|
[497]
I.
По поводу дела 3-го июля.
Господи, как долго и, по правде сказать, даже очень долго прошатались мы по Турции, не выпуская ни одного боевого заряда! Шутка ли сказать: с 12-го апреля вторгнуться в неприятельскую землю и бродить по ней около двух месяцев как по Саратовской губернии. Переход через границу 12-го апреля был очень торжественен и сопровождался довольно благоприятными фактами: так, например, когда мы стояли на берегу Арпачая в ожидании окончания моста, мимо нас с того берега провели Нижегородцы до двадцати человек пленных.
16-го числа мы уже были в деревне Кюрюк-Дара и оставались там вплоть до 30-го апреля, положительно ничего не делая. Этим временем я воспользовался, чтобы съездить в Александрополь для закупки необходимых вещей, ибо мы вышли в поход как на ученье, т. е. надел сюртук, бурку, сел верхом и готов, – так мы были неопытны. Но чего же вы хотите от человека, который за несколько месяцев до того только сошел со школьной скамьи. Провел там 23-е и 24-е числа и опять возвратился в Кюрюк-Дара. 31-го прибыли в деревню Займ, где простояли, ничего не делая, до 15-го мая. Раз только в этот промежуток (4-го мая) ходили под Карс на рекогносцировку, которая ознаменовалась разве только тем, что мы общими усилиями сочиняли стихи в роде следующих: [498]
Над тихим берегом Карс-Чая
Стоит турчанка молодая;
А турок, сидя на валу,
Ест кишмиш и лаб-лабу.
Как видите, было чем заниматься под выстрелами из Араба и Карадаха. Да что же больше и делать? Стрелять не в кого, а отвечать фортам мы, конечно, не могли.
С 15-го мая начались наши скитания вокруг Карса; и надоел же он нам. Бывало, идешь, идешь целый день, а к вечеру приходишь на бивуак, смотришь – проклятый Карс опять перед глазами. И видишь точно так же, как и вчера, и раньше, как будто бы не трогались с места со вчерашнего дня, а между тем разбитое тело дает чувствовать о двадцати и тридцати верстах, пройденных сегодня по жаре, по горам, без воды.
Наконец остановились около деревни Когалы, стоим день, другой, третий; нет, верно наскучило – на четвертый, 1-го июня, опять передвижение. Передвинулись верст на семь, остановились в деревне Аравартане. Видно туркам не особенно нравилось такое непрошеное соседство; в особенности, когда с одного боку пару поддают (осадные батареи против Араба и Карадаха), а с другой, южной стороны, мы затыкаем отверстие, лазейку. Вот они возьми, да и сделали 3-го июня вылазку, да негодяи какой смелости набрались – подошли ближе версты, да давай нас бомбардировать.
Мы ведь тоже теплые господа – спуску-то не дадим. Ну и началась катавасия: они сверху вниз по нас, а мы их снизу вверх. А кроме того Северцы с одного бока и Мингрельский полк со взводом 6-й батареи с другого такую им прописали зубочистку, что они весьма скоропостижно скрылись за стенами Карса.
Вскоре после дела 3-го июня 7-го числа тот же взвод отправился конвоировать в деревню Мацра обоз корпусного штаба, состоявший более чем из ста повозок. При выходе из лощины на деревню Чахмаур, дорога находится в сфере выстрелов с Верблюжьей горы, и турки не пропускают ни одного фургона, будь на нем хоть сто красных крестов. И теперь не успела головная фура выехать из лощины – бац, граната, трах – другая и т. д. Стреляли даже в цепь. Взвод, по указанию начальника колонны, стал на позицию. Наша артиллерия была замечена турками, и гранаты начали летать над головами и разрываться между орудиями.
Странное чувство возбуждают первые гранаты. Видишь сначала облако дыма, потом слышен глухой звук, который как бы переходит в свист; свист этот продолжается секунд десять, все ближе и ближе, и все кажется, что летит она так-таки прямо тебе в лоб. [499] Но после нескольких первых гранат уже ухо начинает различать по движению воздуха: вправо или влево упадет граната. Гораздо лучше стоять под пулями. Тут, по крайней мере, их летит так много (турки очень щедры на свинец), что не успеваешь даже следить за ними. Когда же летит граната, то в эти десять секунд в голову лезет столько глупых мыслей, что просто страсть. А хуже всего – стоять под гранатами и не иметь возможности отвечать. Во время обоюдной перестрелки как-то на душе хорошо; думаешь: как ты там, братец, не стреляй, а глотку-то заткнем, и с таким удовольствием отвечаешь на их выстрелы, что, кажется, готов бы целый день продолжать такое состязание. Вот и в данном случае: стали на позицию, гранаты одна за другой ложатся на батарею, а сам на глаз видишь, что «милашка» (четырехфунтовка) не дохватит до них, ан не вытерпел – пустил одну и, конечно, закаялся, – почти верста недолету; а снаряды-то даром тратить не годиться. Остается одно: быть наблюдателем зрелища – нечего сказать, интересный спектакль. Хорошо еще, что развлекали солдаты. Падает между первым и вторым орудиями граната. Некрасиво! Что-то слишком близко. Со спертым дыханием ожидаешь разрыва: нет, нет… ох! Свободнее стало. 2-го орудия канонир обращается и говорит:
– Ваше благородие, позвольте посмотреть, чем это нас угощают?
– Сделай одолжение.
Канонир становится на колени и начинает рыться. Вдруг – бац! на полшага от прежней падает другая. Канонир падает пластом. С треском, шумом и свистом разрывается граната. Осколки летят букетом вверх, а нас обдает землею. А канонир уже продолжает рыться и через минуту с торжеством приносит гранату.
Я пропустил один очень интересный эпизод. Дело в том, что после удачного взятия Ардагана, все были так успокоены, что ни один из военных не сказал бы, что штурм Карса не удастся, и все были убеждены, что Карс ожидает такая же участь, как и Ардагана. Неудивительно, что при таком настроении мы задумали штурмовать Карс. Так 31-го мая прибыл в наш лагерь (Аравариан) транспорт осадных (9 и 24 фунт.) орудий, в числе двадцати пушек. Всем были розданы диспозиции штурма, были выбраны и обозначены места батарей, и 2-го июня вечером при проливном дожде, в темную сырую ночь, Эриванский полк с нашей батареей тронулись по направлению к Карсу с целью прикрывать устройство батарей. В глубокой тишине подвигались мы вперед по грязи под дождем. Вот и дер. Чифтлик, еще версты три-четыре и мы будем на месте; уже мы различаем грозные силуэты крепостных верков, грандиозно возвышающихся над нами…
Вдруг раздается тихая команда «кругом» - все в недоумении: зачем, почему, какого дьявола, что за безобразие – возгласы, раздающиеся [500] со всех сторон. Саперы просто бесятся. Батарея шла по такой дороге, что повернуть почти невозможно, и при том все были в таком напряженном состоянии, что приказание повернуть кругом произвело такое же впечатление, какое испытываешь при чтении интересного и увлекательного романа, вдруг на самом патетическом месте вырваны листы или написано «продолжение в следующем номере». Точно такое же впечатление произвело окончание «Анны Карениной» гр. Толстого; как называется, конец ex abrupto или, говоря по-русски, «как козел в воду».
Впрочем, против рожна прать не станешь, и пришлось со скрежетом зубовным повернуть налево кругом и с горя лечь спать.
Как будто нарочно желая наказать нас за вчерашнюю нашу дерзость, турки 3-го июня сделали вылазку, о которой было сказано выше. * * *
По этому поводу ходило несколько слухов: одни (более компетентные) говорил, что штурм Карса не состоялся собственно потому, что ген. Девель (начальник отряда, стоявшего в Мацре), не считая возможным окончить батареи в одну ночь (чему много помешал дождь, разрыхливший почву и затруднивший доставку тяжелых орудий на батареи), прислал генералу Гейману (начальник главного отряда – гренадер) телеграмму такого содержания: «По возникшим затруднениям я не считаю возможным окончить батареи сегодня ночью; не лучше ли будет отложить до следующей ночи». Генерал Гейман ответил так: «пока мы с вами будем переговариваться, уже ночь пройдет; я отступаю». Другие говорили, что мы повернули назад потому, что Верблюжья гора, на которой хотели поставить батареи, была уже занята турками, будто бы знавшими о нашем движении. Вообще, это обстоятельство произвело большое волнение в среде военных, жаждавших случая сойтись поближе с турками. Карские укрепления так сильны, но героизм и дух наших войск, с другой стороны, были так высоки, что нельзя было наверно сказать, чем бы окончился этот слишком рискованный штурм.
Но могу сказать с уверенностью, что в среде молодежи и между солдатами не нашлось бы ни одного, кто заикнулся бы о том, что мы потерпим неудачу. Тем не менее, штурм был отложен, и на другой день турки, как бы желая наказать нас за такое дерзостное намерение, сами атаковали (лучше, бомбардировали) нас в нашем же лагере.
После этого дела вопрос о штурме как-то совсем заглох, и все уже начали поговаривать о новой Саганлугской экспедиции. Относительно [501] цели этой экспедиции также ходило много слухов*). Одни говорили, что с Саганлуга идет Мухтар-паша с целью прорваться в Карс, а другие – что отряд генерала Тергукасова находится в таком стесненном положении, что необходимо идти ему на помощь.
*) Надо заметить, что у нас в лагере никогда ничего не бывало достоверно известно подначальным лицам, да и мало заботились об этом, куда пошлют, туда и пойдем, – общая фраза.
II.
Первый поход за Саганлуг.
Как бы там ни было, а 9-го июня рано утром мы **) выступили в поход, и на привале в Когалах между частями распространилась тревожная весть о том, что Баязет кругом окружен турками, преимущественно курдами, и что гарнизон (шесть рот) еле-еле держится. Теперь нам сделалась понятной цель похода. Надо выручать товарищей; скорее, скорее в поход! К чему эти привалы, не надо их! Надо спешить. Вот в нескольких словах настроение масс. Наш солдат – это истинный рыцарь: храбр, добр, великодушен. Иногда даже чересчур добр. Я не особенно-то одобряю излишнее великодушие с дикими обитателями Малой Азии. Они (азиаты) не понимают этого, а если и поймут, то фанатизм не позволит им ценить это великодушие.
**) Кавказская гренадерская дивизия (целиком с артиллерией и кавалерия князя Чавчавадзе).
В этот день мы сделали верст около тридцати и расположились бивуаком около деревни Бегли-Ахмет, прославленной 18-го мая нашими удальцами Нижегородцами. 10-го июня к вечеру мы были приятно очарованы местностью. Представьте себе горы, лес, освещенные луною и тысячей бивуачных костров прибывших раньше частей. Это был Сорокамыш, осетинская деревня, принадлежащая, как говорили, Кундухову, бывшему русскому генералу. 11-го июня все время двигались по лесам, перевалили через убийственный Саганлугский перевал и ночевали около развалин Мели-Дюз. Теперь, вспоминая эти убийственные горы, не веришь, каким образом наши заморенные в передвижениях орудийные лошади преодолели такие невообразимые трудности. Я думаю, что только одни кавказские войска способны к таким походам.
12-го числа в виду лагеря Мухтара войскам дан был отдых, который положительно был необходим. На следующий день ожидался бой; надо было непременно атаковать лагерь Мухтара. чтоб отвлечь его от Тергукасова. [502]
Выступили рано утром, часа в три, дорога отвратительная; на всем пути были такие сильные позиции для обороны, что один полк смело мог бы остановить целую дивизию. Тем не менее, к первому часу пополудни мы подошли к лагерю турок верст на пять и остановились в ожидании приказаний. После непродолжительного совещания единодушно было решено немедленно атаковать турок, которых насчитывали не более восьми батальонов при двух батареях артиллерии.
В два часа войска тронулись. Эриванцы с 1-й, 2-й и 3-й батареями взяли вправо, Мингрельцы с 4-ой батареей пошли впереди нас и остановились у оврага, где в резервном порядке стояла вся наша кавалерия, исключая Дагестанский конно-иррегулярный полк, который уже ввязался в дело и вел оживленную перестрелку с турками. Здесь 4-я батарея была втащена пехотою на крутую гору и, заняв первую позицию, дала по неприятелю первый выстрел, разрыва которого никто не заметил. Турки не отвечали батарее, а начали стрелять по нашей пехоте, густыми массами спускавшейся на дно оврага, по которому протекает река Ханы-Чай. Будучи послан начальником колонны полковником Рыдзевским (командир Грузинского гренадерского полка) для осмотра дороги, по которой предстояло двигаться нашей батарее, назначенной идти на штурм против турецкого центра, я, по указанию начальника центра генерала Комарова, проехался по дороге до самой реки Ханы-Чай и деревней Зевин. В это время передовая позиция была еще в руках турок, которые по всякому всаднику открывали самый щедрый огонь. Так в свиту генерала Комарова, куда я прибыл после осмотра дороги за приказаниями, сначала был направлен весь огонь турок, ибо еще войска не были видны. Получивши приказание, я отправился к батарее, которая уже спускалась вслед за кавалерией в овраг. В это время наша цепь уже завязала с турками перестрелку, но с нашей стороны раздавались только редкие выстрелы, между тем как турки выпускали целый град пуль. В то же время справа и сзади раздалась довольно внушительная музыка наших «матушек» (девятифунтовки), которые завязали перестрелку с главными неприятельскими батареями. Бой постепенно все возгорался. Наша цепь постепенно подвигается вперед, и мы подвигаемся вперед; уже слышны слева звуки русского «ура» - это Мингрельцы и Грузины; уже неприятель постепенно очищает передовые ложементы; мы спешили вперед. Со всех сторон раздаются восклицания: «Уже бегут! скорее, скорее, а то опоздаем!» Так все уверены были в полной победе. Спустились в лощину реки; турки еще занимают некоторые ложементы, и пули жужжат роем. Рядом со мной идет поручик Грузинского полка Сагинов. Обращаясь к нему, я говорю: «смотрите, как глупо свистят пули». Не успеваю я докончить фразы, как у меня потемнело в глазах, и я тихо сползаю, скатываюсь с лошади, ¬– и [503] встал на ноги. Думаю, неужели задело! Чувствую какую-то теплоту около шеи; дотронулся рукой – кровь. Значит ранили. Подбегает Сагинов. «Вы ранены? Да еще в голову? Есть у вас перевязочная книжка?» Безмолвно показываю ему на кабуру в седле, где я носил подаренную мне «первую помощь на поле сражения». Кое-как перевязанный, выпиваю воды и, несмотря на убеждения Сагинова и товарищей, опять сажусь на своего Красавчика, который за все это время не сдвинулся с места, хотя его никто не держал. Я не считал себя вправе удаляться в такую критическую минуту; да кроме того, еще во мне говорило какое-то злобное чувство мести. Но рана моя (в левую часть черепа, повыше уха в околыш, содрана кожица) не была опасна. Меня ошеломило только ударом. Спас меня от опасности околыш фуражки, который почти совсем был забит, но он значительно ослабил силу удара. Уже прошли до Зевин и вышли в открытое пространство, где на нас посыпался град пуль. Никто и внимания не обращает на них. Не до них теперь. Ждем приказаний, остановившись шагах в пятистах от неприятельских траншей. Каждая траншея как бы опоясана огненной лентой и окружена облаками дыма. То там, то сям раздаются крики «ура»; видишь – поднимается развернутая рота и начинает лезть на эти отвесные горы; видишь, как уже образуются в рядах прорехи, как число людей становится все меньше и меньше, и, наконец, шагах в двадцати от траншеи оставшаяся кучка ложится и открывает стрельбу; поднимается другая рота, доходит до первой, испытав то же, что и она, и залегает. Нет, видно не стерпело сердце – куча подымается, раздается крик «ура» - и турки бегут из траншеи.
Но вот скачет и к нам адъютант корпусного командира (князь Тарханов), наконец-то! Обращается к командиру батареи: «Генерал Комаров передает вам, полковник, что вся надежда остается на батареи, выручайте», и показывает дорогу – влево на гору.
Поднявшись до половины горы, мы остановились, ожидая более подробных приказаний, так как генерал Комаров сам находился вблизи. Кроме того, мы не видели никакой положительно не только позиции, но даже удобного места, чтобы сняться с передков. Стояли мы между ротами 2-го батальона Тифлисского полка. Пули жужжат роем. По особому треску, знакомому для уха, я был уверен, что у турок есть митральезы. До передовых траншей было не больше четырехсот шагов. Я стою впереди батарей и не слезаю с лошади, хотя все наши офицеры последовали благоразумной предосторожности и слезли. Чувствую какое-то остервенение, так бы и разнес все: и траншеи, и батареи, и все этих проклятых тюркосов. Подъезжает генерал Комаров (все время находившийся в самом страшном огне – под ним [504] убиты 2 лошади). Смотрит на мою повязанную голову и говорит: «А, вас уже зацепили!» Только что генерал сказал эти слова – под ним ранили лошадь, и он сел на другую и опять обратился ко мне. «Где командир батареи?» – «Сортирует и поменяет убитых лошадей, ваше превосходительство, сзади батарей» – отвечаю я. «Ну, всё равно, я вам передам, что нужно. Когда 2-й батальон Тифлисцев очистит место, вы выскачите вперед и попробуйте стрелять, хотя здесь и очень трудно. Чем вы думаете стрелять?» – «Лучше всего картечными гранатами, ваше превосходительство. Можно бы и картечью, но опасно своих побить». – « Ну, как хотите, с Богом!»
Командую «в нагайки вперед» и бросаюсь вверх по горе, – взвод за мной. Огонь турок как бы по команде почти что стихает, но через мгновение, когда мы уже были не более, как в двухстах шагах от траншей, раздается оглушительный залп: уносный фейерверкер падает, пораженный тремя пулями в лоб, первая сума – с двумя пулями в груди, половина прислуги переранена, в головном орудии 3 лошади перебиты. Я ранен в ногу навылет, лошадь моя, задетая пулей, делает скачок, и я падаю с нее, командую с передков. Первое орудие кое-как сняли, а второе и не могло доехать. Передок с 1-го орудия уносят напуганные лошади, и орудие остается без прислуги (два человека), без снарядов и зарядов, и я лежу около орудия ногами выше головы. Кровь заливается с ноги по всему телу. Не могу подняться, чтобы перевязать рану, и все время турки осыпают градом пуль. И в таком критическом положении возможен смех. 1-й № орудия, хохол Шевченко, жалобным голосом спрашивает меня: «ваше высокоблагородие, вас вбили?» Невольно расхохочешься, несмотря на страшную боль в ране. Приказываю оставшемуся в живых Шевченко спрятаться за орудием
Бросить сое орудие и дотащиться до перевязочного пункта – скандал, да и трудно было бы даже подвинуться с места. Пришлось лежать и ждать у моря погоды. Кругом свистят пули, иногда попадают в орудие и производят особенный звук вроде колокольного, которые неприятно напоминает погребальный звон. А над собою видишь ясное голубое небо, по которому бегут белые облака. Облака начинают принимать какие-то знакомые формы. Гром орудий и ружейной трескотни переходят в какие-то знакомые звуки; чувствуешь себя как-то особенно приятно. Облака все яснее и яснее принимают формы какой-то знакомой личности. Вот белое платье – точь-в-точь такое же, в котором видел ее в церкви святой. Вот и лицо видно, улыбается, брови своеобразно выкругляются, видишь белые зубки, белое платье, все белое, белое… [505]
Вдруг чувствую сильно жгучую боль в ноге; лицо мокрое от воды, которой меня обивают. Это меня перевязывает фельдшер. Оказалось, что я был в обмороке, когда меня взяли из-под траншеи; что я пролежал там до вечера, так как раньше не могли подойти; что орудие тоже спасено охотниками Грузинского полка; что дело почти проиграно, хотя и до сих пор продолжается огонь – но это Эриванцы, прикрывающие отступление; и что я нахожусь в дер. Зевин. Подходит доктор и объявляет мне, что носилок нет, и предлагает мне поехать верхом до вагенбурга. Нечего делать – решаюсь ехать, а, между тем, у самого зуб на зуб не попадает от лихорадочной дрожи; притом еще холодно, ибо наступила ночь. Кое-как усадили меня на лошадь, – страшная боль. Ухватился как-то за переднюю луку и поручаю себя заботам армянина, хозяина лошади. При каждом шаге лошади чувствую, что что-то режет, потом начинаю чувствовать по ноге какую-то теплоту – это раскрылась рана, и течет кровь; крепко держусь за луку; доезжаем до речки, начинаем переезжать чрез нее. Начинают сильно свистеть пули. Армянин мой бросает и меня, и свою лошадь на произвол судьбы и поспешно скрывается за кустами, растущими по берегу Зевин-Чая. Вообразите мое положение: по середине реки, поводья висят, лошадь храпит и бросается в стороны при свисте пуль; вдруг она делает сильный курбет, и я, как крепко ни держался за луку, лечу в воду и принимаю холодную ванну – ensemble к моей лихорадке. Оказалось, что лошадь мою задела пуля, и потому она сделала такой скачок, от которого я свалился. Лежу в воде, не имея возможности приподняться; сюртук мой весь промок (я был в одном сюртуке). Оказалось, что мое падение было замечено одним офицером Эриванского полка, поручиком (Белатынский), который и прислал мне на помощь одного санитара.
С его помощью поднялся из воды и, опираясь на его плечи, прошел шагов сто при страшной боли. Я отлично чувствовал, что у меня идет кровь из раны, но санитар меня торопил, говоря, что надо выйти скорей из-под ружейного огня. В самом деле – пули то и дело посвистывали кругом. Наконец, я еле дотащился до маленького пригорка, за который мы спрятались. Здесь санитар снова перевязал меня и, немного отдохнувши, мы потащились снова. Но через некоторое время я от изнурения упал в обморок, а до перевязочного пункта осталось еще версты три. Спас меня санитар, который, оставив меня в обмороке – у него не было воды – побежал в вагенбург и привел носилки, на коих меня донесли до главного перевязочного пункта часов в одиннадцать ночи.
Так или иначе, Зевинское дело было неудачно для нас: приводили много резонных причин для объяснения этой неудачи; так, например, [506] виним офицера Генерального Штаба, не сумевшего провести к месту назначения нашу кавалерию; винили старших начальников, не сумевших рационально распорядиться ходом дела и проч. А по-моему, здесь обвинять лично никого нельзя, а главная причина неудачи заключается: во-первых, в местности, представлявшей природную крепость, во-вторых, в недостаточности у нас девятифунтовой артиллерии, в-третьих, мы сами были виноваты, ибо, будучи вполне уверены в трусости турок*), мы лезли напролом с фронта, не принимая никаких более или менее необходимых предосторожностей; и, в-четвертых, мы полезли в дело, не произведя ни одной рекогносцировки, а местность была до того оригинальная и сильная, что необходимо было дня два употребить на подробное ее расследование и изучение.
*) Когда с правого фланга было гораздо доступнее.
Одним словом, дело было совсем проиграно, притом донесли, что ночью к туркам пришло большое подкрепление.
Это пришел Мухтар-паша, оставив против Тергукасова Измаил-пашу. Целая ночь с 13-го на 14-е проведена была настороже, ибо ожидали, что турки перейдут в наступление. То, что сделал бы всякий маломальский понимающий генерал, того Мухтар не сделал. Достаточно было ему преследовать нас одними черкесами и наверно наше отступление превратилось бы в беспорядочное бегство. Местность до того благоприятствовала туркам, что весь путь отступления состоял их позиций, где один полк свободно бы задержал наш отряд. Притом мы везли громадный транспорт раненых, который чрезвычайно затруднял наше движение, и на одну охрану которого необходимо было minimum два полка. Отступление было совершенно в большом порядке. Движение было фланговое. Мы все время прикрывались кавалерией с правого фланга, которому угрожал неприятель. Впрочем, об этом движении я не мог иметь полных сведений, ибо лежал все время в фургоне. Первый день после боя (14-го) мы провели почти на позиции, перевязывая раненых и погребая убитых. Трупы двух офицеров и многих солдат остались в турецких руках, но были ими похоронены. Рассказывают, что турки приняли двух наших убитых офицеров (Грузинского гренадерского полка) за генералов и похоронили их с церемонией, и донесли о том в Константинополь. * * *
Дело 20-го сентября у Малых Ягонов. Полдень. Страшная жара. Бой в самом разгаре… Гранаты с шипением проносятся над головой – то, разрываясь поблизости, обдают тебя землею, то оторвет одному руку, другому ногу, пули свистят и жужжат на различные тоны: то нежно как муха, то шипит как змея; впереди, в цепи подымаются [507] белые клубки дыма и слышны знакомые звуки берданок, а «шехан» весь в дыму, как в тумане, как от бесчисленной ружейной стрельбы турок, так и от разрывов наших гранат. Скачет казак: «Его Сиятельство просят-с, чтобы смолили почаще-с, сейчас, значит, на «уру» пойдут».
Ладно… Все оживляется. Стреляем по огню: граната за гранатой падают в турецкие траншеи, то разрываются над головами турок, то сносят несколько палаток, то подымают целый столб пыли, ударившись в бруствер… Цепь наша, видно, что-то замышляет. Дай-то, Бог, удачи; ведь в пяти часов утра ничего не евши, не пивши (при такой жаре!), стоим и стреляем.
Подбегает совсем еще молодой солдат из первого орудия:
– Ваше благородие! – с волнением говорит он.
– Что такое?
– Орудию ранили, ваше благородие.
Ну, как тут не расхохотаться, – смеются и товарищи-солдаты над молодым. Принявши серьезную мину, говорю ему:
– Пойдем, покажи… Да ты врешь должно быть?
– Никак нет, ваше благородие, оно так точно, что ранили…
Приходим к первому орудию. Оказывается, что граната, близко разорвавшись, осколками оторвала большую щепу от спицы.
– Ну, братец, вези орудие на перевязочный пункт, – говорю ему.
Товарищи смеются. * * *
Через несколько времени в том же деле прибегает уносной фейерверкер и докладывает, что ранен запасной ездовой и убита лошадь. Отправляюсь к месту происшествия, смотрю: стоит мой ездовой весь бледный, еле на ногах держится, а из обоих голенищ течет кровь; перед ним лежит убитая лошадь.
– Ты ранен?
– Оно так точно, ваше благородие.
– Так ты сам дойдешь до перевязочного пункта?
– Оно так точно, ваше благородие, потому оно так, что в говядину (это означит, что кость не разбита).
– Ну, ступай на перевязку.
– Это оно так точно, ваше благородие, надоть пойти, да как же быть с хомутом?
Стоять в резерве… Ну, что может быть хуже этого… Знать, что товарищи твои там, делают дело, испытывают уже то чувство, которое тебе еще не знакомо; знать, что ты вовсе даже не нужен, что ты «в обозе» - это такое чувство, которое заставило целую часть ночи почти навзрыд плакать… [508]
Офицеры мрачно ворчат, солдаты совсем приуныли и как бы совестятся смотреть друг на друга, даже лошади понурили головы… Невыносимо скучно… Как-то неловко видеть своих молодцов, видеть свои милые орудия в таком бездействии и унижении - и уходишь с фронта назад батареи. Понемногу и другие офицеры собираются туда же… Денщики, думая, что господа хотят закусить, быстро приготовляют закуску… Но никому и в голову не идет еда… На каждого верхового, проезжающего около батареи, смотришь с упованием, думая: вот везет приказание двинуться вперед. Является фельдфебель Андрей Иванович, бравый солдат, просто любо, что это за молодец, и, чуть не плача, докладывает командиру, что батареи, что батарея почти вся плачет – зачем ее в первое дело поставили в лизерве, чем она заслужила такой гнев? Ну что ему отвечать? Скучно ужасно… Но вот скачет какой-то пехотный офицер, держась одной рукой за луку седла, как за якорь спасения, а в другой кусочек бумажки. Все в томительном ожидании, что-то прикажут, да к нам ли еще?.. А впереди! гул от орудийных выстрелов, трескотня от ружейного огня, облако дыма и изредка крики «ура»… «К нам, к нам» – слышны возгласы солдат. Офицер подъезжает прямо к батарее, «ибо кто же не знает красавицу Карабахскую батарею», солдаты с усердием показывают, где командир, который уже сам летит навстречу…
– Генерал Г. приказал вам передать вот это.
На пехотного офицера, несмотря на то, что он сидит на лошади, как «собака на заборе», все смотрят как на ангела-хранителя.
– Приказал сейчас же двинуться туда-то… – говорит ангел-хранитель.
Батарея загалдела, физиономии проясняются, слышны смех и шутки, лошади встрепенулись и подняли головы, фейерверкеры подбоченились и гордо поглядывают вперед. Смирно-о-о! По местам, господа, осмотрите, все ли в порядке. Проезжаешь по взводу. Молодой канонир С. усиленно старается что-то спрятать в карман… Мне показалось, что это молитвенник; экой трусишка, думаю.
– Что это у тебя там?
– Да оно ничего, ваше благородие, – испуганно отвечает тот.
– Как ничего, покажи сейчас.
С. подает книжку, только не молитвенник, а таблицу стрельбы.
– Ты что это делал с нею?
– Да я, ваше благородие, чтобы не запамятовать перед делом. * * *
Какая странная парочка!
Идет бравый гренадер-грузинец, голова перевязана чем-то вроде портков, в зубах трубка, на правом плече два ружья, [509] а левая свернута очень важно калачиком, как для дамы. Кто бы, подумали вы, дама? – громадный турецкий низам в красной феске и синей куртке.
Парочка идет из цепи, дружески разговаривая друг с другом, на каком языке – неизвестно, ибо нельзя допустить, чтобы турок знал по-русски, а наш солдат, самый образованный в этом отношении, не знает более двух слов: лаваш, и арпа (хлеб и ячмень).
Но видно, что беседа очень мирная, ибо трубка попеременно передается из одного рта в другой. Заинтересованный такой дружбой, подъезжаю к парочке и спрашиваю солдата.
– Откуда ты, братец, взял его?
– В цепи, ваше благородие, вздумали они нас спуститься с горы на уру, мы – не промах, подпустили немного, да потом как вскочим и сами на них на уру… Они и драло, мы за ними… Вот этот самый обернулся, да и выстрелил в меня, но промахнулся гололобый (легкий тычок приятелю, который невозмутимо потягивает трубочку); я в него приложился из пустого ружья (патроны покончились), он-то бросил ружье, пал на колени, руки кверху и кричит: «Алла». Я его забрал и веду теперь, чтобы сдать в цейхгауз.
– Да ведь он может убежать и даже убить тебя – он здоровый, а ты ранен…
– Никак нет, ваше благородие, он даже рад, что попался, – и в доказательство своего мнения он опять сделал из левой руки калачик и ловко предложил ее турку со словами:
– Ну-ка, Осман, алле-марше»
Турок с апатичной улыбкой просунул в калачик свою руку, и интересная парочка спокойно продолжала путь…
III.
Хитрость лезгина.
Дагестанский полк стоит на передовых аванпостах. Жара ужасная, жажда томит – глотка пересохла, а воды нет… До лагеря верст десять, а ближе нет ни одного ручейка. Правда, что впереди есть фонтан с превосходной водой, но он под турецкими аванпостами. Так что хоть видит око, да зуб неймет. В таком положении находится один молодой лезгин, стоящий в цепи в полуверсте от благодетельного фонтана.
Но ведь всякому терпению есть предел, и кому же охота переносить муки Тантала. [510]
Так рассуждает джигит и решает, что необходимо попытать счастья. Снимает с плеч свои красные погоны, кладет их в папаху и едет прямо на фонтан, который скрывается в малой котловине и который – единственный источник воды на расстоянии верст пятнадцати в окружности. Лезгин, поручивши все воле Аллаха, преспокойно подъезжает к фонтану и уже ощущает приятную свежесть от близости воды; он уже ощущает, как припадает жадно к холодной влаге и тянет ее до бесконечности… Лошадка его тоже приободрилась, чуя близость воды, – она тоже вот уже двенадцать часов не видала воды и весело поводит головой и ушами. Подъезжают к берегу котловины: вот он, благодатный фонтан, наконец-то… Но, о ужас! Около воды растянулся гигантский низам и жадно пьет воду; около него лежит его Генри-Мартини – английский дар…
Что делать? Низам уже оглянулся и увидел его. Удрать? Опасно – пошлет пулю вдогонку, да, главное, пить хочется. Не долго думая лезгин спускается к фонтану. Турок принял его за своего черкеса и спокойно продолжает пить. Лезгин приободрился, и смело произносит приветствие (язык у них почти схож с турецким). Низам небрежно отвечает на приветствие.
– Что, напиться хочешь? – спрашивает он лезгина, – пей – вода хорошая.
Лезгин не заставляет себя упрашивать и жадно начинает удовлетворять свою жажду, не забыта и лошадка. Турок оправляет ранец, берет ружье и двигается мерным шагом в свой лагерь. Лезгин думает, дай-ка я сыграю с ним шутку, и догоняет низама. Пошли вместе, разговорились. Лезгин, как истый джентльмен, предлагает турку сесть на свою лошадь, ибо он (низам) устал, а ему (лезгину) уже надоело сидеть в седле. Турок благодарит и говорит, что он, старый пехотинец, ни разу в жизни не сидел на лошади, да и не желает – он привык ходить; но все-таки становится немного помягче с лезгином.
– Ну, если не хочешь сесть на лошадь, то давай твой ранец и ружье, я их повезу, – пристает с услугами лезгин.
– Вот это дело, – отвечает низам и отдает лезгину свое ружье и ранец.
Лезгин берет и то и другое и продолжает путь, и в то же время лезет в ранец, вынимает патроны и заряжает ружье.
– Что ты делаешь, дубина? – прикрикивает тот с тревогой на лезгина.
– А вот что, – говорит лезгин, наводя ружье на турка, – поворачивай назад, ты не туда идешь. [511]
– Как не туда, дурак ты этакий! Вот ведь наш лагерь, что ты ослеп что ли, собака!
– Вовсе нет, старый чёрт, – говорит тот, – а вот если ты не пойдешь, куда я говорю, то молись Аллаху – я выстрелю.
Низам в удивлении.
– Да ты с ума что ли сошел? Ведь там русский лагерь!
– Вот мы туда и пойдем… Ну, иди же, а то выстрелю.
Турок глазам не верит, но все-таки поворачивается.
– Эй, ага, довольно шутить!
– Плохие, брат, шутки, – говорит лезгин, наводя ружье.
Турок двигается, но поминутно оглядывается, думая: скоро ли эта комедия кончится. Но ружье, его собственное любимое ружье, изменнически направлено ему прямо в спину, и он покорно продолжает идти. Только пришедши в наш лагерь, низам убедился, что лезгин не шутил и никак не мог себе простить, как это его, старого пехотного солдата, надул этот мальчишка и оборванец-лезгин.
IV.
Мародеры.
Военный мародер – это грабитель неприятельского имущества. Стащил солдат со скирды клок соломы – он мародер, подобрал на улице неприятельского аула несколько щепок – мародер, а если украл курицу – то уголовный (даже хуже) мародер.
Но когда гг. маркитанты (евреи и армяне) с поля сражения собирают целые сотни боевых трофеев и, наполнив ими свои арбы, отвозят их в Россию и там продают свободно, как и прочий товар, то это не называют мародерством…
Хотя случаи мародерства попадались очень часто (в особенности по окончании сражений), но, вообще говоря, мародерство не в духе истого русского солдата. Доказательством тому много примеров честности.
Например, 3-го июня, во время отражения турецкой вылазки из Карса, наша цепь (молодецкий Грузинский полк) гонит вверх по крутой горе турецкую.
Вот лежит раненый турецкий офицер, одет с иголочки, галуны блестят, белье чистое, на мундире медаль и массивная золотая часовая цепочка. С ружьем наперевес приближается к нему рядовой N. Капрал кричит: «докалывай», другие – «брось»… Офицер вынимает свои часы и, протягивая их к солдату, делает умоляющую физиономию. Солдат, который приближался с твердым намерением приколоть, [512] при таком жесте офицера только презрительно плюнул и, пробурчав: «Эх ты, гололобое ваше благородие», пошел дальше. Товарищи засмеялись и оставили офицера в покое со своими часами. * * *
Стоим в лагере при Кюрюк-Дара. Прохожу раз между палатками – солдаты разговаривают о мародерстве:
– Оно, брат, никак не годится грабить во время самого, значит, дела – непременно тут тебе и пуля в лоб. Намедни Кондратенко не стерпел: видит турок убитый и на нем часы золотые с цепкою, нагнулся и хотел стащить, ан нет – шальная угодила прямо в сердце… Значит дело не хорошее…
– Оно точно, – говорит другой, – вот 27-го Иван Иваныч (маркитант-армянин) идет за батареей около нашей фуры, видит: лежит цельная граната, маленькая такая, красивая – должно горная… Да… Вот он не стерпел, взял ее, да и несет в руках. Мы как увидели это и кричим ему: «Иван Иваныч, брось, брат, неравно взорвет». Он с дуру и брось ее, да трубкой вниз – она и разорвалась… Иван Иваныч со страху упал как убитый – но ничего… Смеху-то сколько было…
Всеобщий хохот. * * *
Над убитым турком стоит наш санитар и снимает с него что-то. Подъезжает казак, который рыскал по полю, наверно, с теми же целями, как и санитар…
– Что это, брат, у тебя? – спрашивает он санитара.
Тот снимает с турка широкий пояс и трясет его – слышен звон (турки носят деньги в поясе), санитар в восторге. Казак незаметно приближается и говорит:
– Ну-ка, тряхни еще.
Санитар трясет. Казак цап-царап – и был таков.
– Ах ты…– несется ему вслед, но
Казак вперед все держит путь,
Казак не хочет назад взглянуть… * * *
Как известно, 20-го сентября на нашем крайнем правом фланге (колонна генерала графа Грабе) взятию высоты Малой Ягны помешала сильная вылазка турок из Карса, пришедшаяся как раз во фланг бывшему в первый раз в деле Перновскому Гренадерскому полку. Перновцы дрогнули от сильного натиска турок и начали сдавать, точно [513] также и кавалерия (князя Щербатова), охранявшая наш фланг, медленно отходит. Мы стреляли по Малым Ягнам и стояли фронтом на юго-запад, так что правый наш фланг приходился к стороне Карса. Так можете вообразить наше положение, когда мы, уже привыкшие и применившиеся к фронтальному огню турок с Малых Ягн, вдруг слышим свист гранаты, пролетающей над нашими головами с правого фланга к левому вдоль всей батареи. Эта батарея вылазки открыла огонь, но нам не видна, ибо открыта холмом; приятный сюрприз повторяется. Не знаешь, что и делать – куда стрелять. Черт знает еще хуже… Слышны свисты пуль даже как будто сзади. Это уж черт знает, что такое. Какая-то наша батарея становится параллельно нам, но спиною, и открывает огонь по направлению диаметрально противоположному нашей цели. Это 3-я батарея 39-й бригады стреляет в турок, обходящих наш тыл. Приятно!.. Все-таки продолжаем стрельбу.
Подъезжает граф Грабе и приказывает мне со взводом идти за ним. Поворачиваем прямо направо и идем флангом за генералом. Взбираемся на холм, прикрывший нас от батареи (турецкой) вылазки. Пули свистят неистово с трех сторон; только знаешь, что в спину не попадет, и за это большое спасибо; у нас ведь спинные раны считаются позорными. Я видел много офицеров, которые стыдились посетителям госпиталей (особенно дамам) показывать место раны, если она была не с передней части туловища. С трудом подымаемся на холм – лошади сильно устали (больше от жажды). Впереди, раскинувшись вместе с лошадью, лежит убитый турецкий драгунский (сувари) офицер. Мундир вышит золотом, чепрак тоже и все оружие. Но меня соблазнило ружье, которое прицеплено в чехле с боку седла; чехол весь в золотых галунах.
Давно мне хотелось приобрести магазинное ружье (каюсь), но как-то не приходилось. Подзываю канонира С. и приказываю ему снять ружье с седла. Канонир мой, видно, с неохотой подходит и наклоняется.
Вдруг раздается свист пули как раз над головой канонира, тот выпрямляется и крестится; опять наклоняется и уже взялся было за ружье… Опять свист пули… Канонир крестится и умоляющим взором смотрит на меня.
– Ваше благородие, прикажите бросить – нечистое место…
– Ну, пошел к орудию, баба…
В действительности же С. совсем не баба, а давно уже кавалер и молодец хоть куда – это тот самый, который в лагере проповедовал товарищам, что злобить в сражении не годится – не солдатское, мол, дело…
Поднялись на холм: пули, что твой град, даже граф Грабе (этот знаменитый храбрец – теперь он из кокетства был в белой [514] бурке и черкесской папахе, молодец из молодцов) замечает, что трудно будет здесь устоять… Смотрим вниз и глазам не верим – турки внизу (это мы видим в первый раз) и набрались такой смелости, что лезут на наших… Главное, нас и артиллеристов взбесило то, что турецкая батарея стоит внизу в открытом поле… Канониры тоже не верят глазам.
– Никак наша батарея, – говорит кто-то.
– Наша, да в нас бьет, – говорит другой.
Сначала даже не сообразили, как стрелять. Привыкли вверх стрелять, когда приходится высоту прицела брать почти вдвое более дистанции. Пустили первую гранату – пронесло… Тогда только оправились и начали лущить наипрекраснейшим образом. Канониры забыли про рой пуль. «Братцы, а с горы-то не в пример ловчее стрелять». – «Нечего и говорить». Просто восторг: видишь разрывы каждой гранаты, видишь, как пыль подымается столбом между орудиями, видишь, как лошади шарахнутся в сторону. Вот понесли передок по полю, видишь кучку у орудий – подымают раненого – и бац туда: все попадают, как убитые, в ожидании разрыва. Вот 2-ое орудие пускает картечную… Видишь над самой цепью белый клубок дыма… Паф-ф… Разорвало… Ловко!.. прибавь полсекунды. О-ох! – раздается сзади… Один уже задет… «Посадить на передок!».. Ранен наводчик – жаль ужасно – глаз верный, что твой дальномер…
У меня был запасный, которому я не хотел до сих пор дать креста (хотя уже почти весь взвод имел) за то, что он каждой пуле кланялся. Уж я его ругал и объяснял, что это бесцельно, но мой запасный был хороший канонир и дело свое знал. Поставил я его теперь к орудию.
– Вот, отличись теперь – получишь крест. Давно пора; почти все товарищи имеют, а ты вот все остаешься поклонщиком, а еще наводчик.
– Рад стараться, ваше благородие…
Садится и начинает наводить орудие. Вдруг раздается свист пули. Не выдержал мой поклонщик и, инстинктивно желая поклониться пуле, ударился лицом о коренную часть орудия… Встает с окровавленным лицом, вся прислуга хохочет.
– Вот тебе урок, – говорю я ему. И действительно, это было ему уроком. С тех пор наш поклонщик перестал кланяться пулям и носил уже крест на своей честной груди.
А цепь наша все сдает, сдает. Досадно ужасно. Но вот сзади кто-то произносит: [515] «Э, гамарджоба!» (груз. «здравствуйте»). Оглядываюсь: идут наши молодчики – Тифлисский гренадерский полк.
– Куда вы? – спрашиваю офицера.
– Граф, брат, на смену одноцветников-дворян посылает (оба полка с белым околышем).
– Ну, с Богом, – пора бы и прогнать этих турок, не у менста они внизу…
Солдаты проходят мимо и здороваются с земляками – артиллеристами, все свой народ…
Рассыпалась густая цепь и, несмотря на приказание – идти до старой цепи шагом – бросается вниз по горе… В цепи пошел только один батальон, остальные три пристраивались поротно…
Но вот раздается громовое «ура», и Тифлисцы без выстрела бросается в штыки на турок. Турки узнают старых знакомых с желтыми погонами*) и бегут по старому обыкновению.
*) Так турки прозывали кавказских гренадер, а драгун «медными лбами» по виду медных орлов на их киверах; наши удалые драгуны всю кампанию провели в киверах.
|
