: Материалы  : Библиотека : Суворов : Кавалергарды :

Адъютант!

: Военнопленные 1812-15 : Сыск : Курьер : Форум

Старков Я.

Рассказы старого воина о Суворове

Книга 2

По изданию: Рассказы старого воина о Суворове. Издание Москвитянина. М., 1847.


VII. Вступление нашего отряда в Италию в 1799 году

 

[140] «Вот и Италия — предмет нашего жаркого желания, конец мирного нашего похода в армию бессмертного Суворова! вот она! — на той стороне реки, глубоко текущей в отвесных скалах». Так говорили наши гг. офицеры, когда мы пришли в пограничный славяно-штирийский город Герц.
Чем более мы сближались к Италии, тем более доходили до нас вести о победах Александра Васильевича над французами. Только и разговору было у нас, что о них; только и желания у каждого было в душе, жажды, чтобы Бог благословил поскорее добраться туда, и в лице увидеть любимца души нашей, Александра Васильевича, заслужить его слово ласковое, и милость царскую и — поколотить путем-порядком безбожных французов. О жизни… жизнь была в стороне, и ратники Царя Белого о ней ей-ей не думали. Истинно, точно тогда это было так; и ныне нельзя себе представить, как ратники царя русского были тогда нравственно-христиански велики духом!... Не все сплошь — в семье не без урода... что греха таить! — Но все были храбрые, отчаянные; и редкий из этих неблагонравных, в последствии времени, не выходил человеком порядочным, слугою престола и отечества отличным. Строгий за их поведением надзор начальников, как отцов за детьми; солдатский катехизис. из которого всякий был научаем военному знанию; наставление [141] стариков-ратников, часто даваемое не словами, а в кругу своем, по своему суду-ряду, чисто чувствительными убеждениями — делали их скромными, честными и богобоязливыми1. [142]
И так мы перешли от границы матушки-Руси до границы Италии 179 нем. миль, или 1246 русских верст. И все это пространство населено славянами, нашими братьями по роду.
Как велика была земля славян!
Со светом мы выступили из Герца, и тут же перешли мост, перекинутый через реку смелою рукою мастера, — и ступили на землю Италии.

Мы шли:
Июня 19 до гор. Пальма-Нова — 4 н. м.
20 до мест. Вальва-Сано — 5 н. м.
21 до гор. Зцими — 4 н. м.
22 до гор. Кониглиано — 3 н. м.
23 до гор. Тревизо — 4 н. м.
24 до гор. Падуа — 9 н. м.
25 был роздых.
26 до мест. Ровиго — 7 н. м.
27 до мест. Понто-Мария — 5 н. м.
28 до мест. Фигорало — 3 н. м.
29 до мест. Катиглио — 5 н. м.
30 до мест. Губернало — 3 н. м.
Июля 1 до мест. Хвастало — 5 н. м.
2 до гор. Пармо — 4 н. м.
3 до мест. Сант-Джино — 4 н. м.
4 до гор. Пиаченца — 4 н. м.
И так Италиею прошли 69 н. м., или 483 русские версты. [143]

Город Пиаченца был пунктом соединения нашего корпуса и сближением к армии бессмертного Александра Васильевича. Едва пришли последние колонны нашего корпуса и соединились с передовыми, как получено было приказание быть готовыми на смотр Александра Васильевича. Приказание дано было с вечера, и все войска засуетились: чистили амуницию, обмывались. Радость между ратниками разлилась несказанная; рассказы про былое об отце, Александре Васильевиче, сыпались у всякого. И вот заря занялась, а ни один человек из целого корпуса не смыкал глаз; сон не касался никого, никого и не манил. Корпус, приготовившись, стал в строй, — и был расположен в боевой порядок, на равнине по южной стороне Пиаченцы по местам, засеянным кукурузою, и частию по виноградникам. Все полною душою ожидали непобедимого, и с нетерпением смотрели в ту сторону, откуда он должен был ехать. Стены г. Пиаченцы покрыты были сплошною толпою горожан и раненых французов. И вот пыль столбом на пути — и вот он, отец наш Александр Васильевич! Он прямо и шибко ехал к нам верхом на лошади, окруженный многочисленною свитою.
Если бы не душа — не мать родная, святая дисциплина, удерживавшая в рядах строя ратников, — то все войско кинулось бы к нему навстречу. И вот он подъехал к средине корпуса, остановился, взглянул своим орлиным взором, — громко сказал: «здравствуйте, братцы!чудо-богатыри! [144]старые товарищи!здравствуйте!» И ответ ратников, как сильная буря, вырвавшись из ущелья гор, как раскат грома, огласил окрестности: «здравия желаем, отец-батюшка!» И все милые имена приветствия сыпали ему ратники, кто что мог, и кому что милого прибегало из души на язык, все это лилось в крик громком, Наконец голос ратников: «ура!» покрыл все. — Александр Васильевич шибко проехал по линии войск, приветствуя их: «здравствуйте, чудо-богатыри! Русские! Братцы! Здравствуйте!» И тогда же приказал начать примерное сражение, по методе его, бывшей при матушке царице Екатерине Алексеевне.
Пример сражения продолжался не более часу. Натиск и удар в штыки были единственным маневром. По окончании этого, корпус войск прошел взводами мимо Александра Васильевича. Иностранцы, бывшие в свите его, (а их было много), растеряли глаза на эту новую силу Царя русского. Стройность фронта, рост, молодцеватость и ловкость ратников, их веселый. радостный вид, их твердый шаг, и на лицах каждого, будто ясными буквами, написанное — непобедимы! — все удивляло Гг. иностранцев. О! как велико то, что называют святою преданностью к царю, любовью к начальникам и самоотвержением на жизнь, с самоуверенностью в своей силе и воле! Слитые вместе эти чувства в душе благородного — чего произвести не могут?... Что может им противостать?... [145]
Войска остановились в колоннах. Александр Васильевич приехал к ним, и прямо к полку Ребиндера. Все полки и батальоны сомкнулись густо и сблизились к месту, где был непобедимый. Говорил речь войскам о победах над французами, и речь его была коротка; помянул о победах, давно бывших над врагами, и в заключение сказал: «побьем французов-безбожников! В Париже восставим по-прежнему веру в Бога милостивого; очистим беззаконие!... Восстановим короля! Сослужим службу царскую — и нам честь! и нам слава! — Братцы! вы богатыри!... неприятель от вас дрожит! — Вы русские!» И крик десяти тысяч ратников: «ради стараться!... Веди нас, отец наш!.. готовы радостно!... веди, веди, веди! — ура!!» огласил окрестности Пиаченцы.
Александр Васильевич поехал от нас, и вслед за ним начальники полков и батальонов повели старых его знакомых ратников. — О! как радостны возвратились к нам наши старики, и чего они не наговорили нам!... Вот что гренадер Огонь-Огнев рассказывал. «Лишь вошли в огромную комнату (залу) и устроились, стали, как отец-то и вышел, и, взглянув на нас, сказал: «3дравствуйте, чудо-богатыри! здравствуйте, старые товарищи! русские витязи! чада Павловы!» и шибко подошел ко мне: «А!... М.М.!!... здравствуй, Миша!» и поцеловал меня. «Здоров ли ты, М. М.? помнишь ли?... на Кинбурнской косе!... ты в сражении два раза спас меня от смерти... от турок. Пора нам с тобою, Миша, на покой. Кончим [146] эту войну — и ты, Миша, у меня... заснем с тобою!О! какой же ты лысый, Миша!» сказал с улыбкою Александр Васильевич. — такой стал старый ты, Михайло!» и сунул мне в руку вот что. Тут Огонь-Огнев показывал в тряпочке золотом четыре червонца, и плакал, и смеялся Огнев, и целовал тряпочку, и продолжал рассказывать: «нас было человек около полусотни, и почти всех по именам знал Александр Васильевич; и все с ним были в Крыму; на Кубани, на Пруте, при Рымнике, на Дунае и в Польше; и со всеми он говорил, и всякому дал свое слово ласковое. После того он сказать изволил: «прощайте, братцы, покудава! Увидимся!... Кланяйтесь от меня всем; всем чудо-богатырям!Помилуй Бог!... братцы!... мы русские!!...» И всем и всякому по выходе от него, по его воле, дано в руки по крон-талеру.
Видите ли теперь, мм. гг., методу великого Суворова привлекать к себе любовь русских ратников? О! какой великий знаток был в этом Александр Васильевич! и тут (и никогда) у него не было лицемерия. Он любил русского ратника, он истинно знал русского человека и его душу. Еще с Семилетней войны (Прусской) почали любить его ратники, и до окончания своей жизни Суворов не встречал между ними не только тайного ропота, уныния, но и никакого беспорядка, чего нельзя сказать о всех вообще главноначальствовавших до него и после него.2 [147]
При городе Пиаченца, объявлено было, что нам назначен корпусным командиром Розенберг. [148] Мы не видали его, и все приказания по корпусу шли по-прежнему от М. В. Ребиндера.
С самого вступления нашего в Италию, войска для ночлегов располагались то лагерем, то в казармах, и чем далее входили в нее, тем более было у нас военной осторожности, хотя везде жители принимали нас с радостью. Мы поступили теперь на чистое продовольствие австрийского правительства; а его комиссары провиантские о том уже заботились, по обыкновению, в целом мире принятому этим сословием. Хлеб давали нам печеный: он был из муки, крупно-прекрупно смолотый из разного рода зерна; был полукислый и доходил до опресноков; и мягкий крошился на крупки, а о черством и говорить нечего; к тому же был как трава, без малейшего вкуса. Говядина часто была скота допотопного, и частенько попадалась ослятина. Водка и вино, в порцию дававшиеся простым ратникам, были самыми ближайшими родственниками воды италианской, и какой воды!... из рек и ручьев, быстро текущих! а и это чего-нибудь да стоило. По крайней мере вода-то, по уверению наших г-д лекарей, не была стоячая, из болот. И за это гг. комиссарам частенько доставалась благодарность не только от приемщиков, но от полковых и батальонных командиров, и даже от корпусного командира М. В. Ребиндера, Что было делать с этим народом? Он не понимал нашего языка, и дело, поправляясь на день-другой, поворачивало на прежний путь-дорогу, и шло всемирным [149] провиантским порядком. — Хотя и главный комиссар, бывший при провождении корпуса от австр. правительства, строго взыскивал с провиантских чиновников за их неусыпное попечение о наполнении своих карманов; но видно, что и ему трудно было направить дело на прямой путь.

Вступив в Италию, заметно стало во всем совершенное отличие от того, что мы видели в пройденных нами местах австрийского владения; города и местечки окружены были каменными стенами и рвами, подобно крепостям. рассеянные сельские дома поселян и прекраснейшей архитектуры видны с парками их магнатов-богачей — представляли повсюду особые владения; у всякого делянка земли, окопанная глубоким рвом, занятая посевом кукурузы, частичкою клевера, а изредка и репою, и виноградником, и фруктовым садом. Повсюду большие и малые канавы с шлюзами (затворами), проведенные для току воды, к орошению полей и садов; повсюду каменные и кирпичные здания с плоскими крышами, и вокруг их высокие тутовые деревья. Посеву пшеницы я видел очень мало, а ржи, проса и гречи нигде. Свойство земли по большой части беловато-илистое с крупинками камня. Шоссе отличное и по бокам его канавы, наполненные часто стоячею водою. Для глаз, на вид, эта земля казалась земным раем, и если бы солнце не жгло нас с 9 часу утра, до 7 вечера, да можно было бы достать русского хлеба или русскую булку, то точно ее [150] тогда мы назвали бы земным раем, но с условием: в добавок к русскому хлебу иметь щи, или борщ, да кашу, а на питье — квас.
Чем далее мы удалялись от славян-штирийцев, тем явственнее изменялось обличие народа италианского. Народ италианский роста среднего; смуглое лицо, нос орлиный, черные обстриженные волосы, и карие глаза, в которых не увидишь доброты душевной — резко отделяют их от штирийского племени.
Низший класс народа италианского, казалось, вообще беден. Толстая, из пряжи хлопчатой бумаги рубашка, куртка, короткое кожаное исподнее платье, голые от полколенок ноги, редко закрытые кожаными штиблетами, деревянные башмаки с убитыми в подошвы гвоздями, и бурая старая шляпа — составляют всю одежду италианца-селянина. В дни праздников платья той же формы, но поновее; голени покрыты или штиблетами, иди красными чулками (отличительный знак поселянина). Для работы всю помочную силу, составляет маленький осел, много что два. Обед и ужин селянина слишком необременителен для желудка: лапша (вермишель) из кукурузной муки или вместо того, из той же муки, саламата (палента), редко приправленные каплею простого деревянного масла, — составляют основную пищу его; прибавляют, как роскошь, смотря по времени года, виноград. Прочие фрукты и каштаны не купленные, а свои. В праздничные дни варят и суп; из чего он — право не знаю; Мясное и рыбное для них не доступно. [151] Маленький стаканчик красного домашнего вина из остатков, с водою выжатых, довершает ах обед, и это не всегда и не часто. На стаканчик вина настоящего имеет право один старший в доме.
Дома поселян построены в два этажа. В нижнем живет семейство, и как живет в этой прославленной раем земле! — голые, закопченные от дыму стены, огромные камины, для приготовления пищи и согревания комнат и жильцов; печей там нет. Зимою и в осеннее холодное время кладут в камины пучка три-четыре виноградных обрезков, и ими на несколько минут обогревается все семейство. В двери, худо приправленные, в большие окна, часто вместо стекол заклеенные бумагою, несет ветер, льёт дождь, и нередко зимою снег. — Так живут поселяне, народ низшего класса, и так мне рассказывали, о их житье-бытье осеннею и зимнею порою, мои товарищи, раненные в сражении при Новии, и потому не бывшие с нами в Швейцарии. В доме селянина нет ничего лишнего — одно необходимое. — В верхнем этаже дома, сохраняются осенью и зимою, скудные запасы продовольствия семейству и скоту; весною и летом здесь жилье шелковичных червей. Вот чему стоит нам позавидовать: это прочность строения, чистота на дворике поселянина, и повсюду деревья, приносящие доходы.
Мясо, масло коровье (смесь с козьим и овечьим), и дворовая птица чрезвычайно дороги; цена рыбы сносна; лягушки (в салфетках под [152] сетками, привозимые живыми на базар) также недешевы и составляют у италиянца самое лучшее блюдо.
Вельможи, богатый народ, имеют стол отличный, приготовляемый их поварами из всего, что производит Италия; даже зелено-золотистые жуки, называемые у нас хрущами, составляют их лакомую пищу, как для нас земляника или клубника. Об этом слышал я от г-д офицеров, которым тогда случилось быть за их столом.
Продавали ли хлеб на базарах, я не упомню. Были булки из кукурузной муки, склеенные частичкою муки пшеничной; были превкусный сыр; каштаны, фрукты, арбузы и дыни были во множестве — и все продавалось на вес; даже кожи и подошвы для обуви продавали на фунты.
На походе от Тревизо до Падуа виднелась на юг, в синей туманной дали, Венеция, бывшая царицею морей. Два или три офицера нашей колонны ездили в нее водою, по широкому каналу, и для того только, чтобы бросить на нее быстрый летучий взгляд.
На привале, верстах в 30 от Тревизо, видели мы прелестнейший одноэтажный дом, французами разрушенный. Он принадлежал посланнику, помнится, неаполитанского двора. Что за чудная живопись (альфреско) внутри комнат; полы мраморные; были комнаты со стенами мозаической работы. Но все это обезображено: на полах в комнатах были раскладываемы огни, и от того все [153] комнаты закопчены дымом; стены исколоты штыками; портреты великих людей, вделанные барельефно в стены, повыбиты; — все было истреблено, — даже рамы от зеркал были пожжены; и куски стекла зеркального, и черепки драгоценных ваз, рассыпанные по полу, означали, что здесь была шайка непростых разбойников. Вошедши в сад, мы удивились: по всему его огромному пространству, между деревьями, стояли одни пьедесталы, и возле — бывшие на них боги, богини и великие люди; мраморные и гипсовые отличного произведения, во множестве лежали, поверженные в прах — кто без рук, кто без ног, без головы. Но всего более досталось мраморному купидону, резцом отличного художника созданному: крылья, колчан и лук его лежали отбитые; лицо изуродовано штыками. Казалось, что какой-нибудь из французов-каннибалов не из буйной шалости, но с злобным удовольствием хлопотал усердно над разрушением.
С половины пути по каналу, по левую руку при дороге идущему, плыло множество шлюпок с богатыми венецианами. Они громкими криками приветствовали нас, и долго плыли вверх по каналу, не оставляя войска наши, в колонне идущие.
Во время дневки при Падуа был я и в самом городе, и сказать о нем ничего не умею. Мосты и мосты через каналы, проведенные из реки; базар на площади Св. Ангела; оборванные с пасмурными лицами люди; высокие дома; узкие грязные улицы — и только. Видел и огромнейший [154] храм Св. Антония, был внутри его; могу сказать: был, — видел и огромность его, и образа; но только видел, а более ничего сказать не умею. Возвращаясь в лагерь, я заметил старика, австрийского солдата. Он подошел и заговорил испорченным языком русским; рассказывал, что он чистый русский, 1-го гренадерского полка солдат, в сражении при Ларге (1771 г.) раненый захвачен в плен турками; долго был в неволе, но, потеряв терпение, бежал, и на корабле австрийского купца доставлен в Триест. Там определили его в военную службу, и держат теперь здесь, а прежде на италианской границе. «Состарился, сокрушился по матушке-русской земле; видно здесь лечь костям моим в этой чужой стороне!... О батюшки мои! Нельзя ли вам взять меня к себе и отправить на святую Русь?» и слезы лились у него градом; ему было 70 лет. — Бог знает, не был ли он беглый солдат, по праву определенный в службу.
Пред городом Пиаченца, мы стояли по 11-е июля, для закрытия Макдональду пути к крепости Мантуа, которую осаждал корпус австрийских войск. Из нашего корпуса определена была рота пионер с командою минеров и саперов для усиления осады.
Вот что рассказывали: «при атаке на отдельные пункты крепости, против одного сильного укрепления занимала место вышесказанная рота. Укрепление было за широким и глубоким рвом, наполненным [155] водою. Начальник этой роты с частию своих людей, при сильном неприятельском огне, кинулся прямо в ров, перешел по шею воду с одними в руках фашинными ножами, и взял это укрепление с пушками, переколов тут до полусотни французов, отчаянно защищавшихся. К сожалению, забыл я имя этого отлично храброго капитана. — Александр Васильевич, получив об этом донесение, шибко встал со стула, сказал генералу Шателеру, тут бывшему «браво!... хорошо /... помилуй Бог — хорошо! Мы русские шутить не любим: когда не штыком, так кулаком!» Это слышал я от Сем. Христофор. Ставракова, бывшего при отце Александре Васильевиче у исправления письменных дел, в последствии времени служившего генерал-майором.
Июля 11-го корпус выступил в поход, перешел 4 нем. мили, и при м. Брони остановился. Здесь мы расположились на засеянных кукурузою полях, и стояли по 25-е число.
Пронеслись слухи для нас не радостные, а печальные; М. В. Ребиндер их подтвердил. Нашему корпусу точно назначено было идти в Мальту: это была воля государя. Ни одного лица не стало веселого в целом корпусе; все, от вышнего до нижнего чина, тосковали о том, что нам и поработать не удастся во славу государя императора, и поколотить французов не придется. «Ах! Господи-Боже наш! говорили ратники, — за что же это нам наказание? Уж пусть царь-батюшка позволит [156] прежде здесь, под началом отца, потузить безбожных сорванцов-французишков, — тогда хоть на дно моря! а то.. чем мы провинились?!» Толкам и тоске конца не ставало; и все одно да одно с утра до вечера говорили наши гг. офицеры и старики-ратники. Наконец Бог дал нам радость: полковник Ф. В. Харламов, бывши у Александра Васильевича, слышал от него, что корпус наш не пойдет в Мальту, а остается в армии. Все ожило: и старик, и молодой благодарили Господа-Бога.
Июля 25-го весь корпус, сделал переход к крепости Тортоне, и в виду ее, вне выстрела 24-фунтовой пушки, остановился лагерем, недалеко от м. Вигоцуолло, где были квартиры генералов Розенберга и Ребиндера. Цитадель этой крепости расположена на маковке высочайшей горы, от коей тянется на юг хребет гор, покрытых виноградниками и садами. Французы из цитадели изредка стреляли в наш лагерь 24-фунтовыми ядрами и гранатами; они падали в виду нашем, не нанося никакого вреда; даже гранаты их не лопались.
Гренадеры наши, смотря на эту цитадель, говорили: «что ж это отец-то наш?.. Зачем не прикажет нам сорвать это совиное гнездо?... Даром что на кручи — долезем! А стены-то... ведь гораздо ниже Измайловских, — и уж нет тут такого глубокого рва с водою, как там!.. так зачем дело стало; прикажи только он, — и вот [157] правое слово — с Божиею помощью, возьмем!» Это было истинное их желание, а не похвальба, и они бы исполнили. Но не случилось — не выполнилось их желание.
31 го июля, в вечеру, гренадерские батальоны нашего корпуса переведены вперед, ближе к Новии, и в ночи расположены на западном склоне хребта горы. Мы здесь расположились по виноградникам. К полудню увидали генерала Розенберга; он остался с нами. К вечеру 1-го августа прибыл к нам полковник Ф. В. Харламов, с 250-ю человеками отборных охотников, и тогда же из трех гренадерских батальонов взял отличных 250 человек молодцов, из числа желавших с ним идти3 — куда? нам точно было неизвестно. Но мы видели, что настает час поработать на славу, и послужить Богу и Государю. Стало смеркаться, и Ф. В. Харламов повел нас в сопровождении свитского офицера. Мы спустились с гор, шли долиною, через рвы и рытвины, малыми дорожками; часа через два остановились при корпусе Виллиама Христофоровича Дерфельдена; — и тут-то узнали, что с раннею зарею закипит у нас смертный бой.

 

Примечания

1. Об этом я, как старик-ратник, и от самой ранней юности моей до преклонных лет, былой слуга царя-государя,—обязан был сказать в опровержение когда-то и каким-то господином написанного и напечатанного, не помню в каком журнале,—что в давнее время у нас солдаты были не что иное, как наказание от Бога, ниспосланное жителям, у которых квартировали войска. Г-н, писавший этот панегирик старикам-воинам — зело согрешил!! По-видимому: молод он и зелен, и писал не свое, а рассказывал во всеобщий слух бабушкины сказки! — Кто будет спорить о том, что в полумиллионной (тогда) армии, составленной из народа, занимающего огромнейшее пространство земного шара, народа, имеющего по местности, по роду своему, разные привычки, обычаи,— все военные ратники были ангелы?... Нет, это было бы противно естественному порядку вещей. Я говорю о том только, что вообще разлитая тогда в высочайшей степени дисциплина, неусыпный досмотр стариков, истинно русских душою начальников, за своими подчиненными, как отцов за детьми их заботы о их христианской нравственности, о их пище, о их здоровье, и ближайший досмотр за неблагонравными стариков-ратников, честных и отличных служак, — делали то, что и самый негодяй-рекрут делался порядочным, и совершенно перерождался. И все это происходило оттого, как исстари было в каждом полку заведение (закваска); а главное: каков был начальник. — Г-н панегирист, писавший о старине, о нас, должен бы был иметь в своей голове известное изречение: «нет правила без исключения», и единицу из сотни, из тысяча, не выставлять за целое!
2. То, что пред входом в Альпийские горы, ратники, увидав их пред собою, и без дорог, будто «не хотели идти и Суворов требовал от них вырыть ему могилу и его в ней зарыть, похоронить, говоря: «Вы не дети мои! — Я вам не отец!» — не справедливо, выдумано нашими благоприятелями, и в мундире истины принято историею! Дело вовсе не так было. Расскажу о том при описании вступления нашего в Альпийские горы, и расскажу истину, как слышал в давнее время от князя П. И. Багратиона (при описании его походов и сражений с неприятелями), от старика полковника Жукова, служившего в Апшеронском пехотном полку, в Италианский поход, и от генерала И. В. Сабанеева, служившего тогда в егерском Кашкина полку майором, и от многих других офицеров и ратников, бывших в передовых войсках — То, что внесено в Историю, с первого взгляда, и походит будто на правду; но вглядитесь ближе, посмотрите и рассудите русскою душою — и вы увидите: родимого иноземца, в русский кафтан одетого, — или русского по имени только, а душою волтерианца. Русский солдат не знал тогда скаредного духу заграничных умствователей: он шел с самоотвержением на явную смерть, зная: что это воля начальника, указ Царя-Государя и польза отечества; что он для того только и служит, чтобы умереть за Царя-Батюшку. Взгляните на давние, давние подвиги русских: при Чесме, при Кагуле, при Очакове, при Измаиле, при Праге, при Требии, и при Новии — и при многом множестве сражений, бывших с врагами России!; Почтите истинною правдою русских старых воинов, лежащих в сырой земле, и не тревожьте костей их злою кривдою, неправдою.

3. В число избранных, по усильной просьбе моей, и я с моим покойным братом был взят.



Назад

Вперед!
В начало раздела




© 2003-2024 Адъютант! При использовании представленных здесь материалов ссылка на источник обязательна.

Яндекс.Метрика Рейтинг@Mail.ru