|
(2) Оставляя теперь своего Героя в Италии и на Альпах, обращусь я к тогдашним важным событиям, взволновавшим всю Европу. Какое богатство, какое изобилие чрезвычайных происшествий являет нам История 1799 года! Одна Франция, и весь почти мир на весах! Театр Войны простирался от Нила до Текселя! от Востока и от Севера Азии стекались народы на сие ратоборство, на сию борьбу вселенной. В Италии французская армия прикрывалась цепью неприступных крепостей, в Германии Швейцариею и Рейном, и готовилась превосходною своею силою покорить революционному своему властолюбию, по [23] примеру Италии, и Южную Германию, отрезать от Тироля Австрийское войско и двинуться в недра наследственных владений Австрии, к стенам Вены. Так страшным для всего света соделывается народ в революционном, насильственном своем положении! Всюду находит он величайшие военные пособия; он поддерживает войну войною. Кому не известно, что из революции, в Швейцарии и Риме произведенной, состоялась сия. Экспедиция Бонапарте в Египет — Благоустроенные, противоборствующие таковому народу Государства должны размерять военные свои издержки по своим финансам. Во Франции одна черта пера Директории доставляет ей от фанатизма народного двести пятьдесят тысяч войска. К тому же, по примеру древних Римлян, вела она свои войны на счет побежденных; а такой народ, извлекающий [24] себе военные вспоможения из самой войны, конечно может достигнуть до завоевания всего мира.
Упоенная ядом вольности Франция попирает в буйстве своем всю святость Религии и народных прав; а стремясь к единой цели всеобладания предается вероломству, обещает всем народам вольность; а вместо того разоряет все Государства, Государей свергает с Престолов и ниспровергает всякий добрый порядок. При переговорах с каждым владетелем о каком-либо перемирии старается она всегда потрясать его Престол и правила его подданных, возбуждать к возмущению народ и высасывать Государства. Швейцария с нею в мире; она возмущает спокойных ее жителей, разрушает древние счастливые ее постановления, изгоняет достойных ее начальников и завоевывает [25] вооруженною силою ее крепостями. Жертвами доверенности своей соделываются равномерно Король Сардинский и Герцог Тосканский. Оба они бегут от ярости взбунтовавшихся своих подданных. Папа, глава церкви, захвачен в Капитолии и его влекут во Францию. Король Неаполитанский испытывает подобное гонение от возмутившегося своего народа. Венецианская республика продается Австрии.
Алчности такого беснующего народа, напоенного духом тогдашнего времени, нет пределов. Чего еще недостает Франции? Древо вольности ее зеленеет и цветет в вертоградах Монархий. Чего еще ей недостает? Славы? — Она ею пресытилась. Завоеваний? Она ими избыточествует более, нежели как, удержать может. Чего же ей еще недостает? Всемирного обладания [26] на суше и на морях. Уже вся Испания была почти республикою французскою, и от Текселя до пролива Сицилийского покрывали поля триста тысяч ратников сих вооруженных наций. В Италии единовладычество Франции, по низвержении престолов Туринского и Неапольского, простиралось от подошвы Альпов до пролива Сицилийского; от Мантуи до Ниссы ограждалось оно цепью крепостей большею частию первого класса, а с тылу обеспечивалось линиями Минчио, Олио, Адды и Тесино. Здесь-то чрез прежние Венецианские области долженствовало сие войско, по предписанию Директории, вторгнуться в сердце Австрии.
На таком-то обширнейшем, в Летописях военных неизвестном пространстве, встречает Северный вождь армию, к победам приобвыкшую. Но она [27] не устрашает его своею огромностию. Обзор его объемлет оную и дух сражающейся нации. Он знал храбрость Азиатскую и новородившуюся тактику Европы. План его уже сделан. Он будет побеждать иногда хитростию Филиппа, иногда отважностию Александра. Победы его, здесь в подробности описанные, покажут оный. Скажу токмо, что в походе 1799 года союзная Российско-Австрийская армия очистила уже всю Италию и заняла все те места, которые в начале того же года заняты были французами, а именно все проходы, отделяющие Францию от Италии, как-то: Коль ди Тенда, долину Сузу по гору Сениса, долину Аосту до подошвы гор великого и малого Сент Бернарда, Домо Доссола до Симплона, а оттуда по озерам Лугано, и Комо до Белинсоны. — В четыре месяца покорил Суворов всю Цизальпинскую [28] республику, т.е. лежащую по правую сторону Етча, часть прежде бывшей Венецианской республики, Герцогство Мантуа и Милану, Модену, прежние Папские легации Болону, Ферару, Романию, Княжества Массу, Церару, все Церковные области, или так называемую Римскую республику, все Герцогство Пиемонтское, всю часть Ривиеры от Генуи. Повсюду, где усаждены были древа вольности, парили орлы Императорские. Настал новый век, все жители ощутили истинное достояние человечества и спасительность законной вольности. Гонения на Аристократов пресеклись: ибо опытами дознано, что, где усиливаются доносы, там уже нет более общества. Оно разрушается в своих опорах; узы родства, дружества не ограждают уже от ужаса, соделавшегося общим. Тогда нет более союза, доверенности, ниже тех чувствий, [29] которые связывают семейства. Избегаются даже, веселости, дабы не проронить слова, могущего нанесть смерть. Повсюду, кажется, является глава Медузы и каждый страшится взглянуть на нее, дабы не окаменеть. Так бедствовали все сии владения Италии под игом французской вольности; а теперь славословят северного избавителя!
Сколь ни быстры, сколь ни блистательны, сколь ни благотворны были сии успехи, они однако ж не удовлетворяли еще предположениям нашего Героя. Париж, твердил он мне непрестанно, есть средоточие, к которому должны стремиться, стекаться все наши усилия. Дотоле нет безопасности, нет спокойствия народам. Миллионноглавая Гидра революции будет всегда изливать свой яд; в противном случае не для [30] чего предпринимать и войны: к сей цели устремленная будет она жесточайшая, но и последняя. Послушаем теперь, как он сам, отдыхая на лаврах своих в уединенной деревне своей Кобрине, после жесточайшей болезни, говорит о прошедшей своей Италианской компании. Я разлучен был от него двумя горницами, был также одержим болезнию, и получил от него на французском языке письмо; сей залог его доверия, которое здесь в переводе от слова до слова помещаю:
«Тихими шагами возвращаюсь я опять с другого света, куда увлекала меня неумолимая Фликтена с величайшими мучениями.
Вот моя тактика: отважность, храбрость, проницательность, прозорливость: порядок, мера, правило: [31] глазомер, быстрота, натиск: человечество, мир, забвение.
Все войны между собою различны. В Польше нужна была масса; в Италии нужно было, чтоб гром гремел повсюду.
Число войск должно поверять беспрестанно. В Вероне внушил я тотчас войскам своим правила свои на опыте для компании; я успел свыше моего чаяния и не обманулся в их силе.
Я стремился поражать неприятеля баталиями, отрезывать сим у него крепости, и тем пресекать у сих вспоможения. Из войска моего отделял я такую часть, какая достаточна была для взятия укреплений, и для себя оставлял меньшее против неприятеля число для побеждения его. Таким образом под Ваприей, когда [32] крылья армии везде были заняты при переходе чрез Адду, на правой стороне у Кассана 8000 Австрийцев побили от 16000 до 18000 неприятелей, и вмиг очутились мы в Милане.
Там не останавливаясь, я целил на большой Туринской магазин. Завладев городом и Тортоною, мы поразили неприятеля при Маренго, который, считая себя вне опасности под Александриею, удалился оттуда в горы. Свершив сей подвиг вступили мы в Турин, где тотчас снабдили себя лучшею частию оружий из сего большего хранилища на всю компанию и тем избавились издержек. Тотчас осадили мы замок городскими пушками. Люмеллино был уже в наших руках, исключая Александрийского и Тортонского замков, кои были в блокаде. [33]
Магдональд напал на нас с превосходными силами, (и от того-то, автор des Precis des Evenemens militaries в Гамбурге, не постигая полета Марса, заблуждался правилами обыкновенными и называет правила Великого ошибками). Он был поражаем 21000 чрез три дни на Тидони и Требии, и в четвертой потерял весь свой ариергард на Нуре и спасся с остальными, едва имев налицо 8000 человек из 33000, стоявших под ружьем. Тоскана и Романия достались нам. Генуа, убежденная добрым поведением, которое мы сперва наблюдали с Пиемонтом, склонялась уже к нам, но после случившейся перемены страшилась мстительного деспотизма. Уже все было готово, чтобы оттуда выгнать неприятеля, как большой корпус моей армий принужден был двинуться к Мантуе, которую довел [34] я до последнего издыхания. По крайней мере все подвигалось, как лучшие полки корпуса моего были обращены Тоскану, под предлогом защищения сей страны, где не было уже неприятелей.
Когда я возвращался в Александрию, то Кабинет хотел, чтоб я очистил Турин, но замок был уже занят нами. Так хотел он прежде, чтобы я не переходил чрез Ло, когда я уже переправился. Под Александрией мне было сказано, чтоб я не думал о Франции, ни о Савое. Когда меня таким образом стесняли, замок Миланский сдался, и мне оставалось только взять Тортону; — но Кабинет мне предписал оставить завоевания. Тортона проложила нам путь к выигрышу кровопролитнейшей Новской баталии, где 38000 наших побили 43000 человек. [35]
Неприятель, отовсюду пораженный, имел надежду токмо на своих конскриптов — немедленно Тортона покорилась нам.
Нам нужно было не более двух недель, чтобы очистить Италию. Меня оттуда выгнали в Швейцарию, чтоб там истребить. Эрц-Герцог, при появлении нового Российского корпуса, хотя и имел армию третию частию оной сильнейшую, отдал наблюдать все свой пункты и сам хладнокровно удалился без возврату. Тогда неприятель по своему перевесу возник успехами — я был отрезан и окружен день и ночь. Мы били неприятеля спереди и с тылу, мы брали у него пушки, который бросали в пропасти за неимением транспортов; он потерял в четыре раза более нашего. Мы поражали на голову всюду и собрались в Куре; оттуда [36] выступили чрез Брегенц и Линдау по озеру Констанскому.
Ничего не ожидая со стороны Эрц-Герцога, кроме демонстраций и зависти, я вызвал Цурихские Российские войска из Шафгаузена к себе и пошел для отдохновения в Швабию, в Аузбург. И так гора родила мышь. Первое наше благоразумное в Пиемонте поведение имело в начале влияние даже на Лион, а потом и на самый Париж, за который 6ы я ответствовал в день крещения. Не зная науки, ни войны, ни самого мира, вместо того чтоб иметь Францию, Кабинет превознесся хитрыми двуязычиями, которые принудили нас оставить все и уйти во своясы. Последний удар его коварства в Праге был тот, чтобы воротить меня в Франконию, но на том же правиле, как и в Швейцарии. Я ответствовал, [37] что не соглашусь на то иначе, как когда увижу 100,000 под моими Знаменами.
Правда, что ни одна нация не выигрывает столько, сколько Англия от продолжения войны. После потери Нидерландов, извольте Ваше Превосходительство расчислить возвратное приобретение Милана, Тосканы, Венеции, завоевание Романии, а наипаче Завладение Пиемонта, Вы увидите, что Австрия в три раза сделалась против прежнего сильнее, чтобы продолжать войну с Англиею».
Кобрино 7го Марта 1800.
3десь, в сей его деревне, был я свидетелем всех лютейших, болезненных его мучений. Не видел я уже Рымникского, победителя Измаила, покорителя Польского Царства, Италийского Ганнибала; я видел человека, изнемогающего под бременем болезненных [38] немощей, смиряющегося верою и запрещавшего мне даже называть себя Героем. «Увы! Слишком долго гонялся я за сею мечтою, были его слова».
Нет ничего труднее, как писать историю Великого человека — современника. Молва возвещает знаменитые подвиги его с пристрастием, подлая лесть или неправосудие зависти делают свои приговоры, и горе Историку, который описывает его деяния! Какая борьба!
Повествование мое о подвигах Генералиссимуса, Князя Италийского, Графа Суворова-Римникского, покажет во всем блеске Героя, победами Отечество и себя прославившего, являвшего беспримерную великость духа и отважность в предприятиях, исторгавшего удивление к себе у врагов своих. Но я хочу предать образ его, яко человека, во всей наготе Тебе, строгое, [39] нелицеприятствующее потомство, которое судить дела по их достоинству, отвергает все приличия и обстоятельства времени и венчает токмо единую добродетель, Тебе представлю я человека без личины!
Поход Российских войск уже кончился. Генералиссимус получил в Праге повеление сдать начальство Генералу от Инфантерии Розенбергу, которому и идти с войском в пределы Российские, а ему ехать в С. П.бург. С чувствиями величайшей скорби оставил он сие поприще славы, которому посвятил всю жизнь свою. Тем мучительнее было для его славолюбия то, что дальновидные предположения его вторгнуться во Францию, остались тщетными. Он произнес сии часто повторяемые пророческие слова : «с Я бил французов, но не добил». Наконец весьма убийственно [40] для него было то, что он обманулся в своих чаяниях: ибо он полагал, что тучи, покрывавшие политический горизонт, исчезнут и откроют ему новое поле. Ненасытная, смею назвать, — страсть сия терзала его ежеминутно. Но что я говорю? Она-то была единою пружиною всех его деяний. Впрочем слишком велик был он, чтобы быть тщеславным.
При сдаче Армии велел он мне написать на Немецком языке прощальное письмо к Австрийцам, и чтобы я поместил сию мысль: «Австрийская армия, победительница, сделала и меня победителем». Скромность была всегда отличительною его чертою. На письме был он краток, идея сильная, выражение, излагающее великую истину. Слог его изображал особенность и силу характера, что в великих подвигах войны и мира действует нередко [41] сильнее всякого блистательнейшего ума.
Итак со слезами простился он со всеми своими сподвижниками, которые простились с ним — навеки.
Впечатления, которые оставил он в сердцах подчиненных, никогда не изгладятся. Душа его стремилась токмо к благодеяниям и не знала мщения; и смел ли таковой поносной порок к ней приближиться? Мщение не показывает ни великой души, ни возвышенного духа; оно принадлежит токмо тому, кто боится; одна трусливость мстительна. Закон токмо наказывает, а не мстит. Какое снисхождение имел он к слабостям людским! Всегда ощущал он во всей полноте истину сию: везде человек является человеком и обезображивает подобие Божества. Истинный герой есть друг человечества. [42]
На возвратном пути в Россию, по прибытии нашем в Краков, почувствовал Князь Александр Васильевич начало болезни, называемой Фликтеною: все тело его покрылось водяными пузырями. Отсюда поспешал он в Кобрино, куда прибыв, изнемог от жесточайших ее мучений до отчаяния. Но, почувствовав лишь несколько облегчения, начал он тотчас предаваться любимому своему занятию — сочинению плана для вторичной компании, и вот заключение собственных его мыслей на французском языке, под заглавием военная физика: «Эрц-Герцог Карл не при дворе, а на войне; следовательно он такой же Генерал, как и С., с тою разницею у что последний старее его по опытности. Он-то испроверг теорию сего века, наипаче последними победами в Польше и в Италии. Следовательно правила искусства принадлежат ему. [43]
Всякое удостоверение при личных свиданиях,/ в которые вкрадывается обыкновенно частная польза, было бы тяготительно. Весь лаконизм тайны есть следующий:
1.« Исправить свою Армию на покойных квартирах.
2.
Поспешить сим и быть в готовности к будущим операциям.
3.
Сии должны начаться зимою, коль скоро дорога откроется.
5.
Армия Эрц-Герцога гораздо сильнее, исключая некоторых отрядов — он должен действовать всеми своими силами,
6.
Русские и прочие примнутся к нему.
7.
Операция должна быть в прямой линии, а не параллельно.
7. Не должно быть зависти, контр-маршам, демонстрациям, — игра юно-военных. [44]
8. С высоты пунктов должно опрокинуть неприятеля в его центре, гнать не давая ему времени опомниться, дабы его истребить, и потом выгнать остаток из Швейцарии, дабы ее совершенно освободить; еще оставшихся можно будет измучить в короткое время легко.
9. Это дело одного месяца. Должно токмо беречься адской пропасти — методики».
Такой орлиный полет видим мы во всех его предприятиях. Сличим походы Евгения и Марлборука с походами Суворова, и мы узрим разительное различие. Как медленно двигались там войска! Какая здесь быстрота! Как скоро вращается здесь колесо судеб! Беседуя о Польской войне, сказал он мне следующее: «Миролюбивые фельдмаршалы занялись на первую [45] Польскую компанию устроением магазинов. План их был воевать с вооруженною нациею три года. Какое кровопролитие! Кто отвечает за будущее? Я пришел — и победил. Одним ударом доставил я мир и спас величайшее пролитие крови».
Кажется, будто бы сочинитель книги de l’Interet de la monarchie Prussienne, напечатанной в 1796 году в феврале, подслушал сей разговор: за три года пред сим описал он сей способ, токмо Суворову свойственный, к одержанию победы над неприятелем, к величайшему спасению рода человеческого. Вот как он изъясняется на странице 103. «Потомство будет говорить с изумлением о фельдмаршале, Графе Суворове, о его скорой, неудержимой, решительной привычке нападать беспрестанно на неприятеля, [46] о его хладнокровии среди кровопролитного боя, о его человеколюбии во время победы, а более всего о взятии Измаила, которым исторгнул он мир у Турок, и Варшавы, где так скоро и счастливо положил конец войне Польской. Сей способ не осаждать, а похищать города и насиловать везде победу, по-видимому стоит много крови, но в самом деле ее сберегает, ускоряя мир и не допуская до многих убийственных и бесполезных сражений. Если бы подобным образом учинена была атака на Монбеж, Камбре, Сент-Кентен и н аполе Дегиз; если бы на месте пожертвовали 10000 человек, чтоб пройти вперед, напасть на неприятеля с другой стороны Соммы, вступить в Пикардию и пробраться до самого Парижа, вместо того чтобы, придерживаясь холодной методы, идти на Рейн и заставить потерять союзников 80000 человек войска, [47] то давно 6ы уже не было революции французской, человечество сберегло бы миллион людей, политика миллионы денег, а Европа была бы теперь столько спокойна, сколько она теперь далека может быть от того навсегда. Знаменитый Суворов! Пусть История, благословляя имя твое в веках грядущих, научит по крайней мере всех Полководцев, подражая тебе уменьшать бедствия войны, если уже невозможно научить людей, увековечить мир!
Я читал покойному Князю сие место из помянутого сочинения, которое прислано было к нему от Посла нашего, Графа Воронцова, из Лондона, и он отдавал справедливость Автору, который так удачно вникнул в идеи; я прибавил — в идеи великого и единственного. [48]
Так, поистине, он был единствен. Тщетно старался 6ы я, по образу Плутарха, сравнивать его с Кесарем, или с другим каким-либо Героем Греческой или Римской древности. Конечно, в отношении к дарам природы, Гению принадлежащим, и к нравственным качествам, образующим великую душу, можно найти некоторое сходство; но какое разноцветие увидим мы в кругу деятельности обоих великих мужей, на сценах общественной, военной и политической их жизни, во всей совокупности местного и национального положения их обстоятельств. Кесарь не был бы Кесарем посреди Российкого воинства; Суворов не был бы также Суворовым, в Капитолии. Каждому принадлежит свой век; а природа не щедра в произведении великих мужей. [49]
Суворов был Россиянин! Какое сравнение может быть между Россиею, и древним Римом: сей возникал только веками; сия же в одно осмоенадесять столетие. Начало оной ознаменовано было чудесным Петром первым, творцом своего народа. Его Гений парил над Россиею. По оному начертывала свой предположения Екатерина II и, поборствуя Великому, соделалась сама Великою. Павел I посылает Суворова на низвержение угрожавшей всей вселенной Гидры и конец протекшего для России знаменитейшего столетия, запечатлевается навеки немерцающею славою. Суворов, говорит один знаменитый писатель, сей Бог войны открывает воинству своему таинства науки, которым изучился он у самого Марса; с кем же после сего сравнить его? Характер великого человека, подобно изящнейшей в древности картине Зевкиды, может токмо [50] составиться из множества подражаний; а наблюдателю столько же трудно найти в Истории и единый сходный образец, сколько Ираклийскому живописцу во всей природе образец для начертания идеала красоты, которую он хотел представить. Таков наш неизрбразимый и несравненный Герой!
Возвращаясь от врат гроба, при всем своем изнеможении, спешил сей верный подданный своих Государей в Столицу, дабы пасть к подножию Августейшего Престола, озарившего его и войско столь многими наградами и щедротами, Но едва въезжает в Столицу Велизарий, как умирает на моих руках с твердостию Христианина, с страдальческим венцом! — Здесь упадает перо мое. Непостижимый Промысел! — Твоей-то воле так угодно было. Я недоумеваю, по благоговею. — [51]
Достойные сподвижники Героя! К вам обращаюсь, вас вызываю я теперь на Италийские поля и на Альпийские горы, на которых пожинали вы, под мудрым предводительством сего нашего отца, лавры бессмертия. Вы краше пера моего можете повествовать вашим семействам, вашим друзьям, как в четыре месяца прошли, пролетели вы всю Италию, в виду страшного неприятеля переплывали реки, преодолевали опасности, противупостановленные вам природою, как будто бы для того, чтоб показать вселенной, что ничто не останавливает Россиянина. Вам посвящаю я сию Историю; ваше одобрение будет для меня бесценною наградою.
Великий муж! Если в Небесной обители твоей любуешься еще ты чувствием, составлявшим все благо твое на Земле, любовию к Отечеству; то воззри [52] с высоты твоей с умилением на славу твою, которую я слабым пером начертывать дерзаю, и озари, со всегдашним твоим ко мне благоволением, лучами истины сие твое повествование»
Обязанностию поставил я себе представить сии разбросанные черты, из которых составится здесь полное изображение нашего Героя; показать ту степень доверенности, которою имел я счастие пользоваться, и те источники, из коих почерпаю свои сведения. Теперь обращусь к самой Истории; я предназначил себе целию соделать ее, по мере сил своих, для всех состояний читателей общеполезною. Для сего распространил я пределы своего повествования, присоединив к оному все относящееся и могущее пояснять происшествия военные и деяния Князя Италийского. В сем отношении будет История сия [53] военная и политическая. Ибо тактика с политикою сопряжена тесными узами. Не одними токмо движениями и действиями союзных наших войск буду я ограничиваться, но и неприятельскими. Беспрестанно буду обращаться на все тогдашние театры войны в Швейцарии, Неаполе и всюду, и потщусь начертать картину всех военных, политических и дипломатических происшествий во всей подробности, с таковою же подробностию желал 6ы я успеть и в жизнеописании Суворова, представить его характеристику со всеми оттенками. Он 6удет виден в своей переписке с Государями с Министрами, с друзьями, в ежедневных диспозициях армий, в начертанных им военных и политических правилах, словом, во всей оставшейся у меня его Архиве, которая займет большую часть моей Истории. Он будет говорить сам — [54] своим неподражаемым языком. Планы важных баталий и крепостей, с географическою картою Италии, будут выгравированы со всяким тщанием и точностию. Но все, что за пределами 1799 года, не входит уже в план сего моего сочинения. — Токмо одна Эпоха, которую Герой наш вызвал и сотворил, будет вмещаться в оное. |
