Генералиссимус Суворов

Часть 2, Глава третья

«НАУКА ПОБЕЖДАТЬ!»

I

В Тульчин Суворов ехал в прекрасном настроении. И в этот раз, как всегда, фельдмаршал Суворов ехал для скорости и легкости в простой кибитке, только с одним адъютантом Столыпиным.
Чтобы избавить себя от докучливых торжественных встреч местного начальства, он приказал никого не слать вперед готовить фельдмаршалу лошадей, а приезжал на станцию нежданно-негаданно.
Зато во время этих, как он выражался, «перелетов» случались самые разнообразные истории, которые были по душе Александру Васильевичу: в свободную минуту он любил позабавиться.
Как ни старался Суворов проскочить Курск ночью, но попал в него к утру. Станционный смотритель, юркая, продувная бестия, как-то пронюхал, кто едет, — кланялся и обещал немедленно дать лучшую тройку.
— Все будет-с! Стриженая девка косы не заплетет... — уверял он. А через минуту шептал уже кому-то за перегородкой:
— Беги к полицеймейстеру! Сам фельдмаршал!
Суворов понял, что в Курске ему не избежать скучного парадного обеда у губернатора. Лошади у станционного смотрителя не готовы, и он постарается задержать Суворова, чтобы успеть все сделать. Суворов сел со Столыпиным пить чай. Быстро выпив чашку, Суворов, ни слова не говоря Столыпину, вышел из комнаты и незаметно шмыгнул на ямщичью половину.
Изба была пуста. На стенах, на лавках и под лавками висели и лежали дуги, хомуты, седелки, вожжи. Сочно пахло сыромятью, конским потам и дегтем.
Суворов подложил под голову хомут и лег на лавку, оборотившись лицом к раскрытому окну, которое выходило на огород. Он накрыл лицо носовым платком и преспокойно уснул.
Проснулся Суворов от скрипа двери. За его спиной кто-то тихо перешептывался. Немного погодя дверь скрипнула вновь. Шепот смолк.
Суворов снял платок и поворотился на другой бок. Поворачиваясь, успел заметить: у порога стоял в парадном мундире с треуголкой подмышкой полицеймейстер.
Суворов продолжал лежать с закрытыми глазами.
«Вот стоит человек. Клянет, поди, фельдмаршала: из-за него надо было наряжаться, бежать докладывать губернатору, потом разыскивать этого Суворова. Хлопот много, а радости — никакой. А ведь все они будут льстить, притворяться, что им это страсть как приятно!»
Чуть приоткрыл глаза.
Полицеймейстер, тучный мужчина, стоял навытяжку, не смея шевельнуться, не смея дохнуть. Обливался потом.
«Ишь, стойку сделал, помилуй бог!»
Делать нечего — приходилось вставать...
Потому-то губернские города Суворов и старался проскочить ночью. А больше всего любил в пути уездное захолустье, деревенскую глушь. В них меньше важности, меньше притворства, меньше лести...
...На маленькой станции за Курском фельдмаршала Суворова ждали с часу на час. Ямщик, приехавший из города, передал, что в Курске — фельдмаршал Суворов, который едет из Петербурга на юг.
Станционный смотритель, длинный и худой, как оглобля, бегал и суетился: еще бы — едет такой важный барин!
— Смотри же, Оксаночка, чтобы нигде ни пылиночки, ни сориночки, — просил он жену, которая мыла горницу, — ведь едет...
— Одийды! Не мешай! — грозно поднялась с мокрой тряпкой в руке толстощекая чернобровая Оксана. — Сама знаю, что йидэ генерал!
— Не просто генерал, а генерал-фельдмаршал! — робко поправил муж.
— Що я — не бачила проезжающих? Разных було: и генералов, и полковников, и тых, як их, секунд-майоров... Всякого звания. Слава тебе господы! Двадцать пьять рокив ось на тий станции... Светлейшего князя Потемкина видела, як йихав. Восемнадцать коней карету везлы. А сам — в шовковым кафтане и кругом золото и ордена: и тут и ось тут! Знаю!..
И разбитная жинка бойко зашлепала по мокрому полу босыми ногами.
К вечеру комната для проезжающих была готова. Оставалось ждать Суворова.
Фельдмаршал вечером не приехал. Стали ложиться спать.
— Та лягай ты, як следует быть. Що генерал по ночам будэ йиздыть? Що йому дня мало? — уговаривала она мужа.
Но муж не послушался — прилег не раздеваясь. Ночью к почтовому двору кто-то подъехал. Смотритель вскочил с постели.
— Ну и дурный же ты! Як хтось його шилом поре! Чи ж не чуешь — подъихалы на паре коней. Який там генерал... — говорила Оксана.
Станционный смотритель выскочил на крыльцо и разочарованно остановился: жинка была права — у крыльца стояла обыкновенная кибитка.
Почесываясь и зевая, он спросил:
— Кого бог несет?
— Передовой графа Суворова, их благородие господин адъютант поручик Столыпин. — весело отозвался какой-то старичок, легко спрыгивая с козел. — Не оступитесь, ваше благородие! Извольте сюда! — помогал он молодому офицеру вылезть из кибитки.
«Адъютант с денщиком», — понял станционный смотритель.
— А что ж, их сиятельство когда прибудут? — спросил он, провожая путников в горницу.
— Не скоро, помилуй бог! Не раньше вечера! Он у курского губернатора еще гуляет! — словоохотливо ответил денщик.
Станционный смотритель, успокоенный, вернулся к жене.
— Суворов приедет завтра к вечеру, а это его адъютант и денщик.
— А я тоби, дурню, що говорила? Кажу: лягай, спы!
В горнице же для проезжающих фельдмаршал Суворов шептал своему адъютанту поручику Столыпину:
— Ты, Сашенька, ложись на лавке, а я на полу, на сене. Мне ямщик клок сенца дал.
И немного погодя на почтовом дворе все уснуло.
Наутро Оксана, приоткрыв дверь, заглянула в горницу своим бойким карим глазом.
Офицер, видимо, вышел — на лавке лежали его плащ и шпага. Зато на полу, в уголочке, похрапывал старик солдат. Спал он на сене, прикрывшись плащом.
— Ишь, трасца його матеры! Я мыла-мыла, а он туточки сена натрес! — вспылила Оксана. — А мой же дурень не мог солдата до ямщиков в хату отвести!
Оксана подошла и потянула старика за ногу.
Старик дрыгнул ногой и спрятал ее под шинель.
Оксана дернула его за другую.
Старик поджал и другую.
Тогда Оксана подошла и сердито потрясла его за плечо:
— Эй, диду, вставай!
Старик проснулся и сел, протирая глаза. . — А? Что?
— Вставай, диду! Тут тоби не место!
— Почему?
— Тут будэ великий генерал... .
— Какой генерал?
— Та ваш же, Суворов!
— А-а, ежели Суворов, тогда надо уступить!
Старик вскочил и, отойдя в сторонку, стал обуваться.
— Я мыла-мыла, а ты взяв и сена натрес, — недовольно говорила баба, собирая сено. — Чи ж тоби тут полагается? Старый солдат, а политыки не знаешь: твое место ось где, иди сюды! — строго сказала она.
«Занозистая жинка. Но молодец: субординацию понимает!» — весело подумал Суворов, идучи за Оксаной на кухню.
— Коли ты денщик, то ось где твое место. Сиди тут, не мешайся полоник миж ложками!
И она вышла.
Суворов умылся и сел на лавку ждать, что будет дальше. Все это забавляло его. Суворов любил ездить вот так, чтобы его не узнавали, принимали за другого.
В горнице стукнула дверь — видимо, вернулся адъютант Столыпин.
Суворов подбежал к двери.
— Сашенька, я здесь, меня хозяйка на кухню вытурила, — смеясь сказал он адъютанту. — Гляди не проговорясь, не выдай меня.
— Слушаю-с, ваше сиятельство!
— А лошади скоро?
— Позавтракаем и можем ехать.
— Ну так помни же: я — твой денщик!
Суворов закрыл дверь и сел на прежнее место, на лавку.
— Что, выспался, старинушка? — спросил у него станционный смотритель, входя на кухню.
— Выспался, милый человек.
— Тогда снеси их благородию самоварчик — уже готов, там, в сенях, стоит.
— Сейчас!
Суворов вскочил и побежал в сени, где шумел самовар. Открывая ногой двери, он понес самовар в горницу.
— Пожалуйте, ваше благородие, самоварчик! — сказал он, ставя самовар на стол.
Поручик Столыпин не мог смотреть на проказы Суворова — давился от смеха.
— Александр Васильевич, куда же вы? Садитесь пить чай! — зашептал он, видя, что Суворов собирается уходить.
— Пей один, а я — там. Надо хозяина угостить, — подмигнул Суворов и, взяв свою походную флягу, вышел.
Станционный смотритель хлопотал у стола.
— Вот снеси-ка их благородию чайник и чашку. А мы с тобой, служивенький, молочка покушаем, сейчас хозяйка принесет.
Суворов отнес в горницу чайник и чашку.
— А что, мил человек, не выпить ли нам молочка от бешеной коровушки? — спросил Суворов, доставая флягу.
Он сам пил всегда очень мало и никогда не пил с утра, но хотел угостить человека — знал, что каждый станционный смотритель — выпивоха.
— А ладно ли это будет — с утра? — боязливо оглянулся на дверь станционный смотритель. — Да и Суворов приедет. Фельдмаршал никак. Нехорошо!
— Суворов когда еще приедет! Мы по единой!
— Ну, разве что по единой, — успокоился он, ставя на стол чарки. — Жинка моя — хорошая хозяйка, у нее все есть, да для порядку запирает на замок, — смущенно говорил станционный смотритель, шаря на полице. — Вот только что есть для закуски: хлеб, лук да огурцы...
— А нет ли редьки?
— Редька есть.
— Помилуй бог, да это первейшая закуска!
Суворов налил из фляги. Они чокнулись. В это время дверь отворилась, и на пороге стала Оксана.
— Ось, бачтэ! Не ивши, не снидавши — за горилочку?
— Оксаночка, погоди, послушай!
— И слухать не хочу!
— Надо ж уважить человека. Денщик адъютанта генерал-фельдмаршала графа Суворова...
— Денщик адивтанта! Як говорится по-русски: «нашему слесарю — двоюродный кузнец»! Тоби выпить каждый раз якый-нибудь адивтант зпайдецца!
— Хозяюшка, мы только по единой. Мне много пить, сами знаете, нельзя, — мигнул на дверь Суворов. — Политику надо понимать!
Оксана улыбнулась.
— Та пийтэ ж на здоровьичко, хиба ж мне жалко? Але злость на того старого дурня...
— А что?
— Як же ты гостя приймаешь?
— А что? — Хлиб, редька та цибуля?..
— Помилуй бог, царская закуска. Солдат — сыт крупицей, пьян водицей! Лучшей не надо! — сказал Суворов.
— Чи ж у нас ковбасы та масла немае?..
— Ключи ж у тебя...
— А язык у тебя?.. Почекайтэ, господа служивый, я зараз принесу! — И Оксана вышла.
— Вот так, брат, у нее всегда. Она баба только крикливая, но добрая, — оправдывал жену станционный смотритель. — Да она и сама выпить не прочь...
— А мы ей с превеликим удовольствием и поднесем.
Где чарка?
Через минуту на столе появились колбаса, масло, сыр. Старый денщик адъютанта сидел в красном углу между хозяином и хозяйкой. Он выпил одну рюмку, а потом только пригубливал, но не пил.
Хозяевам же подливал усердно. Станционный смотритель и жена не отказывались.
— Який же ваш генерал Суворов? Сердитый? — спросила Оксана.
— Грозен! — вмешался ее муж.
— А ты видкиля знаешь?
— Как не знать? Я графа Суворова вон как знаю. Он у нас в семьдесят осьмом годе проезжал. Ты тогда у маменьки гостила. Высокий такой, толстый. Ему в экипажи двадцать восемь лошадей понадобилось, вот, брат! Так веришь ли, служивенький, я чуть во всем селе лошадей сыскал! — врал станционный смотритель.
— Александр Васильевич, ехать пора! — высунул голову в дверь поручик Столыпин.
Поблагодарив за угощение, Суворов вышел из дома вслед за адъютантом.
Кибитка стояла у крыльца.
Станционный смотритель и Оксана провожали их. У крыльца собралась куча ребятишек и баб.
Адъютант уже сел в кибитку, а Суворов только собирался сесть к ямщику на облучок, когда раздался крик:
— Ваше высокопревосходительство, Александр. Васильевич!
Все обернулись. К кибитке бежал в порыжелом гарнизонном мундире отставной старик солдат.
— Отец родной, погоди! — кричал он, кидаясь к Суворову.
Но его перехватил станционный смотритель.
— Кузьмич, очумел ты? Какое тебе превосходительство? — смеялся подвыпивший станционный смотритель, не пуская солдата.
— Да пусти, это он, батюшка наш, Суворов! — рвался солдат.
— Карабанов, это ты? — узнал его Суворов. — Жив?
— Так точно, жив!
— Ну здравствуй, старый товарищ!
Станционный смотритель удивленно отпустил солдата. Солдат кинулся к этому денщику суворовского адъютанта. Старики обнялись. Станционный смотритель и его жена глядели, ничего не понимая.
— Как живешь, старинушка?
— Бог милостив, Александр Васильич!
— Может, помочь надо? В чем нужду имеешь? Говори, не стесняйся!
— Премного благодарен, ваше высокопревосходительство!.. Ничего не надо! Хотел вот только еще разок повидать вас. Ведь с Измаилу не видались. Услыхал, что проезжать будете, ждал...
— Ну, вот и увидались. Тридцать лет вместе с ним служили! — сказал Суворов адъютанту, садясь в кибитку. — Ну, прощевай друг. Прощайте, милые люди! — замахал он каской.
Еще секунда, и кибитка умчалась. Станционный смотритель стоял верстовым столбом — не мог прийти в себя.
— Ну чи ж не дурный ты? — трясла мужа за рукав Оксана. — Фастался, говорил: «Я знаю, какой Суворов!» Ничего ты не знал, брехал тольки. Ось я теперичка так знаю, я к и й Суворов!

II

В Тульчине еще все спало, когда Столыпин вышел из дому. Вчера вечером Александр Васильевич, отпуская его на квартиру
(Столыпин квартировал отдельно, в центре местечка), велел адъютанту прийти сегодня пораньше: Суворов собирался опять диктовать свою «Науку побеждать».
В Тульчине у фельдмаршала нашлось много работы.
Прежде всего Суворов принялся за самое важное — за ученье. Он хотел переучить все вверенное ему войско на суворовский лад.
Устав нужно знать, но не держаться его, «яко слепой стены», как верно наставлял великий полководец Петр I.
Главным в ученье Суворов считал закалку. Надо приучить солдата идти на опасность, действовать решительно, развить настойчивость и упорство.
Суворов всегда говаривал: «Солдат ученье любит, лишь бы кратко и с толком».
Его ученье — сквозные атаки, штурм и оборона укреплений, прицельная стрельба — продолжалось каждый раз не более полутора часов, надоесть не могло.
Словесное ученье было просто, толково и живо изложено. К тому же солдатам очень нравилось, что фельдмаршал сам непосредственно говорит с ними.
Старые, любимые полки Суворова, с которыми он громил турок при Фокшанах и Рымнике, брал Измаил и Прагу, как, например, Апшеронский и Фанагорийский, остались в Литве у Репнина.
Правда, некоторым из здешних полков приходилось раньше служить под командой Суворова и они были знакомы с суворовской тактикой, но большинство полков знало лишь устаревшую австрийско-прусскую линейную.
И когда на днях на ученье Суворов, желая проверить людей, вдруг направил своего коня на одну роту и строй не расступился перед ним, он остался чрезвычайно доволен.
— Молодцы! Подвижная крепость, помилуй бог! И зубом не возьмешь!
Александр Васильевич повторил это и в другой роте, но там его ждала неприятность: ротный командир приказал дать дорогу фельдмаршалу.
Суворов взбеленился.
— Под арест немогузнайку! Он зачумит мне всю армию! — кричал фельдмаршал.
«Немогузнайка, лживка, лукавка, двуличка» — то есть леность мысли, страх ответственности, уклончивость — все это были враги, с которыми Суворов вел в своей армии борьбу не хуже, чем с неприятелем в поле.
Приняв новые полки, незнакомые с его тактикой, Суворов поверял всех, и солдат и офицеров.
— Что такое ретирада? (Ретирада — отступление.) — спросил он у молодого поручика.
— Не знаю, ваше сиятельство!
Услышав нелюбимое, запрещенное в суворовских полках «не знаю», Александр Васильевич сразу сморщился. Но поручик вдруг прибавил:
— В нашем полку этого слова я не слыхивал!
Суворов просиял.
— Хороший полк, помилуй бог! Очень хороший. В первый раз немогузнайка доставил мне удовольствие.
Молодец, ваше благородие!
Ты — русский! — хвалил он удивленного поручика.
Генералов, которые служили прежде с Суворовым, нашлось в Тульчине два-три человека, но Суворова это не смущало. От генералов он требовал следующего: «Был бы первое — деятелен, второе — наступателен, третье — послушен».
За многолетнюю боевую практику у Суворова накопилось достаточно опыта. Александр Васильевич тщательно, годами обдумывал каждое положение. Теперь оставалось собрать все мысли о военном искусстве воедино, соединить теорию и практику.
И он приступил к этому.
«Наука побеждать» делилась на две части.
(См. на ldn-knigi.lib.ru - SuvPobet.htm )
Одна — «вахтпарад» — для начальников: как проводить ученье.
Другая — «словесное поучение» — для солдат. Словесное поучение говорил перед фрунтом командир. Оно рассчитано было на то, что солдат неграмотен, и потому должно было часто повторяться, чтобы люди могли запомнить его наизусть.
Вчера окончили записывать «вахтпарад» и начали «словесное поучение». Сегодня Александр Васильевич хотел продолжать диктовку.

Вторым важным делом в Тульчине оказалось благоустройство войск.
В сырых казармах цвела плесень, бань не было и в помине, воду солдаты пили скверную. В каждом полку валялись по госпиталям десятки людей.
В 1791 — 1792 годах Суворов застал такую же картину в Финляндии: в двух госпиталях насчитывалась тысяча больных.
Госпиталей Суворов не любил и никогда не принимал внутрь никаких лекарств.
— Минералы и ингредиенции (Ингредиент — составная часть лекарства.) не по солдатскому воспитанию, — говорил он.
По его мнению, самое важное для здоровья солдата — сполна и в срок получить положенное довольствие.
Когда в полку оказывалось много больных, Суворов тотчас же назначал следствие.
В Финляндии эта мера родила Суворову много врагов. Но количество больных в двух госпиталях быстро снизилось с тысячи до сорока человек.
То же нашел Суворов и на юге.
Здоровое жилье, нормальная пища, чистота солдата лучше действовали, чем невежественные лекари.
— Перестань обогащать Харона! (Харон — мифологический лодочник, перевозящий души умерших.) — сказал Суворов лекарю, у которого в части была большая смертность,
— Ваше сиятельство, в нашем полку Харон не числится!
Суворов секунду глядел на невежественного лекаря.
Потом плюнул и убежал, крича:
— Помилуй бог, не мечите бисера перед свиньями!
Лекарь обиделся на всю жизнь. Он так и не понял, почему обозлился фельдмаршал.
«Правду говорят — тяжелый человек», — подумал он о Суворове.
В дивизии генерал-поручика Д. И. Киселева открылась повальная желудочная болезнь. Люди мерли как мухи.
Суворов отправил дежурного подполковника произвести следствие и навести в больницах порядок. Командиру дивизии — явиться в главную квартиру.
Вчера утром Киселев приехал. Смущенно поглаживая лысину, он подошел к Столыпину.
Столыпин сказал, что Александр Васильевич еще не выходил из кабинета, и посоветовал Киселеву сегодня не являться.
— Как же так? Да ведь фельдмаршал знает, что я приехал...
— Верно. Плац-майор еще вчера доложил, что вы приехали.
— Ну, так как же мне не являться?
— Не являйтесь! — убеждал Столыпин. — Александр Васильевич еще очень сердит на вас.
Киселев послушался Столыпина и ушел к дежурному генералу Арсеньеву.
«Любопытно: спросит Александр Васильевич сегодня о Киселеве? — подумал теперь, идучи, Столыпин.
Столыпину это интересно было потому, что хотелось проверить: настолько ли он знает Суворова, как ему кажется? За восемь месяцев службы у Суворова он освоился со всеми его привычками и обычаями. Казалось, знал Александра Васильевича, понимал его с полуслова.
Вчера произошел случай, который подтвердил это. В Тульчин входил Смоленский драгунский полк. Суворов поехал за местечко смотреть полк на марше. Он скакал галопом по широкой дороге вдоль растянувшихся эскадронов. Вдруг обернулся к Столыпину и, махнув плетью куда-то в сторону, крикнул:
— Э, а!
Столыпин подскакал к эскадрону и сразу же сообразил в чем дело: эскадрон потерял дистанцию, и потому отстали пушки.
Столыпин приказал артиллерийскому офицеру податься вперед.
Суворов, довольный, махнул Столыпину головой. Фельдмаршал относился к Столыпину хорошо. В первую же субботу, когда Суворов учил войска драться колоннами, он поставил Столыпина с солдатским ружьем в пехотный полк. После ученья пожаловал его в унтер-офицеры. В следующую субботу поставил Столыпина в кавалерийский полк. После ученья произвел в офицеры.
Местечко еще спало. На улицах не было ни души. Шаги Столыпина гулко отдавались на мостовой.
Столыпин подходил к двухэтажному дому графини Потоцкой.
Графиня Потоцкая, статс-дама российского двора, уступила фельдмаршалу первый этаж, а сама со взрослой дочерью помещалась во втором.
Суворов подружился с Потоцкими. Он часто ходил к графине посидеть и поговорить. Потоцкие навещали Александра Васильевича.
Молодые офицеры из штаба Суворова засматривались на хорошенькую дочь графини, перешептывались с графиниными горничными.
Подходя к дому, Столыпин по привычке обдернул мундир, осмотрелся, все ли в порядке.
Второй этаж был еще темен. В раскрытых окнах чуть шевелились под легким ветерком, белели шелковые занавески.
Лишь в одном окне первого этажа — в камердинерской Суворова — светился огонек.

У высокого крыльца стоял, отбиваясь от назойливых комаров, часовой.
Столыпин поднялся по ступенькам, прошел переднюю, где, растянувшись на скамейке, храпел вестовой, и вошел в следующую комнату. В ней спали Прошка, повар и фельдшер Наум.
Столыпин не без труда растолкал главного камердинера, который упорно не желал пробуждаться.
Александр Васильевич приказал поднять его пораньше.
Прошка, зевая и чертыхаясь, сел. Ткнул кулаком в бок Мишку-повара:
— Вставай, увалень!
И поплелся будить «самого».
Через секунду из спальни донесся приятный басок фельдмаршала.
Суворов проснулся бодрый, живой, веселый. Он все дни пребывал в отменном настроении. Еще бы — наступил сезон его удовольствий: ученья в поле, лагери, беспрестанное движение и множество разнообразных дел. Покоя и безделья не выносила его кипучая натура.
Прошка и вестовой понесли в спальню два ведра воды и громадный таз. Начинался день, начинались обязательные, неоднократные обливания водой.
А повар пошел кипятить в печке чай. Как все старики, Суворов любил, чтобы еда и чай были горячими. Потому повар кипятил чай тут же, при нем, в спальне.
Суворов вытирался, отдавая приказания повару, что сготовить к обеду.
— На закуску — редька... Бишбармак (Бишбармак — вареное мясо, крошево, обыкновенно баранина, с прибавкой муки, круп.). Пельмени. Духовая говядина. Каша рисовая. И щука с голубым пером... А мальчик пришел? — спросил он («мальчиком» он звал Столыпина).
— Давно. Ждет.
— Позови.
Столыпин вошел, поздоровался.
— Здравствуй, братец! Кликни ко мне господина Дьякова!
Столыпин отправил ординарца за полковником Дьяковым, который был начальником провиантской конторы при армии.
Сонный предстал перед фельдмаршалом полковник — в такую рань вставать не привык.
— Николай Александрович, все запасные магазейны были б полны! И все исправно. Ежели провианта недостанет, на первом суку тебя, ваше высокоблагородие, повешу! Ты, мой друг, меня знаешь: я тебя люблю и слово сдержу. Ступай!
Полковник Дьяков пулей вылетел из спальни — куда и сон девался.
Все знали — фельдмаршал шутит только во время отдыха, за обедом, а в рабочие часы — шутки в сторону.
— Мальчик, садись, чайку попьем! — крикнул он Столыпина.
Пили чай с медом и сухарями.
Напившись, Суворов усадил адъютанта за стол к окну, которое выходило в большой графский сад.
— Прочти-ка, что вчера записали из «словесного поучения».
— «Береги пулю на три дня, а иногда и на целую кампанию...»
— Прибавь: «как негде взять».
— «Стреляй редко, да метко. Штыком коли крепко. Пуля обмишулится, штык не обмишулится. Пуля — дура, штык — молодец. Береги пулю в дуле; трое наскочат: первого заколи, второго застрели, третьему штыком карачун; это не редко, а заряжать некогда. В атаке не задерживай...»
— Так. А дальше, на той синей бумажке, что у нас?
Столыпин прочел:
— «Фитиль на картечь; бросься на картечь: летит сверх головы. Пушки твои, люди твои; вали на месте, гони, коли, остальным давай пощаду. Они такие же люди: грех напрасно убить».
— Все?
— Все, ваше сиятельство.
— Теперь пиши.
И Суворов, бегая из угла в угол, стал диктовать:
— Три воинские искусства: первое — глазомер, второе — быстрота, третье — натиск...
...Уже давно взошло солнце, давно погасили свечу — она была не нужна. Наступило утро. Из сада, из неосвещенных солнцем уголков, тянуло сыростью, но в этой непроницаемой дымке, которой уже было подернуто небо, чувствовалось, что день встает жаркий, душный.
Суворов диктовал:
— «Субординация, экзерциция, дисциплина, чистота, опрятность, здоровье, бодрость, смелость, храбрость, победа и слава». Ну вот. Вчерне готово. Завтра перепишем, и можно посылать в полки. А теперь пора обедать. Что, Киселев приехал?
— Так точно.
— Ступай позови его к обеду!
Столыпин с удовлетворением пошел звать генерала Киселева — он оказался прав: генерал-поручику было кстати не сразу являться к фельдмаршалу.

III

В приемной фельдмаршала собрались все приглашенные к обеду.
Суворов вышел из спальни (она служила ему и кабинетом) чисто выбритый, надушенный, свежий. Волосы после купанья еще сохраняли влагу. Фельдмаршал был во всем белом. Только на кителе обшлага, лацканы и воротник — зеленые. На груди висел один Андреевский орден.
Суворов стал здороваться с теми, кого сегодня видал впервые.
— Здравствуй, друг мой Дмитрий Иванович, — приветливо встретил он генерал-поручика Киселева. — Сядешь возле меня. Поговорим.
Это обыкновение фельдмаршала отчитывать потихоньку знали все. Ежели Суворов бывал недоволен полком, он никогда не бранил его тут же, на плацу или в поле, а потом, наедине, хорошенько пробирал командиров.
— Господа, прошу немножко повременить: Мандрыка пошел наверх пригласить к столу графинюшку, — обернулся ко всем Суворов.
Немного погодя в приемную вошла в сопровождении суворовского генерал-адъютанта Мандрыки сорокалетняя, еще красивая графиня Потоцкая.
Суворов кинулся к ней навстречу. Галантно поцеловал руку.
— Доброе утро, ваше сиятельство. Милости просим откушать нашего солдатского хлеба-соли...
— Спасибо, Александр Васильевич, но я ведь только что встала, — улыбнулась графиня, кокетливо окидывая всех своими большими карими глазами. — Мне обедать еще рано...
— А мы кофейком вас попотчуем. Оживите, украсьте наше общество. А то все мужики. Смотреть тошно. Прошу вас!
Суворов повел графиню в зал, где был накрыт стол и где уже похаживал румяный от выпитой водки, но ничуть не повеселевший камердинер Прошка. Он покрикивал на двух вестовых, отряженных подавать к столу.
Суворов никогда не сидел за столом на хозяйском месте. Он садился сбоку, на уголку, по правую сторону стола. И теперь хозяйское место фельдмаршал приготовил графине.
Подойдя к столу, Суворов громко и внятно прочел молитву —

Очи всех на тя, господи, уповают...

Кончив, он улыбнулся и будто бы сурово изрек:
— Кто не сказал «аминь», тому водки не будет!
В кабинете он был серьезен — не улыбнется, не пошутит, а за обедом любил смеяться, проказничать.
— Я не сказала «аминь», — отвечала, усаживаясь графиня.
— Ваше счастье, что вы не пьете, а то сейчас бы заставил выпить водочки...
Всем мужчинам налили водки. Выпили. Суворов закусывал своей любимой редькой и усиленно угощал сидевшего рядом генерала Киселева.
— Простите, графинюшка, мы по-солдатски, редькой... Как про нее в поговорке сказано: «шут в луже, борода наруже»... Мы в вашу сторону дышать не станем!
— Кушайте, пожалуйста! Я сама очень люблю редьку.
Вестовые стали по чинам обносить гостей.
Суворов любил все горячее. Для него готовили в отдельных горшочках и так подавали на стол. Он ел с аппетитом и рассказывал будто бы одному Киселеву, как в прошлое воскресенье вручали орден Анны командиру егерского батальона подполковнику Шмелькову. Подполковник с виду суров, брови лохматые, усищи громадные. И ни у кого в церкви, где освящали орден, не случилось булавки, чтобы приколоть ленту. И как дамы наперебой бежали к нему с булавками.
— Я замечал — дамы всегда любят эдакие марциальные (Марциальный — воинственный.) лица. Такие, как мы, бритые, у них не в почете. Свидетельствуюсь Эолом (Э о л — мифологический бог ветра.). Его описывают ужасным, а этот старик-ветреник — дамский угодник. Он никогда не отказывал в бурях Гомеровым богиням.
Графиня стала возражать, говоря, что дамы любят не только воинственных по виду.
Разговор понемногу оживился, стал общим. Суворов любил, чтобы за столом было шумно, весело. Если молчали, он сам просил:
— Да говорите, братцы! Не молчите. Сидят, ровно на хозяина злобу затаили!
Столыпин сидел на противоположном конце стола, рядом с другими адъютантами — Мерлиным, Уткиным, Ставраковым. Костя Уткин занятно рассказывал о своих последних победах у графининых горничных. Увлеклись, не слыхали, что говорят кругом.
Вдруг дежурный генерал Арсеньев, сидевший по другую сторону графини, окликнул через стол:
— Столыпин, фельдмаршал спрашивает!
— Что прикажете, ваше сиятельство? — встрепенулся Столыпин подымаясь.
— Чем у нас чистят полы?
— Нашатырем, ваше сиятельство! — не задумываясь, брякнул Столыпин.
— Что стоит в день?
— Двадцать пять червонцев.
— Помилуй бог, как дорого!
Графиня и все сидевшие возле Суворова рассмеялись.
Столыпин понял, что Александр Васильевич, увидев, как они углубились в свои разговоры, хотел посмеяться — неожиданным и нелепым вопросом смутить его.
Вывернулся!
Суворов был весел, шутил, ухаживал за графиней, уговорил ее выпить рюмку малаги. И много ел.
Прошка подошел к Суворову и бесцеремонно потянул у него из рук тарелку с рисовой кашей:
— Позвольте, ваше сиятельство!
— Куда ты?
— Позвольте!
— Я еще не съел!
— Позвольте. Довольно!
— Как довольно? Я есть хочу, Прошенька!
— Не приказано.
— Кто не приказал?
— Фитьмаршал.
— А, фельдмаршал... Его надобно слушать, помилуй бог!
И он позволил Прошке убрать тарелку: Суворову запрещено было много есть.
— Александр Васильевич, вас здесь обижают, не дают и покушать. Приходите ко мне обедать, — смеялась графиня.
— Благодарствую. Но этот человек найдет меня и у вас. У него я за столом, точно Санчо-Панса во время губернаторства на острове Баратария...
Когда встали из-за стола, товарищи окружили Столыпина.
— Саша, откуда ты взял, что полы чистят нашатырем? — смеялись они.
— Сболтнул, что пришло в голову.
— Молодец!
К Столыпину протискался и генерал-поручик Киселев. Он крепко пожал ему руку:
— Спасибо, дружок! Почему ты узнал, что мне будет такой прием?
— Он Александра Васильевича хорошо знает, — ответил за друга Уткин.
— Вы помедлили являться, он и узнал, что вы чувствуете свою вину, не знаете, как показаться на глаза...
Выходили из зала.
Суворов, провожая графиню, кончал какой-то разговор:
— Вы говорите, что фортуна, как и купидон, слепая? Не верьте, графинюшка, этому мальчишке.
Он играет в жмурки, а из-под повязки плутовски подглядывает. Иначе он не догнал бы своей душеньки...
Проводив графиню до лестницы, Суворов ушел отдыхать.
Все разошлись.
Прошка, и тот ушел на квартиру к своей жене. Денщиков Столыпин отпустил в местечко.
Столыпину уходить никуда было нельзя — сегодня он дежурил у фельдмаршала. Он сел в приемной на диван и от скуки взял со стола истрепанный том журнала «Дело от безделья» за 1792 год, принесенный кем-то из адъютантов для препровождения времени.
Перелистывал, читал:

Ежели захотим мы рассматривать человека надлежащим образом во всех окрестностях его, тогда неминуемо долженствует разобрать и то, в каких отношениях находится он ко всем вещам, вне его сущим...

Переворотил еще. Глянул стихи:

Песнь в честь храбрых
Российских войск на юге

Не сведен Россам страх,
Не таковы их души,
На море и на суше
Разят врагов, как прах.

Все о нем, о Суворове. Тысячу раз это читывал. Полистал еще.
Вот песня — это интереснее:

Поля, леса густые,
Спокойствия предел,
Где дни текли златые,
Где я драгую зрел!

Прочел все семь строф. Зевнул. Спать хочется до смерти. Швырнул журнал. Отстегнул шпагу, прилег.
...Его разбудил Прошка. — Вставай, уже за полдень! А он спит! — громко, во весь голос орал Прошка. Столыпин вскочил.
— Тише! Фельдмаршал спит!
— Какое там спит. Ляксандры Васильича нету.
— Неужто проспал? Не слыхал? Срамота!
Столыпин осторожно приоткрыл дверь в фельдмаршальскую спальню. На сене — никого. Кинулся в переднюю к вестовому:
— Куда ушел фельдмаршал?
— Сюдой не проходил, ваше благородие!
— Куда же он девался?
— Да что, впервой, не знаешь? В окно ушел, — подсказал Прошка, убирая постель Александра Васильевича. — Ишь, гуляет, цветочки рвет.
Столыпин глянул в окно. Суворов шел по саду. Он пристегнул шпагу и тоже вылез в окно. Быстрыми шагами стал догонять фельдмаршала.
Суворов, не оборачиваясь, тоже прибавил шагу.
Столыпин побежал. Суворов побежал тоже. Но Столыпин все-таки настиг его. Суворов круто обернулся. Весело спросил:
— Что, отдохнул, ваше благородие?
— Отдохнул.
— Ну, пойдем еще поработаем. А я цветочков набрал — вишь какая прелесть! — показал он на пышный букет розовых, фиолетовых и белых астр.
Потом вынул из кармана черепаховую, отделанную золотом табакерку с портретом Екатерины — подарок императрицы — и посыпал нюхательным табаком цветы. Понюхал. Покачал от удовольствия головой:
— Приятно! На, понюхай!
Столыпин понюхал, чихнул и, улыбаясь, пошел вслед. за фельдмаршалом к дому.
Вечером, умываясь на ночь, Суворов позвал Столыпина:
— Мальчик!
— Чего изволите?
— Завтра — суббота?
— Так точно, суббота!
— Пушки не боялись бы лошадей!
— Слушаю-с!
Больше спрашивать невозможно: нужно сообразить самому.
Столыпин в раздумье вышел из спальни: как бы не напутать, правильно отдать приказ.
Когда фельдмаршал говорил: «Патроны не мочить!» — это значило, что будет ученье на реке — переходить реку. Но «пушки не боялись бы лошадей»? Столыпин послал вестового за дежурными подполковниками — Каменевым по кавалерии и Тихановским по пехоте.
Через некоторое время подполковники явились. Столыпин передал им слово в слово приказ фельдмаршала. Стали думать сообща: что бы это могло значить? Предполагали, строили разные догадки.
Наконец Столыпин сказал:
— Вспомните, господа, первое ученье колоннами. Пехота училась против кавалерии. Потом артиллерия против пехоты. Но кавалерия против артиллерии еще не училась. Я думаю, так и должно: ученье артиллерии против кавалерии.
— Похоже, — согласились подполковники.
— Как пушки запалят, я взойду в спальню, будто бы за чем-либо. Ежели мы ошиблись, Александр Васильевич тотчас же спросит: что за пальба? Ежели мы поняли верно, он станет продолжать свою работу.
На том и порешили. На следующий день, как только загремели пушки,
Столыпин с тревогой вошел к фельдмаршалу.
Тот сидел у стола — что-то писал. Увидав вошедшего адъютанта, Суворов приставил два пальца к губам — это был знак: все правильно, все хорошо!

IV

Фельдмаршал Суворов кончал подписывать бумаги, собираясь ехать к войскам.
— Ваше сиятельство, вас дожидаются, — доложил адъютант Столыпин.
— Кто?
— Из Петербурга.
— Фельдъегерь от царицы?
— Никак нет. Фазан, — улыбнулся Столыпин.
Суворов поморщился: опять какой-либо родовитый шалопай прискакал выслуживаться при штабе фельдмаршала. Благо, войны нет.
— Красив?
— Не приведи бог! Весь в атласах и щелках. И завит, как пудель...
— Добро. Я ж его возьму с собою на ученье!
Суворов бросил перо, встал, надел каску, вышел. В приемной его ждало что-то цветистое. Зеленый атласный кафтан, коричневый шелковый камзол, желтые шелковые чулки, башмаки с золочеными пряжками, с красными каблучками.
— Фазан. Настоящий фазан!
А из нарядной чужеземной рамки гляделось обыкновенное русское лицо — широкие скулы, нос пуговкой. Глаза голубые, упрямые.
«Вроде как не из глупых...»
Увидев Суворова, франт вскочил, взмахнул красной шляпой, низко склонился. С головы на пол посыпалась пудра.
— Как звать?
— Алексис Мещерский.
— Из каких Мещерских? Покойного князя Ивана сын?
— Да.
— А, очень рад. Отец был моим командиром. Достойный человек. Очень рад!
Суворов обнял его. Потом, не выпуская из объятий, чуть откинулся назад, разглядывая в упор.
— Каким фасоном повязан галстук?
— Эпикурейским.
— А сколько фасонов знаешь?
— Сорок.
— Пудра-то — заграничная?
— Парижская.
— Давно вернулся?
— Месяц назад.
— Кто посылал?
— Дядя Митрофан.
Суворов отпустил его. Прошелся по комнате.
— Помилуй бог, этот может. Отец — вояка, дядя — гуляка! — Остановился, смерил еще раз с головы до ног.
— Служить?
— Хотел бы.
— При штабе?
— При вас.
— Начнем с пехоты. Ступай переоденься, Алешенька!
Фазан удивленно поднял брови: что, он разве плохо одет?
— Я одет. Я готов...
— А готов, так идем! Только чур — не отставать.
Каждая минута дорога! И Суворов вышел.
— Александр Васильевич фазанчика пошел крестить, — хихикали штабные, глядя им вслед.
День был жаркий. На дороге пыль — как перина.
Суворов в сапогах быстро шел по самой середине улицы.
Фазан едва поспевал за ним на своих красных каблучках. Недоумевал: куда же так далеко ведет?
А фельдмаршал шел, все время поучая:
— Военный шаг — аршин. В захождении — полтора аршина!
И припечатывал, как на церемониальном марше.
Пыль летела во все стороны.
Фазан чихал, сморкался от пыли, но терпел. Пот тек по лицу, по затылку. Пробовал вытереть — больше размазал: пыль смешалась с пудрой. Башмаки посерели, золоченые пряжки потускнели.
А Суворов без устали шагал и без устали говорил:
— Возьми себе в образец героя древних времен. Наблюдай его, иди за ним вслед. Поровняйся, обгони — слава тебе!..
Поровняться со старым фельдмаршалом — где там! Алексис старался хоть не отставать: ковылял на высоких каблуках, придерживал ерзавшую на голове шляпу, поглядывал по сторонам — куда идут? Скоро ли конец?
Но конца не предвиделось.
Давно прошли все улицы. Шли по дороге, по полям, напрямки. Прыгали через канавы, перелезали через плетни.
Алексис потерял несколько пуговиц из разных частей костюма, оторвал карман.
А Суворов все прибавлял шагу. Ему в сапогах идти было удобно, но в башмаках на высоких каблучках — не ахти как...
Суворов все жужжал:
— Последуй Аристиду в правоте, Фабрициану в умеренности...
(Аристид — греческий полководец, Ф а б р и ц и а н — римский полководец.)
Вдруг разом остановился, так что Алексис чуть не наскочил на него.
— А кто такой Фабрициан? Знаешь?
В Париже, в «Синем кабачке», хозяин был Фабрициан. Но он неумерен во всем. Вероятно, не тот.
От усталости, от духоты, пыли, досады брякнул прямо:
— Не знаю!
Суворов отскочил. Смотрел неласково, строго. И тут Алексис вспомнил: в Петербурге все предупреждали — у Суворова остерегись говорить «не знаю».
— Незнайка. Немогузнайка! — измывался фельдмаршал. — Солдат должен все уметь, все знать! Я все знаю!
Алексис вспыхнул Вырвалось невольно:
— Нет ваше сиятельство, и вы не все знаете!
Суворов удивленно воззрился:
— А ну-ка скажи, чего я не знаю?
— А как звали мою прабабушку? Фельдмаршал рассмеялся. Хлопнул его по плечу:
— Молодец, Алешенька! Нашелся! Бабушку знаю — Авдотья, а прабабушку — помилуй бог!
И пошел опять вышагивать.
Они шли уже по тропинке. Свернули куда-то в сторону, пошли кустами-кустами, и вот — громадный сухой ров.
Через глубокий ров перекинуты две тонкие жердинкя.
Суворов как шел, так и пошел по этой кладочке. Уверенно и ловко, как по полу. В один миг очутился на том берегу рва.
А фазан на секунду замешкался — как тут идти?
Потом, очертя голову, кинулся вслед за фельдмаршалом.
Ступил раз-два-три. Проклятый каблучок соскользнул с жердинки. Алексис качнулся вправо, влево, попробовал удержать равновесие, взмахнул руками, как птица крыльями, готовясь лететь, и — полетел вниз.
Но падая, успел как-то схватиться руками за кладочку. Повис надо рвом, болтая ногами. Потом сообразил: перехватывая то одной, то другой рукой жердинки, перебрался через ров.
Не полез в бурьян, в камни, в битые черепки за своей шелковой красной шляпой. Побежал вслед за фельдмаршалом.
Суворов точно не видел, что произошло, — уже был далеко.
Алексис шел, на ходу зализывая оцарапанную руку. Куафюра его растрепалась — голова была взлохмачена, дика. Эпикурейский галстук съехал на сторону, лицо пылало. Он хромал: предательский каблучок так-таки сломался...
Алексис уже не смотрел по сторонам — было все равно, куда идти и сколько идти. Поднялись на горку, спустились в лощину. Прошли лужок, и внизу — река.
Суворов еще на ходу сбросил куртку, быстро скинул сапоги, белье. Взял одежду, сапоги в руку и бросился в реку. Он плыл, покрякивая от удовольствия, и оглядывался.
Фазан едва приковылял к берегу. Невольно глянул на себя, на кафтан, камзол, башмаки. Ленты, пуговицы, пряжки. Ежели раздеваться, все отстегивать и снимать — Суворова и след простынет.
Алексис перекрестился и бухнул головой с берега — только брызги во все стороны.
Плыл отменно легко, саженками. Над водой мерно мелькали оплюхшие кружевные манжеты да горбатилась, дыбилась над водой зеленая атласная спина...
Противоположный берег был глинист и крут. Фазан увяз в глине, едва выдрал ноги, на четвереньках взобрался наверх.
Вода стекала с него ручьями. Камзол из коричневого стал желтым, а чулки из желтых — коричневыми. Волосы окончательно развились, висели по плечам, как у протодьякона. Башмаки все в глине, в башмаках чавкала вода.
А Суворов бежал уже по лугу. Впереди виднелись зеленые мундиры мушкатеров
Вымокший, словно курица, полинявший с ног до головы, плелся Алексис. Мокрый атлас свистал на ходу.
Алексис был красен и зол. Он знал, что его вид смешон, но шагал твердо: второй каблук отломал сам, чтобы не хромать.
Офицеры выстроенного на лугу полка отворачивались. Солдаты беззвучно тряслись от смеха — в строю у фельдмаршала Суворова не больно поговоришь!
— Что, умаялся, Алешенька? — участливо спросил Суворов, когда Мещерский подошел к нему.
— Нет, ничего, — буркнул тот.
«В отца! Упорен. Тверд. Молодец!» — подумал Суворов.
Спросил:
— В гвардии был записан сержантом?
— Точно так!
— Дай-ка мне шпагу, — обернулся Суворов к светлоусому капитану.
Суворов взял шпагу и передал ее Мещерскому:
— Вон, впереди — вал. Взять его штурмом!
Скомандовал:
— Первая рота, слушай команду подпоручика князя Мещерского! Веди, Алешенька!
Мешерский выбежал вперед и, закричав: «За мной, ура!» — побежал изо всех сил к валу.
Рота гаркнула «ура» и дружно кинулась за ним.
Мещерский бежал с удовольствием: он чувствовал — этот искус последний.
И вдруг, когда до вала осталось не более полусотни шагов, впереди блеснул огонь, что-то грохнуло, и горячая и дымная волна ударила в него. Чуть не сшибла с ног.
От неожиданности Мещерский на мгновение остановился шатаясь.
«Холостыми», — пронеслось в мозгу.
— Коли, руби! — истошно заревел он, кидаясь к валу. Он обогнал неторопливо, привычно бегущих мушкатеров и раньше всех вскочил на вал. Мещерский так разъярился, что чуть в самом деле не пырнул шпагой первого попавшегося артиллериста.
...Когда вернулись с ученья в главную квартиру, Суворов кликнул своего цирюльника Наума:
— Остриги их благородие. В кружок.
Через минуту от пышной парижской куафюры с буклями и «кошельком» на затылке не осталось и следа.
Суворовский вестовой принес от каптенармуса новый офицерский мундир, сапоги, каску.
— Вот так-то лучше, Алешенька! Теперь ты не только по душе, но и по виду русский! — ласково сказал Суворов, обнимая бывшего фазана.
Мещерский от волнения и усталости едва стоял на ногах.
— Ну, ну, ступай отдохни. Ты молодец!

V

— Ваше благородие, вставайте, за вами пришли! — тормошил Столыпина денщик.
Столыпин проснулся. Сегодняшнюю ночь провел у фельдмаршала и потому лег после обеда отдохнуть.
Встал, надел мундир, вышел из спальни.
В комнате его ждал Мардрыка.
— Что такое случилось? — спросил Столыпин, Было странно, что сам правитель фельдмаршальской канцелярии пришел на квартиру к адъютанту,
— Пойдем, расскажу!
Они вышли.
На площади, где никто не мог подслушать, Мандрыка сказал:
— Государыня скончалась.
— Не может быть!
Ошеломленный этой неожиданной неприятной новостью, он остановился.
Мандрыка, вынул из кармана конверт с императорскими печатями.
— Что же нам делать, Александр Алексеич? Пришел с тобой посоветоваться. Ты нашего старика хорошо знаешь.
Они медленно шли по площади.
Осенний ветер гнал по небу тучи. Было пасмурно и неуютно.
Ежели доложить теперь, то он целую ночь протоскует и не уснет. Ослабнет старик. Не заболел бы. Не лучше ли будет так-то: я не пойду к себе, останусь на ночь при нем. По обыкновению он в два часа ночи закричит:
«Мальчик» Я войду. «Что нового?» Я доложу: «Дмитрий Дмитриевич приходил, но вы изволили почивать». Он велит позвать вас. Пока я схожу да пока мы придем, он уже напьется чаю, и тогда можно будет объявить.
— Пожалуй, так и сделаем, — согласился Мандрыка.