|
VII
[60]
Во всем, что писал Суворов, он оставался задушевен, искренен, правдив и верен своему совершенно своеобразному, особому Суворовскому «я». Это самобытное, индивидуальное «я» действительно составляло для него как бы математический центр, в отношении которого определялись и складывались явления частной и общественной жизни, оно в глазах Александра Васильевича получало устойчивое серьезное значение, которым он не поступался ни перед кем и ни при каких обстоятельствах.
Вызванный в 1798 году в Петербург к Государю, он не скрыл своего несочувствия новому порядку обучения; более часа беседовал с ним Император с глазу на глаз, склонял его проситься снова на службу. Во время этого разговора Суворов себе не изменил. Пытливая мысль относила его на двадцать-тридцать лет назад, к первым его жизненным шагам, он вспоминал про Измаил, длинно рассказывал про штурм, говорил про Прагу и про другие свои походы; присутствуя затем на разводе, он явно и смело выразил несочувствие совершившимся реформам обмундирования, снаряжения, обучения. Между проходившими церемониалом взводами Суворов бегал, суетился, шептал что-то про себя и на вопрос, что он делает, отвечал, что читает молитву: «Да будет воля Твоя».
Всем своим прошлым Суворов поступиться не мог и не поступился.
«Дух истинного любомудрия наставил его с юных самых лет пренебрегать мнением людей и довольствоваться заключением потомства1. Предавшись военной службе, он посвятил ей все: богатство, покои, забавы, любовь и даже родст(венное) чувство... Суворов похож единственно [61] сам на себя: непоколебим, с сердитым нравом, весел, даже с глубоким размышлением..., – вот как охарактеризовал Александра Васильевича князь Белосельский.
Кончанское изгнание продолжалось до 6-го февраля 1799 г., когда Суворов неожиданно узнал, что от опалы он вновь призывается к власти.
«Уже пожар мятежный все обращает в пепел и грозит столице слабосильных кесарей, – пишет современник2 Суворова, – все везде унывает, един царь бодрствует на пятой доле мира. Един, спокойно обозря все концы своего достояния, с властью сказал: «Да узрят мой флаг вокруг Европы и ты, Суворов, вонми прошению князя князей германских и ступай за веру и человечество, за мою и твою славу».
И Суворов двинулся, как другой Цинцинат, и явился в Италии как некое божество; явился с горстью соотчичей, «но со всей громадой своих мыслей и дарований!»
Еще в декабре 1798 года Александр Васильевич со смирением писал Государю: «...всеподданнейше прошу позволить мне отбыть в Нилову Новгородскую пустынь, где я намерен окончить мои краткие дни к службе Богу. Спаситель наш один безгрешен. Неумышленности моей прости, милосердный Государь...». Прошение это по-видимому осталось без ответа, а 6-го февраля прибыл в Кончанское флигель-адъютант Толбухин с рескриптом Государя от 4-го февраля: «сейчас получил я, граф Александр Васильевич, известие о настоятельном желании венского двора, чтобы вы предводительствовали армиями его в Италии, куда и мои корпусы Розенберга и Германа идут. Итак, по сему и при теперешних европейских обстоятельствах долгом почитаю не от своего только лица, но от лица и других, предложить вам взять дело и команду на себя и прибыть сюда для отъезда в Вену».
Суворов, писавший, что «смерть моя – для отечества...»3, помолившись в сельской церкви, выехал 7-го на почтовых и 9-го прибыл в Петербург.
Слабый, хилый, но сильный духом, прибыл Суворов из заточения. И как велико еще было обаяние этого исстрадавшегося идейного, волевого человека. Император Павел невольно испытывал это влияние и предоставил ему полную свободу действий: «веди войну по своему как умеешь»4.
Суворов выехал из Петербурга в последних числах февраля. Ехал Суворов не скоро. Здоровье его было уже расшатано, и остановки делались дважды в день по 3 часа, «ради пищеварения, прежде чем тронуться в дальнейший путь». [62]
Более продолжительные передышки были сделаны в Митаве и Вильне. В этом последнем городе он остановился перед главной гауптвахтой и принял рапорт от командира Фанагорийского полка. Здесь стоял народ, толпились солдаты. Суворов подзывал их, узнавал, называл поименно; гренадер Кабанов, переглянувшись со своими, вышел вперед и просил Суворова взять полк с собою в Италию. «Хотим, желаем», – подхватили солдаты.
Прочная связь, установилась между этими людьми и старшим их товарищем. Их мысли и чувства, их интересы, и стремления складывались, жили и развивались в тесном общении и связи с любимым полководцем, который умел так хорошо любить и прощать5.
Примечания
1. Суворовский Рукописный Сборн., кн. 11, л.л. 144 и 145.
2. Суворовский Рукописный Сборн., кн. 12, л. 13.
3. Суворовский Рукописный Сборн., кн. 11, л. 71.
4. Петрушевский, 3, стр. 11.
5. «La mesintelligence des amis ne provident que de ce que l’un ne sait pas pardoner à l’autre». Рукописн. Сувор. Сборн. кн. 12, л. 7.
|
