранее предупреждаю, что я не хочу, высказывая свое мнение, оскорблять самолюбие и честь отдельных личностей. Личность тут ровно не при чем, а виноваты те условия, [92] та обстановка, которые вырабатывают эту личность. Для меня важна боевая опытность известных лиц, а не самая личность, как это увидит читатель ниже.
Черты, характеризующие русского человека, с большей ясностью обрисовываются, когда жизнь выходит из своих обычных, домашних рамок.
Наше «авось» всегда найдет своих представителей.
Исторически сложившаяся фраза, что война есть зло, но зло необходимое*), не остается только фразой. Как гроза необходима для очищения гнетущей, душной атмосферы, так и война в жизни народов обновляет и возбуждает к деятельности целый народ: Россия после 56-го и Франция после погрома 70-71 годов блистательным образом подтвердили этот закон истории в позднейшее время, теперь мы не видим крепостнической России, нет уже более и наполеоновской Франции.
*) Опыт критико-исторического исследования законов искусства ведения войны, г. Леера. Спб. 1871 г.
«Война! проклятие тебе!» – восклицает г. Утин, возмущенный видом праздника, вакханалии смерти. Да, быть участником, видеть весь ужас, который приносит с собою война, очень тяжело, это правда, но зато все наши слабые стороны мы узнаем гораздо скорее, чем при обыкновенном мирном порядке вещей, который все равно выхватит много жертв исподволь, и едва ли подобных жертв будет меньше, чем их уносит война в сравнительно маленький промежуток времени. Я не буду далее развивать эту мысль, которая отвлекла бы меня слишком далеко, прибавлю только, что пока люди не откажутся вести войны, пока они не найдут других способов улаживания международных сношений, война всегда найдет себе почетное место в истории и останется сильнейшим рычагом развития человечества. [93] Те варварские обычаи, от которых отказались в частных сношениях отдельные личности культурных стран, при столкновении личных интересов еще с большей энергией практикуются в жизни народов. Частный человек ищет удовлетворения, положим, хоть судебным порядком. Но мы еще слишком далеки, чтобы даже мечтать о таком высоком ареопаге, который был бы в состоянии привести в гармонию все эти британские, турецкие, русские и всякие другие интересы. Только деньги, а с ними соответственное количество штыков, пушек, мониторов – могут дать перевес тем или другим интересам. Дипломатическое поприще находится под гнетом этих ужасных орудий, а потому дипломатия действовать самостоятельно не может, пока голоса ее заглушаются гулом пушек и адской трескотнею ружей.
VII.
Приготовление к бою. – Суждение о военных событиях.
Меня с нетерпением ждали товарищи, чтобы узнать о результате рекогносцировки. Я сообщил, что видел. Чувств, которые волновали меня при свисте гранат, я не мог им передать. Те, которые участвовали в бомбардировке Никополя с румынского берега, были уже хорошо знакомы с этими чувствами, а другие скоро с ними познакомились.
Сели мы обедать, потом пили чай и старались избегать разговора о том, что будет завтра. На войне привыкаешь жить тем, что нужно делать только сейчас, сию минуту. Мысль о будущем, как страшный кошмар, не дала бы ни минуты покоя. Достигнуть этого вожделенного, хотя и не продолжительного спокойствия нелегко, и не всякому удается: если будешь покоен только по наружности, и то уже большой шаг к переработке своих внутренних мировоззрений. Про себя скажу, что эта борьба давалась мне не легко, при всем [94] желании казаться спокойным и равнодушным ко всем тем ужасам, свидетелем которых мне пришлось быть.
Канун тяжелее самого сражения, особенно на этот раз, когда я готовился в первый раз вступать в бой. Ажитация не позволяла ни на минуту остаться спокойным и отдохнуть нравственно. Музыка какого-то полка внизу, у самой Осмы, с утра раздражала заунывными звуками похоронного марша, точно заранее готовилась к той процессии, которой может ожидать всякий из нас, идущих в бой. Не нашлось никого, кто бы остановил эту музыку и объяснил усердному капельмейстеру, что теперь уже не время разучивать похоронные марши.
Разговор между офицерами не клеился; отрывочные фразы, которыми мы перебрасывались, не могли поглотить нашего внимания. Сокровенная мысль каждого: что будет? всецело царила в мыслях.
– Когда же вы поедете строить укрепления? Ведь уж пора бы, солнце садится, – спросил меня кто-то.
– Право не знаю, нужно пойти узнать у генерала Пахитонова.
И довольный тем, что отыскал себе какое-нибудь дело, я пошел к палатке генерала, расположенной неподалеку от нас.
– Ваше превосходительство, скоро ли прикажете собираться, ведь, когда стемнеет, трудно будет отыскать место, где мы поставили свои колышки.
– Пора бы, – отвечал генерал, видимо чем-то недовольный, – но людей для работы до сих пор не присылают; не знаю, успеем ли мы что-нибудь сделать сегодня, да и лопат еще нет.
Во время этого разговора приехал начальник артиллерии 9-го корпуса. Генерал Пахитонов изложил ему обстоятельства дела и просил распоряжений. Решили немедленно послать [95] к корпусному командиру с просьбой о присылке людей с лопатами, а если этого нельзя сделать сейчас же, то отложить сражение на один день.
Пока посланный офицер ездил к корпусному командиру, я вернулся на свою батарею.
Оказывается, что замедление произошло вследствие не прибытия полков Пензенского и Тамбовского, оставленных, как я говорил выше, для действия со стороны Эрмени, но потом это предположение изменилось, и полки эти, а с ними и наши две батареи, пришли сюда, когда уже стемнело.
От корпусного командира был получен ответ, что успеют ли сделать для артиллерии какое-нибудь закрытие или нет, сражение ни в каком случае отложено не будет.
Этот ответ несколько встревожил нас и заставил энергичнее приняться за дело. Ночь уже наступила; я несколько замешкался у себя в палатке, приготовляясь назавтра не увидаться ни со своею постелью, ни с другими удобствами, которые возможны, когда есть при нас фургон, которого в бой брать не приходится, а потому я уложил гуттаперчевую подушку, полотенце и кое-что закусить в трок*) и кобуры. Конь мой уже был оседлан и, казалось, ожидал приближения тяжелой работы.
*) Чемодан, привязываемый сзади седла.
Двое из наших офицеров вызвались помочь мне, так как одному хитро было бы ночью справиться с постройкой ложементов трех батарей. Я поблагодарил их, и мы поехали к генералу Пахитонову, оттуда за мной прислали посланного.
Люди, которые назначались для постройки укрепления и в прикрытие этих работ, были уже собраны. Гораздо труднее было собрать лопаты, отбирая их понемногу от каждой батареи и роты. Но, наконец, все было готово, и мы двинулись. [96]
На мне лежала тяжелая обязанность провести ночью человек триста рабочих и роту прикрытия на то именно место, где я был утром, а главное, чтобы движения этого не заметил неприятель, иначе все предположение лопнет, и я мог испортить все дело. Никто из других офицеров, которые были с людьми, не знал местности. я один был на рекогносцировке из тех. кто шел со мною. ночь хоть и звездная. но темная, – сбиться с настоящего пути. особенно когда мы свернули с дороги вправо. было легче всего. Никаких видимых знаков вроде деревьев, стогов или чего-нибудь подобного не было. Этот час, пока мы шли до места постройки, показался мне вечностью, сомнения других в точности взятого мною направления еще более беспокоили и волновали меня. К счастью, сомнения мои и моих спутников скоро рассеялись, когда мы в темноте наткнулись на рабочих 2-й батареи 5-й бригады, вправо от которой с небольшим интервалом должна была стать наша батарея.
Целый полк шел и приступал к работе так тихо, что не только турки, от которых мы были версты за две, но даже и тут, отойдя несколько вперед или назад, нельзя было подумать, что здесь работает почти три тысячи человек. Солдаты между собой не говорили, только офицеры и назначенные им в помощь саперы шепотом передавали, что кому делать.
Впереди из рот, назначенных в прикрытие, вытянулась цепь, готовая встретить неприятеля, если бы ему вздумалось помешать работам. Но турки спали крепко. Аванпосты держать им не по характеру, – это они, спасибо, считают совершенно не нужным делом, сидя за своими крепкими редутами и ложементами. Поэтому-то нам и не помешали устроиться как теперь, так и в ночь на 26-е августа.
К двум часам утра уже подъехали батареи также в совершенной тишине. Все, что можно было за три-четыре [97] часа ночной работы сделать – было сделано, и батареи по одному орудию начали занимать свои ложементы. Работа не прекращалась и по занятии ложементов; тут уже сама орудийная прислуга доканчивала дело. Сложенные в некоторых местах в копны снопы послужили для закрытия черного бруствера, резко выделявшегося на засеянном поле.
С напряженным вниманием и сильно бьющимся сердцем вглядывался я вперед. Тишина и спокойствие неприятельского лагеря ничем не нарушались: ни одного звука, ни одного даже случайного выстрела не слышно было в эту ночь. Теперь мы были вполне готовы к бою; но, сделай турки хотя бы маленькую демонстрацию часом раньше, трубно бы было определить, чтобы из этого вышло…
VIII.
Бой 3-го июля. – Канонада и общее наступление. – Атака.
Как только первые отблески занимавшейся зари на востоке начали пробуждать спящую природу, выстрел соседней с нами батареи, направленный в турецкий редут против Вублы, дал знать, что сражение началось.
Этот выстрел, звучно раздавшись по заре, отозвался и в сердцах воинов. Обнажились головы, и крестное знамение осенило русские груди…
Пороховой дым легким западным ветром снесло на нашу батарею. Проснувшийся неприятель, не имея возможности по недостаточности утреннего света определить контур наших батарей, целил в этот дым, и через минуту, другую граната пронеслась над нашими головами, разорвалась шагах в тридцати сзади нас.
– Началось, – подумал каждый из нас.
– Ну-ка, ребята, наводи туда, откуда был выстрел, – распорядился я, обращаясь к своим людям и наводчикам. [98]
Другие офицеры, которые собрались, было, со мной и командиром батареи в ожидании начала стрельбы, побежали к своим взводам, так как офицеров было по числу взводов – как раз четыре человека.
– Ничего не видно, ваше благородие, – жалуются наводчики, – так дымом все и заволакивает.
Жалоба была основательна. Батарея, с которой был сделан первый выстрел, участила огонь, и дым от выстрелов ветром сносило к нам. Это важное неудобство всегда можно устранить, открывая огонь со стороны противоположной направлению ветра, т. е. в данном случае следовало бы начать стрельбу не с западного (левого) фланга, откуда дул ветер, а с восточного (правого). Но так как левый фланг, упираясь в Вублу, был более придвинут к неприятелю, чем правый, несколько подавшийся назад, то пристреляться гораздо легче с более ближнего расстояния, чем с более дальнего. Поэтому и пришлось пожертвовать первым правилом в пользу второго, более существенного.
Дождавшись, наконец, благоприятной минуты, мы навели свои орудия.
– Стрелять? – кричит поручик Т. из своего взвода.
– Если навели, стреляйте и передавайте результат, – отвечаю я.
– Восьмое!
– Пли, – командует наводчик.
Орудие грузно откатывается назад, дым застилает батарею, и граната, с шумом рассекая воздух, полетела к неприятелю.
Турки, не оставаясь в долгу, энергично отвечают, открыв огонь и с другой батареи, расположенной на опушке, прямо перед нами стоящих больших деревьев и кустарников с кукурузой. [99]
– Огонь, к нам! – кричит наблюдавший за неприятельскими выстрелами фейерверкер.
– Пятое, – командую я.
Выстрел своего орудия и удачный разрыв турецкой гранаты на нашей батарее следует один за другим. Гул выстрела, свист осколков сливаются в одно; дым закрывает всех, никого не видно.
– Все живы? – кричишь, что есть силы.
– Слава Богу, кажись, все, – отвечают несколько голосов, – только вот глаза маленько землей запорошило.
Смерть носится в воздухе, адский гул сорока орудий вместе с разрывами своих и неприятельских гранат, шипение и свист осколков – все это вместе взятое производит какой-то ад, и среди этого дыма и адского шума копошатся люди, силясь накатывать и как можно скорее зарядить орудие, чтобы выстрелить, и так далее без конца…
Клубы порохового дыма, как облака поднимаясь кверху, не позволяли проникать слабым утренним лучам восходящего солнца, которое казалось каким-то огненным, красным шаром, висевшим в воздухе.
Никто не смотрит, что делает его сосед или ближайшие батареи; всякий занят своим собственным делом. Трудная работа накатывания тяжелой девятифунтовой пушки, которая, после выстрела откатываясь, глубоко зарывается в мягкую, пахотную землю, затем заряжание и наводка поглощают все внимание, только крики часового: «огонь! наша!» заставят на минуту прислониться к тщедушному брустверу, и опять работа закипает еще с большим ожесточением, с большей энергией…
Чтобы не дать неприятелю наблюдать за падением его снарядов, обыкновенно стреляли мы тотчас, как покажется у него дымок. Дым от выстрела закрывает дым разрыва его гранаты и таким образом вводит противника в заблуждение; [100] с другой стороны, в случае удачного нашего выстрела, снаряд на прилетит к нему на батарею почти одновременно, как и его к нам, что заставит большинство если не всех, наблюдателей спрятаться за бруствер. А чтобы и в этом случае сделать неожиданную неприятность, стреляли, конечно, после предварительной пристрелки из двух орудий: один выстрел за другим с маленьким промежутком. И когда противник высунет голову после пролета первой гранаты, ему летит и другая, которой он не ожидал, спрятавшись за бруствером в то время, когда заметил только дым первого выстрела, потому второй выстрел будет для него неожиданным.
Подобный способ стрельбы практиковался при бомбардировке Никополя с того берега, и инициатива его чуть ли не принадлежит туркам. Но наш солдат скоро понял, в чем тут штука и применял на деле, что было тем более удобно, что перевес почти всегда в количестве орудий, а, следовательно, и в количестве выстрелов, был на нашей стороне.
Турки и тут находились, и чтобы обмануть нас как количеством орудий, так и местом, где они стоят, которое точно определяется после каждого выстрела, перекатывали орудие из одной амбразуры в другую.
Я думаю, что в начале сражения 3-го июля против нашей сорокаорудийной батареи у турок было не более пятнадцати орудий, из которых два – нарезные большого калибра, те самые, которыми турки пользовались для бомбардирования гор. Турн-Магурелли. Небольшое количество, впрочем, хорошо укрытых, орудий не мешало им лихо отстреливаться, в чем надо отдать им полную справедливость.
Больше всего доставалось нашей батарее и нашей соседке, 2-й батарее 5-й бригады, как расположенными в центре. Стрельба, особенно сначала, велась турками толково, и не суетясь. Каждый выстрел их, казалось, так и вынесет [101] несколько человек. Помню особенно две гранаты в этот день, которые собирались сделать нам большую неприятность: одна упала как раз сбоку ног поручика Т., на минуту пыль и дым закрыли его от нас, я уже считал, что все кончено. Ничуть не бывало, все обошлось благополучно, и только маленький осколок царапнул по пальцу ноги близ стоявшего канонира*); другая собиралась уничтожить меня, командира батареи и капитана Г., пришедшего из своей первой полубатареи справиться, как у нас идут дела. Упав на бруствер и сделав рикошет через наши головы, граната эта скатилась к нашим ногам и… не разорвалась.
*) Рядовой в артиллерии.
Нужно заметить, что то, что я называю бруствером, ни в каком случае не может пользоваться этим названием. За ним не только не мог укрыться человек, стоящий во весь рост, но и сидевшему он представлял, вследствие своей незначительной толщины и отсутствия всяких средств, которые бы могли при мягком грунте увеличить внутреннюю крутость, – самое ничтожное, почти воображаемое закрытие. Главной целью при постройке ложементов было укрытие, по возможности, самого орудия, а о людях мало заботились на том основании, что убыль одного орудия гораздо чувствительнее потери нескольких человек. Это, быть может, бесчеловечно, но с точки зрения полевой фортификации – правильно.
Ночью при постройке ложементов у нас было несколько туров и фашин, заранее приготовленных, которыми мы и воспользовались для постройки в некоторых местах маленьких погребков для помещения снарядов и пороху, приносимых из ящиков, которые вместе с передками по необходимости пришлось отодвинуть подальше и спрятать в лощину, потому что они представляют лучшую цель противнику, [102] чем редко стоящие орудия с прислугой. К тому же лошади, не, не видевшие до сих пор у себя под носом разрывов гранат и напуганные свистом осколков, ни за что не хотели стоять покойно. Впоследствии они привыкли, и в тот же день при выезде вперед лошади уже стояли, как вкопанные, точно это им уже давно знакомая картина.
Доставка снарядов из ящиков, из которых каждый с зарядом весит около тридцати пяти фунтов, при частой стрельбе дело не совсем легкое, которое страшно утомляет людей; поэтому заранее устроенный, достаточной вместимости погребок является большим благодеянием без риска взрыва зарядного ящика вместе с лошадьми и прислугою при нем, если подвозить его на батарею, когда с обеих сторон идет стрельба. Да и все люди на батарее могут серьезно поплатиться от взрыва двух пудов пороха и тридцати шести девятифунтовых гранат.
Случайно оставшийся тур с двумя упертыми на него фашинами, в интервале между батареями, несколько сзади общей линии, сделался целью действия турецкой артиллерии, воображавшей, что это амбразура. Гранаты так и летели в него, где не было, конечно, ни одного человека. Мы радовались этой случайности, и нам, наконец, можно было вздохнуть свободней. Турки вообще, особенно с дальних дистанций, ведут пристрелку хорошо, но, раз пристрелявшись, не дают себе труда проверить свою пристрелку, вполне уверенные в действительности своих выстрелов, которые действительно хороши, потому что гранаты падают чуть ли не в одну точку, которую мы всегда избегаем. Но сегодня они пристрелялись в пустой тур. Это было нам на руку, а то того и смотри, что придется распроститься с жизнью, когда они вели пристрелку, и гранаты то и дело летели на батарею.
Артиллерийский бой продолжался без перерыва до девяти часов утра, т.е. около пяти часов. К этому времени турки [103] совсем прекратили огонь, и наши выстрелы сделались реже. Но зато на левом фланге, откуда начали наступление несколько полков с легкими четырехфунтовыми батареями, бой начался разгораться, послышалась уже мелкая дробь ружейных выстрелов, которые через минуту слились в один общий сплошной ужасный гул…
Я, утомленный бессонной ночью на работе, пятичасовым боем, в течение которого поминутно перебегал от одного орудия к другому для проверки прицеливания, и затем этим томительным, тяжелым ожиданием в виду громадной опасности, в изнеможении бросился на солому в ложемент и уснул как убитый. Заботливые солдатики из снопов сделали мне тень от палящих лучей июльского солнца для головы и таким образом избавили от неминуемого солнечного удара.
Стрельба хоть и утихла, но все-таки поддерживалась, если замечалось какое-либо движение у неприятеля. Это, однако, не мешало мне наслаждаться сладким, покойным сном, хотя и мои орудия, под самым дулом которых я спал, руководимые моим взводным офицером поручиком Т., вели огонь по очереди. Нужно быть очень измученным, чтобы спать при подобных условиях под палящими лучами солнца, но человеческая природа берет свое: как сон, так равно голод и особенно жажда не остановятся, требуя удовлетворения, ни перед видом человеческих страданий, ни перед опасностью. Никакой характер и сила воли не имеют места перед этими двигателями человеческой природы, потому что неповиновение им влечет за собою или смерть, или полное истощение сил физических и нравственных.
Итак, в то время, когда я спал, наши отряды начали наступление по обоим берегам Осмы от Дебова и из устья Слатинского оврага. Проснувшись около двенадцати часов, когда меня не защищали уже снопы от полуденных, почти зенитальных лучей солнца, я горел нетерпением узнать, в каком положении дела наши на левом фланге, но любопытство мое в этот момент удовлетворено не было…
С удовольствием выпил несколько стаканов чаю, который старательные и храбрые денщики приготовили тут же на батарее, с усердием раздувая самовар, когда другие хлопотали около пушек…
Бесконечная стрельба с дальних дистанций, когда трудно определить падение снарядов и самый результат стрельбы, порядком надоедает. Хотелось и самим поскорей вперед, чтобы положить конец сомнениям, тем более, что были моменты, когда турки были принуждены молчать, осыпаемые нашими гранатами. Умение пользоваться этими моментами есть уже залог успеха наступления и самой атаки.
Часу в первом получилось приказание по батареям, что редут на левом фланге взят, и потому огонь туда прекратить, но, какой именно редут, адъютант, сообщивший это приказание, объяснить не мог.
– Не тот ли, видите, против Вублы и около него три дерева? – спрашиваем адъютанта и радуемся, что редут этот нас уже беспокоить не будет, тем более, что оттуда стреляли нам несколько во фланг.
– Должно быть этот, – отвечает адъютант и уходит дальше сообщать эту новость.
Молчание редута как бы подтверждало наше предположение, и мы, оставив его в покое, перестреливались с лесными батареями.
Наконец приказано наступать.
Каково же было наше удивление, когда, приготовляясь к наступлению, наши лошади с передками и ящиками подъехали к батареям: редут ожил, залп орудий и затем удачная стрельба из него не позволяли взяться на передки и идти вперед. Лошади не хотели стоять и против [105] воли ездовых ускакали от батареи, взбешенные видом разрывов и свистом осколков… На несколько минут движение приостановилось. Частый, безостановочный огонь сорока орудий забросал редут гранатами, разрывы которых образовали над ним сплошной, густой дым, точно пожар какого-нибудь здания – так горела эта земляная твердыня со своими большими крупповскими пушками. Не прошло и десяти минут, как редут замолчал, и тогда-то началось знаменитое, по своей стройности и быстроте, одновременное наступление пяти батарей. «Наши батареи, – говорит генерал барон Криденер в своем донесении*), – руководимые начальником артиллерии корпуса генерал=майором Калачовым, начали переходить с знамечательным порядком и спокойствием с одной позиции на другую, преодолевая все местные затруднения».
*) «Воен. Сб.» № 9, 1877 г. «Совр. Обозр.», стр. 26.
По полубатарейно, с посаженной прислугой, в карьер вынеслись батареи из своих ложементов. Выстроившись в одну линию, точно на учении или на маневрах, они открыли меткий и частый огонь шрапнелями. Противник был потрясен при виде этого грозного и смелого наступления. Выстрелы его сделались бесцельными, суетливыми, не приносившими нам никакого вреда, потому что неприятельские гранаты ложились далеко сзади нас, а шрапнели, которыми турки вообще стрелять не мастера, рвались где-то в поднебесье.
Командир Галицкого полка, воспользовавшись этим благоприятным моментом, выбил турецких стрелков из устроенных перед большим редутом завалом, и затем только один 2-ой батальон этого полка взял это сильное по профилю и вооружению укрепление, захватив в нем одно крупповское орудие большого калибра, которое неприятель не успел увезти. [106]
Факт этот доказывает, насколько могущественным элементом является подготовка атаки артиллерийским огнем. Но надо помнить, что против неприятеля, хорошо защищенного сильными земляными верками, артиллерия производит не столько материальное разрушение, сколько убивает противника морально. Нужно выжидать этого момента и, заметив ослабление огня у противника от действия нашей артиллерии, вести энергично и быстро наступление и самую атаку, не дав ему ни на минуту оправиться. Моральное потрясение есть хоть и весьма важный, но скоропроходящий симптом: достаточно одного примера личной храбрости начальника, офицера или даже простого солдата, чтобы несколькими энергическими словами и примером мужества поднять дух дрогнувших защитников, и тогда атакующему уже не так легко будет справиться (для примера я напомню Шибку). Если же артиллерийский огонь не настолько действителен, чтобы можно было заметить какие-либо признаки слабости у противника, то лучше совсем отказаться или же повременить атакой, усилив до возможной степени огонь своей артиллерии. Усиление это достигается увеличением числа орудий или же приближением уже стрелявших настолько, чтобы не подвергать артиллерию действию ружейных пуль. Следует также по возможности развить огонь своих стрелков, чего к несчастью в большинстве случаев не делалось.
Нужно помнить, что, придвигая артиллерию к известному пункту, мы тем самым уменьшаем место, которое было занято батареями, почему с более близкого расстояния количество батарей, стреляющих по известному пункту, само собой будет меньше, чем их можно было бы выставить с более дальнего расстояния. Вопрос, таким образом, сводится к тому, какие же пределы для действия артиллерии?
Генерал-лейтенант Гейман в своих «боевых заметках об образе действий войск» общим правилом для [107] артиллерии постановляет: «становиться на позицию против неприятеля не далее тысячи, максимум тысячу двести, и не ближе пятисот сажень, так как в последнем случае артиллерия будет подвергаться прицельному ружейному огню, а на тысячу сажень ее может поражать только случайный (ружейный) огонь, что подтверждают случаи больших сражений»*).
*) «Воен. Сб.», № 2, 1878, стр. 279.
Нельзя не согласиться с этим выводом генерала, боевая опытность которого известна всякому, но я должен заметить, что в большинстве случаев в начале боя артиллерия открывала огонь с дистанции большей тысячи двести сажень. Возможность такой стрельбы, которая ведется даже с успехом, как, например, при описанной мною канонаде, указывает на увеличение максимума, конечно только для девятифунтовых орудий и дальнобойных, до тысячи пятисот сажень.
Лучшая же дистанция, с которой успешно можно действовать шрапнелью 800-850 сажень; отсюда артиллерия действует настолько хорошо, что дальнейшее движение, если оно не обуславливается характером местности и общим ходом боя, является делом лишним. Это такая дистанция, с которой даже и четырехфунтовое орудие может с уверенностью на успех бороться с дальнобойными орудиями.
Что же касается минимума, т. е. пятисот сажень, который определяет генерал-лейтенант Гейман, то это вполне верно: ставить артиллерию под прицельный ружейный огонь (предполагается, что закрытий никаких нет), значит уничтожить или, по крайней мере, парализовать ее окончательно. Самая стрельба будет, наверное, гораздо хуже, так как почти невозможно требовать от людей хладнокровного и правильного рассуждения, когда масса пуль вырывает тут же, [108] на глазах, десятки жертв. Между тем, такого рода рассуждения, какие требуются от артиллерийского солдата, например, при установке дистанционной трубки, не мыслимы без известного нравственного спокойствия, потому что работа эта требует известного соображения, тщательности и внимания. В противном случае разрыв шрапнели будет неправильный и, мало того, разорвавшись у дула, может поражать свои же впереди стоящие войска. Наводка также будет не строго правильна. В результате получится суетливая, безалаберная стрельба, которая, само собой разумеется, никакого существенного вреда неприятелю не принесет.
Несколько легких батарей должны следовать за атакующей пехотой, но их все-таки нельзя ставить ближе пятисот сажень Представьте себе, что атака отбита, а артиллерия стоит на триста сажень. Само собой, отбитая пехота соберется сзади артиллерии, и весь ружейный огонь будет направлен на последнюю. Нужно или пожертвовать артиллерией или тотчас же отвести ее назад. Но на разбитые и без того потому лишенные энергии и отваги части ничего так скверно не действует, как вид отступающей артиллерии.
– Вот тебе раз, и антилерия наша утекает, – скажет пехотный солдатик, – стало дело плохо…
Вот тут-то еще более пойдут развиваться у людей те центробежные наклонности слишком большого простора, о которых говорит Г. Леер*).
*) Там же, стр. 258.
Артиллерист не стрелок, ему нельзя прилечь где-нибудь за кустом, бугорком или камнем. где стрелок все-таки кое-как скрывается от пуль, продолжая и сам отстреливаться. Первому нельзя спрятаться потому, что он должен быть при своем орудии и, следовательно, неприятельским стрелкам представляет большую неподвижную цель – этого [109] не следует забывать, а между тем при настоящем развитии артиллерийского дела обученной прислуги скоро не приготовишь, и потеря нескольких человек всегда тяжело отзовется на батарею, так как замена не только наводчиков, но и прислуги представляет затруднения.
По взятии редута у деревни Вублы полки Галицкий, Тамбовский и Козловский на правом, а Вологодский сперва на левом, а по занятии мостов на Осме, тоже на правом берегу этой реки, ринулись в атаку, занимая неприятельские лагеря и выбивая его из целого ряда траншей и укреплений. Перед дружным натиском этих полков ничто не могло устоять. Воодушевленные первыми удачами, они не видели препятствия ни в чем: ни огонь неприятеля, ни эти страшные обрывистые кручи, окружающие Никополь с юга и запада, откуда велась атака, не могла остановить их. Неудержимая лавина не останавливалась до тех пор, пока неприятель не заперся в крепость и не ушел в самый город, но и тут громогласное «ура!», ни на минуту не прекращавшееся, давало знать, что преследование и новые удары продолжаются с прежней силой. Одних отобьют, другие, вслед двигаясь, дают новый импульс бойцам, и те опять ринутся вперед. Некоторые оставались во рвах и, когда подоспеют другие, бросались вперед, запасшись новыми силами, потому что успели отдохнуть под самым носом неприятеля, который не решается высунуться из бруствера, а только бросает ручные гранаты в ров. Положение этих храбрецов ужасное, но надежда на поддержку, на новую атаку дает им силу, чтобы пережить эти тяжелые минуты.
Начало смеркаться, солнце уже село, но крики «ура!» не прекращаются. Адская трескотня ружей то затихнет, то снова разразится со страшной силой…
– Помогите Тамбовцам, – обратился генерал Вельяминов к нашей батарее. [110]
Я с капитаном Г. поскакал на опушку кустарника на высоте, к востоку от Никополя, чтобы познакомится с положением дела. Тут представилась мне адская картина! Внизу, на улицах города, идет страшная ружейная трескотня; трудно определить, где наши, где турки – все перемешалось вместе; крики «ура!» и «алла!» покрывают гул выстрелов, раздаваясь в ущельях недоступной крутизны. Наступившие сумерки совсем не позволяют действовать артиллерии из боязни стрелять по своим, потому что они слишком придвинулись и даже перемешались с турками.
Доложив обо всем командиру батареи и генералу Вельяминову, нашему начальнику дивизии, мы остались на своем месте. За наступившей темнотою бой сам собой прекратился, точно по команде или отбою.
Перед этим мы шли все время в кустарниках по кукурузе, откуда ничего нельзя было видеть, потому что последняя выше роста человека. Некоторые влезали на деревья, чтобы следить за общим направлением наступления и узнать, откуда свистят пули. Несколько раз мы останавливались: сделаем несколько выстрелов и опять вперед… Таким же образом двигались несколько правее нас 1-я и 2-я батареи 31-й артиллерийской бригады, как вдруг, выехав на поляну, они были встречены картечью и залпами из редута, который внезапно появился перед их глазами. Быстро снявшись с передков. батареи эти открыли огонь шрапнелями и, пока посланный привел к ним и нашу батарею. турки уже бежали из укрепления, заклепав все орудия.
По пути мы прошли целые ряды ложементов и траншей, оставленных неприятелем, вместе с убитыми, испорченными ружьями, лопатами, патронами и т. п. Нужно заметить, что в этом месте, как и вообще на правом фланге, атаки с нашей стороны не было, и потому весь этот путь был очищен исключительно огнем артиллерии. [111]
Пензенский полк хоть и имел, впрочем, самую незначительную перестрелку, но в атаку не ходил, следуя своему прямому назначению – охранению правого фланга, оставаясь в то же время единственным прикрытием батарей.
IX.
Ночь на 4-е июля. – Капитуляция. – Поле сражения и пленные.
В таком положении дел застала нас ночь на 4-е июля. Стемнело; бой затих; необходимость отдыха и покоя чувствовалась как у нас, так и у турок, одинаково утомленных беспрерывным семнадцатичасовым боем…
Выставив цепь, мы отошли несколько назад и тут расположились на ночлег, на чем Бог послал. Я добыл себе к счастью еще не обмоченные человеческой кровью носилки и довольный тем, что имею импровизированную постель, улегся под деревом, кругом которого радиусами вытянулись офицеры. Несмотря на утомление, мы долго не могли уснуть под впечатлением пережитого нами тяжелого дня. Ружейная трескотня и гул орудийных выстрелов еще звучали в ушах, расстраивая воображения и слабые человеческие нервы…
Небольшая закуска, которую подвезли на артельной повозке вместе с солдатским обедом, и чай утолил голод и жажду. От последней мы особенно страдали в этот день: целыми толпами, часто подвергаясь ружейному огню, наши солдатики и два денщика, которые по своему желанию ни разу не уходили от батареи, бегали далеко, иногда версты за три и больше, чтобы принести воды как для офицеров, так и для солдат. Подъехавшая около четырех часов артельная повозка с обедом и водкой помогала подвозить воду в бочонке от водки и в других попавшихся под руку сосудах. Жажда мучила всех, и все усилия добыть побольше воды едва ли удовлетворяли страшной потребности. [112]
Генералов и начальников потребовали к корпусному командиру на военный совет. Это дало повод некоторым пессимистам (чтоб не сказать большего) думать, что дело плохо.
– Плохо дело, господа, – огорошил нас один капитан Пензенского полка, – все полки уже побывали в действии, только вот наш полк уцелел – на него вся надежда на завтра.
– Вот тебе и раз, – удивляемся мы, – как? да ведь передовые укрепления заняты, и у нас на руках сильная позиция против самого города, неужели же уходить назад? Разве действительно то, что вы говорите, верно?
Это несколько смутило нас и рассеяло наши радужные мечты. К счастью это была гнусная ложь, навеянная слишком расстроенным воображением этого капитана. В отряде всегда найдутся личности, которые из легкомыслия, а иногда и с предвзятой мыслью, рисуют мрачными красками действительность. Эти люди способны довести целый отряд до паники, до полного сознания и уверенности в своем бессилии.
Ничего не зная о результатах бесчисленных атак этого дня и слыша, что, действительно, некоторые полки по шести раз ходили на штурм и были отбиты, можно было подумать, что дела наши не на столько блестящи, как нам казалось…
С затаенным чувством грусти я уснул с тяжелою надеждой назавтра выступить снова в бой еще более кровопролитный и, во всяком случае, решительный…
Получилось приказание, что сражение начнется выстрелом из батареи, расположенной в центре.
Беспокоило нас не на шутку отсутствие артиллерийских парков, чтобы пополнить недостаток в снарядах, израсходованных более половины из тех, что имеются при батарее (комплект). В этот день наша батарея сделала более четырехсот выстрелов, т. е. более пятидесяти на каждое [113] орудие; в случае нового большого сражения может оказаться недостаток, а парки наши были верст за тридцать пять – в Пети-Кладенице. Это единственное упущение, в котором можно упрекнуть распоряжения, предшествующие Никопольскому бою, так как парки должны находиться не далее пяти-семи верст от первой линии батарей…
Чуть только показался свет в утро 4 июля, мы поднялись, приготовляясь идти вперед. 1-я и 2-я батареи, расположенные вместе с нами ушли с Пензенским полком несколько раньше. Мы, не имея точных инструкций, куда именно идти, блуждали по тропинкам, как вдруг громкое «ура!» без всякого выстрела привлекло наше внимание. По направлению криков и мы на рысях двинулись вправо и приехали как раз вовремя. Никопольские твердыни, раскинутые несколько ниже, почти у наших ног, безмолвствовали. Белые флаги свидетельствовали, что неприятель сдается на капитуляцию.
Радость, бешеная радость, которой я еще никогда не испытывал в жизни, охватила меня. Чувство удовлетворения, сознание, что и я вместе со своими славными солдатами внес маленькую частичку для достижения этого великого торжества, наконец, уверенность, что перед нами нет уже более неприятеля, а явились люди, которые не имеют значения врага, – все это, вместе взятое, производит какой-то хаос. Трудно определить, что именно чувствует человек в это время. Мы шли драться, а вместо того без выстрела нам досталось то, за что еще вчера лились целые потоки крови. Сострадание к погибшим и радость при достижении своей цели – вот две крайности, которые перепутываются в голове.
Ключи, доставленные адъютантами Вельяминова, были поручены генералу Гильхену для передачи корпусному командиру.
Генерал предложил некоторым офицерам следовать с ним через Никополь, и я с удовольствием принял это приглашение. [114]
Мы разрядили свои орудия, приготовленные к стрельбе против неприятеля, и, зарядив их холостым зарядом, сделали салют русским знаменам, водруженным на крепостных верках и воротах цитадели. Салюту наших батарей ответили осадные и румынские батареи с того берега Дуная. Гром выстрелов заглушился дружным неумолкаемым «ура!» русских войск, тесным кольцом окружавших крепость.
Наша небольшая эскорта спустилась в безмолвные узкие и кривые улицы Никополя. Мертвая тишина нарушалась только глухим, жалобным, наводящим тоску воркованием турецких голубей. Одиночная фигура старика турки, сидевшего на крыльце своей хаты за редким плетнем, было единственное человеческое существо. Существо это на наши вопросы, обращенные к нему одним из офицеров на турецком языке, куда именно путь ехать, отвечало только киванием головы. Казалось, этот человек решился умереть у порога своего жилища и теперь еще с минуты на минуту ожидал смерти от ненавистных гяуров. Оставив его, мы тронулись дальше вниз по тропинкам, потому что нельзя назвать улицами то, где едва можно проехать верхом с риском сломать себе шею. Восточная часть города, откуда мы въехали, занята беднейшим турецким населением, не нуждавшимся в улицах.
Переехав плохой, еле живой мостик, мы начали подниматься с цитадели. Здесь уже другая картина. Брошенные орудия, повозки с разными пожитками, женами, закутанными белыми полотенцами и в черных мантиях, и оборванными грязными детишками. Все это шумит, кричит, плачет раздирающим душу воплем и положительно загружает улицу, так что проехать можно только по узенькой, с пол-аршина ширины, насыпи у стены; некоторые даже не решились проехать верхом и провели лошадей в поводу. [115]
В этом месте мы встретились с начальником корпусного штаба, спешившим в Турно для того, чтобы отправить депеши Государю и Великому Князю Главнокомандующему с поздравлением о победе.
Миновав все препятствия, мы наконец достигли юго-западных ворот крепости, из которых по мосту через крепостной ров выехали на гласис, где корпусной командир, окруженный своим штабом и пленными офицерами, отдавал различные приказания. Спокойная, неподвижная фигура этого почтенного генерала резко выделялась между окружавшими его. Устремив свой взор на крепость, человек этот наслаждался своей победой. С чувством глубокого уважения прусский агент и два корреспондента поздравили генерала с победой. Генерал благодарил их, и улыбка удовольствия и счастья засветилась на его лице. Можно ли было кому-нибудь ожидать, что не дальше, как через несколько дней, этот же человек будет страдать, мучиться после роковых Плевненских неудач, и ему придется испить горькую чашу вместе с подчиненными ему войсками поражения. Все кричали, все зашумели… история покажет, кто прав, кто виноват… Тут даже нельзя винить и отдельное лицо и уж ни в каком случае нельзя обвинять войска, которые шли почти на верную смерть безропотно, героями, но, потеряв больше половины своих рядов, трудно было уже справиться с сильнейшим более чем втрое неприятелем.
Пробыв тут около получаса, я отправился к своей батарее кругом Никополя, чтобы не ехать опять по его загроможденным улицам, но доехал до нее скоро. Путь, по которому я теперь ехал, вчера еще был местом отчаянного, ожесточенного боя. Множество неубранных трупов валялось по дороге и на полянах, заехав в редут, расположенный к западу от цитадели, я ужаснулся видом смерти, которая здесь царила. Убитые люди, лошади, [116] целые лужи крови, разбросанные патроны и безмолвные закопченные пушки – вот общий вид этого ужасного места, откуда я поспешил убраться, хотя на дороге было немногим лучше. Убитый русский солдат лежит распростертый под деревом и как будто улыбается. Я даже усомнился: действительно ли это убитый? Окликнул его, но безжизненный труп остался безответным. Неподалеку несколько турок в различных позах нашли себе место вечного покоя. Волос становится дыбом, неприятное чувство охватывает все существо, поскорей, поскорей отсюда!..
Вдали чернелась масса живого люда, шум и говор которого доносился до меня. Я пришпорил коня, который то и дело храпел и пугался при виде незнакомой ему картины, и поскакал к группе людей. Оказывается, что это пленные турки, которых отвели на то место, где прежде был их лагерь. Въехав в середины их, я был остановлен каким-то турком.
– Ваше благородие, – обратился он ко мне на русском языке с татарским акцентом, – прикажите подвезти нас к воде: страсть как пить хочется.
– Постой, братец, ты это откуда так хорошо научился говорить по-русски? – спросил я.
– Да нас здесь в Никополе была целая слобода Днепровского уезда.
– И давно сюда пожаловали?
– Нет, не очень давно, так с начала зимы прошлого года.
– Стало быть, ты татарин?
– Да.
– И много вас таких в Турции?
– Довольно. В то время многие бежали из России.
Время это как раз совпадает с объявлением мобилизации в России. Турецкие агенты в виде софтов, учителей и т. п. сновали по нашим татарским селам и вербовали в них верноподданных [117] и защитников султана, против которого ополчалась Россия.
Мне неизвестно, каким образом поступили с этими беглыми татарами, но по прямому смыслу наших законов эти беглецы должны были преследоваться как изменники государства. Хотя бы для примера на будущее время следовало бы применить к ним всю строгость нашего закона, как взятых с оружием в руках против русских войск. Гуманные правила, которым следовали по отношению к военнопленным, не имеют места для этих изменников, так как они считаются подданными России.
Попросив офицера, командовавшего конвоем, чтобы он передал просьбу начальству, поскорей перевезти пленных к воде, я повернул лошадь и поехал по дороге, огибающей Никополь с юга.
Дорога эта круто спускается вниз к ручью; обрывистые, почти недоступные кручи окаймляют ее. Красивейшая местность, представляя обороняющему прекрасное закрытие, благодаря виноградникам, кустарникам и земляным оградам, которые окружают виноградники, была усеяна трупами. Видно было, каких нечеловеческих усилий стоило занятие этих страшных логовищ!
Между трупами попадались и раненые, которых санитары сносили к ручью, обмывали раны и делали необходимые перевязки. Несколько тяжелораненых глухо стонали, с минуты на минуту ожидая приближения смерти. Впрочем, не тяжело раненых здесь и не было. Только те мученики, которые бес посторонней помощи не могли двинуться с места, оставались здесь, ожидая своей участи. Многие из них умерли в течение ночи, а другие, которых трудно скоро отыскать по этим обрывам и в частом кустарнике, умирали теперь без стона, тихо испуская дух и крестясь, если хоть одна из рук способна была двигаться… [118]
Там ликования и крики радости, – здесь стон и смерть лучших героев! Там жизнь человеческая бьет полным ключом, страсти обуревают, – здесь последние вздохи мучеников и молитва умирающих!
Мороз продирает по коже; сознание, что я не могу ничем облегчить этих страданий и помочь героям-мученикам, тяжелым гнетом ложится на душу.
Дорога внизу поворачивает в город, и здесь, около фонтана на площадке, была собрана группа пленных турецких офицеров, охраняемая казаками.
Мне хотелось познакомиться с этими людьми и поближе взглянуть на них. Я слез с лошади и, раскланявшись с некоторыми, был приглашен сесть на ковер, который они разослали в тени деревьев у подножия холма. С удовольствием я принял это приглашение, потому что хотелось немного отдохнуть, опомниться от пережитых страшных дум, навеянных видом смерти и страданий.
Ко мне подбежал какой-то господин в феске и в очках, который оказался доктором, владевшим французским и немецким языками, стало быть, разговор наш кое-как поддерживался. Главной темой разговора было то, что им до сих пор не дают ни хлеба, ни мяса.
– Русским достались, – говорит доктор, воодушевляясь, – все наши склады, тысячи голов скота, нам бы хоть по куску говядины дали!
– Видите ли, доктор, разве можно требовать, чтобы тотчас были накормлены семь тысяч человек? Вот если бы вы вчера предупредили, что завтра, мол, мы сдадимся, потрудитесь приготовить пищу, тогда другое дело. Поверьте, что я сам до сих пор еще ничего не ел.
– Да, да, капитан, – стал извиняться доктор, – но только я не знаю, кто же будет об этом думать? [119]
– Уже назначен комендант города, который позаботится о вас, а пока я прикажу вам привести целого быка, с которым вы можете распорядиться, как хотите.
Другие офицеры окружали нас. Когда доктор объявил им, что сейчас приведет целого быка, то они все приятно улыбнулись и благодарили меня, прикладывая руку к груди и ко лбу. Вскоре подошел паша Ахмед, – второй после Гассана, последнего тотчас по взятии отправили к Главнокомандующему. Полная, плотная фигура, в брюках и куртке серого башлычного сукна подвигалась к нам. Турецкие офицеры встали, предупредив меня, что идет генерал. Я тоже встал и отдал ему воинскую честь. Паша уселся на ковре и пригласил меня сесть рядом.
Между ними оказался один раненый в щеку: его я отправил в Моршевику, где работали наши дивизионные лазареты. Никакой другой помощи врачам этих лазаретов не было, и они успели справиться с той, без малого, тысячью человек, которые нуждались в их помощи после Никопольского боя, а если считать еще раненых пленных турок, то гораздо больше.
Наконец я распрощался со своими новыми знакомцами, купив у одного из них изрядного серого коня, так как лошади, по распоряжению корпусного командира, были оставлены пленным офицерам. Из сострадания к благородному животному, которое уже и теперь стояло без корму, повесивши понуро свою красивую голову. Я купил этого коня, предложив за него двойную плату, против той, которую предлагали хозяину бим-баши другие русские офицеры.
Батарею нашел уже расположившеюся на бивуаке, где еще вчера были хозяевами турки, и тотчас же послал турецким офицерам обещанного быка, что было тем легче сделать, что солдаты десятками ловили скот, который был собран турками на случай продолжительного сопротивления [120] крепости. Множество всяких других запасов в виде хлеба, целых десятков громадных бочек масла и т. п. свидетельствуют, что турки хотели защищаться долго и упорно, но, лишившись всех передовых укреплений в один день, откуда уже местность, особенно с востока, командует городом, всякую надежду на успешную оборону должны были оставить и потому поспешили сдаться на капитуляцию.
Откуда ни возьмись, появились целые толпы болгар и отбирали скот, загнанный солдатами, но один из них попался, за что и получил должное вознаграждение. Наши офицеры еще в Румынии купили двух ослов с осленком, которые и паслись около батареи. Смотрю, один болгарин погнал этих ослов, да так скоро, что я едва успел с солдатами догнать его.
– Ты это зачем гонишь ослов, а? – кричу я на него.
– Това мои мегаре, братушко.
– Врешь, это не твои!
И приказал отобрать ослов солдатам, которые и угостили порядком этого братушку. Долго он будет помнить этот урок, к которому поневоле прибегнешь, когда нет другого способа наказания. Впрочем я должен оговориться, это был первый и последний случай, которому я был лично свидетелем, такого явного нахальства и лжи со стороны болгар.
Мы, офицеры, уселись пить чай, пока приготовится обед, под тенью дерев, где были разбиты наши новые, взятые в турецком лагере палатки. Палатки эти во всех отношениях лучше форменных tente abris, в которых нет защиты ни от солнца, ни от дождя, да и разбивка их нелегкая история, не говоря уже о том, что стоять в такой палатке во весь рост невозможно, а нужно или ползать, или сидеть. Словом, высокая, коническая, сделанная из плотного хорошего холста турецкая палатка имеет все преимущества, поэтому-то она и употреблялась предпочтительно как самими [121] начальниками, так и офицерами, которым посчастливилось добыть подобную палатку.
В это время к нам подъехал генерал свиты Его Величества, попросил напиться и объяснил, что Государь два дня слышит канонаду у Никополя и беспокоится о судьбе 9-го корпуса, почему и прислал его поскорей узнать в чем дело. Мы поделились своей радостью и направили генерала к корпусному командиру.
Вечером назначена была панихида по убитым воинам.
Часов в восемь собрались на площадке около аналоя все свободные офицеры и солдаты. Священник Пензенского полка своим задушевным, трогающим голосом отдал последний долг павшим братьям и, коленопреклонный, как и все присутствующие, провозгласил вечную память православным воинам здесь, на брани живот свой положившим!
Передо мной ожили все впечатления, которые я пережил вчера и сегодня. Человеческое чувство заговорило. Слезы душили меня, я едва добрел до своей палатки и, как пласт, бросился на постель…
X.
Критический обзор Никопольского боя.
Познакомив читателя с моими личными впечатлениями Никопольского боя, я, задавшись вопросом, почему войска 9-го корпуса барона Криденера взяли Никополь, постараюсь ответить на этот вопрос теоретически, на основании знакомства со многими фактами этого боя.
Прежде всего, нужно определить силы, которыми располагал противник и мы.
Известно, что пленных взято около семи тысяч. В бою турки потеряли убитыми и ранеными три тысячи, да в ночь на 4-е июля бежали из Никополя по берегу Дуная и выше, [122] которые наткнулись на кубанцев, по крайней мере, до четырех тысяч; итого у турок было четырнадцать тысяч.
У нас: шесть полков пехоты*), девяносто два орудия и двенадцать эскадронов.
*) Два других полка нашего корпуса – Воронежский и Костромской – с батареей при каждом охраняли: первый – мост на Дунае, а второй – тыл наступающего корпуса в Булгарени.
Переводя это в цифры, получим: надо считать в каждом батальоне семьсот штыков, так как в полном составе батальон никогда не бывает, вследствие убыли людей от болезней и по разным другим причинам (артельщики, каптенармусы, денщики, музыканты, санитары и т. п.). Следовательно, в восемнадцати батальонах штыков было тринадцать тысяч, кавалерии до полутора тысяч всадников, артиллерия же измеряется количеством орудий. Итак, у нас было не более пятнадцати тысяч, у турок около четырнадцати; орудий у нас – девяносто два, у турок более ста. Следовательно, численное превосходство, как элемент боя, не имеет места, тем более, что у противника нашего было множество искусственных закрытий (I).
Войска, воодушевленные примером переправы и других, хотя и менее значительных, удач наших вслед за переходом в Болгарию, не страшились никакого врага и были вполне уверены в своих силах. Дух героизма, отваги и смелой решительности одинаково присущ был каждому солдату, который еще не знал неудачи. Если раз эта уверенность поколеблена – сила уменьшается наполовину, как это всегда случается после поражений, хотя бы и частных, незначительных. Теперь этого не было, и потому дух войск, идущих в бой 3-го июля, был таков, какого только и может делать самый требовательный теоретик (II).
Удачный выбор пункта атаки был не забыт в этом сражении. Выставив против правого фланга большую, сорокаорудийную батарею и оставив при ней только один полк, [123] барон Криденер сосредоточил остальные полки на левом фланге, – он повел атаку именно с этого пункта.
Когда генералу заметили, что опасно на сорок орудий оставлять только один полк, говорят, он ответил:
– Поверьте, неприятель не посмеет сделать наступление на такую грозную батарею.
И он был прав, потому, главным образом, что впереди лежащая местность перед батареей, по крайней мере, версты на три представляла открытое, почти ровное поле, по которому трудно было бы пройти атакующему неприятелю под огнем сорока девятифунтовых орудий.
Наметив удар с левого фланга, тем самым отнималась всякая надежда у турок отступить из Никополя, что они только и могли сделать, направляясь на Плевну или Рахово, в противоположную же сторону (т. е. к Систову) отступление не имело бы смысла.
Турки никак не ожидали атаки с этой стороны, потому еще, что крайне пересеченная местность по обоим скалистым, перерезанных оврагами берегам Осмы сама по себе представляет надежную опору обороняющемуся.
Итак, удачный выбор пункта атаки и целесообразное размещение войск имело громадное влияние на блестящий исход боя (III).
Полки Архангелогородский и Пензенский с частями кавалерии стояли по крайним флангам, обеспечивая их защиту на случай обхода или какой-нибудь демонстрации. Остальные четыре полка вели атаку. Не останавливаясь на занятых укреплениях, последние преследовали по пятам отступающего неприятеля. Атакующим частям были приданы легкие четырехфунтовые батареи, которые помогли делу. Уставшие люди отдыхали или пили воду, тогда как другие тотчас же шли им на смену. Эта взаимная поддержка и органическая связь между частями имели также громадное значение. [124] Следовательно, энергическое ведение атаки, преследование неприятеля по пятам и взаимная поддержка – вот те боевые заслуги, которые были блестящим образом проведены полками (IV), которым собственно и принадлежит честь взятия Никополя. Я назову эти полки: Вологодский, Галицкий, Тамбовский и Козловский. Убыль в этих полках тысяча двести восемьдесят шесть человек из общего числа тысяча триста десять, которых мы потеряли в этом бою. Набольшая убыль была в Галицком полку (триста девяносто восемь), затем в Тамбовском (триста сорок пять), Козловском (двести семьдесят пять) и Вологодском (двести пятьдесят шесть человек), а на остальные все части вместе – всего двадцать четыре человека убыли.
Нельзя не упомянуть в этом перечислении о целесообразном употреблении артиллерии. Сосредоточенный огонь сорока девятифунтовых орудий сделал свое дело и, главное, отвлек внимание неприятеля в первые моменты, по крайней мере, от истинного пункта атаки (V).
В последующих боях, в которых мне случилось быть, не было ни разу такого сосредоточенного огня, который рекомендуется новейшей тактикой, кроме, конечно, последних периодов плевненской эпопеи, когда целое кольцо батарей почти непрерывно окружали неприятельские укрепления, и стрельба велась даже залпами.
Нельзя не заметить, что массирование артиллерии имеет и свои невыгодные стороны. Я уже указывал, что при перестрелке дым мешает другим наводить, а кроме того, трудно определить, когда сразу стреляют несколько орудий, где именно падает граната вашего орудия, когда их почти одновременно падает несколько. Впоследствии мы приноровились и к этому: по таблице известно, сколько секунд должен пролететь снаряд при известной высоте прицела – это и служило указанием нам при помощи часов, какая именно граната наша. [125]
Легкие батареи по холмам и обрывам следовали за полками и подготовляли им последний удар.
Вот главнейшие данные, благодаря которым мы овладели Никополем. Резюмируя эти выводы, мы приходим к следующим результатам:
I. Численного превосходства на нашей стороне не было, особенно если мы вспомним, что активное участие в атаке принимали только четыре полка.
II. Дух войск был на высшей степени военного развития.
III. Удачный выбор атаки и соответственное этому расположение войск.
IV. Энергическое и быстрое ведение атаки.
V. Целесообразное употребление артиллерии при подготовке атаки и размещение ее на позиции; сюда же нужно отнести успешную трехнедельную бомбардировку Никополя с румынского берега, которая и в момент штурма оказала значительную помощь и, наконец,
VI. Превосходство нашего вооружения.
В Никопольском отряде у турок было немного ружей Пибоди (не более 100), да и те были чистыми, т. е. из них не стреляли, когда они достались в наши руки. Большинство же было вооружено ружьями Снайдера такого устройства и качества, как и наши ружья Крынка. Небольшое количество магазинных ружей не могло дать туркам большого перевеса. Я, впрочем, отношусь к этим последним весьма скептически: трудно предположить, чтобы человек, не переводя дух, сделал сразу двенадцать-пятнадцать выстрелов, а если и сделает, то выстрелы будут шальные, которые никому сделать вреда не могут. Кроме того, устройство этих ружей по своим баллистическим качествам уступает всякому другому ружью и скорей приближается к револьверам. В этом последнем смысле они действительно приносят громадную пользу. [126]
Наша пехота была вооружена ружьями Крынка, к которым годятся патроны Снайдера и потому недостатка в патронах, которые пополнялись из оставленных турками в ложементах жестянок с патронами, не было. Следовательно, вооружение пехоты было одинаково.
Вооружение же артиллерии было лучше у нас, чем у турок. Правда, что у них были две нарезные большого калибра пушки Крупа и до восемнадцати полевых дальнобойных орудий, но все остальные, стоявшие в крепости пушки были старого, никуда не годного, образца: гладкие, на неуклюжих лафетах. У нас имелись сорок девятифунтовых и пятьдесят два четырехфунтовых нарезных орудий. Если последние не вполне удовлетворяют современным требованиям и поэтому в последнее время заменяются дальнобойными, то первые до сих пор еще едва ли имеют соперника из числа многочисленных образцов полевых орудий, поэтому наши «голема топы» (большие пушки) пользуются у турок должным уважением и производят свое моральное действие, в чем я особенно убедился, участвуя в апреле в экспедиции против инсургентов в родопских горах.
Описывая Никопольский бой, я имею в виду восстановить в памяти русских читателей это славное дело, скоро забытое под впечатлением Плевненских неудач, которые, главным образом, обрушились на головы 9-го корпуса и более всего на нашего командира барона Криденера. Едва ли его можно обвинить в том, чего исполнить по малочисленности войск было невозможно. Если и были какие-нибудь отступления или упущения известных правил, то от таких ошибок не свободно и Никопольское сражение 3-го июля, которое все-таки представляет образец тактического искусства.
Но и помимо блистательного исполнения тактических задач боя, взятие Никополя имело громадное стратегическое значение. Уширение нашей операционной базы на Дунае и обеспечение [127] ее крепостью – вот главный результат, добытый этим боем. Неужели осман-паша остался бы в Плевне, если бы, кроме разных других причин, движению его на Систов не угрожала крепость в тылу и на фланге? Занять же эту крепость и вырвать ее из рук русских нелегко. Осман видел уже пример на Баязете и не хотел повторить этого же, тем более, что Никополь мог сообщаться с тылом через Дунай, который, благодаря устроенным заграждениям у Карабии, вверх по течению, был в наших руках.
Шесть георгиевских крестов*), которые украшают груди: корпусного командира, четырех полковых командиров отличившихся полков и генерала Пахитонова, делавшего рекогносцировку и показавшего нам, артиллеристам, пример храбрости и неустрашимости в бою; наконец, впоследствии награды всем офицерам и нижним чинам, по четыре знака отличия военного ордена на каждую роту и батарею, – вот те знаки выражения милости, которой мы удостоились получить от Государя по представлению Великого князя Главнокомандующего.
*) Кроме тех, которые потом даны были некоторым офицерам.
В. С–а.
|
