|
Часть 2.
(6)
Обозрев в картине сей бурю политического океана, рассмотрев механизм французского воинского состава, галерею [142] Мужей, поборствовавших Суворову на поле славы, узрев в нем возрожденных Принца Евгения и Ганнибала, опровергнув нелепые суждения о победителе и покорителе Италии и Швейцарии, остается нам теперь еще воззреть на сего чрезвычайного и единственного человека, а потом обратиться к славе России, устроительнице жребия Европы и вселенной.
Свыше всякой награды почту я себе, если сей мой подвиг увенчается успехом. Министр в кабинете своем, Генерал, предводительствующий войсками, действуют только на свой мир, на то пространство времени, в пределах которого все двигается, теснится, сталкивается, где ежемгновенно явления изменяются. Судилище бытописателя есть потомство; пред оным онемевают боязнь, чаяние и пристрастие; оно независимо от уважения времени; назначает Государствам, человекам и делам истинные их места.
Когда вся Европа так обуревалась, Российский Цинциннат жил в уединенной своей деревне, под строгим присмотром своего пристава, и удивлял всегда твердостью [143] своего духа малое число отважившихся его посещать. Тако мудрый Марцелл занимался некогда всеми родами наук в безвинном своем изгнании в Митилене. Вид его, говорит Брут, посетивший его, расстрогал меня до того, что, расставаясь с ним, не знал я, кого почитать изгнанником, его ли, или себя». — Характер стоика нашего достоин блистательнейших дней древности». Не верится нам, мог ли оный существовать в нашем столетии. Кажется, как будто находишь в нем потерянную жизнь какого-то из великих Мужей, которых столь достойно славословил Плутарх, или же начинаешь верить преселению душ, и чаешь видеть в
нем душу одного из тех знаменитых в древности.
Суворов принадлежит к числу тех чрезвычайных редких людей, которые являются на поприще мира с характером величия. Неведомая вышняя причина посылает их устраивать на развалинах колыбель государств. Тщетно такой предназначенный человек скрывается в толпе; десница Судьбы возводит его от [144] одного бедствия к другому, от одного торжества к другому торжеству, на самую горнюю вершину могущества и славы. Некое сверхъестественное вдохновение одушевляет все его мысли; непреоборимый порыв дан всем его предприятиям. Толпа ищет его посреди себя, и уже не находит; обращает взоры свои; вдруг в озаренной славою сфере зрит того, который в очах невежества и зависти казался ничтожным. Так ошибается нередко мнение! Оно подлежит произволу народов и времен; оно, слабейшая и переменяющаяся часть нашей природы, исчезает с нами во гробе. Но слава и добродетель пребывают вечно. Потому-то великие люди всех времен и всех земель соделываются нашими современниками и единоземцами.
Во время всеобщего взволнования страстей является тот, который единым перевесом славы своей обуздывает буйство и в недрах смятения водворяет порядок. Он уподобляется тому богу басни, тому властелину Бореев и морей, [145] который, вознеся лишь главу свою, усмиряет возмутившиеся 6ури.
Вскоре увидим мы, как из уединенной хижины своей спешит он в столицу, и у ног своего Государя приемлет орден Св. Иоанна Иерусалимского. «Да спасет Бог Царя!» было излияние верноподданнических его чувствий. «Да спасет Бог тебя для спасения Царей!» был ответ истинно Царский. Приезд его в Вену и путешествие оттуда до Вероны можно по справедливости назвать торжественными. Появление Героя, которого судьба, как будто чудесным образом, вызвала из заточения для спасения Австрии и всей Европы, возбуждало повсюду восторг беспримерный. Опасности, сопровождавшие жизнь его, воспоминания о пришедшей его славе, утешительные упования на могущество его средств, — все возвеличивало сие восхищение. — Мы увидим, как он все сии чаяния оправдает и устелет Италию и Гельвецию неистлеваемыми трофеями. Неподвижность покорится подвижности; руки уступят преимущество ногам. Тщетно будем мы искать в Истории [146] примеры кампании, предпринятой с таковою отважностью, преследуемой с жаром и благоразумием, утвержденной занятием столь многих крепостей и довершенной решительными сражениями. История сия покажет, что успех в войне зависит от мудрости плана, от храбрости и опытности войск, от таланта начальника, от доверенности, каковую он вдыхать умеет, и от деятельности, с каковою выполняет свои предприятия. Но она также подтвердит, что только Суворову можно было так действовать; а потому и прощаем мы многие неосновательные о нем суждения. Другой Генерал утомился 6ы наконец от самых побед. — И самое знаменитейшее Новское сражение (Примеч. Когда сражение сие кончилось, то Князь Александр Васильевич хотел непременно, чтобы я назвал в реляции оное единственным. «Тактики будут меня ругать: я напал на неприятеля, на которого, по выгодному положению, нападать не долженствовало. Но чтобы с нами было, если бы Магдональд и Шампионет с Жубертом соединились? Помилуй Бог! Беда!!!» В угодность приказанию его, поместил я в реляции сии слова: «Таким образом чрез шестнадцать часов продолжалось сражение упорнейшее, кровопролитнейшее и в летописях мира, по выгоднейшему положению неприятеля, единственное. Мрак ночи покрыл позор врага; но слава победы, дарованная Всевышним оружию Твоему, Великий Государь, озарится навеки лучезарным, немерцающим светом».) доказывает воспаление Гения; [147] История оное прославляет; но наука не осмеливается преподавать в урок. Что я говорю? Суворов иногда, не разбивая, побеждал своею быстротою; ему сдавались там, где можно бы было защищаться. Вот удел одному Гению принадлежащий! Примеры таковые изумляют; — но не служат к подражанию. —
Сей муж был Россиянин. — Обратим взоры наши на Отечество наше. Оно распространит всю лучезарность на сию картину.
На краю Европы, в колыбели младенчествующая в начале осьмого-надесять столетия Россия, является внезапно уже в грозном виде. Все степени естественного и нравственного созревания перешагнув под мощною Десницею творческого гения Петра, является теперь сие огромное [148] владычество, объемлющее в недрах своих Балтийское, Каспийское и Черное моря, и теряющееся с бесчисленными народами своими во льдах неизмеримого океана, пред огнедышущим и все пожирающим вулканом Европы, чтобы в исходе увековечить и запечатлеть блистательную знаменитость целого столетия. Самодержцу Павлу Первому предназначена 6ыла слава сия довершить начатое на защищение и восстановление всеобщего благосостояния Европы. От ледовитых берегов Архангельска до южной вершины лежащих у Черного моря областей, с ревностного деятельностью готовились ополчения на суше и на морях. Четыре армии долженствовали образоваться. Сверх сего собирался большой корпус в Крыму, дабы от пристани Севастопольской поплыть к Дарданеллам, а оттуда с Турецким вооружением к берегам Италии, дабы ее исторгнуть из рук французов и защитить Короля Неаполитанского.
С соразмерным напряжением назначено было Адмиралу Крузу с флотом его в Англии продолжать предприятия свои на Северное [149] море; на Средиземное Адмиралу Ушакову в соединении с Турецким, а третья эскадра, под начальством Контр-адмирала Баратынского, вооружалась еще в Архангельске; 9 линейных кораблей, в том числе один о 130ти пушках и 2 фрегата были вновь выстроены и частью исправлены. Так вся Россия, от моря Ледовитого и Балтийского до Каспийского и Черного, представляла зрелище страшных и в бытоописаниях неизвестных колоссальных ополчений! Так двинулись все сухопутные силы ее в Италию; а соединенная Российско-Турецкая обратилась теперь к островам Италиянским: поелику она имела в тылу завоеванный Адмиралом Ушаковым остров Корфу, который после подписанной
1 марта капитуляции учинился сборным местом, и сим прекратилось недолговременное в Леванте господствование французов.
К сим войскам присоединился корпус Принца Конде, в Российской службе находившийся, и другой под начальством Генерал-Лейтенанта Римского-Корсакова, из 35,517 человек состоявший, и назначенный [150] на Рейн. Со всех стран летели северные ратники на поля славы, во все концы вселенной, в Адриатическое, Средиземное моря, в Английский канал, к берегам Неаполя, в Церковные Области, до пределов Персии, Каспийского моря, Крыма и Татарии. Россия была страшна вне России! Двуглавый Орел ее прикрывает одним крылом Державу свою, другим же разит хищных птиц Европы.
Но какая отличительная черта в величии характера северного Владыки! Доселе предпринимаемы были войны для распространения завоеваниями новых приобретений. Он предпоставляет себе единою благотворною целью спокойствие и устройство потерянной Европы. Где в летописях мира примеры подобного великодушия, подобного бескорыстия? По сей единой черте ознаменовывается уже война сия беспримерною.
Для сей единой бескорыстной цели заключены были оборонительные и наступательные с Австриею, Англиею, Турциею, Швециею, Неаполем и со всеми, против Франции ополчившимися, Державами- союзные [151] трактаты, статьи которых со стороны России выполняемы были свято и ненарушимо. Во всех дипломатических бумагах Петербургского Кабинета повторялись чистые желания Императора Всероссийского восстановить Королевство французское без всякого раздробления, и прежнее правление соединенных Областей и Кантонов Швейцарских, предоставив себе единою наградою благо и спокойствие Европы. Но если он принужден был вложить в ножны меч, извлеченный на поражение чудовища, угрожавшего сокрушить все законные власти, то виною сему те, которым долженствовало 6ы ему споспешествовать и участвовать наиболее в торжестве сем.
Российское, через целое столетие при Полтаве, Кагуле и Чесме, Рымнике, Очакове, Измаиле, Праге и столь многими другими победами прославившееся воинство, приобрело в Европе достойно наименование непобедимого. Офицеры и воины, сии дети побед, под знаменитейшим своим Полководцем соединяются с союзною, невзирая на непрерывные неудачи, наилучшим образом устроенною армиею, в которой [152] теперь возрождается дух твердости и надеяния, усугубленный еще и блистательными, новыми успехами при Вероне. Все обстоятельства благоприятствуют тому, который умеет ими пользоваться, умеет ими господствовать.
Если столь огромные ополчения, столь знаменитые победы и завоевания не имели впоследствии ожиданных великих успехов; если превратный ход тогдашней политики, в противность собственных выгод, ниспроверг все столь лестные для Европы чаяния, то каждый ум наблюдателя, при созерцании сих феномен, потеряется в лабиринте заключений, и должен будет сознаться наконец, что так вела по непостижимым путям Десница Владычествующего над Царствами и над судьбами вселенными, к предназначенному своему концу. Здесь, остановясь при бренности дел человеческих, вопрошу паки: (Смотри Письма о последней войне Французов с Пруссаками) « что осталось нам от Афин, Спарты, Карфагена и Рима? Одни печальные [153] развалины. — Что получил Фемистокл в награду за спасение своего отечества? — Изгнание, Какую пользу стяжал Александр от завоевания древнего мира? Смерть его все разрушила. Счастливо и блистательно началось военное поприще Помпея. Как злодей, преследуемый законами, должен он был после фарсальского сражения скитаться по пустыням, пока меч врага не пресек его мучений. Кесарь поработил Сенат и гордых Римлян; вознесенный на высшую степень своего величия, приемлет он насильственную смерть от руки своего друга. Марий побеждает опаснейших врагов Римской Империи Тевтонцев с успехом, каковому еще и примера не бывало; он погибает от честолюбия соперника своего Силлы, а сей делается жертвою поносного и порочного житья своего. И ты, бессмертный Суворов! благодетель мой! — и тебя уязвило жало зависти! — Но ты пребудешь велик во всех веках грядущих»! —
Для пополнения и пояснения картины сей, почитаю я нужным присоединить здесь некоторые мои отрывки уже изданные, как-то: [154] Письмо мое к господам издателям Вестника Европы на столь для меня лестное объявление, ими помещенное, и письмо мое о переходе Альпийских гор. Я давно с пламенным желанием стремился, а теперь и сугубо стремиться 6уду к тому, чтобы оправдать доверенность и ожидания почтеннейшей Публики; и для сего не пощажу ни трудов, ни ревности к скорейшему окончанию моего сочинения. По напечатании оного надеюсь, что она простит мне медленность, происшедшую от неполучения еще некоторых бумаг и гравируемые планов; зато, вместо обещанных трех частей, будет она иметь четыре: так распространились, в продолжение десяти лет, пределы моего повествования. Деяния великого Полководца должны быть преданы потомству с возможною историческою точностью, со всеми оттенками его характера, со всеми подробностями; ибо существование Государства, которому посвящает он свое служение, зависит некоторым образом от его подвигов; [155] предмет его деятельности есть тот, чтобы явить человеческие силы во всем величественном их могуществе; он должен сам созидать, образовать, одушевлять и действовать в пространной своей сфере; могущественный разрушитель и сам подверженный разрушению, представляется он, как некое существо вышнего рода; сила его в самой борьбе с увеличивающимися сопротивлениями и несчастиями возрастает; а потому и жизнеописание его занимательнее всех других. Счастливым я себя почту, если мне удастся представить Отечеству сего Гения во всем его блеске и величии. Гений не есть подражатель — он не приобретается наукою — многочисленные успехи доказывают его полет. Воспламенять душу всего воинства, давать ей быстроту, которой не останавливают препятствия и самой враждующей природы — вот отличительные черты, которыми изумлял он свое столетие! Подвиги его были феномены, непостижимые, даже странные; следственно и суждения о цели должны быть различны. Он знал слабость [156] своего века; дабы победить, надлежало ему только новостью мер привести неприятеля в замешательство; а многочисленности его противопоставлял он непреоборимое превосходство свое в средствах и пособиях. Сколь часто выигрывал он, по изречению Маршала де Сакса, сражения солдатскими шагами! Так соделывал он себя превосходнейшим в числе, умей быть превыше времени! Российский воин, видя такой пример в обожаемом своем Полководце, который умел делать все — лишая себя всего — переходил горы, спускался в пропасти, переносил на руках пушки, возил их на своих плечах, переплывал реки, делал переходы нечеловеческие, сражался без пищи, словом: производил невозможное. Кто здесь не вспомнит с трепетом об ужаснейшем переходе Альпийских гор нашего Ганнибала? Повествование о моем Герое-благодетеле начнется с самого вступления его с службу, и будет заключать в себе все прежние знаменитые победы его в Турции и Польше, и все достопамятные происшествия [157] военной и частной его жизни. Я буду руководствоваться собственными его примечаниями и исправлениями ошибок, которые приказывал он мне записывать, при чтении Истории его, изданной Антингом. Вообще будет он (сие должен я заметить) говорить почти везде в моем сочинении сам со свойственным ему неподражаемым лаконизмом. Но на полях Италии и на Альпийских горах имел я уже счастье, преисполняющее меру всякого любочестия, быть очевидцем его славы. Там, в первый еще раз, явился он Главноначальствующим двух Императорских армий. До того времени должен он был повиноваться Начальнику, разделять с ним триумфы и права на признательность Отечества. В Италии созидал они один свое счастье; здесь показал он те воинские таланты, ту храбрость и тот строгий порядок, которые обратили на него вновь удивление Европы: здесь возложил Италийский сам на военную славу свою венец. В сию блистательную эпоху жизни своей, удивлялся я с непрерывным восторгом, как сей искуснейший нашего времени Полководец [158] умел истинную тактику свою, долговременною опытностью приобретенную, приноравливать к каждому оружию, к каждой нации и к войску, которым начальствовал. Он имел всегда пред собою примеры знаменитых Военачальников, памятники великих их подвигов и гибельные следы их погрешностей; но общего своего плана никогда не основывал на оных, повторяя непрестанно: «Военной науке должно учиться на войне. Каждый театр войны есть театр новый». Вот заметка, которую диктовал он мне при вступлении из Италии в Швейцарию: «Я видел ужасы Кавказа; они ничто пред Альпийскими (Смотри приложенный при письме отрывок). Тем больше славы. Плодов я не вижу. — Русскому и пытать должно все. Нет земли в свете, которая бы так усеяна была крепостями, как Италия; и нет опять земли, которая бы по Истории была так часто завоевана. Театр войны в Италии есть первейшее училище для посвятившего себя военному искусству. Здесь сражались знаменитейшие [159] полководцы, подвиги коих лучшие уроки! — Сражения, баталии, взятия крепостей являли разные перемены в действиях армий. Здесь машина и моей тактики была с малейшими ее пружинами в движении. — И я разбил при Тидоне и Требии французов, где и Ганнибал древних Римлян! … На Альпах все не то. Там должно будет взлезать или вскарабкиваться на горы в виду неприятеля, имея его то впереди, то во флангах, то в тылу. Должно будет осаждать громады, природою укрепленные, нередко штурмом! Армия идет гусем. — Артиллерийские и фортификационные правила не нужны, ранжиры невозможны; о регулярных сражениях и баталиях нечего и думать. Это война стрелков. — Неутомимость солдата, отважная решимость Офицера! там 6удут сражаться все и дипломатике (Это относится ко мне), которому сообразить все сие для реляции. В числе всех диспозиций, помещенных в моей Истории, та, которая заключает [160] в себе правила, как действовать войску на горах, обратит без сомнения на себя внимание каждого знатока военного искусства. Когда Герой наш, сей, смею назвать, великий Учитель и Наставник мой, готовил меня к написанию прокламации своей к Швейцарам, то велел мне написать следующую заметку: «Тактика и Дипломатика без светильника Истории ничто. Нам должно вторгнуться в недра Швейцарии. История союза Гельветического повествует нам чудеса храбрости и побед. Блеск славы древних Греков давно померк. Марафонское сражение ничто! При Моргартене тысяча триста Швейцар остановили двадцать тысяч Австрийцев, положили шесть сот на месте и прогнали остаток. Знаменитая победа шести-сотного их корпуса при Сембахе возвышает их над Героями Платеи. Баталия при Везене, в Кантоне, Гларисе не равняется с древнею при Термопилах. Там триста Спартанцев противостояли переходу многочисленной армии Персидской. Предприятие отважное, сражение неравное. Они все погибли, остановив [161] только на короткое время неприятеля. Здесь триста пятьдесят Швейцар нападают первые на Австрийскую восьмитысячную армию. Десять раз были они отбиты, в одиннадцатый расстроили неприятельские батальоны, и обратили их в постыдное бегство. Такими победами утвердила Гельвеция свою независимость и свою славу. Нам надобно выигрывать сердца таких Героев!» В городе Александрии за обедом, говоря о Юлие Кесаре, сказал он, что превзошел его в быстроте, и советовал всем, для удостоверения в том, прочитать его записки. После, обратясь ко мне, велел записать следующее: «Ошибки великих Полководцев поучительны. Я бы не пошел, как Принц Евгений к Кремоне, зная наперед, что не удержу ее. Он должен был
все оставить. Нет славы! может быть, он не виноват… Гофкригсрат в Вене был и тогда… Но он приобрел бессмертие походом своим в Турин, оставив за собою в тылу французов и разбив Герцога Фельяда в его шанцах! Один удар очистит Италию!!!» Равное [162] уважение питал он в сердце своем и к современным своим на ратном поприще противникам. Потрясения великих Государств порождали всегда великих Мужей, которые блеском подвигов своих обращали на себя удивление. Французская революция изобилует такими примерами, и можно ее назвать плодородною матерью знаменитых людей. Она произвела Моро, Магдональда, Серрюрье, Жуберта, Массену и прочих. Краткие биографии сих Генералов в Истории моей послужат к возвеличению славы нашего Героя., и покажут ту степень справедливости, которую отдавал он достоинствам каждого из них. Первого называл он Генералом славных ретирад. «Он меня седого старика несколько понимает; но я его больше. Горжусь, что имею дело со славным человеком». — Кто здесь не вспомнит знаменитое отступление Моро за Рейн в 1796 году, которым прославил он себя столько же, как другие победами, по справедливому замечанию Сегюра. По разбитии Эрц-герцогом Журдана, Моро, беспрестанно преследуемый неприятельским, [163] гораздо многочисленнейшим войском, отступал целые двадцать семь дней, одерживая над неприятелем разные победы, а особливо при Бибербахе, где отступающее войско, после решительной победы, взяло в полон пять тысяч Австрийцев и восемнадцать пушек. Все сии выгоды не обеспечили однако еще французской армии; надлежало отважиться еще на несколько сражений, овладеть дефилеями Шварцвальда, и дабы ускользнуть от Австрийцев, отрезавших дорогу к Келю, и пробраться к Фрейбургу, завладеть штурмом так называемую чертову долину: через сию-то долину, или лучше сказать, через сей горный, крайне тесный проход, провел Моро всю армию и показал совершенство военного искусства. В оную никак не мог отважиться в 1702 году смелый, или дерзкий Виллар. «Через сию чертову долину, ответствовал он Курфирсту Баварскому, не могу я пройти; ибо, простите мне, Ваша Светлость сие выражение, я не чорт!»
Обращаясь опять к редким знаниям и к характеру дивного нашего Мужа, скажу, [164] относительно к последнему, смело и беспристрастно, что Князь Александр Васильевич всегда возвышался над теми мелкими страстями, которые порабощают обыкновенных людей. В своем несчастии забывал он неблагодарность за оказанные им услуги, и охотно жертвовал своею чувствительностью Отечеству. Никто не слыхал его роптаний; он даже старался скрывать неправосудие, ему оказанное. — Добро делать спешить должно! была всегдашняя аксиома его жизни. Пусть скажут мне, сделал ли он кого несчастным? С блистательной степени своей славы снизошел он в простую сельскую свою хижину; но никогда не забывал своего Отечества и войска, которому был примером доблести. Там-то, в уединенной своей обители; обогащал и совершенствовал он свои великие познания. Обложась картами и соображая тогдашние военные происшествия со многочисленными своими опытами, острил наш Цинциннат копие свое и подтверждал сказанное стихотворением Костровым, что и самый покой его еще опаснее для его врагов. — С благородною, необыкновенным [165] душам свойственною, ревностию взирал он в деятельном своем бездействии на развитие талантов на поле славы юного Вождя Бонапарте. Он следовал за ним с самого того времени, как вверен был ему Республикою жребий Италиянской армии; как он, после многих военных действий, при Мондови разбил совершенно Пиемонтцев, принудил Короля Сардинского просить перемирия и отдать в руки французов крепости Тортону и Кони; как он после преследовал Австрийского Генерала Болие до города Лоди, и при упорнейшем сопротивлении, под ужасным градом картечных выстрелов, выгнал Австрийцев из сего города, перешел мост, ими самими сооруженный. С подобною быстротою перешел он Адду, и обращал Австрийцев повсюду в бегство. Павия покоряется победителю; Пиччи-кетоне и Кремона сдаются; Миланская цитадель отворяет ворота; Король Сардинский подписывает мир; Герцоги Пармский и Моденский следуют его примеру, а Болие запирается в Мантуе. Оттуда ведет Бонапарте войско свое через Минчио и разбивает [166] 25-тысячный корпус Австрийский под начальством Вурмсера при Кастилионе, Лонадо, Сало и Говандо. Вурмсер также уходит в Мантую, и спасается там в ожидании пятидесяти тысяч войска под начальством Генералов Алвинция и Давидовича. Французский Полководец поспешает им навстречу и, при деревне Арколе, дает сражение упорнейшее, где судьба оружия, долго колебавшаяся, решилась наконец в пользу французов. Последствиями достопамятного дня сего были пять тысяч пленных, восемнадцать пушек, четыре тысячи убитых и столько же раненых. Также при Риволи, Ангиави, положил Австрийский Генерал Провера с шеститысячным корпусом оружие. Мантуя сдалась на капитуляцию; Венеция отворила свои ворота, все владения ее достались французам; Тирольские горы заняты были ими же, и древний блеск Австрийской Монархии начал уже меркнуть при заключении мирных прелиминарных пунктов в Лебене.
Австрия уступила Бельгию, признала Цизальпинскую республику и отреклась от всех прав своих на Миланские владения. [167]
Наконец заключен был в Кампоформио тот известный и для Австрийской Державы только уничтожительным мир. Таковое обозрение приводило дух старого Воина в уныние. «Ах! пора унять сего юного воина! как он шагает!» кричал он непрестанно в деревенской своей избе. — Бонапарте писал из Египта в Директорию, чтобы она приняла деятельнейшие меры противу Россиянина, пожирающего все его победы. Так, под отдаленнейшими поясами небесными, постигали они друг друга! — — Его желание сразиться с Наполеоном было непомерно.
Таким образом, отягченный лаврами, никогда непобежденный Герой Рымника, где, по признанию самого Принца Кобургского, был он его учителем и спасителем всей Австрийской армии, победитель Измаила, покоритель Польского Королевства, оставался уже недовольным многочисленными своими победами: он обращает взор на поля Италии, дабы там славою новых подвигов доказать, что называемое простолюдином счастье его есть мудрая расчетливость, знание; гений и [168] отважность; что тактика его есть: быстрота, глазомер, натиск.
Желания его, желания Отечества и всей армии совершаются. Он принимает главное начальство над двумя Императорскими армиями. В Истории моей представлена будет вся политическая картина Европы того времени, заимствованная из вернейших источников, из депешей, из переписки со всеми союзными Дворами. Вся политика тогдашняя колебалась; унылость в Австрийском войске возросла до высшей степени; победоносной Франции покорствовали уже Швейцария, Турин, Милан, Рим, Неаполь; от подошвы Альпийских гор до Мессинского залива не оставалось уже ни одного законного Государя; одно лишь Герцогство Пармское стояло посреди сих вновь установленных республик. Великому духу Российского Героя надлежало обнять все сие пространство и действовать всеми своими силами — и через три месяца вся Италия повергается пред новым Победителем! — [169]
Будущие веки почтут сие баснословным; но такими событиями ознаменованы последние годы протекшего ХVIII столетия.
-----
Отрывок письма моего к одному моему другу, писанного в 1799 году 27 сентября из города Кур, о переходе через Альпийские горы.
«Какая картина, любезнейший друг, представляется мне! страх и трепет объемлют сердце при воззрении на сии над тучами и облаками возвышающиеся вершины гор, на которые должно подыматься. Каждый шаг скользит; а под пятою вижу неизмеримые пропасти. В виду всей гусем тянувшейся армии полетел один наш Офицер на лошади стремглав в сии преисподние пучины. Каждый заботился только о собственном своем спасении; помощь подать было невозможно. Казалось, будто все стихии буйствовали, выступив из предписанного им законом Природы повиновения. Ужасные вихри разрушали и низвергали страшные камни, падение которых раздавалось громовыми ударами; шумные водопады [170] так заглушали воздух, что в пяти шагах не слышал я иногда кричащего со всею силою ко мне сопутника, моего достойного друга, Майора Илью Ильича Раевского (Теперь Полковник в отставке), предостерегавшего меня нередко от бездн. Часто искал я за ним следов, которые вьюга, скрывавшая его от моих глаз, мгновенно сметали. Иногда в один день проходили мы все климаты и испытывали все возможные погоды; нередко на высоте горы, покрытой вечным льдом и снегом, все войско начинало от чрезмерной стужи и ветров костенеть; вожатые наши трепетали и наконец разбежались. Преданным нам на произвол Судьбы отверзала повсюду зев свой лютая смерть, а умереть долженствовало от холоду, от голоду, от падения громад камней, от ледяных глыб, от соединенной свирепости всех элементов. Мысль, кончить жизнь в пучине, без всякой надежды к спасению, была самая убийственная и отчаянная — То вдруг пред ногами с нашими скатывалась снежная глыба, все [171] войско останавливалось и с новою опасностью надлежало перебираться чрез оную; то вдруг, подымаясь или спускаясь с горы, встречали мы водопад, которого сильные брызги и кипящая пена обливали нас уже вдали. Иного средства не было, как с последним напряжением сил тонуть в сих водах, дабы подняться или вверх, или скатиться вниз. Едва преодолеем мы одну гору, как уже другая является и ужасает; а восходить надлежит неминуемо. — На краю пропасти размеряю и исчисляю я шаги свои; все окружающее меня увеличивает мой трепет, и я уже в бездне.
Тщетно озираюсь я, дабы дать зрению моему отдохновение; везде вижу я перемену картин, но ни одной, где бы в нахмуренной злобствующей природе выглянула хотя одна отрадная улыбка. Горизонт надо мною не распространяется. Каждый солдат, отягченный своею ношею и утомленный до чрезвычайности, должен был еще взлезать на каждую гору, как на штурм. Чудесно и непостижимо, как не истощилось мужество и неутомимость [172] войска! Один, изнемогший под тягостью всех сих изнурений, мог 6ы остановить ход всей колонны. Но пример того пред которым некогда трепетал гордый Стамбул, который низложил Речь-Посполиту, и который теперь с Альпов потрясал Гальский колосс — оживотворял унылые их сердца. Суворов, посреди сих ужасов и посреди своего войска, ехал на лошади, едва ноги свои влачившей, в синей, обветшалой епанче, которая после отца ему досталась и называлась родительскою, и в круглой большой шляпе, взятой у одного Капуцина. Слышал он иногда ропот своих воинов, отчаянием исторгаемый, и, скорбя о них, забывал самого себя. Вперед — с нами Бог! — Русское войско победоносно — ура! Сии слова Героя — и все забыто. — Никто не иссек на Альпийском камени имен: Ганнибал и Суворов; но слава сего перехода и без того пребудет вечною.
Отныне горы ввек Альпийски,
Пребудут Россов обелиски. КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ.
|
