|
[270]
В ночь на 7-е октября 1877 года лейб-гвардии Волынский полк передвинулся из села Эски-Баркач в деревню Медован, лежащую верстах в десяти к юго-востоку от города Плевны. В то время уже выяснились намерения нашего начальства – замкнуть железное кольцо, окружавшее Осман-пашу, занятием Горного Дубняка, как единственного свободного выхода из Плевны по Софийскому шоссе. Нашему полку приходилось, по слухам, демонстрировать против деревни Тернин, лежащей у подошвы южных склонов Плевненских высот, с целью служить заслоном на случай, если бы Осман-паша вздумал послать подкрепления на помощь гарнизону Горного Дубняка, атака которого была назначена 120го октября. С воспоминанием об этой демонстрации в моей памяти невольно воскресает ночь накануне, обильная массой новых, неведомых еще впечатлений для меня, как для охотника-новичка, отправившегося на рекогносцировку турецкой позиции среди той таинственной, ночной обстановки и обманчивого света луны, когда каждый куст рисуется напряженному воображению в виде неприятельского часового, а шорох ночной птицы – шумом шагов приближающегося патруля. Ряд этих, памятных для меня, впечатлений и служат целью моей настоящей заметки.
Но прежде, чем приступить к описанию моей рекогносцировки, я должен в легких чертах набросать вид турецкой позиции. [271] На другой день по прибытии нашем в деревню Медован, часть полка пошла на работу – строить впереди, верстах в двух, на нашей оборонительной позиции укрепления, а мы, свободные, влезли на курган и вполне были очарованы видом, открывшимся перед нами.
Вправо, верстах в трех, начинаются плевненские возвышенности с несколькими редутами, из которых большой крышинский особенно резко выделяется своей сильной профилью; за редутами, на противоположном скате, виднелись остроконечные, конические палатки турецкого лагеря. Прямо перед нашей позицией, на одном из хребтов, – несколько ложементов и на горизонте резкий силуэт турецкого часового с ружьем. Склоны возвышенностей покрыты местами редким кустарником, между которым кое-где выделяются отдельные пехотинцы и группы неприятельских разъездов. Возвышенности эти крутыми скатами падают к ручью, протекающему у подошвы нашей позиции, а юго-западными оконечностями врезываются в деревню, резко ограничивая равнину, открытую взору верст на десять в окружности. Деревня Терпин, у подошвы ската, утопает в зелени, мелькая там и сям белыми домиками с красными черепичными кровлями, окруженная, как частоколом, пирамидальными тополями. Вдали: серебристая лента реки Вида, несколько деревушек в виде зеленеющих оазисов, софийское шоссе, а там, далее, степь, незаметно сливающаяся с небосклоном. Картина так хороша, что невольно просилась на бумагу, и я кое-как набросал ее карандашом.
Накануне предполагаемой демонстрации командир полка, генерал-майор Миркович, очень хорошо понимая, что занятие деревни Тернин немыслимо без занятия прилегающих к ней возвышенностей, решил послать в ночь с 11-го на 12-е октября по пяти человек охотников от рот 4-го батальона для того, чтобы осмотреть турецкую позицию и утром, согласно их показаниям, занять высоты. Я в то время был субалтерн-офицером одной из рот 4-го батальона, поэтому приказание генерала не осталось неизвестным мне, ротному командиру, поручику Доможирову и другому субалтерну, подпоручику Рославлеву, молодому офицеру, только что перед походом выпущенному из училища.
Жажда ощутить новые, еще неиспытанные впечатления, обстановка рискованного предприятия, желание испытать самого себя, наконец, такого рода рассуждения, что солдаты-охотники могут не дать точных сведений, требующихся от них, увлекаясь какими-нибудь мелочами, – все это заставляло желать нас получить во что бы то ни стало эту командировку, несмотря на всевозможные опасности, сопряженные с нею. Без дальних рассуждений мы все трое отправились к генералу и заявили наше желание. Нечего и говорить, что он был тронут нашим заявлением и предложил мне и поручику Доможирову тянуть жребий, [272] устранив предварительно Рославлева, как он выразился, по причине его молодости и нежелания брать на душу грех, подвергая его опасности на первых порах действительной жизни. По решению генерала, вытянувший узелок платка должен был идти. Я вытянул узелок…
Намереваясь отправиться на нашу позицию часов в одиннадцать вечера с тем, чтобы идти на рекогносцировку часа в два-три утра, я тем временем сделал кое-какие распоряжения на случай неблагоприятного исхода предприятия.
Ровно в одиннадцать часов, подкрепив себя куском мяса, вооруженный револьвером, простившись с товарищами, я отправился на наш люнет в сопровождении двадцати охотников-солдат. Взяв там от дежурных рот один взвод для моего резерва, я спустился с позиции вниз к разрушенной мельнице, с которой и должна была начаться моя рекогносцировка.
В виду обширности турецких возвышенностей, я разделил своих охотников на четыре части с тем, чтобы отправить их по разным направлениям, избрав для себя самое главное, т. е. исследование неприятельских ложементов. Дал всем должные инструкции, взводу приказал оставаться на мельнице до возвращения всех нас и начал ждать более благоприятного времени, когда, по моему мнению, перед рассветом бдительность часовых должны была уменьшиться, убаюкиваемая дремотой.
Прошел час, другой, и за это время много, много мыслей и дум пробегало в моей голове. От сильного нравственного напряжения беспокойная дремота заставила меня забыться на несколько минут.
Подходит солдатик:
– Ваше благородие, не пора ли идти?
Я вскочил и, отряхнув кошмар, сразу вспомнил действительность.
– Да, пора, – говорю, – позови людей, сейчас идем!
Еще раз подтвердил людям порядок движения и соблюдения осторожности.
– Ну, братцы, с Богом, вперед!
И тотчас же, как по команде четыре кучки людей отделились беззвучно от темных сводов мельницы при шуме шагов, заглушаемых журчаньем ручья, падающего на колесо, шепча про себя простую, но теплую молитву русского солдата.
Я не стану описывать позиции – это ряд волнообразных возвышенностей, невидимых одна за другой. Достигаешь одной вершины, думая уже о конце предприятия – не тут-то было, за этой возвышенностью тянется другая еще выше, за ней третья. [273]
Я и еще двое солдат пошли вперед, а двое других двигались за нами шагах в ста пятидесяти. Все безмолвно кругом, ни одного звука, только можно было слышать наш тихий, сдержанный шепот или слабый звук ноги, сорвавшейся с камня, освещенного обманчивым блеском луны. Мы двигаемся как тени; в кустах мы разгибаемся, идем смелее, зато на прогалинах, облитых лунным светом, мы подвигаемся ползком один за другим, еле-еле передвигая ногами. Вот куст на половине крутого подъема, садишься и отдыхаешь, не переставая прислушиваться. Опять та же мертвая тишина, только слышно учащенное биение собственного сердца, да какое-то хриплое, прерывистое дыхание соседа-солдата. Через несколько минут опять движение вперед. Но что это? Игра напряженного воображения или действительность?
Шагах в пятидесяти впереди – темный силуэт часового с ружьем на плече. Быстро падаешь на землю и начинаешь присматриваться. Смотришь долго, пот льется с лица; мороз, а самому жарко, как в июльский полдень. Да, несомненно, это часовой, он даже, как будто движется, переминаясь с ноги на ногу. Но вот кровь отливает от сердца, начинаешь свободно дышать. Воображение до того напряжено, что отдельный большой куст, колеблемый легким ветром, при бледном мерцании луны нетрудно принять за часового. И опять ползешь дальше. Слава Богу, кажется, уже скоро конец, шагов сто и мы достигнем вершины хребта, за которым должна открыться та таинственная завеса, которая останавливала нашу атаку на гору. Вдруг один из моих спутников внезапно притих и с видом безмолвия погрозил мне. Подползаю к нему, спрашиваю о причине, он кивает вперед. Теперь уже не воображение, а действительность рисует передо мной правильные очертания укрепления, которого глинистый бруствер с просветом для амбразуры так отчетливо освещен луной. Мы прислушиваемся и присматриваемся, желая открыть признаки жизни в укреплении, но в нем все тихо; мы еще безмолвнее и тише поползли кругом.
Прошло несколько томительных минут, пока мы огибали укрепление. В моем воображении уже рисовался залп, крик «алла» и очевидная смерть при невозможности отступления, – резерв был очень далеко. «Тьфу, проклятое укрепление!» – громко ругается ползший впереди меня солдат, встает и спокойно входит в него. Укрепление оказалось пустым ложементом на одно орудие, очевидно, турки только на день для вида ставили часового и посылали патрули и разъезды, не предполагая с нашей стороны каких-нибудь серьезных действий. После этого мы уже смело начали хозяйничать на позиции, я осмотрел некоторые подробности, нанес кроки, полюбовался при лунном свете живописной д. Терник, лежащей у подошвы, и уже хотел уходить [274] обратно, как пугливое восклицание одного из солдат заставило нас обернуться.
На горизонте, освещенном заходящей луной, показались силуэты четырех человек. На этот раз глаз тоже не обманывает: держа ружья на перевес, они тихо крадутся к нам. Вдруг мы видим, что они начинают приседать и присматриваться с явными признаками боязни; нет сомнения, что они увидали нас; мы начинаем делать то же. Не знаю, как долго продолжалось бы наше обоюдное приседание, если бы кто-то из нас не догадался ударить тихо в ладоши; такой же ответ с их стороны. Это условленный заранее знак при встрече двух патрулей. Вскоре к нам подошел патруль с унтер-офицером Дорошенко; мы делимся полученными сведениями. Этот патруль, самый правофланговый, наткнулся на несколько турецких палаток с коновязями, по всем признакам, баши-бузуков, но, не желая подымать напрасной тревоги, удовольствовался только внешним осмотром. Через полчаса все охотники собрались на мельнице, сапоги подмерзли, и я совсем не владею ногами. На люнете беру лошадь и скачу на бивуак, чтобы успеть до рассвета согреться и вздремнуть. Не доезжая бивуака, встречаю генерала верхом.
– Это вы, Алексин, ну что? как?
– Все исполнил, ваше превосходительство, и не видал ни одного турка!..
На другой день нам удалось с малыми потерями занять гору, так как мы имели дело с баши-бузуками и одним табором турок, подошедшим уже тогда, когда мы были на горе. Занятую нами гору В. К. Николай Николаевич приказал назвать в честь полка «Волынской». На ней мы, зарывшись, как кроты в землю, прожили в траншеях полтора месяца.
Про моих сотоварищей солдат-охотников могу сказать только одно, что все они отличены впоследствии или Георгиевским крестом, или же как герои погибли славной смертью в делах под Ташкисенами или под Филиппополем.
К. Алексин.
|
