: Материалы  : Библиотека : Суворов : Кавалергарды :

Адъютант!

: Военнопленные 1812-15 : Сыск : Курьер : Форум

Старков Я.

Рассказы старого воина о Суворове

Книга 1

По изданию: Рассказы старого воина о Суворове. Издание Москвитянина. М., 1847.


VI. Поход к местечку Кобылке

 

Итак, мы снялись с лагеря при Бресте, и после напутственного молебна Господу Богу милосердому, — Богу русскому, пустились в путь по дороге к Варшаве — гнездо буйного республиканизма. Теперь мы шли обыкновенным образом, и днем; переходы были небольшие; продовольствие войск самое лучшее; его доставляли жиды-подрядчики. Мы шли, как говорится, припеваючи, но в совершенном порядке и во всей готовности к битве. Чем ближе подходили к Варшаве, тем менее заметно становилось в селениях жителей и доброе на них лице. Они трепетали и старались скрываться. Республиканцы описали нас лютыми зверями, людоедами (1).
Теперь доставили нам наше зимнее платье из Вагенбурга; нам стало теплее; и отец наш Александр Васильевич надел на себя тогда же свою суконную куртку. Ни одного дня не проходило, чтобы он не видался с своими чудо-богатырями, чтобы, проезжая мимо, не поприветствовал ратников своих добрым взглядом и своим ласковым словом; всякий раз хоть на минутку да подъезжал и что-нибудь да говорил. Раз, шибко подскакавши, осадил свою лошадь, и начал говорить с нашим ротным начальником-богатырем [299] Харламовым. «А что, Федор, слышал ли ты? Наши близко! (Это разумел он о корпусах Дерфельдена и Ферзена.) И мы с ними — вперед!... Ура!... Ведь давным-давно пора! Помилуй Бог, пора! А полячки-то копаются, как кроты в земле… Ждут нас не дождутся». Взглянув на роту гренадер, тесно его окружавших, и куда уж весь почти полк сбежался, он продолжал: «Они сердиты на нас! Помилуй Бог, крепко сердиты! А мы не виноваты. Ведь правда, Миша Михайлович, Огонь Огневич?», — говорил он шедшему возле известному гренадеру. — «Э, Ваше сиятельство, отец наш Александр Васильевич! отвечал Огнев: есть старая пословица: сердит да не силен — козлу брат; пьян да глуп, так больше бьют. С помощью Божиею, да по приказу вашему, и на горах, и за высокими стенами, и за глубокими рвами, доконаем их. Неужели нам впервину, под начальством вашим, приказания ваши исполнять? — Закопайся они на сто сажень в землю, и там достанем: прикажите только, батюшка наш Александр Васильевич! Ей-Богу, лицом в грязь не ударим!» — «Правда истинная, Ваше сиятельство! постараемся!» вскрикнули все гренадеры. — «Хорошо, братцы! знатно! Помилуй Бог, хорошо! — Вы богатыри! Вы витязи! Вы русские!» сказал Александр Васильевич и шибко поскакал от нас. — Он был повсюду: и в передовых войсках (в авангарде), и в замке войск, (в арриергарде); все видел, и во всех вливал дух порядка, дух богатырства. — Чудны были дела его!... Неутомима деятельность!... [300]
В рядах наших разнеслись слухи, что близехонько Варшавы, на этой стороне реки Вислы, пред м. Прагою, поляки строят сильные укрепления, с глубокими рвами, с высокими, крутыми валами, с палисадами и с волчьими пред ними ямами. — Видите ль, братцы? говорили наши седоусые ратники: поляки нас побаиваются. Начальники их строят им, как курам с цыплятами, защиту от орлов. Строй они себе, что хотят, а мы их доедем без прогонов, по-русски. Был бы жив да здоров наш отец родной Александр Васильевич! Ведь другого Измаила не выстроят! А крепость была важная, и, как сказывали наши начальники, третья в свете; да и строили-то ее безбожники французишки… Нас было хоть и мало, и гораздо менее против турецкого гарнизона, и было время зимнее, — да взяли же!... А это, должен быть курятник; раскидать его — не устать. Да пусть устроят они и другой Измаил! Что ж, не поработаем? не возьмем? — Пусть только он, наш батюшка Александр Васильевич, прикажет!... Вот и наши Дерфельденцы и Ферзенцы скоро придут к нам, и тогда зачем стало? Пойдем и окончим, лишь бы Бог благословил! Правое слово, с Божиею помощию, возьмем и в прах всех обратим! Отольются волку овечьи слезки!!... Этот говор ратников был общим разливом целого корпуса; он восходил из их души, из их сердца — полных силы, храбрости и надежды на отца Суворова. — О! как он умел тронуть струны души русского воина! И как гармонически отозвался [301] их голос на слова бессмертного своего полководца!
Мы все еще шли прямо по большой дороге к Варшаве. Пред 16-м числом октября поворотили в сторону, и пошли проселочною дорогою. Близ местечка Кобылки соединился с нами корпус храбрых Ферзенцев. Здесь при Кобылке был корпус поляков, числом тысяч в пять-шесть. Они осмелились вступить в сражение с Суворовым, 15-го октября. Несколько минут стояли отлично, храбро сражаясь. Натиск наших был быстрый: их смяли, и они принуждены были бежать в лес, сзади их стоявший. Тогда Александр Васильевич приказал егерским корпусам и нашей бригаде выбить их из лесу, а коннице — путь из него отступления шибко занять. Приказано, и быстро исполнено. Поляки, не просившие пощады, храбро защищавшиеся, все пали (2). Может быть, сотни три-четыре человек их взято в плен, и то тяжко раненых. — После всего этого, корпус Дерфельдена соединился с нами, и мы остановились здесь (при м. Кобылке) приготовиться к последней кровавой битве.
Наш корпус стал в средине; по левую нашу сторону расположился корпус Ферзена, а по правую корпус Дерфельдена. Приказано из близстоявшего леса плести туры, вязать фашинник, делать небольшие лестницы, и приготавливать для плетня хворост и колья. Зашумели в лесу топоры, и закипела работа. Офицеры показывали нам [302] делать все то в меру, и всякий из нас трудился с сердечною радостью.
Так было с вечера 15-го до вечера 21-го числа октября. Все было приготовлено к штурму: штыки и сабли уж были отточены, — на пагубу человека! Бедное человечество!... Оставалось идти и померить могучесть свою русскую с восторженною силою ляхов. Слышно было между нашими ратниками, что у поляков за их укреплениями стояло выше тридцати тысяч человек и сотня пушек; а у нас было, как тогда говорили, пехоты с артиллериею до двадцати трех тысяч, да конницы с казаками до шести с половиною тысяч; всего на всего — около тридцати тысяч, но более или несколько менее, — не помню.
Александр Васильевич часто разъезжал по стану воинов, и осматривал работы. Говорил всегда с нами, ратниками, хоть несколько слов — да говорил, и тем возбуждал в нас живое, кипучее желание поколотить поляков и успокоить народ польский, волнуемый сумасбродными республиканцами.
В течение этих дней, к Александру Васильевичу раза два приезжали из укрепленной Праги польские важные сановники, — а зачем — не только нам, ратникам, но и гг. офицерам не было известно. Эти приезжавшие видели наши силы, как говорится, в белок глаза, и нельзя не подумать, чтобы у них, при виде наших [303] чудо-богатырей, не билось, не трепетало тоскливо сердце; но гордость, но самость, — это порождение ада, — уверяла их в их непобедимости.

 

Дополнения

(1) И точно: один старичок поляк, чиншовый шляхтич, которого привел в роту наш ротный начальник, при вопросе нашем, говорил с удивлением, осматривая нас: «Как же это?..Я вижу, вы такие же люди, как и мы; а нам паны наши говорили и писали, да ксензы в косцеле сказывали, что вы и на людей-то не походите; что все те войска, которых люди родом из Белоруссии, из Смоленщины и Малороссии, остались дома; а вы — из Московщины, да из Сибири, — и людей-то, а особливо детей, жаривши, едите. И потому на нас напал такой страх, что мы и дома свои побросали... Я, как старый и ни к чему уже не пригодный человек, отпустивши семейство в лес, остался дома и спрятался в гумне на скирде хлеба. Гляжу, — вот конные с копьями, один по одному (казаки), шибко влетели в село, рассыпались по всем дворам, оглядывали повсюду, скакали взад и вперед. Ну! подумал я: зажгут село! — Ничего не бывало. Они, оставив здесь несколько своих, поскакали шибко вперед. Затем явились конные в другой одежде; их было много; они тянулись густою толпою с пушками; песни их разливались, а трубы грохотали. [304] Ужас обнимал меня, но прошли и те; и вот ваша пехота, видимо не видимо, шла густою тучею. Музыка, барабаны, песни и блеск от ружей, довели меня до высочайшего страха; я дрожал как в лихорадке. — Долго шли; наконец вдали уж никого не стало видно, и я украдкою вошел в свою избу. Гляжу, — Иезус Мария! — все цело! Все, все, и у всех во всем селе, все цело; даже вода, которую я поставил у ворот в кадке, и глечик (кувшинчик) не тронуты. — Теперь вижу, что я на старости лет одурел: словам наших панов, да рассказам ксензов поверил. Сбрехали наши паны! Неправду говорили ксензы!... Они нас бедных только дурачат да грабят, а за обиду да за разоренье суда нигде не найдешь» — При последних словах у старика полились из глаз слезы. Его обласкали, дали водки и накормили в артели. Богатырь наш ротный начальник велел поднести ему стаканчик виноградного вина, подарил что-то из денег, и говорил: «Слышь ты, друг старинушка! мы не за тем идем, чтоб вас грабить да жечь: нет! Боже нас помилуй от этого! мы идем за тем, чтобы поколотить порядком ваших панов одуревших и глупую шляхту, за то, что, на прошлой страстной неделе, они в Варшаве изменнически, ночью, вырезали наших безвинно, да и короля своего не слушают. Слышь ты, друг! не бойся нас, и другим скажи о том же. Теперь с Богом ступай себе домой!» — И велел гренадерам Огню-Огневу да Орлу-Голубцову проводить старика до [305] родного его села, которое было не так-то далеко от нашего стана, и где был уже караул от корпуса по приказанию Александра Васильевича. — Вот какие были мы людоеды, звери!
Кстати, расскажу один случай дисциплины, бывшей у нас в высшей степени при Александре Васильевич. — Пред соединением с нашим корпусом корпусов Дерфельдена и Ферзена, Александр Васильевич, проезжая к ним, увидел, что человек пять, бывши — как говорится — на отлете от своего места, зашли в деревню, наделали буйством своим большую тревогу, и прибили многих. Конвой Александра Васильевича схватил негодяев. — Вилим Христофорович встретил Александра Васильевича за версту или более от корпуса, и Александр Васильевич, между разговоров, строго говорил ему: «Разбой!... Помилуй Бог! Вилим Христофорович, караул! — Солдат — не разбойник! Жителей не обижать! — Субординация! Дисциплина!» Видим Христофорович удивлялся; у него, как ему казалось, не было беспорядка: молчал, и только говорил: виноват! не доглядел! — И Александр Васильевич приказал вахмистру Тищенке передать Вилиму Христофоровичу известный свой катехизис, советуя ему, не медля, списав копии, раздать в полки, и чтобы во всякой роте и эскадроне был он читан, и правила в нем написанные все знали и точно исполняли. — После этого, по приезде к корпусу, Александр Васильевич осмотрел на походе богатырей Дерфельденцев; [306] поговорил с ниши по-своему, и воины в высочайшей степени обрадовались, увидав отца своего Суворова. Многие полки были в Турецкую войну под начальством его, и все от души любили непобедимого; даже и те, которые его не видали, преданы были ему безгранично. — После отъезда Александра Васильевича (он ездил во все походы верхом на лошади, и незнаком был с экипажем), Василий Христофорович Дерфельден приказал остановиться корпусу, пехоте выстроиться в две шеренги, снять с ружей погонные ремни и ими виновные были прогнаны сквозь строй. — Все это рассказывал вахмистр Тищенко, Киевского конно-егерского полка, человек образованный. Он находился в бессменных ординарцах при Александре Васильевиче.
Как! сказали бы иностранцы; как! наказание без суда?... Да, мм. гг! без суда, по древнему нашему правилу: чем скорее награда или наказание, тем лучше. Точно так, мм. гг! — Эта аксиома давным-давно решена, и толковать о ней более не для чего. Ошибок не бывало. Мы, православные христиане, веровали в то, как в нечто священное.
После этого сражения, в течение двух-трех лет, мне в душе и в глазах представлялись между грудами падших ляхов три заколотые юноши-офицера. Они лежали почти рядышком с саблями в руках, и возле них ползал [307] тяжко исколотый седой старик в домашней егерской одежде, при своем оружии. Он плакал, лаская их; по-видимому, он был их дядька, а они единоутробные. Мучительная штыковая смерть не обезобразила их, а румянец играл еще на их прекрасных лицах; но они почили уже смертным сном. — Вид этот мучил меня года два-три сряду; даже и теперь, в самых преклонных моих летах, приводя на память прошедшее, мне становится грустно, тоскливо. — Боже наш милосердый! Как война — этот бич блага народов, косит смертною косою и насильственно отправляет людей восторженных, но часто невинных, на тот свет!... Но верно там и лучше будет здешнего. Там не будет ни войны, ни интриг, ни честолюбий; не будет и философии буйной волтерианской; даже не будет философии туманной, темной, ведущей людей к глупостям, т. е. к самости, — Чего хотели поляки? Вольности? Равенства? — Но взгляните на вашу руку: равны ли пальцы на вашей ладони?...Нет равенства ни в чем! Овому талант, овому два, говорит наше св. писание; и еще: Несть власть, аще не от Бога! Пословица русская гласит: у семи нянек дитя без глаза. — И не лучше ли бы было гг. полякам слушаться своего законного короля?... Польша в прежней своей обширной раме существовала бы и теперь, подкрепляемая своими единоплеменниками — русскими; была бы сильна, могущественна; и тогда вместо древней новгородской пословицы: кто против Бога и великого Новгорода? можно бы было [308] сказать, кто против Бога, и Славянского племени?... А сколько еще его существует в Европе!... И какая великая разлеглость земли, ими обитаемой... и под управлением чужеродным!...

 

Nike Air Max 90 - 04 en vente A pris le materiel fusible air jordans demment sur une chaussure de basket-ball et l'a combine avec Aix Max technologie pour cheap nike shox creer la chaussure ultime course. Nike Air Max 90 Superieure de la chaussure lacoste polo shirts comporte Nike air jordan Hyperfuse, course a pied qui est fait de materiaux multiples fusionnes pour Reebok outlet incroyablement leger, respirant la durabilite et un ajustement sans faille.

Назад

Вперед!
В начало раздела




© 2003-2024 Адъютант! При использовании представленных здесь материалов ссылка на источник обязательна.

Яндекс.Метрика Рейтинг@Mail.ru