|
4.
1-го ноября. Боже мой! какое рвение, зависть, поношение, наругание, оклеветание между офицерами, служащими при фельдмаршале, или вообще в главном стане, в рассуждении повышения чинами: [202] ежели один произведен в короткое время, то другие бешутся от того, выдумывают и приписывают ему все возможные недостатки, смеются неразборчивости в людях и дарованиях тому, кто виновником его счастья (буде то счастием назвать можно). Сами делаются себе несносными, что другие сорвали (по их выражению) по два чина, в сию кампанию, а они не имеют к тому еще и твердой надежды. Наконец отказав, или уничтожив все достоинства в поступающих чинами вышними офицерах, во утешение себе вопиют: вот счастие, вот слепое счастие Л-фу, X-ну, З. З. бар. де Ст. и проч. и проч. и проч.
Бежавший к нам сегодня из Очакова турок сказывал, что вице-паша убит бомбою, в гасан-пашинской батарее.
Рибас бригадир совсем от дежурства при фельдмаршале отставлен; на место его поступил генерал Рахманов, а он завтра едет на флотилию.
Все зависть и интриги — говорят, что дежурный бригадир Львов всем теперь ворочает, и отъезд принца Нассау его-де есть дело.
2-го ноября. Сколько я ни думал найти людей, моему образомыслию соответствующих, всегда в том ошибался и нередко к моему вреду.
3-го ноября. Какое счастие и милость Божия для нас, обивающих здесь на подобие Тат..., что ясные дни продолжаются уже с неделю.
4-го ноября. Всю почтя ночь продолжалось пресильное бомбардирование. — По утру турки долго палили на своем флоте и после удалились. Надобно думать, что они пошли навстречу нашему севастопольскому флоту, которому дано повеление следовать сюда к Очакову с тем, дабы турецкий флот отвлечь отсюда, а нам бы осаду города производить без всякого препятствия.
Ввечеру велено было нашим солдатам сильно кричать в траншеях находившимся: ура! ура! дабы турков выманить из подземельных их жилищ, потому что все строения в городе разорены от частых бомбардирований, и лишь только турки взбежали на вал, думая, что город приступом берут, то вдруг со всех наших батарей залпом из пушек по них начали стрелять. Ура! велено было кричать и в том намерении, чтобы турки, будучи приведены в мнение, якобы город приступом берут, подорвали мины, но они что-то не поторопились в том, но подняли после сего сами великий крик.
После обеда учинено выстрелов 50 из каждого орудия; полагают всплошь пушечный выстрел по 5 рублей, а более ценят в 25 руб. Ежели положить, что мы пустили вчера 100 бомб, то... 2.500 рублей, [203] да пушечных выстрелов, каждый по 5 рублей — что будет стоить до 125.000 рублей; столько стоила пальба.
Посему если взять наобум каждый день, сколько зарядов и бомб, брандскугелей и гранат выстреляно, то с самого нашего начального под Очаковом стояния окажется превеликая сумма. Всякий раз, когда приказано было палить, то никогда менее 25 выстрелов не приказано было чинить из каждого орудия. Ежели подумать о других издержках в военное время необходимо нужных, то нельзя не содрогнуться, как люди могут доходить до состояния войны, толико человечество уничижающей и соделывающей его лютым зверем! etc. etc.
6-го ноября. В ночь посланы были запорожцы на лодках взять Березань, однако ничего не учинив там, при возвращении назад, поймали турецкую, из Очакова мимо нашу флотилию уже пролетевшую, лодку с 10-ю человеками, которые показали, будто чернь хотела уже взбунтоваться за то, что наши не хотят сдаться, но они уговорили оную, чтобы еще три дня подождали, ибо российская-де армия непременно от города отступит. С сего времени начали кавалерийские полки мало по малу отправляться в зимние квартиры, оставляя по эскадрону здесь.
7-го ноября. Подъехавшие близко две лодки запорожские к Березани востерпели довольно сильный огонь от турков, на оном островку для защиты оставшихся, как с пушек, так и с ружей; взяли в скорости оный остров. Турки, правда, мало защищались и отдались на произвол фельдмаршала князя Потемкина Таврического. При сем случае турков убито 30 человек и с нашей стороны запорожцев 6 человек. Все сие действие происходило в глазах великого числа зрителей, стоявших по над берегом. Часу в 12-м утра же приехали две лодки с тремя турками, кои вручили нам свое знамя. Сия турки говорили, что капитан-паша, отъезжая в Константинополь, не велел им до последнего человека защищаться, капитан же паша для того уехал в Константинополь, чтобы восцарствовать над визирем, своим неприятелем, который хотел его у Порты очернить тем, что он в Лимане троекратно был российскою флотилиею поражен, а теперь-де и сам визирь претерпел великий урон в разных сражениях с цесарцами.
После обеда послан был туда генерал Рахманов, с тем чтоб осмотреть и принять все казенное на оном островку находящееся, а турков, оставив им все их собственное, перевесть теперь сюда яко военнопленных, для чего и посланы за ними немедленно пять галер. Турков было там числом около 400 человек, 21 пушка и много провианта и амуниции. [204]
В 10-м часу вечера привезли находившегося в Березани пашу на шлюбке к берегу, подвели ему княжую лошадь в серебряном уборе, на которой он ехал верхом до назначенного ему прекрасного домика. В оном все выгоды для паши расположены были, дабы неволю его тем уприятствовать, и что только свойственно одному князю Потемкину Таврическому поступать столь нежно и человеколюбиво с пленными.
8-го ноября. Часу в десятом был сей пленный паша с другими старшинами на аудиенции, у князя фельдмаршала; сей подарил ему бриллиантовый перстень, и в то самое время происходила пальба радостная с завоеванной Березани, флотилии и батарей. Для пленных турков готовлен был стол. Пленные сии старшины, выходя из домика княжеского с свойственною туркам величавостью в длинных одеяниях, ни мало на лицах их не видно было унынья, кроме одной твердости духа и непоколебимости мыслей, каковые только в подобных обстоятельствах быть могут на человеках, знающих непостоянство вещей и деяний в моральной и физической природе.
9-го и 10-го ноября. Весьма много писем отправили в разные места по нашей экспедиции. К двум маршалам сейма графу Сапеге и графу Маляховскону с просьбой, дабы они на сейме исходатайствовали светлейшему князю дворянство в Польше. В одном к графу Стакельбергу пишет светлейший князь, что мы хорошо сделади ве возобновив союзного трактата с Пруссией, что не король прусский причиною шведской против вас войны, но дурная голова короля шведского; что, возобновив с Пруссией союз, навели бы на себя подозрения у римского императора, который в угодность нам войну туркам объявил и многим жертвует — фельдмаршала стратагема в рассуждении позднего нашего выступа в поход в июне месяце — etc. considérаtions.
11-го ноября. На рассвете турки выслали из города в великом числе на вылазку, напали на нашу вновь устроенную батарею на фланге левом, отняли две полевых пушки и поставили было уже на завоеванной ими батарее знамя свое, перерезав малое число людей, в сей батарее от холоду уснувших; но находившийся там на каракуле генерал Максимович, разбудя солдат, пошел сам вперед и имел несчастие по сильном врагу сопротивлении быть сильно порубан и повержен на землю; в которое время турки отрубили ему голову, унесли в город. Солдаты же пошли на штыках, прогнали турков, отняли знамя и отбили одну пушку, и гнавшись за ними нашли и другую во рву.
В сем случае много с нашей стороны солдат перерезали османы, напав на сонных, многим отрезали головы, унеся их с собою, [205] и взоткнув их на штыках, расставили по валу; между сими головами примечена и генерала Максимовича, и как о сем донесено было князю светлейшему, он с сердцов велел лежавшим, побитым туркам около батареи отрезать головы и привезть в стан меж солдат, что и учинено было. (Другие говорят, что в том было недоразумение и что князь светлейший не приказал сего учинить). Боже мой, какой отвратительный взор! Взор, возбуждающий варварство человечества, к человечеству соделанное! Головы сии отрубленные возимы были везде по лагерю, человеки сбегались со всех сторон, посмотря на их содрогались и ощущали ноющее омерзение солдат, вопия: штурм! штурм!.. мужик: неверные... чиновный: гадкость, и все содрогались и отвращались в скорости от сей сцены.
12-го ноября. Шел снег или продолжалась метель два дня беспрестанно. Сколько в сии дни померзло людей и пало скота. Где ни посмотришь, везде завернуты в рогожи человеки, везде палый скот... там роют яму... в другом месте лежит нагой мертвец... в том, где побогатее умерший слышен глас: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!» Там делают гроб, в другом месте просят на погребение и спорят о чем? что завтра и его такая же участь постигнет. Вздохи и стенания везде слышимы.
О, смертный, рожденный с соболезновательным сердцем в превосходной степени, но не имевший случай умерить оного жар — не ходи смотреть плачевнейшей сцены — полевой шалашной гошпиталь, где человечество не только страдает от полученных на сражениях ран, но холод, стужа и чрезвычайно свирепые северные ветры усугубляют более жестокость и боль их ран; там стон, там вопль и единое моление к Творцу сих страждущих есть прошение смерти, яко вящего их благополучия и последнего им благодеяния! Иттить мимо гошпитальных палаток есть искушение для чувствительного сердца, мыслить для чего Творец попускает человечество подвергать себя толиким бедствиям, наносящим мучительные ему раны? разум — воля человек.
От 13-го до 25-го ноября непрестанно продолжались морозы с северными ветрами; снег также велик лежал, мы в сие время доделывали однако батарею, где генерал Максимович лишился головы. Корму для скота совсем ничего не было для того, что и Буг стал и перевозить не можно было на пароме. На все съестное жестоко цены умножались и фунтами продавали морковь, капусту, земляные яблоки и проч. Напротив того вещи, а особливо лошади так дешевы были, что лошадь 50-ти рублевая отдана была за 5 рублей, 3 рубля или менее. В сие время много говорено было о штурме, о взятии с моря гассан-пашинской батарея, и ретраншамента турков, на что и [206] росписание было учинено; но можно ли естество преодолеть человеческими вымыслами: холод всех их уничтожил.
25-го и 26-го ноября. Начал таять снег, учинилась великая грязь, а посему опять штурмовать нельзя было. Между тем перебежало к нам из Очакова несколько человек из христиан, кон уверяли, что в городе хлеба дней на 15; едят уже лошадей и во всем терпят крайний недостаток, что народ хочет сдаться, но паша их разными вымыслами утешает, к наконец сказано, что уже и сам паша склонен к сдаче, но два байрак... (знаменосцы) сильно тому противятся, сказывая: нет быков и баранов, едите теперь лошадей, после станем есть собак и кошек, и тогда выдержим еще штурм.
Между сими коловратностями воинскими и борением со смертию человечества, амур вздумал играть свою роль. П. Серг. Потемкина супруга в третий уже раз посещает наш лагерь в сию кампанию. При фельдмаршальском штате находится некто майор Обрезков, петиметр не последний. Он влюбился, как сказывают, в сию героиню, тогда когда она была еще свободна брачных уз, но сильная его к ней страсть и по сие время в сердце его деятельна, что обнаружил он письмом, препровожденным к обладательнице его сердца сим способом: Госпожа сия, приехавши к фельдмаршалу с визитом, встретилась с Обрезковым, прежним ее любовником; сей, провожая ее с кареты, толкнул с тем, что когда она оглянется, вручить ей свое письмецо, но она сказала ему: «после-де можешь говорить, что желаешь»; между тем он пришпилил в карете пукет цветов против того места, где ей сидеть должно, и провожая ее наконец к карете, вручил письмецо свое при глазах служителя ее, которому он для лучшего успеха в своих предприятиях и наложения на него молчаливости дал червонец. Сей слуга по глупости, или по корыстолюбию, приехавши домой и проводивши свою госпожу в палатку к ее супругу, начал громко говорить: получил ли он от майора письмо. Муж, сие услыша, спросил о письме, которое она ему и вручила; прочитавши оное, спросил слугу, каким образом сие было. А сей и должен был во всем признаться, и в том, что червонец получил. Муж, рассердясь, велел червонец отослать Обрезкову назад чрез своего дежур-майора, который и вручил ему оный в присутствии много стоявших офицеров и штабов. Письмо оное не поленился сам доставить г-ну генерал-фельдмаршалу. Сие происшествие иного наделало смеху в целом лагере, потому что оно со всех сторон странное в нынешних обстоятельствах. Ветреность любовника, или более его безрассудность, неосторожность слуги, а может [207] быть злость или верность, и неблагоразумие мужа были три предмета, занимавшие мысли людские.
27-го ноября. С сего числа велено продолжать пальбу дня три или четыре, и потом, буде турки не сдадутся, штурмовать город. Действие же пальбы должно быть то, чтобы повредить бастион и проломить стену для лучшего входа в крепость нашим солдатам.
В ночь перебежала к нам из Очакова женщина, она родом полька, но замужем была там за турком: сия между прочим объявила, что паша-де всех христианок из города выслал в траншеи к туркам, на удовлетворение скотских их похотей, дабы таковым зверству подчиненных своих угождением тем более их к себе привязать. Она говорила и о прочих жестокостях, каковые турки производят над христианами в городе, как-то: о посажении их в глубокие ямы, морении голодом, холодом, и других надругательствах.
29-го ноября. Также пришла ночью из Очакова христианка, которая все то подтвердила, что прежняя ни сказывала.
30-го ноября. Читая книгу о заблуждениях и истине, удивлялся по истине заблуждениям человеков, кои мнительности превратив по превратному их мнению в деятельности, так за ними гоняются, что презирают покой, мир, тишину, любовь супружественную, любовь к ближнему — война — все зла.
1-го декабря. Истекло наконец веление от фельдмаршала определительное к приготовлению к штурму, в самых важно-патетических выражениях, который, по истощении всех возможных человеколюбивых средств в принуждении к сдаче города, необходимо нужен для блага отечества. Удивительно, как всяк из генералов заботился о участи его действия при штурме.
Офицеры кавалерийские многие бросились проситься также к штурму, предполагая два предмета: смерть, или крест — о, сильная движимость страстей человеческих!
2-го декабря. Вышло определительное росписание кому чем командовать в приступе к городу, и тут многие нашлись обиженными из генералов, для того, что их не в самый огонь, не против ожидающей его турецкой вострой сабли посылают, но велят или чинить нападение на слабое место города, или оставаться в резерве. Удивительное удовольствие иттить произвольно на смерть, или что и того мучительнее, быт изувечену без поправления, и по конец дней оставаться уродом.
3-го декабря. Все назначенные по долгу и самопроизвольно похотевшие итти штурмовать город изображали на лицах своих печаль, уныние, потому что следующего дня поутру в 5 часов велено [208] самое дело начать. — Всякому жизнь мила, хотя в нынешних обстоятельствах и чрезвычайно трудна. Иной пишет завещательную, другой письмо к отцу, матери, другу и проч., и все сие на случай; но как сей день с самого утра жестокий, северный ветер дул и к вечеру не много снег пошел, да что еще оказалось на левом крыле неготовое, то и отложено до 5-го числа.
4-го декабря. Весь день продолжался ветер и метель сильная, и много снегу намело в иных местах, а посему фельдмаршал и отложил штурм на 6-е число, как для жестокой погоды, так и для того, что сего числа празднество Николая Чудотворца. В сей день (Николая Чудотворца) граф Румянцев взял город Колберг — и в сей-то день, толь много значащий, должен и Очаков взять.
5-го декабря. По утру ..мовича застал и Лошкарева; здесь говорено было, что в следующую ночь пойдут с фельдмаршалом они, яко переводчики и проч. Пришедши к моему экспедитору иностранной секретной экспедиции в 11-ть часов утра, застал его в постели. Он спросил меня: что нового? Что все приготовляются на завтрашний день к штурму, что многие делают завещательные, что удивительно, сколько охотников из офицеров и простых нашлось, которых участь по долгу не постигла к штурму, что солдаты с великою охотою и крайним удовольствием идут на смерть. — Он мне на сие отвечал: мы конечно будем довольно писать после штурма, и так приготовьте мне перьев. — Что за флегматичество, вопиял во мне глас, у такого впрочем доброй души человека? После обеда простились со мною знакомые мне офицеры, на штурм шедшие, а особливо Ган курляндец, и Шталь германец; первый красавец и поведением своим всякого к себе привлечь может; а другой ученый, женат и детей имеет; и оба по охоте одной, а не по долгу. Курляндец красивый кирасир, а германец приятный драгун.
6-го декабря. На день Св. Николая Чудотворца взят штурмом Очаков по утру в восемь часов, ретраншаменты турецкие и крепость взяты в один час с четвертью. Ведение пленных в стан — женщины испуганные, дети замерзлые — страшная сцена! Плач — везде смерть торжествует.
7-го декабря. Прежестокий мороз и много из пленных померло.
Везде ужас и пронзительные зрелища страданий человечества.
8-го декабря. В сии дни детей у матерей отнимали — вопль — иных опять отсылали в город жить — но человечество изувечено, изранено — при дверях смерти. В Очакове по освящении мечети приносили в ней благодарственное за взятие города моление.
9-го декабря. Мороз превеликий с метелью прежестокою, так [209] что нельзя было пяти саженей пройти. В сей день не можно было достать воды. Так еще никогда природа до сих пор здесь не свирепствовала. Из раненых почти все отправились в сей день на тот свет.
10-го и 11-го декабря. Мороз с ветром великим были. 12-го декабря. Был в Очакове, в коем ничего более не видал, как множество побитых турков и наших кучами, а особливо пред воротами во рву; дома все разорены и самый омерзительный вид представляют.
Осмотрение крепости — Гассан-пашинской батареи. — Турков заставили таскать турецкие трупы в Лиман.
13-го, 14-го и 15-го декабря. Продолжались сильные морозы. Начали переезжать некоторые из главной квартиры в Очаков жить.
Светлейший уехал 13-го в Витовку на день для осмотрения лазарета; но видно, что и не возвратится уже сюда.
16-го декабря. Сколько досадуют на неприбытие князя те, кои быв в штурме ожидают награждений. С утра поднялись сильные северные ветры и метель, до сих пор еще не бывалые.
17-го декабря. Все продолжалась метель, пронзительный ветер. Мы все были снегом заметены, и никто не осмелился показать носа. Князь ввечеру прибыл прямо в Очаков и тут жил до выезда 18-го декабря. Тихая погода. Пошедшие егеря и другие солдаты в зимние квартиры принуждены были воротиться в свои землянки. Да и как можно маршировать в морозы с ветрами я метелью по степям, где на 50 верст не найдешь избушки, я притом за неимением лошадей тянуть обозы и пушки.
19-го декабря. С утра опять поднялась превеликая метель с ветром северным; потом превратилась в гололедицу.
20-го декабря. Перевоз в Очаков — суматоха — просьба Гарденина — равнодушие Б. и Л. Э. R. а22 — а тут лихо и беда: он спрашивает шоколаду. Ходил пеший из Очакова в лагерь спать в прежестокую метель ночью. До лагеря итти было 5 верст.
25-го декабря. Пошел также ночью, но долго блудил по причине темноты, жестокого ветра в скользкости. На другой день в пресильную бурю опять в Очаков.
26-го декабря. Уехал князь в Херсон — а за ним и вся канцелярия остальная — я же оставался с обозом барона Биллера в Очакове. Все секретные дела и даже шифранты отданы мне.
29-го декабря. На силу утихла непогода, и солнце осветило благословенные [210] Очаковские степи. После обеда выехали и мы по великому снегу на колесах.
30-го декабря. Насилу по выезде всей княжеской канцелярии и нам привели лошадей. Между тем как их запрягали, я смотрел на крепость Очаковскую, и тогда все чувствования о учиненной человечеством против человечества жестокости возбудились в моей душе весьма живо; пораженные мечем и огнем человеки, а наипаче поверженные великими кучами в крепостные рвы мертвые трупы ужас во мне произвели; разоренные жителей бывших сего города домы представлялись мне омерзительным позорищем, и мысль о зловредном изобретении пушек, бомб, мортир, ядер... артиллерии... толь славной науки, живо изобразила мне всю гадкость ее действия. Наиболее всего меня тронул турка, таскавший из города мертвого соотчича на Лиман — подобно дохлой скотине. — Вот, человечество, разумом одаренное существо, коим ты столь много кичишься, твоя гнусная участь! вопиял глас во внутренности моей. Превечный Творец, на то ли Ты толь премудро устроенную тварь, человека, создал?
Город Очаков лежит на возвышенном месте, и хотя чудному его укреплению стена одна касается, по отлогости земли, самого Лимана, однако с верхней его части далеко видеть можно по воде к морю и Лиману. В летнее время должно в нем быть очень весело, а особливо когда корабли приходят из азиатских мест.
Мы, имея карету претяжелую и довольно поклажи, с великим страхом пустились переехать чрез Лиман в Кинбурн, потому что уже три дня ветер дул с моря я притом с весьма чувствительною оттепелью. В Кинбурне немалое затруднение было в хомутах, ибо тут находились верховые только казачьи лошади, почему для искупления оных и принужден ночевать на улице до
1-го генваря 1789 года, а в сей день, собрав шесть хомутов с великим трудом в толь пустом месте, каков есть Кинбурн, поехали в 10-м часу до обеда далее. Приметить надобно, что ...приискивал хомутов... кинбурнским закоулкам, попал нечаянно в одну прескверную землянку, и спрашивая о своем деле услышал голос женский, что есть хомуты? Я с ней начал торговаться, но она спрашивает меня: куда мы едем, я на ответ: в Херсон, просила взять ее с собой — и так она, дитя и девочка лет шести были еще наши сопутники.
2-го генваря. Трудность дороги была для вас несказаемая; часто загрузнув в снегу по три часа и более бились, пока лошади из оного вытащили. Под Херсоном за две станции остановилась ехавшая с нами женщина в городке Колпаковке. Она ездила в Кинбурн похоронять своего отца, полкового священника, который [211] в Очаков воздать Богу общую хвалу за взятие оного, и возвращаясь оттуда в Кинбурн во время жестокой ветряной с метелью погоды, сбился с пути, ночевал под снегом на льду, от чего простудясь на третий день дух испустил.
Какая горестная …ственная жизнь казаков донских по станицам от Кинбурна до Херсона. Пространство сие, обиженное природою всеми необходимостями для человечества, толь скучно и страшно, что смотреть на жилища казачьих станиц, где на каждой в скверной землянке толпится козаков 20, без дров, без хлеба, без сена и овса для лошадей, при жестоких морозах, северных ветрах, сильных метелях, должно обливаться кровавыми слезами. Колпаковка одно только есть местечко по всей сей дороге. Ввечеру приехав в Херсон остановились у банкира Гонзети в доме.
3-го генваря. В сем городе как в рассуждении наступившего нового года, так и более еще по причине прибытия российского победителя, князя, производились балы, маскарады и другие потехи.
Прохаживаясь по Херсону, зашел в крепость, увидел в окно смотревшего Анадолского, препровождавшего пленного очаковского пашу. Вошедши в покои, увидел прекрасный флигель; какая радость во мне возбудилась, по претерпении от толико трудной кампании очаковской и беспокойств, заиграть на сем инструменте и воспомнить те приятные часы, кои провождал в собрании друзей, забавляя их и себя музыкою. Паша, послышав меня игравшего, вышел из своей горницы с величавою поступью, и постоя несколько хвалил проворство моих пальцев. Я думал, что конечно европейские штучки музыкальные мало его тронули, поелику о качестве оных замолчал...
5-го генваря. Выехали из Херсона в Елисаветград, а как и отсюда ехали мы в карете, то также премного претерпели беспокойств, а более потому, что карета шла на колесах. Из Херсона до Елисаветграда вся дорога заселена уже слободами, все нужные для жизни вещи можно иметь.
6-го генваря. Остановились квартирою у генерала Петерсона, коменданта елисаветградского. Познакомился с майором Милихом, у коего часто забавлялся музыкою — и время весело проводил.
7-го генваря. Ночью выехал светлейший из Елисаветграда при пушечной пальбе, отобедав в доме Красвоглазова, где стояла квартирою графиня Браницкая, приезжавшая поздравить князя со взятием Очакова.
9-го генваря. Из Елисаветграда приехал я с командиром моим ночью в Кременчуг в то самое время, когда пели «Тебе, Бога хвалим» и в честь князю хоры при пушечной пальбе, нарочно сочиненные на случай взятия Очакова, славным музиком Сартием. Музыка [212] была преогромная и производивших оную в действо считалось более двух сот. Наиболее в ней примечания достойно было то, что при певственном выражении слов: Бог, Господь миров, для усугубления в сих словах музыкою большей величественности расставлены были в других комнатах трубачи, барабанщики, литаврщики, и в то же время по такту музыки палили из пушек, а таковое распоряжение и сохранило всю душу внутренней гармонии, и соделало ее слышимою выразительным образом.
До 21-го числа беспрестанно продолжались балы. Между (тем) приехал посыланный наш курьер из Вены, который привез оттуда новомодные ленты, носимые тамошними дамами в честь фельдмаршалу Лавдону. Князь, давая в последний раз свой бал, купил розового атласу и разослал кременчугским дамам, с тем, чтобы они поделав из того перевязи чрез плечо, оделись бы в белые шемизы без бочков, без чепчиков, а сколько возможно простее. Сей бал начат был хором: Тебе, Бога хвалим. Простое сие одеяние женщин чрезвычайно было прелестно и несравненно превосходнее всех пышных их нарядов.
На другой день князь уехал в Петербург. Мы прожили еще до 2-го февраля. Мне весьма не хотелось ехать в Петербург, а в Харьков, яко место моего рождения — и из которого уже лет с десять как отбыл. Чрез то лишился удовольствия видеть брата, сестру и первого еще его жену, а последней ее мужа, коих и не знаю, кто они таковы и каковы.
Вот конец моей Очаковской кампании или двулетнего моего из Петербурга отбытия.
Сообщил академик А. Ф. Бычков.
|
