VIII. Бой при Нови
[158] С 1-го на 2-е августа целую ночь провели мы не смыкая глаз, в радостном ожидании сражения с французами; жаждали как новички схватиться с ними чисто по-русски. — Повсюду было тихо, и лишь изредка в горах вдали раздавалась ружейная перестрелка, и эхо разносило звуки выстрелов, вторя и переливаясь. — Но вот и рассвело, а на горах пред нами мы не заметили врага; и у нас не видно было особого приготовления к бою. — Рано утром приехал к нам Вилим Христофорович Дерфельден; обнял старого своего знакомца, нашего полковника Федора Васильевича Харламова, — посмотрел нас, поговорил кой с какими стариками ратниками; попросил всех; чтобы в деле мы были совокуп нее, — дружнее, — и постарались порядком угостить друзей; — «дать хлысту французам, чтобы они и довеку не забыли.» 1 — и приказал получить нам с каждого полка по нескольку палаток, для укрытия от жару, а на варение пищи котлы.
Около полудня появились кое-где на горах французы; а к вечеру — колонны их умножились! [159]
Сильная ружейная перестрелка передовых наших в разных местах изредка вспыхивала, и лилась на несколько минут. Посты наши подавались тихо назад, выманивая врага к боевой армии, расположенной в долине. — Вдали, впереди боевой линии, часто мелькал, шибко разъезжая, отец наш Александр Васильевич. — Так прошло 2-е августа. — 3-го числа, часу в 5-м утра мы удостоились видеть Александра Васильевича; шибко и неожиданно подъехал он к нам; все ратники бросились к нему, кто в чем был, и без всякого порядка, по обыкновению давнему, окружили его крича: здравия желаем, отец наш! — Александр Васильевич, смотря на круг ратников, сказал, «здравствуйте братцы!» — Обратясь к полковнику Харламову, говорил: «Федор! — твои... чудо богатыри! — витязи! Помилуй Бог! — русские, — чистые русские!! — Братцы!! Вот видите ли, враг-то гнездится на горах? — Он к нам спустится не захочет, так мы к нему! — дружно! — друг другу подсобляй; пальбой много не заниматься! пуля дура, — а штык молодец! — Бить: скоро, — шибко, — проворно! — штыки!! — напрасно не убивать: — грех!» — и крик ратников: рады стараться! был проводом Александру Василевичу, — Этот трех- четырехминутный его взгляд на нас, и несколько его слов воспламенили ратников; — и анекдоты о былом под его властию понеслись от стариков.
Теперь стало виднее нам, что неприятель умножился, и устроился к бою; все лежащие пред [160] нашею армиею горы были им покрыты; перестрелка передовых наших развивалась сильнее, — и сыпучий строй передовых неприятельских шибко спускался с гор по отлогостям и занимал сады и виноградники; наши передовые уступали.
Мы были готовы к бою, палатки наши вмиг слетели с мест, — уложены и отправлены назад; по движения у нас в войсках ни малейшего не было; неприятель далее не шел. Так прошел день до вечера. Смерклось. Нас2 рассчитали во фронте, вызвали передовых, и устроили совершенно к бою. — полковник Ф. В. Харламов, собрал вокруг себя свой охотничий батальон, говорил о том, как должны мы бить французов; рассказывал в пример о давно прошедших сражениях с турками, черкесами, с татарами и поляками, и в заключение своей речи говорил: «слышите ребята! — слышите! с нами Бог и кто переможет нас? — Помолимся же Ему усердно, — попросим у Его милосердия о отпущении содеянных нами грехов; — и кому Бог подаст быть живу после дела, — тот помянет убитых; — слышите, дети? — Это хорошо, коль сделаем!» — И он упал на колени, и все ратники то ж сделали, и молились Присносущему, — прося Его благословить наше дело. [161]
4-го числа, часу в 3 м утра, чуть с зарею, — на правом крылe нашей армии занялась перестрелка; минута от минуты она становилась сильнее, закипел бой. — Это австрийцы начали натиск на врага. — Чрез четверть часа и против средины линии нашей, в м. Новии, открылось сражение, — и чем далее, тем более разгоралось. Князь Петр Иванович Багратион занимал Новию, своими передовыми войсками; сильная колонна французов вступила в этот городок. Наши сражаясь отступали, сходно данному фельдмаршалом приказанию.
Кн. П. И. Багратион, говорил: (1805 года слышал я). Я имел приказание выманить неприятеля из гор на плоскость, и тихо оттягивал назад к боевой линии; — французы напирали сильно, и их подчивали мои егеря порядком, три раза, один за другим — посылал я к Александру Васильевичу своих адъютантов и ординарцев с донесением о ходе сражения, и наконец послал с просьбою о позволении начать натиск; но посланные мои не возвращались; неприятель, заняв довольное пространство места, мною ему данного, остановился, производил с стрелками моими сильную ружейную и пушечную пальбу. — Все это заставило меня ехать к самому Александру Васильевичу; один из посланных мною встретился мне на пути, доносил: «Граф спит, завернувшись в плащ». — Чтобы это значило? — подумал я; помилуй Бог, уж жив ли он? — и ускорил бег моей лошади. Впереди колонн корпуса Вилима Христофоровича стоял круг [162] генералов — я к ним, и вижу невдалеке: Дивный лежит, закутавшись в свой старинный плащ. — Лишь в ответ Дерфельдену сказал я одно слово, как Александр Васильевич откинул с себя плащ, вскочил на ноги, сказал: «Помилуй Бог! заснул, крепко заснул... пора!» — А он, по-видимому вовсе не спал, а вслушивался в слова г-д генералов, и приезжающих с битвы адъютантов, и обдумывал о предстоящем деле. Расспросив меня наскоро о ходе сражения, и взглянув на позицию неприятеля, он в ту же минуту повелел мне и Милорадовичу вступить в бой.
Битва открылась по всей линии, исключая левого фланга армии; там были австрийцы, тысяч до пятнадцати, — и там было тихо. Корпус Дерфельдена вступал в сражение по частям на подкрепление Багратиона и Милорадовича. Неприятель с плоскости был скоро сбит; приходилось брать пред его позицией по полугорью лежащие сады, виноградники и строения, наполненные врагом. — Шибко подавались мы вперед, били врага, — били и нас; брали возвышения, и уступали их; шли вперед на горы, поражали французов, и нас опрокидывали; так часов шесть без отдыха кипело дело жарко, сильно, бойко; наконец боевая линия французов прогнана была на верх гор — к своей второй линии, и выстрелы с обеих сторон замолкли на малое время. — Но не прошло и часу времени, — вся сила русская двинулась в натиск на врага, и закипел яростно бой — бой смертный! — Картечи и пули вражеские сыпались на нас как град; [163] у нас в работе были большею частию штыки; — часа три так было: сильный неприятель стоял твердо, и дрался отчаянно — храбро, — пользовался своим горным местоположением, и всякий шаг уступал высокому лишь усилию русской храбрости. Но сбить его с места, но опрокинуть и взять его громящие нас батареи — сил у нас недоставало; нас было мало. — Вдруг одна сильная колонна, сомкнувшись, бодро пошла на нас, густотою своею прорвала нашу рассыпную линию, (наш сборной батальон, и большую часть Московского гренадерск. полка), и опрокинув, погнала, осыпая пулями. — В это время — как Архистратиг Господень, явился к нам Александр Васильевич, — шибко разъезжая, громко повелевал: «ко мне — сюда! — сюда братцы!... стройся!!» Находясь под выстрелами пуль и картечей, он в мгновение собрал всех нас вокруг себя, и увидав шибко приехавшего Вилима Христофоровича, изъявил ему сильное негодование, — сказал: помилуй Бог! имей под рукой запас!» В это же время прибежал к нам из резерва баталион пехоты; — Александр Васильич громко сказал: «братцы! — вперед!.. Ух махни!! — вперёд!! мы русские!!» и шибко повел нас на врага3. — Неприятель опрокинут, колот [164] штыками без милости; работа кипела у нас не на живот, а на смерть. — И мы заняли прежнее свое место, а вслед за ним отняли и батарею, губительницу нашу. Лишь управились с ее прикрытием, отправив на вечный упокой все, что попадалось под горячую руку, — как вдруг из-за угла верхогорья показалась сильная колонна; шибко и бодро шла она на нас, — своею густотою воображала нас подавить. Харламов и генерал Тыртов закричали громко: «дети, к нам! оборачивай пушки. заряжай!., катай!!» Гг. офицеры и ратники нашего баталиона и Московского гренадер. полка кинулись, оборотили пушки. в мгновение зарядили картечью (она была в передовых лафетных ящиках) и брызнули ею в лицо этой могучей колонне, Она поколебалась. и раздалась. — В это мгновение, за выстрелами, Харламов закричал: «дети! вперед!! — ступай, ступай! в штыки!! ура!!!» и удар наших в штыки во врага, ошеломленного картечью, — удар грудь на грудь — клал его кучами; знатно работали Московские гренадеры, и наши; колонна опрокинута, и шибко бежала шагов двести: — здесь она устроилась при своей линии по гребню горы; и бой у нас закипел вновь.
Уже было далеко за полдень, а верху нашего еще не было совершенно; мы из сил почти выбивались; рот у нас запекался от жару солнечного; промочить его, — освежить, нигде не было воды; — мы уставали в телесных, но не душевных силах, — и драка бушевала на славу. Вдруг [165] слышим: на левом крыле нашей армии открылась сильная ружейная и пушечная пальба. — Слава Господу Богу! Австрийцы вступили в бой. — У неприятеля заметна стала суета. И так теперь вся армия Александра Васильича была уже в работе; повсюду лился неумолкаемо ружейный и пушечный огонь; смерть пировала! — Казалось нам, — становилось нам легче. Мы подвигались, но не без усилия, вперед, били и теснили врага, упорно сопротивлявшегося, и — благодарение Господу Богу, — пред сумерками (в 9 часов) враг со всех пунктов был сбит. Опрокинутый бежал по горам, часть войск сильно и шибко его преследовала, била штыками и пускала в него вдогонку залпы выстрелов из ружей. Ночь прекратила бой. Войска наши устроились, пооттянулись несколько назад; настала тишина. Месяц светил ясно, воздух напитан был пороховым дымом. — Послали за патронами, которых в патронных сумах у нас оставалось по два и по три; наполнив ими сумы, легли поуспокоиться: двум из трех позволено было заснуть; всякой из нас душою благодарил Господа Бога за спасение от смерти.
Был час 11 или 12 вечера, тишина была повсюду; мы чувствовали неизъяснимую сладость в отдыхе. — Вдруг ружейные выстрелы: раз, два и сильно загремели. и замолкли. Это было в городке Новии. Мы встрепенулись, стали во фронт, и не угадывали, чтобы это значило; минут через десять слышим вновь выстрелы, и там же; оказалось, что новийские горожане во время сражения [166] спрятали у себя в домах несколько французов, — и часть их, укрывавшуюся вблизи по ущельям гор в виноградниках, провели в город садами своими. Отчаянные французишки решились нанести вред нашим, стоявшим в городе для охранения (наших была частичка малая), французы, получив сведение от жителей, где и сколько стояло наших, занимавших караулы, пошли колонною на главный пост, ведомые горожанами. Русские стояли осторожно, и не ожидали друзей, знавши, что кругом города стоит наша армия. Увидав идущую быстро колонну французов, встретили ее выстрелами, дрались штыками, но по малочисленности своей пали почти все. — Александр Васильевич в это время разъезжая, осматривал расположение войск; услышав выстрелы, ни минуты не медля, повелел идти одной колонне пехоты — успокоить город. Ворота городские французы заперли, но их в мгновение наши отбили, — и вся колонна бродяг-французов пала от штыков наших. Французы скрывались в дома, куда им были отворяемы двери хозяевами; но и здесь наши находили их; многие из тех домов понесли сильное разорение от наших разгневанных ратников — на коварство новийцев. К счастию их, Александр Васильевич в скорости явился, повелел бить сбор, и колонна наших собралась в самой скорости. «Нехорошо! помилуй Бог — нехорошо, братцы, вы делаете!!...Бей врага, а жителей не трогай!!!» строго говорил он ратникам. [167]
Князь П. И. Багратион сказывал: «Я занимал два раза Новию, — и два раза новские жители изменою делали мне вред».
Рассвело, и между убитыми французами найдено в средине павших человек пять молодых людей из значительных новийцев.
Говорили: и по пути досталось негодяям; потому по пути и дельно, что по коварству города в это время пало наших около ста человек, отлично храбрых ратников.
Чуть занялась заря, наш сборный охотничий батальон двинулся к м. Новии, и здесь присоединился к своему корпусу, который шел преследовать разбитую французскую армию. Солнце уже взошло, когда мы проходили этот городок. Здесь на площади стоял сводный гренадерский батальон русских гренадер, одетых чисто, как в парад; он назначен был занимать в городе караулы. С площади вверх по улице в угольном доме на левой стороне, было множество пленных французских офицеров, смотревших на нас с удивлением, и, — казалось, со страхом. — Один из этих пленных, человек немолодой, видный собою, в длинном сюртуке синего цвета и в треугольной шляпе, был между русскими офицерами гренадерского батальона, стоявшего на площадке, и с жаром что то расспрашивал, осматривал с удивлением стоявших гренадер, и нас проходящих; г-да офицеры смеялись, и несколько из них сурьезно ему что-то отвечали. Француз вертелся во все стороны как веретено (I). [168]
В м. Новии было много, а вышедши из него, на вздобье горы по дороге и по бокам на большом пространстве, было множество поколотых французов; — их так тут было много, как на самом урожайном поле не могло быть столько снопов сжатого хлеба; они лежали сплошь почти один подле другого; и между ими кое-где изредка лежал русский ратник. — Боже мой! что за отвратительный вид, что за страсть душу ужасающая, были лица французов, павших от штыков русских? Видно, что эти безбожники и в час своей смерти не призвали имени Господа Бога, и отверженные дали. — Напротив, русские убитые лежали с лицом чистым, ясным, точно как будто почили сном. — Эта работа была прошлого дня Московских гренадер, — точно, воистину чудо-богатырей, витязей. — Гренадеры наши, проходя поле смерти, снимали с головы своей колпаки, крестясь творили молитву милостивому Богу, просили у Него благости: своим царства небесного, а французам заблудшим помилования. — Тогда ратники Царя Белого были истинные христиане: не знаю, каковы они ныне, а тогда истинно так было.
Целый день мы ходили по горам и по ущельям, отыскивая французов; в вечер, часу в 10-м, остановились в виноградниках по отлогости горы, напротив крутой, большой желтой горы4, занятой французами. Впереди стал лицом к лицу неприятеля, врассыпную, егерский полк [169] Кашкина, близ самой цепи французских передовых, которые, молча прятавшись, стояли в густоте виноградников. За егерями ехал наш сборный охотничий баталион, а сзади нас был расположен корпус. Мы были готовы к бою, ожидая приказания добить остатки, недобитые при Новии. Месяц светил ясно; с нетерпением мы ждали зари утренней; нам бы тут на рассвете, как сон в руку, доконать французов. Нас было до десяти тысяч человек, знатных ратников русских, не бывших еще в деле5, нас — жаждавших душою и всеми чувствами подраться с врагом на чистоту, по-русски. Но желания наши не исполнились; нам пришло от генерала Розенберга приказание: стоять тихо, а гренадерам обернуть колпаки на головах задом наперед, чтобы медные гербы не отражали блеску. Ночь с благорастворенным своим воздухом прошла у нас без сна. На заре мы увидали гору во всей ее огромности, она усеяна была французами, которые мало-помалу скрывались из глаз наших, ухода шибко. Преследовать их, — начать с честию им проводы — приказания не было от корпусного начальника Андрея Григорьевича Розенберга, — и за это весь корпус вознегодовал на него. — Говорили: «как? — быть так близко к врагу, и не позволить нам бить его?... О!... да это не по-русски! — упустить из рук! Это ни на что не похоже!» Так [170] говорили тогда гласно все, не исключая и г-д генералов.
В 8-м часу утра корпус двинулся с места и взял путь-дорогу на лево. Перед полуднем мы прошли местечко Серивал; тут на высочайшей горе увидали маленькую крепость, и близ нее на окраине скалы верхового нашего донца, с пикою в руках стоящего. Он означал, что крепостца, этот ключ большого входа в Генуэзские горы, была в наших руках. — Часу в 4 или 5, в ущелье гор мы были, близ крепости Гавии, стоящей от нас направо на высочайшей отвесной скале; на стене крепости был выставлен белый флаг; ото был знак, что крепость Гавия сдалась. Ночь ночевали мы в горах. не сделав ни одного ружейного выстрела. — французы бежали от нас опрометью, а мы шли вольным шагом, делая частые привалы (отдыхи); весь корпус, все чины до единого не возлюбили Розенберга, и до окончания войны 1799 года не имели к нему любви, доверенности и уважения. — Сказать правду-матку: Андрей Григорьевич в кругу, по жизни, был человек хороший; но отдельным военно-начальником быть, — Господь Бог не дал ему дара. — Так говорили тогда г-да генералы, Р. К. и М. и образованные умные офицеры, — и это походило на истину, которую подтвердил сам А. Г. Розенберг в делах в Швейцарии.
На другой день, т. е. 6-го числа, наши передовые егеря, а за ними и наш сборный баталион, [171] настигли французов. Тут пошло было тактическое распоряжение... но М. В. Ребиндер, с полком имени своего, опередил нас, а за ним кинулся Кашкин, с полком егерей, и вырвавшийся из фрунта батальон Ферча. Все они бросились вперед, штыками сбили с горной позиций французский арриергард (тысяч до четырех), — били и гнали по-русски, по-суворовски, и без малейшей остановки преследовали французов версты три или четыре. — Гренадерские батальоны, батальон Ферча, полк Мансурова и наш батальон не участвовали в деле, а шли сзади под личным начальством Розенберга. — Пленных французов было мало, но убитых и тяжко раненых штыками было множество. Это было не сражение, но побоище наповал, насмерть! Ратники наши как львы кидались на колонны врага, шибко опрокидывали и гнали, не давая ему ни на одну минуту времени к устройству. — Старики-ратники, прокуренные дымом пороху, закаленные в боях, говорили: «знатно мы поработали! — отец наш Александр Васильевич будет доволен нами — недаром пришли в Италию; хотя мало, да послужили Богу и Царю. Ну, да побольше-то служба впереди; авось Господь Бог нам подаст, и мы постараемся вдвое получше поколотить врага, и заслужить спасибо от Александра Васильевича.»
До 9-го числа августа, мы ходили в Генуэзских горах, вяло преследовали шибко убегающих [172] французов; были небольшие частные перестрелки наших егерей с ними, и были они часто; больших дел не было.
9-го числа, корпус войск возвратился из гор, и ночевал при г. Сериваль. — 10-го числа перешли к замку Ривальто ди Скривия. Французы ушли к стороне Генуи; — армия Александра Васильевича расположилась от нас вправо, главная квартира была в Асти. — Повсюду была тишина.
Сколько потери было в людях со стороны русских в Новийском сражении, истинно не знаю. Говорили тогда, что у нас выбыли из строя убитыми и ранеными выше 1,900 человек: в числе раненых 3 генерала и до 60 штаб- и обер-офицеров. Убитых штаб и обер-офицеров до 15. — В соразмерности с числом австрийцев, бывших в деле, более. Русские, бив в средину линии врага, встречали его множество, и лучшие его войска. — Из нашего сборного охотничьего баталиона выбыли из строя убитыми и тяжело ранеными6 5 офицеров и 108 ратников. Это был пятый человек, и не диво! мы дрались с 4-го часа утра до 9 вечера; и драка и бой были задорно-яростные… — Господу Богу благодарение за малость потери. [173]
Сказывали: французы потеряли в этом деле до семи тысяч убитых, в том числе главнокомандовавшего генерала Жуберта. В плен взято выше 4,000 человек, в том числе 4 генерала; раненых у них было множество, выше восьми тысяч человек. — Собрать раненых и отправить в гошпитали, равно и зарыть убитых, было приказано жителям. — Пушки у французов взяты почти все. — Так кончилось Новийское дело.
Лишь прибыли мы к замку, Ривальто ди Скривия — (10-го ч.), как получено приказание гренадерским батальонам, и нашему сборному баталиону, — быть готовыми на штурм крепости Тартоны. — Старики гренадеры, да и все потирали от радости руки; научали молодых, как брать штурмом крепость, как спускаться в ров, и как лезть по лестницам, и что делать при натиске врага. — 11-го числа получили приказание: — штурма не будет; крепость сдалась. — Сборный наш батальон был распущен по своим полкам и баталионам.
Корпусная квартира была в замке Ривальто-ди-Скривия. Близ него был наш лагерь. — Все приказания по корпусу шли от М. В. Ребиндера. Во все время стоянки нашей здесь, мы не видали ни разу в лагере своем Андрея Григорьевича Розенберга. Он, по преклонности лет своих, жил покойно.
Здесь получено было поведение от Александра Васильевича: гренадерским нашим баталионам, [174] Пламенкова, Будберга, и Шингилидзева, — по воле государя императора идти в Неаполь: и потому они отделились от нашего корпуса под начальство генерал-майора князя Димитрия Михайловича Волконского7.
Мало-помалу пронесся слух между гг. офицерами, а потом и между ратниками, что австрийский Гоф-Кригс-Рат, с главою своею бароном Тугутом, давно не благоволит к Александру Васильевичу, за то, что он бил французов не по тактическому их расположению, а по своему: что он очистил почти всю Италию от власти республиканцев, в четыре месяца, не дожидаясь разрешения велемудрого министра; что этот министр, г-н Тугут, вязал и вяжет своими интригами руки великому нашему полководцу; и ему, отцу нашему, нет полной воли действовать по-своему. Ратники наши и г-да офицеры вознегодовали на проделки немца Тугута; первые говорили: «так вот какова плата отцу нашему от цесарцев! — Жди же от них спасибо за то, что научил он войска их бить французов штыками, без страха и бодро идти в сражении, и заставлял их ходить русским шагом. — За кровь нашу, за кровавой пот наш, — худая плата!!» [175]
Бывши на ординарцах у М. В. Ребиндера, слышал я разговор его с г-ми штаб- и обер-офицерами: тут были и два генерала. Максим Васильевич говорил: «Александр Васильевич получил от его величества австрийского императора повеление оставить свои действия на Геную, где остатки разбитых армий Моро и Макдональда скитались в горах, а с одними русскими идти в Швейцарию, для изгнания из нее французов. — Пора ли теперь?... Имеем ли мы все нужное к переходу непроходимых гор, занятых врагом?... И в теперешнее время близкое к осени?? — И все это от враждебного Тугута, и от немогузнайки Гоф-Кригз-Рата, — истинного Унтер-Куфта. — Для нас это ничего хорошего не обещает. а для австрийцев будет гибельно; попомните, господа, мое стариковское слово! — Ах, как низка коварная неблагодарность к благодетелю Австрии, нашему государю императору, к спасителю ее, Александру Васильевичу и к нам, велемудрых заседателей этого главного Военного Совета?? — Как они слепы и не дальновидны?? Они губят свое отечество, и бесстыдно обманывают своего добрейшего государя; — или сами, от непонятия вещей по невежеству своему, обманываются. Только им будет после плохо, без нас.»
«Ваше превосходительство! — да разве австрийские министры в первый раз это делают с Россиею?» — Начал говорить образованный науками Пор. Т. — «В отношении к нам, они, со времен отца отечества, императора Петра Великого, держатся [176] непеременяемой политики; История говорит о том ясно. — Припомните В. П. время царствования императрицы Анны Иоанновны, когда Австрия вовлекла Россию в войну с турками: министры ее, в 1739 году, заключили тайно с оттоманами сепаратный мир, — и вся тягость войны пала на русских. — Мало этого: вспомните, В. П., поступок вражеский тех же г-д министров и тогда же, с нашим донским атаманом Фроловым, посланным графом Минихом, с пятью тысячами казаков для помощи австрийской армии, и для связи военных сообщений; — как поступили они с этими казаками? Рассказывать больно и горестно душе русского; даже невероятно, — однако же было истинно!! — Хорошо ли платили эти г-да министры матушке Руси в турецкую войну, с 1768 года, по день заключения Кайнарджского мира в 1774 году, — за помощь ее, во время царствования государыни императрицы Елисаветы Петровны, в войну Австрии с Пруссиею? — Помнят ли они 1789 и 1790 год, во время войны с турками, помощь и защиту великим Суворовым, данную принцу Кобургскому? где отец наш Александр Васильевич с семью тысячами своего корпуса, не только спас троекратно австрийскую армию от совершенного поражения, но заставил ее быть двукратно победительницею турок, (при Фокшанах и при Рымнике). — Признают ли они, т. е. эти г-да министры, что Галицкое княжество, (народа чисто русского), досталось Австрии в 1795 году, без пролития капли крови, — досталось по милости нашей [177] матушки царицы, после разгрома польских республиканских войск Александром Васильевичем в 1794 году? — Помнят ли все это?... Нет! По-видимому, не помнят».
Много было говорено о том; — стар я теперь, — не припомню всего; а записки мои погибли. Только то в памяти есть, что все г-да офицеры согласны были в том, что австрийские войска, (в которых самая большая часть славян), все вообще, и офицеры и солдаты, душою полюбили Александра Васильевича, и всех нас считали, как будто родными, друзьями; — даже г-да генералы их исполняли, по-видимому, с явною охотою распоряжения и волю Александра Васильевича. — «Дай полную волю дивному Суворову, действовать по-своему, — не вмешивайся Тугут с своим Гоф-Кригз-Ратом в дела, которые выше его понятия, — и Италия была бы давно очищена от французов; — даже теперь остатки их армии, гнездящиеся в Генуэзских горах, — в этом месяце были бы совершенно истреблены».
*****
27-го числа слышно стало у нас, что Александр Васильевич с корпусом Дерфельдена выступил к Швейцарии, оставив избавленную им от врагов Италию. — 28-го числа рано утром и наш корпус двинулся в поход. Лишь прибыли мы к г. Александрии, как ни минуты не медля, шибким шагом, и не отдыхая в дороге, возвратились того же дня назад, к замку Ривальто-ди-Скривиа. — Корпус Дерфельдена прибыл на прежнее [178] свое место 29-го числа. Причина возвратному нашему походу была та, что Моро, узнав о выступлении русских войск к Швейцарии, двинулся из гор Генуэзских на австрийскую армию; и передовые его, сбив посты австрийцев, заняли Новию. — Но узнавши, что Александр Васильевич явился с русскими, бежал в горы обратно. — Тут мы простояли до 1-го сентября. Этого дня крепость Тортона французами, в силу капитуляции, сдана австрийцам. Этого же дня корпус наш выступил в поход к Швейцарии; переход был до г. Александрии 3 немецкие мили. Корпус войск Дерфельдена, — и при нем Александр Васильевич, — выступил так же, но прежде нас. И так русские войска оставляли Италию. Многие италианцы, вельможи и народ, смотрели на нас с печалью, — прощались с нами, кланялись нам, и провожали нас. — Жаль было ратникам Царя Белого Италии и ее жителей. Самая большая часть из них любили русских; надеялись на восстановление у них прежнего порядка, — и ожидали того единственно от Александра Васильевича. Повторю: жаль было русским пролитой своей крови, без видимой пользы.
По-видимому, италиацы не слишком жаловали австрийцев, — и не надеялись от них для себя многого.
Дополнение
[179]
1-е). При переходе чрез Новию, я увидал дальнего своего свойственника, между офицерами Гренадерского батальона, стоявшего на площади Новии. Я подошел к нему, и на вопрос: что этот француз говорит, — он мне сказал: Г-н француз не верит, что бы мы были русские. «Чистые русские» говорил он, и уверен в том, «не имеют ничего общего с человеком европейцем: они дикие, и страшные уроды, детоеды. Или вы меня г-да обманываете, — или надувают нас наши ученые и учебные книги?» (а) В вечеру этого же дня, я рассказал все это полковнику Федору Васильевичу Харламову. и многим тут же бывшим г-м офицерам, — и все помирали со смеху. «Слышите, г-да, друзья мои,» говорил Федор Васильевич, — «вы думаете, что все французы умны? Знают что? — Вздор! поболтать о пустяках красно, — поврать ладно о небывалом, — поплясать — как прыгает сорока, — это их дело; а знать настоящее о деле, — у них нет в голове разума; из двадцати тысяч — один умница; из трехсот тысяч — один разумница, — это правда, истинно; есть это у них. Да и те, самые разумники-то их, где до веры во Всемогущего Господа Бога коснется, — да коснется до святой нравственности, — так вот слышите, господа, — в этих делах они хуже моего Потапки.» (А Потап его слуга был набитый дурак). — Славны бубны за горами!! а наши-то г-да большие богачи, от них [180] без души, — и детей-то своих отдают в наученье, и, без француза-компаньона, дом не дом; а француз-то иной, слышите вы г-да, был кучером да лакеем во Франции, а у нас стал во всем учителем. — Хороши будут детки г-д богачей! Знатные будут внуки! — Будет прок, — дожидайся... Вот я вам расскажу пример. — Это случилось в Варшаве, в 1795 году: раз является ко мне француз-коробочник, с разными безделушками: с духами, с разными маслами, с эссенциями, с мылом и ваксою, — и убедительно просит купить у него что-нибудь; — я бедный человек, говорит он; купите вот хотя ваксу, и вот намазывает ее себе на башмак, трет щеткою, — и башмаи его стал, как стекло на солнышке, — я взял три банки ваксы, заплатил довольно дорого. Потапка мой, слышите, ни как не хотел ее брать; говорил: барин! не бери; вакса своя хороша; а это дрянь, даром что блестит; от нее пропадут сапоги, не верь некрещеному, барин; эта вакса годится на ихнюю кожу, а на нашу русскую нет. — Я не послушал его, взял таки ваксу, и велел вычистить новые сапоги; знатно! загляденье! так и блестят! Вот я велел и все свои сапоги перечистить этою ваксою; — смотрю; дня чрез четыре лопнул перед у одного сапога, — потом, потом все пять пар, дней чрез двадцать, полопались, — и сапоги мои пропали, вышло на Потапово, что вакса эта годна была лишь на французскую кожу. — Так-то друзья мои, слышите, и наука, французами преподаваемая молодому человеку, [181] сыну большего боярина: она как вакса, съест всю доброту и крепость души русского человека; он не будет знать ни Бога, ни святой православной Руси, — не будет иметь истинной любви к царю и отечеству, — не станет любить и уважать своих родителей; будет негоден ни куда, и ни на что, — точно так, как мои сапоги стали для меня».
Позвольте Федор Васильевич, отозвался один из всколзь-образованных молодых офицеров, — как же это? По вашему, не должно знать наук; а ведь и Александр Васильевич говорит: «ученье свет, а неученье тьма»— «Так истинно так! — говорил Ф. В. — да, ты — слышь ты, не понял меня, и не покончил золотых слов Александра Васильевича, — а он тут же говорит: «дело мастера боится» — Наука и познания нужны, необходимы; слышь ты, познания: правил веры, в Бога милостивого: люби Бога; люби царя, отечество, люби ближнего, и исполняй божеские и царские законы не криводушно; это — слышь ты — первая и главная наука, а к этому непременно должно знать: Историю отечества, Всемирную Историю, Географию, Статистику; знать науки: Математику, рисованье, черчение планов, Инженерное и Артиллерийское искусство; и понимать для необходимости, слышь-ты, для одного дела языки иностранные; и все это нужно, необходимо. — Но нашим сынкам богачей и бояр предают ли все это в совершенстве учители французы? — Нет! они и сами того не знают; это, слышь ты, наемники и самый лучший [182] из них, из иностранцев, ведь не знает нас, нашего характера, нашей Святой Руси; и, презирая всем русским, будет образовывать дитя по своему уму-разуму заграничному. — И вот этот выросший из детей боярич, стал не то русский, не то иностранец: о своей матери России ничего вовсе не знает; о ней у него в голове так темно, а заграничное так светло. А от всего этого в душе его явится не любовь к своему Отечеству, а презрение к народу русскому.
Старец Харламов говорил многое; я не могу написать того, что он пророчествовал; забыл; ведь ото давно было.
Примечания
1. Точные слова Велима Христофоровича, разумного и храброго генерала, и прекраснейшего душою человека, строгого, но справедливого по службе начальника.
2. Я говорю не о целой армии, а только о сборном охотничьем батальоне, под началом Ф. В. Харламова, и только о том рассказываю, что видел я как простой ратник, У. О., — и в последствии времени слышал.
3. Он ехал впереди, и за ним шибко бежали мы.— Во время пути говорил многое нам, и между прочим это: «братцы ! бей штыком! — колоти прикладом! не задерживайся; шибко иди вперед! Ух махни! головой тряхни! Вперед, братцы! — чудо-богатыри, вперед!!!»
4. Так назвали ее наши, по όхренному ее виду.
5. Исключая сборного охотничьего батальона.
6. Легко раненые оставались во фрунте. — Так было тогда во всей нашей армии. Житья не было бы от стариков раненому легко, которой пошел бы в гошпиталь. Это было бы вечным пятном животолюбящему.
7. По покровительству Ф. В. Харламова, — М. В. Ребиндер, меня с родным моим братом, и десять человек, унтер-офицеров и ратников перечислил в полк своего имени, из батальона Пламенкова. Мы оставлены были под названием: больные.
|
