|
[562]
5-го ноября 1877 года я получил назначение сопровождать транспорт раненых офицеров. Мы выехали из Богота в двенадцать часов дня и коло шести часов пополудни подъезжали к Порадиму – местопребыванию Государя.
Погода была прекрасная. Транспорт двигался в порядке, шагом въезжая в Порадим. На левой стороне улицы, по которой следовал транспорт, между разбросанными довольно беспорядочно домиками один выдавался - это был почти двухэтажный дом, так сказать, сравнительно чистенький, с четырьмя окнами фасада и деревянной галереей, с которой спускалась лесенка на площадку перед домом, чисто выметенную и посыпанную песком. При славной погоде вся эта картинка, облитая лучами солнца, казалась очень милой.
На крыше домика развивался флаг, а по площадке прохаживался казак-черноморец, да гвардейский жандарм.
Не успел транспорт поравняться с домиком, как вдруг какой-то господин в штатском платье, стоявший на галерее, закричал что-то и замахал руками по направлению к нам. Я сначала не понял, в чем дело, но, однако, сказал кучерам, чтобы они остановились, а сам, было, хотел пойти узнать, в чем дело. В это время на галерею поспешно вышел какой-то генерал в походном пальто и длинных сапогах, высокого роста, а за ним другой генерал – седой, с большими бакенбардами. Я настолько близорук, что на расстоянии трех шагов довольно плохо разбираю, – понятно не узнал, кто это! Только подскочивший жандарм успел шепнуть мне. Это был Государь и граф Адлерберг. Быстро сбежал Государь с лестницы и стремительно, как бы с некоторым волнением, подошел к санитарным каретам, в которых лежали раненые офицеры (я помню только капитана Скрятина, поручика Совримовича, братьев Гинглят, Литвинова (?), все гвардейских полков). Я не мог расслышать, что говорил Государь офицерам – я стоял шагах в десяти, в большой, признаться, нерешительности, что мне предпринять – тем не менее, я видел, [563] что Его Величество с заботливостью отца нагибался к ним, переходя от одного к другому, по-видимому, ободряя и успокаивая, потом вдруг отдал какое-то приказание стоявшим неподалеку лакеям. Сейчас же вынесли из домика на большом подносе какие-то портфели и портсигары. Государь взял их несколько штук и со словами «это подарок от Государыни» стал раздавать офицерам. Картина, наблюдаемая мною, была так естественна, проникнута такой простотой, так лишена всякой официальности, так возвышенно трогательна, уж если судить даже объективно, – что произвела бы даже на совсем чуждое лицо не минутное впечатление!..
В транспорте была больная сестра милосердия, Д. И. Петриченко (у ней на кистях и пальцев рук были нарывы от заражения гноем при перевязке раненых), которую препоручили мне доставить во Фратешти на санитарный поезд, и к ней подошел Государь, расспрашивая подробно о состоянии здоровья, о жизни и трудах и вручил портфель с письменными принадлежностями.
Все это время я стоял поодаль, держа руку под козырек, пока граф Адлерберг не сказал мне, что этого не нужно, пока Государь не обращается ко мне. У меня правая рука сильно болела, потому что за несколько дней до этого я заразился гангренозным ядом, уколовши палец при перевязке; палец оборвало, и все предплечье распухло. Но вот и меня Государь заметил – я, понятно, руку под козырек (мне не случалось никогда быть в данном положении, и потому неудивительно, что я чувствовал, откровенно говоря, смешанное чувство нерешительности и недоумения от незнания, как мне быть!).
– Ты студент? – спросил меня Государь.
– Студент-медик, Ваше Императорское Величество.
– Первого курса?
– Пятого, Ваше Императорское Величество.
– Такой молодой!.. Что это, ты ранен?
Я уже сказал выше, что палец на правой руке у меня оборвало. Он был перевязан, а я держал руку под козырек.
– Нет, Ваше Императорское Величество, я заразился при перевязке раненых.
– И ты также!? – сказал Государь, вероятно вспомнив сестру милосердия.
В это время лакеи разносили чай и закуски. Государь обратился к офицерам, радушно предлагая им подкрепиться, чем Бог послал, и Сам же завертывал в бумагу часть закусок, давая то тому, то другому на дорогу. Но на что я не нашелся что ответить, это на вопрос Государя: не хочешь и ты чаю? В ту же минуту Государь обратился опять к раненым, а я тем временем, может быть, в первый и последний раз в жизни насладился [564] зрелищем, как маленькие подобия чего-то великого придворные лакеи подносили мне чай и закуску.
Все транспортируемые мной офицеры ехали в Россию – я должен был доставить их в Фратешти и сдать на санитарный поезд. Государь каждому пожелал поскорее поправиться, вернуться назад, с волнением видимым упомянув о жертвах войны. Отпили, наконец, чай, закусили. Государь с отеческой нежностью попрощался с офицерами, и по слову Его «с Богом» мы тронулись тихо в порядке в путь!..
Говорить о впечатлениях раненых я не решаюсь – я полагаю, что то, что происходило в их душе, скорее чувствовать можно, чем выразить словами. Мне казалось неуместным даже своими вопросами нарушать очарование минувшего мгновения, – им так хорошо было!..
Здоровы ли ехавшие под моим присмотром офицеры, живы ли (один Гинглят был тяжело ранен), вспоминают ли они дни транспорта, дни, приближавшие их к родному крову! Я шлю им привет! Единственный раз случилось мне ехать с такими симпатичными людьми, я их вспоминаю с удовольствием. Кто из врачей или студентов сопровождал транспорт раненых, тот знает, как много значит ехать с людьми, которые ценят ваш труд подчас тяжелый, хлопотливый, утомляющий физически и нравственно!
К. Щ.
|
