День Суворова

[25] Гениальная личность Суворова настолько оригинальна, а его нравственные устои настолько поучительны, что знать день частной его жизни не безынтересно.
День Суворова начинался с первыми петухами. Спал он всегда на сене, уложенном высоко и покрытом толстою парусинною простынею, имевшею сверху другую тонкую, полотняную простыню; в головах его две паховые подушки, третья простыня служила ему вместо одеяла. В холодное время он сверх простыни накрывался своим синим плащом. Ложился в постель без рубашки. Встав с постели, обыкновенно в два часа пополуночи, он начинал бегать взад и вперед по спальне, а в лагере по своей палатке; нередко в летнее время он бегал в таком виде в сад, где и маршировал в такт.
Это продолжалось с час времени, во время таких эволюций он держал в руках тетрадки и твердил татарские, турецкие и корельские слова и разговоры. После такого урока он умывался; ему, по обыкновению, приносили в спальню два ведра самой холодной воды и большой медный таз; в продолжение получаса он выплескивал из ведер воду себе на лицо. После этого камердинер тихонько лил воду на его плечи так, чтобы вода стекала ручейком, катясь по локтям. Обтирался Суворов перед камином, в это время входил в его спальню повар Матька с чаем. Он один только имел право наливать ему чай и даже в его присутствии кипятить воду. Налив половину чашки, он подавал ему отведать, если чай был крепок, разбавлял водою. Суворов любил черный чай лучшего качества и приказывал просеивать сквозь сито. В скоромные дни он пил по три чашки со сливками без хлеба и без сухарей, в постные дни без сливок, и строго наблюдал все посты, не исключая среды и пятницы.
Во время страстной недели Суворов ничего не ел, а только пил один чай без хлеба.
За утренним чаем записывал в тетради вытверженные им уроки изучаемых языков. Суворов не писал чернилами, а всегда китайскою тушью. Письма он писал на толстой бумаге, иногда на не больших клочках, самым мельчайшим почерком. Слог его был краток, а в выборе выражений так меток, что он никогда [26] написанного не поправлял. Запечатывал письма большою гербовой печатью, всегда самым дорогим сургучом. После чая спрашивал у повара, что будет на обед для него и для гостей. В постный день повар отвечал: уха, а в скоромный — щи; вторым блюдом было жаркое. Сладкого и соусов Суворов не любил. Для гостей же приготовлялись обеды иногда из семи блюд, но не более. Он ел весьма умеренно, всегда содержа себя впроголодь и терпеть не мог кто много ел за обедом. Он любил, чтобы гости говорили за столом. После утреннего чая, все еще не одетый, садился на софу и начинал петь по нотам духовные концерты Бортнянского и Сарти, исполняя партию 1-го баса. Такое пение продолжалось целый час. Пение он так любил, что, по словам начальника его штаба генерала Ивашева, во время переездов брал с собою ноты и исполнял любимые партии в пути, нередко приглашая к исполнению и своих спутников. Любовь к музыке и пению была так у него развита, что дворовые его постоянно обучались этому искусству в Москве. После обычного пения Суворов спешил одеваться, употребляя на это не более 5-ти минут, причем еще раз умывал лицо холодною водою. За сим призывал адъютантов и занимался слушанием докладов. В седьмом часу утра Суворов отправлялся на развод войск и здесь каждый раз повторял солдатам свой военный катехизис; «Братцы! Смелость, бодрость, храбрость, экзерциция, победа и слава! Береги пулю на три дня. Первого коли, второго коли, а третьего с пули убей... Ученый один, а не ученых — десять. Нам мало трех! Давай нам шесть, давай нам „десять на одного, всех побьем, повалим, в полон возьмем... Стреляй редко, да метко; штыком коли крепко. Пуля обмишулится, а штык не обмишулится; нуля дура, штык молодец». Любопытен для потомства рассказ ротного командира Суздальского полка капитана Таубрина о своем полковом командире в письме к товарищам из Ладоги от 3 Февраля 1767 года.

«Давно не писал я к вам и вы спеваетесь на меня любезные товарищи и сослуживцы, что я оставил вас и наших храбрых гренадеров и перешел в пехотный полк, к полковнику, которого вы прозвали чудаком. Не удивляйтесь! Этот полковник таков, что как взглянет на человека с солдатским сердцем — то и покорит навек! он и говорит, и ходит, и смотрит, и ест, и пьет, и спит не так, как другие люди. Последняя рубаха, последний кусок хлеба — пополам с нами! Ему ничего но надобно, [27] говорил он, был бы солдат доволен. Летом чуть свет — уж он на ногах! Вскочит с соломы, — которую он называл солдатским пухом, помолится Богу, окатится холодною водою — что делает он и в трескучие морозы — и тотчас сбор! «На вахтпарад, братцы, на вахтпарад»! кричит он на встречу солдатам.... «Смотрите, уж птички Божьи поднялись, нам грешно не встретить солнышка в чистом поле!» Вы думаете, что наш вахтпарад то самое, что было у вас! Как бы не так! Наш вахтпарад — настоящая баталия! Полк и полковую артиллерию разделит на две части — и давай сражаться! Сперва стрелки, потом атака на пушки, — каре противу кавалерии, а конец всему делу венец — в штыки. Тут наш полковник сам не свой! Шпага наголо — кричит: «штык в полчеловека, ура, бей, коли, вперед, бегом, наблюдай интервалы», и пустится во весь дух, а мы за ним, и целым фронтом — ура!, ура! Наконец: «стой — спасибо братцы — пуля дура, штык молодец, — победа, — слава! ступай домой!»
В жилах нашего полковника течет не кровь, а пламя, и он так умеет воспламенять всех, что я сам часто забываюсь, что я на ученье — и воображаю, что нахожусь в действительном сражении. Гром барабанов, стрельба, крик, беготня — пыль столбом, дым клубом — это наш вахтпарад! и вообразите, что солдаты не только не скучают этим, ученьем, — а рады ему! За быстрый натиск и верность в движениях — но чарке водки, а когда не доволен ученьем — в наказанье не командует на штыки — и церемониальным маршем велит идти с поля. Поверите ли, что мы боимся этого наказания!
После ученья, часов в семь или в восемь, а много в девять, полковник наш обедает. Кто приглашен из офицеров к обеду — милость! Вы подумаете, вот тут-то пируха!
Пред обедом рюмка водки и солдатский сухарь на закуску, — солдатские щи и каша, — жаркое, какое случится — и баста. Питье: квас и вода, а для охотников но рюмке мадеры. Пожалуйста не воображайте, что это от скупости! Денег наш полковник не любит - и все отдает на полк, он говорит: «если кто посвятил себя военному ремеслу, тот должен привыкать к солдатской жизни, а роскошь мертвит мужество».
После обеда он отдыхает, а там, исправив полковые дела, занимается книгами и планами, и так работает до вечера. Тогда вскочит на донского скакуна и пошел скакать во весь опор по [28] полям и оврагам! Перед вечерней зарей ужин. При заре вечерняя молитва и на боковую, на солому!
Вот какую жизнь ведет наш полковник Александр Васильевич Суворов, сын богатого отца, генерал-поручика! Нет у нас, ни балов, ни пирушек, ни попоек, а о картежной игре — ни гугу! Сохрани Бог! Да он кажется проглотил бы игрока и с картами! Не может слышать о них! Дай Бог дождаться войны; я ручаюсь, что наш полк покажет себя. Я решился служить при нем, пока пуля или штык неприятельский нас не разлучат. Он сам выбрал меня и я командую его ротою. Вспоминая о Плутархе, которого я переводил в Сухопутном шляхетском кадетском корпусе, мне кажется, что мой полковник прибавит, со временем, новую главу в этой книге. Была бы война и умели бы только постигнуть его! Но у нас царствует Екатерина II, а взор ее проникает в сердца! Прощайте и не сожалейте обо мне, а поздравляйте меня!»

После развода, если было свободное время до обеда, читал газеты, которых выписывал всегда много: 6 французских, 6 немецких и 2 русские: Петербургские и Московские ведомости. За обед садился обыкновенно в 8 ч. утра, а в парадных случаях, т. е. с гостями, в 9 ч. утра. Перед обедом он пил рюмку тминной водки, а при расстройстве желудка рюмку пенника с толченным перцем. Закусывал водку всегда редькой. Серебряных приборов за столом не употреблял, ложка его оловянная, нож и вилка были с костяными черепками. Суворов всегда садился с боку стола, на правой его стороне, на самом углу. Перед обедом, идя к столу, он читал громко молитву «Отче наш». Кушанья не ставили на стол, а носили прямо из кухни, с огня, горячие, в блюдах, обнося каждого гостя, начиная со старших. При гостях Суворову подносили не всякое блюдо, а только то, которое он обыкновенно кушал. Суворов Наблюдал величайшую умеренность в пище, так как часто страдал расстройством желудка. Камердинер его Прохор Дубасов всегда стоял позади его стула и не допускал его съесть лишнее, прямо отнимая тарелку, не убеждаясь никакими просьбами, потому что знал, он же будет, в случае нездоровья Суворова, в ответе и даже подвергнется строгому взысканию. «Зачем давал лишнее есть?» Обычная фраза упрека в подобных случаях. И если в момент снятия со стола тарелки с недоеденным кушаньем разгневанный его барин спрашивал: «по чьему приказанию [29] он так поступает? Прохор обычно отвечал: «по приказанию фельдмаршала Суворова». — «Ему должно повиноваться» отзывался Суворов. Камердинер Прохор не отличался трезвостью, но Суворов был к нему весьма снисходителен за спасение им когда-то его жизни. Этот камердинер был пожалован Сардинским Королем двумя медалями, с надписью на латинском языке «За сбережение здоровья Суворова», для ношения на груди.
В продолжение обеда Суворов пил венгерское или малагу в умеренном количестве, а в торжественные дни — шампанское.
Суворов никогда не завтракал и не ужинал. Лакомств и плодов он не любил; изредка только, вместо ужина, подавали ему нарезанный ломтиками лимон, обсыпанный сахаром, а иногда ложечки три варенья, которое он запивал рюмкою сладкого вина.
Во время походов Суворов никогда не обедал один; стол его накрывался на пятнадцать, на двенадцать персон, для генералов и прочих чинов своего штаба.
После стола всегда крестился три раза; вообще он молился очень усердно и всегда с земными поклонами, по четверти часа утром и вечером. Ложился спать не позже 10 часов вечера.
Во время великого поста в его комнатах всякий день отправлялась Божественная служба, во всю неделю говенья пил один чай без хлеба.
Во время Божественной службы у себя дома, как и в деревне, он всегда служил дьячком, зная церковную службу лучше многих причетников. В церкви же становился на клирос, пел с певчими и любил читать апостол. После пасхальной заутрени и обедни в церкви, он становился в ряд с духовенством и христосовался со всеми, кто бы ни был в церкви. Во все это время его камердинеры стояли позади с лукошками, Суворов каждому давал яйцо, а сам ни от кого не брал. Во всю святую неделю пасха и кулич не сходили с его стола и предлагались каждому из гостей.
Троицын день и Семик он праздновал по старинному русскому обычаю; обедал всегда с гостями в роще под березками, украшенными разноцветными лентами, при пении певчих, а иногда при хорах песенников или музыкантов. После обеда сам играл в хороводах с девушками и с солдатами. В походах, во время святок, если это случалось в городах, всегда праздновал их шумно, приглашая множество гостей, забавлялся [30] игрою в фанты и в другие игры, между которыми игра: «жив, жив курилка» была его самою любимою. На масленице он очень любил гречневые блины и катанье с гор.
В течение масленицы он давал балы раза три. Сам он на них присутствовал до обыкновенного своего часа сна, и когда тот наступал, он потихоньку уходил от гостей в спальню, давая гостям веселиться до утра. Именины и день своего рождения ни когда не праздновал, но всегда с большим почтением праздновал торжественные и царские дни: в эти дни он бывал в церкви во всех орденах, в полной парадной форме, и после обедни приглашал к себе гостей, а иногда делал бал.
В обыкновенные дни, после обеда, Суворов умывался, выпивал стакан английского пива с натертой сахаром лимонной коркой, затем совершенно раздевался, ложился в постель и спал часа три. Встав после сна, он одевался очень быстро. Одежда его кроме белья состояла из нижнего канифасного платья с гульфиками. Садясь на стул он надевал наколенники и китель, белый канифасный с рукавами. Это был его домашний комнатный наряд и в заключение надевал на шею чаще Аннинский, а иногда и Александровский орден.
Зимою ни в какой мороз не носил он мехового платья, ни даже теплых фуфаек, или перчаток, хотя бы целый день должен был стоять на морозе. Плаща и сюртука не надевал в самый большой дождь. В самые суровые морозы, под Очаковым, Суворов в лагере был в одном супервесте, с каской на голове, я, в царские дни в мундире и в шляпе и всегда без перчаток.
Зимою Суворов любил, чтобы в комнатах его было так тепло, как в бане. Дома он разгуливал по комнатам без всякого платья. В Варшаве и в Херсоне его квартиры были с садом, по которому он и бегал всегда в одном белье и в сапогах. Квартира его состояла по большей части из трех комнат: первая комната была его спальней и вместе с тем кабинетом, вторая шла за столовую, гостиную и зал, а третья, ближайшая к спальне, — назначалась для его слуг. В спальне его всегда, до рассвета, горели две восковые свечи, а в камердинерской горела одна сальная свеча всю ночь, посреди таза с водою.
Волосы свои Суворов мазал помадою и опрыскивал себя духами, которыми кроме того всякий день смачивал узелок своего носового платка. Табаку не курил, но нюхал часто рульный табак. Табакерку [31] в будни носил золотую, а в праздники жалованную с бриллиантами. Он никогда не подвивал других из своей табакерки, исключения делались редко — для близких друзей. Он не терпел, чтобы в его доме были зеркала. При остановках на походе в чужих домах зеркала завешивались простынями. Любимыми его кушаньями были щи из свежей или кислой капусты, тушеная говядина с пряностями, калмыцкая похлебка — башбармак, пельмени, каша из разных круп и жаркое из дичи, или телятины. В постные дни: белые грибы, различно приготовленные, пироги с грибами, жидовская щука, — фаршированная с хреном, и щука с голубым пером, разварная. В баню Суворов ходил раза четыре в год и выдерживал ужасный жар на полке, после чего на него выливали 10 ведер холодной воды, всегда два ведра вдруг. Зимою и летом он носил нитяные чулки.
Суворов при себе не носил никогда, ни часов, ни денег; также и в доме его не было часов; он говорил, что солдату они не нужны, солдату и без часов должно знать время. Когда надо было идти в поход, никогда в приказах своих не назначал часа, но приказывал быть готовыми к выступлению с первыми петухами, и когда время выступления наставало, выходил к войскам и выкрикивал «кукуреку». Ни собак, ни кошек в доме не держал, но встречая их где либо, всегда ласкал.
Живя зимою в усадьбе, всегда устраивал в одной комнате сад с птицами. Пол посыпался песком, елки и сосны расставлялись в кадках, скворцы и мелкая птица кормились всю зиму, свободно летая но деревьям. В первый день Пасхи, если она была не очень холодная, птпцы выпускались на волю. В этом импрови- зованном зимнем саду Суворов любил обедать и гулять. Суворов ежедневно ходил пешком по десяти и более верст и когда уставал, то ложился на траву, поднимая ноги кверху, для отлива крови от ступней. Докторов он сильно недолюбливал и когда его подчиненные просились в больницу, он говорил им всегда: «В больницу не ходите. Первый день будет тебе постель мягкая и кушанье хорошее, а на третий день тут и гроб. Доктора тебя уморят. Лучше, если не здоров, выпей чарочку винца с перечком, побегай, попрыгай, поваляйся и здоров будешь». Если он при себе всегда держал фельдшера, то исключительно для перевязки часто открывавшихся своих ран. Простота и воздержность сроднила его с недугами и научила переносить их легко и безропотно. Суровая чисто [32] спартанская жизнь закалила тело его от невзгод и была хорошей предохранительницей от многих немощей. Суворов горячо любил своих дочь и сына, но не был, однако, счастлив, в своей семейной жизни, подобно многим великим, удел коих не иметь счастия в настоящем.
При Суворове состояло пять слуг: самый доверенный камердинер Прохор Дубасов из его дворовых, но смерти господина награжденный 5000 рублями и вольною, а при открытии памятника Суворову в 1801 году пожалованный Императором Александром классным чином и пенсиею по 1200 рублей в год; два подкамердинера: сержант Козловского полка Иван Сергеев и сержант Илья Сидоров, оба состояли при Суворове до его смерти, четвертый фельдшер и пятый повар, — калмык Матька.
Во всю жизнь Суворова при нем не было женщин в прислужницах. Суворов скончался смертию христианина праведника. Последняя энергия его мысли была направлена к Богу. История сохранила нам его последнюю фразу на смертном одре: «Долго гонялся я за славой, — все мечта; покой души — у Престола Всемогущего».
Очевидцы погребения Суворова все согласно свидетельствуют, что несметное число провожавших его гроб, никогда покойного при жизни не знавших, оплакивали его как родного, сам Государь не удержался от слез. Исполненный придворными певчими 90 псалом по нотам Бартнянского; «Живый в помощи Вышнего в крове Бога небесного водворится», остался у всех в памяти на всю жизнь.
На кончину Суворова 6-го мая 1800 года поэт А. Шишков написал следующую эпитафию:

Остановись прохожий!
Здесь человек лежит на смертных не похожий:
В глуши, на крылосе с дьячком он басом пел,
И славою как Петр иль Александр гремел;
Ушатом на себя холодную лил воду,
И пламень храбрости вливал в сердца народу,
В рубахе, в каске он пред войсками верхом
Как молния сверкал, и поражал как гром;
С полками там ходил, где чуть летают птицы,
На кляче грады брал с нагайкою в руке;
Чужой народ носил его на голове;
Одною пищею с солдатами питался;
Цари к нему в родство, не он к ним причитался;
Был двух империй вождь, Европу удивлял,
Взводил царей на трон и на соломе спал.

Беспримерные подвиги Суворова были оценены с высоты трона известным рескриптом: «Вы поставили себя выше награждений». [33]
Действительно он имел высший в государстве чин генералиссимуса, все Российские ордена, многие при том с алмазными украшениями, особый бриллиантовый плюмаж на шляпу и бриллиантовое перо на каску с литерою К, за Кинбурн, бриллиантовый эполет, две шпаги с бриллиантовыми украшениями, одна из них с надписью «победителю визиря», графство, а затем княжеское достоинство с титулом Италийского, титул принца Сардинского королевского дома и много других наград, все за боевые отличия.
Имя героя народного принадлежит Суворову по преимуществу. Наш простой парод не знает никаких своих великих людей, а про Суворова слышал неоднократно и рассказами о нем интересуются все от мала до велика.