: Материалы  : Библиотека : Суворов : Кавалергарды :

Адъютант!

: Военнопленные 1812-15 : Сыск : Курьер : Форум

Mulberry Plastic bags pink sparkle buckskin boxy mulbery mix overall body bag that has mulberry totes a forward zilch money displaying the rare metal material product plaque. Mulberry handbags sale incorporates a zero best drawing a line mulberry purse under diverse body system bracelet some greeting card slides with the indoor with the mulberry factory shop leading pocket or purse along with Cheap Oakley Sunglasses a personal black garment stomach lining. Receive mulberry frustrated physique wholesale oakleys leather-based coming from all of us nowadays!

Старков Я.

Рассказы старого воина о Суворове

Книга 2

По изданию: Рассказы старого воина о Суворове. Издание Москвитянина. М., 1847.


X. Дела в Швейцарии

 

[206]
17-го сентября утром, до зари, поднялся от сна весь авангард наш, и туман еще не застилал долин и гор, нас окружавших, Мы осмотрелись, — и какой величественный вид представился нам с ужаснейшей высоты, на которой мы стояли! Повсюду была тишина; ни одного выстрела; все покоилось, — и лишь изредка вдали грохот, разносившийся от оборвавшихся камней, или глыб снегу, несшихся с горных вершин в бездны, нарушали безмолвие. От Севера дул резкий ветер, и продувал нас насквозь; но мы обсушились, выспались до сыта, обновились в силах, и холод был для нас не чувствителен: явилась радость в душе русских ратников, не знающих ни от чего уныния, После обыкновенной утренней Господу Богу молитвы, ратники, стеснившись в кружок возле потухавших огней, говорили: «вот теперь бы нам под руку поуправиться с затхлыми безбожниками: дали бы мы им себя знать! — да неужели они будут против нас всегда прятаться за каменьями, как воры, или бегать от нас по горам, как дикие козы? Неужели в этих поднебесных горах не будет чистого места, и они не станут против нас начистоту, по-русски?...
Становись! закричали часовые, — и грозной фронт богатырей вмиг явился; разочли, отдали приказание, что делать при натиске на врага, и М. А. Милорадович, поздоровавшись с нами, приказал идти. — Мы перекрестились, [207] и творя Господу Богу молитву, пустились на самой заре в путь. Забили в барабаны фельдмарш, и залились русские песни с рожками и самодельными кларнетами; и разнеслись они, песни Святой Руси по горам и долам, не слыхавшим речи русско-славянской давным-давно, — около тысячи лет.
Прошедши несколько по хребту этой заоблачной горы, мы пришли к обрывистому с нее спуску, и увидали вдали под морем тумана долину. Сход с горы был труднее, чем подъем на нее: скользкий путь от дождя, прошедший день бывшего, был для нас мучителен по тропам обрывистым, — и чем далее, тем хуже он становился. Многие из ратников, обрываясь, неслись вниз; но благодарение Богу, убившихся — как прежде — не было; но измучившихся спуском — мы были почти все. К горю нашему и то было в добавок: сырой туман, или прямее сказать — темные громоносные тучи шесть раз застилали нам путь-дорогу; туман был часто так густ, что мы от себя и на пять шагов ничего не видали; он падал на нас будто слоями, и промачивал до костей, и с нас почти текла вода; наконец мы спустились на плоскость, в чистый, светлый воздух, и прошедши несколько, остановились близ корпуса Вилима Христофоровича Дерфельдена, на долине Мутен-дол.
Теперь все ратники старались узнать об отце Александре Васильевиче; — и вот на утро пришел [208] в круг каш, ко мне мой свойственник, служивший в сводном гренадерском батальоне Калемина. На вопрос: что и как впереди, и что с отцом нашим? — Он сказал: «здоров-то отец наш — здоров; но что-то сильно не весел. Я прошлый день стоял при его квартире в карауле, и в этот день были у него все генералы и великий князь Константин Павлович. Носится слух, что хам, за горами, для наших что-то не хорошо. Долго, часа три-четыре, пробыли у отца все начальники. О чем был у них совет, никто не знает: вокруг были часовые. Генералы, выходя от Александра Васильевича, были в каком-то восторженном, тревожном положении, с каким-то невиданным в них прежде духом; у всякого лицо было гневное, грозное; — а особенно у Вилима Христофоровича Дерфельдена, и у князя П. И. Багратиона».
Э?!... Так стало, это не шутка; а дело-то видно важное? отозвались наши ратники: что ж бы это была за невидаль такая? В это самое время, старик, известный ратник, Огонь-Огнев, не давая ходу речам, громко начал говорить. «братцы! Бог не без милости для нас; был бы только жив да здоров батюшка-то наш Александр Васильевич, так мы управимся с безбожниками; — все вздор: ведь мы русские! Что тут толковать, ребята: подавай нам врага тьму-тьмущую, — увидят они? — всех лоском!! — так ли, братцы?» — Так, так! М. М.; истинно так! с восторгом отвечали все. А к кружку нашему собрался [209] весь авангард наш, потому что видели молодого человека, пришедшего из авангарда князя Багратиона, и всякий желал узнать что-нибудь да новенькое.
Надобно сказать один раз навсегда, и заключить тем, что слова: «мы русские» — тогда творили чудеса, оживотворяли и уверяли всех в том, что русский ратник непобедим. — И это была истина, и на деле, а не пустая похвальба. — Да, это самоуверение давным-давно влито было в душу и в сердце каждого воина отцом Александром Васильевичем.
О чем был тайный совет у отца, — я обязываюсь истиною передать слова князя П. И. Багратиона, — и передам так, как только могу теперь.
Несчастное Аустерлицкое сражение, бывшее 20-го ноября 1805 года, подняло из-под спуда былых времен коварные проделки министров Австрии и ее Гоф-Кригс-Рата, сделанные против верной союзницы ее, могущественной России. Говорено было о том в самом исходе 1805 года; суждены и обсуждаемы были поступки австрийского Кабинета и в начале 1806 года, людьми высокознаменитыми, приезжавшими в дом князя П. II. Багратиона. — Вот сущность слов его о тайном совете, у Александра Васильевича бывшем, — о котором шла у меня выше речь:
«16-го сентября, спустившись около вечера с поднебесной, нас измучившей горы, в долину [210] Мутен-Дол», говорил князь П. И. Багратион: «я встретил недалеко от селения Мутен передовой пост французов, расположенный за пролеском и за взлобками, и приказал конным казакам обнять его с боков и с тылу, а отборных передовых из пехоты двинул прямо. В минуту неприятель был окружен и, по упорной его защите, разбит; до ста человек с офицерами взято в плен, и гораздо более того легло лоском. Тут я остановился. Корпус Вилима Христофоровича Дерфельдена расположился за мною; разъездные мои казаки донесли, что за селом был расположен сильный корпус французов; время приходило к вечеру, и Александр Васильевич тревожить французов не приказал, а повелел усилить передовые посты.
«Помнится мне, что этого дня ночью, ежели не прежде, Александр Васильевич получил неприятное сведение; но о чем — подлинно я тогда не знал, а догадывался, и думал: верно, барон Тугут нанес нам величайший вред своими распоряжениями, да вам и нельзя было ожидать от него ничего доброго: этот человек был в полной мере тонкий, бесчестный дипломат; глупейший в мире военный тактик и в высочайшей степени гордец и эгоист, нанесший своему отечеству неизобразимые бедствия, и пр. и пр. Его честили по заслугам (1).
«17-го числа потребован я был к Александру Васильевичу; прибыл, и увидал его в полном [211] фельдмаршальском мундире и во всех орденах. Он шибко ходил, и, против своего обыкновения, не подарил меня не только словом своим, но и взглядом. Казалось. он не видал меня, и был сильно встревожен. Лицо его было важно, величественно; таким я не видал его никогда. Он, ходя, говорил сам с собою отрывками: Парады/... разводы!... большое к себе уважение!... обернется: шляпы долой! — Помилуй Господи!... да — и это нужно, да вовремя… а нужнее-то… это: знать, как вести войну; знать местность; уметь расчесть; уметь не дать себя в обман; уметь бить! А битому быть?... не мудрено! — Погубить столько тысяч?... и каких?... и в один день?... помилуй Господи!» И многое, многое говорил Александр Васильевич, ходя и не замечая меня. Я видел, что я здесь не у места, и вышел вон. В скорости прибыл великий князь Константин Павлович, и с ним все генералы и значительные по военным талантам полковники. Мы вошли, Александр Васильевич встретил нас поклоном; стал; закрыл глаза; задумался; казалось, он боролся с мыслями, сказать о бедствии, нас постигшем. Но не прошло и минуты, он взглянул, и взор его как молния поразил нас. — Это не был уже тот Александр Васильевич, который между рядами воинов, в сражении, вел их в бой с высоким самоотвержением, с быстротою сокола, — или так, запросто, во время похода, веселыми своими [212] разговорами заставлял всякого любить его душевно; нет! Это был уже величайший человек, гений: он преобразился! Чрез минуту он начал говорить:
«Корсаков разбит, и прогнан за Цюрих — Готц пропал без вести, и корпус его рассеян. — Прочие австрийские войска (он называл их начальников), шедшие для соединения с нами, опрокинуты от Глариса и прогнаны. — Итак, весь операционный план для изгнания французов из Швейцарии исчез!...»
«Тут Александр Васильевич начал излагать, с самого прибытия своего в Италию, все интриги, все препятствия, деланные ему бароном Тугутом, с его Гоф-Кригз-Ратом; говорил, что все планы и все его предположения были австрийским Кабинетом не уважаемы; что Гоф-Кригс-Рат связывал ему руки во всем и во все время, и что поход из Италии одних русских войск в Швейцарию был только благовидный предлог удалить его с русскими войсками из Италии, для лучшего себе присвоения в ней областей. Что этот предлог удаления нас, и в такое позднее время года, был прикрыт тем, что принц Карл, с армиею своею в 60 тысяч, не оставит своего поста в Швейцарии до тех пор, пока Александр Васильевич не соединится с корпусом Корсакова, гоня пред собою французов, занимавших Сен-Готард и [213] Чортов Мост, и в том торжественно уверил в Вене министров-посланников, нашего и английского. Но тогда же, и в то же время, вслед за сим уверением, — он дал скрытно повеление принцу Карлу, чтобы он, сдав всю линию, занимаемую им в Швейцарии, генералу Корсакову, — «следовал со всею армиею вниз по Рейну в Германию, и занял места, вовсе нападением неприятеля не угрожаемые. Генерал Римский-Корсаков впал в расставленную Тугутом сеть, занял двадцатитысячным своим корпусом всю линию, принцем Карлом занимаемую (более, чем на сто верст), и погиб 14-го сентября. — Но что более всего доказывает враждебную ненависть Тугута к нам, к царю императору нашему, верному союзнику и помощнику австрийского престола, и уготованную нам пагубу, — так то, что мы, вошедши в альпийские горы, не нашли в Белинсоне мулов, обещанных нам торжественно под своз горной артиллерии, ее снарядов, боевых ружейных патронов, и на продовольствие наше сухарей; и единственно по сему только случаю мы должны были простоять тут пять дней, тщетно ожидая их. Это была уже явная измена общему делу правды, приготовленная заблаговременно им, Тугутом, по тайным сношениям с агентами французской Директории. — Будь мулы в Белинсоне, найди мы их здесь 4-го сентября, — мы были бы на месте (в Муттентале) 10-го или 11-го числа; и Массена никак не посмел бы двинуться со своей линии [214] на поражение Корсакова и Готца, — и не усилил бы войска свои на отдельных пунктах против шедших к нам австрийских войск.
«В таком смысле, или такую сущность заключала в себе речь Александра Васильевича. Я не могу передать вполне этой речи, говорил князь Петр Иванович, ей, не могу. Это была речь военного, красноречивого, великого оратора; она представила нам все проделки австрийского Гоф-Кригс-Рата, с его главою Тугутом; так представила, как будто все эти враждебные проделки явно, ясно, на лицо пред нами стали.
«Александр Васильевич минуты на две прервал свою речь, закрыл глаза и углубился в мысли. По-видимому, он давал нам время вникнуть в его речь. — Все мы приведены были в тревожное положение; кровь во мне кипела, и сердце, казалось, хотело вылететь из моей груди. — Никто из нас не говорил ни слова; мы ожидали продолжения речи великого, всегда победоносного полководца-старца, на закате лет жизни своей коварством поставленного в гибельное положение, — Александр Васильевич начал говорить:

«Теперь идти нам вперед на Швиц — невозможно. — У Массены свыше 60 тысяч; а у нас нет полных и 20 т. — Идти назад… стыд! Это значило бы отступать, а русские… и я… никогда не отступали!... Мы окружены горами, мы в горах! У нас осталось [215] мало сухарей на пищу; а менее того боевых артиллерийских зарядов и ружейных патронов. Мы будем окружены врагом сильным, возгордившимся победою… победою, устроенною коварною изменою!
Со времени дела при Пруте, при государе императоре Петре Великом, — русские войска никогда не были в таком гибелью грозящем положении, как мы теперь… никогда! ни на мгновение!... — Повсюду были победы над врагами, — и слава России с лишком восемьдесят лет сияла на ее воинственных знаменах, и слава эта неслась гулом от Востока до Запада; и был страх врагам России, и защита, и верная помощь ее союзникам. Но Петру Великому, величайшему из царей земных, изменил мелкий человек, ничтожный владетель маленькой земли, зависимый от сильного властелина… Грек! А государю императору Павлу Петровичу, нашему великому царю, изменил… кто же?... Верный союзник России — Кабинет великой, могучей Австрии, или, что все равно, правитель ее и ее министр Тугут, с его Гоф-Кригз-Ратом!... — Нет! Это уже не измена, а явное предательство, чистое, без глупости, разумное, рассчитанное предательство нас, столько крови своей проливших за спасение Австрии!
Помощи теперь нам ожидать не от кого; одна надежда на Бога, другая — на величайшую храбрость и на высочайшее самоотвержение войск, [216] вами предводимых. — Это одно остается нам. — Нам предстоят труды величайшие, небывалые в мире: мы на краю пропасти!»

«Александр Васильевич умолк на минуту, и потом, взглянув на нас, сказал: но, мы русские! С нами Бог! — и этот быстрый, величественный взгляд его, и эти слова переполнили жар, кипевший в душах наших.

«Спасите, спасите честь и достояние России и ее самодержца, отца нашего, государя императора!... Спасите сына его, великого князя Константина Павловича, залог царской милостивой к нам доверенности!»

«И с последним словом, великий пал к ногам Константина Павловича.
«Мы, — сказать прямо — остолбенели, и все невольно двинулись поднять старца-героя, от ног великого князя; но Константин Павлович тогда же быстро поднял его, обнимал, целовал его плечи и руки; и слезы из глаз его лились. У Александра Васильевича слезы падали крупными каплями1. О, я не забуду до смерти моей этой минуты!... У меня происходило необычайное; никогда не бывавшее волнение в крови; меня трясла от темени до ножных ногтей какая-то могучая сила; я был в каком-то незнакомом мне положении, в состоянии восторженном, [217] — в таком, что если бы явилась тьма-тьмущая врагов, или тартар с подземными духами злобы предстал предо мною, — я готов бы был с ними сразиться. Так было со мною; ей, было так! То же было и со всеми, тут бывшими. (Так и они после говорили.) — Все мы как будто невольно, силою невидимою, обратили глаза свои на Вилима Христофоровича Дерфельдена, и взгляд наш ясно ему сказал: говори же ты, благороднейший, храбрый старец; говори за всех нас! — и Вилим Христофорович начал:

«Отец Александр Васильевич! Ми видим, и теперь знаем, что нам предстоит; но ведь ты знаешь нас; знаешь, отец ратников, преданных тебе душою, безотчетно любящих тебя; верь нам! — Клянемся тебе пред Богом, за себя и за всех, что бы ни встретилось, — в нас ты, отец, не увидишь ни гнусной, незнакомой русскому трусости, ни ропота. — Пусть сто вражьих тысяч станут пред нами, пусть горы эти втрое, вдесятеро представят нам препон, — мы будем победителями того и другого; все перенесем, и не посрамим русского оружия; а если падем, — то умрем со славою!... Веди нас, куда думаешь; делай, что знаешь: мы твои, отец! — мы русские!»

«Клянемся с том пред Всесильным Богом!» — сказали мы все вдруг.
«Александр Васильевич слушал речь Вилима Христофоровича с закрытыми глазами, поникнув [218] головою; а после слова: клянемся, — он поднял ее, и, открыв глаза, блестящие райскою радостию, начал говорить: «надеюсь! — рад!... помилуй Бог… мы русские! благодарю, — спасибо!... разобьем врага! и победа над ним и победа над коварством… будет… победа!»
«Ту же минуту, Александр Васильевич, подошедши к столу, на котором была разложена карта Швейцарии, начал говорить, указывая по ней: тут, здесь, и здесь французы; мы их разобьем, — и пойдем сюда. — Пишите! — И Кушников, и все, кто имел с собою карандаш и бумагу, стали записывать слова его:

«Ауфенберг2, с бригадою австрийцев, идет сегодня по дороге к Гларису. На пути выгоняет врага из ущелья гор, при озере Сен-Рутен; занимает Гларис, — если сможет, но дерется храбро, и отступа назад для него нет; бьет врага по-русски! — Князь Петр (Багратион) со своими идет завтра, вовремя; дает пособие Ауфенбергу, и заменяет его, и гонит врага за Гларис. — Пункт в Гларисе! — За князем Багратионом, идет Вилим Христофорович (Дерфельден), и я с ним. — Корпус Розенберга остается здесь; к нему в помощь полк Ферштера. Неприятель наступит? — Разбить его!... непременно [219] насмерть разбить и гнать до Швица, не далее! Все вьюки, все тягости Розенберг отправит за нами под прикрытием; а за нами и корпус идет, простояв на месте несколько, чтобы идти не мешали. Тяжко раненых везти не на чем: собрать всех; оставить всех здесь с пропитанием; при них нужная прислуга и лекаря. — Оставить при всем этом офицера, знающего по-французски. Он смотрит за ранеными, как отец за детьми. Дать ему денег на первое содержание раненых. — Позовите Фукса, Трефурта! (И они явились.) Написать Массене о том, что наши тяжко раненые остаются, и поручаются, по человечеству, покровительству французского правительства. — Михайло (Милорадович)! ты впереди, лицом к врагу! — Максим (М. В. Ребиндер)! тебе слава!... Все, все вы русские! — Не давать врагу верха; бить его и гнать по-прежнему! — С Богом! — идите и делайте все во славу России и ее самодержца царя государя». Он поклонился нам, и мы вышли.
«Мы вышли от Александра Васильевича с восторженным чувством, с самоотвержением, с силою воли духа: победить или умереть, но умереть со славою, — закрыть знамена наших полков телами нашими. — И сделали по совести, по духу, как русские... сделали все, что только было в нашей высшей силе: враг был повсюду бит, и путь наш чрез непроходимые до того, высочайшие, снегом покрытые горы нами пройден. [220] Мы прошли их, не имея и вполовину насущного хлеба, не видав ни жилья, ни народа: и все преодолели, и победили природу и врага, врага, поддержанного коварством союзного Кабинета, искренним другом нам называвшегося. Мы перенесли и холод-чичер, и голод; у нас в пути до м. Кур (Хоир, Хур) не было ни прута лесу, не только для обогрения нас в это дождливое осеннее время, но даже и для того, чтобы согреть чайник. Грязь со снегом была нашею постелью, а покровом небо, сыпавшее на нас снег и дождь. Гром, раздававшийся над нашими головами и гремевший внизу, под нашими ногами, был вестником нашей славы, нашего самоотвержения. — Так мы шли, почти босые, чрез высочайшие скалистые горы без дорог, без тропинок, между ужасных водопадов, чрез быстротоки, переходя их по колено и выше в воде. — И одна лишь сила воли русского человека с любовью к царю, к отечеству и к Александру Васильевичу, могла перенести всю эту пагубную пропасть, уготованную нам Тугутом.
«Жаль австрийского доброго царя государя, имеющего министров, подобных Тугуту, Это был враг своего отечества! — Да и ныне они (министры 1806 г.) не лучше, не полезнее для царства Австрийского. Но придет время, конец обманам, называющимся высокою дипломатикою. Да, рано ли, поздно ли, а оно придет!...»

[221] Так говорил Князь Петр Иванович Багратион. (2) — И много кое-чего еще говорил он, да объяснять-то этого не приходится.

*****

Начинаю рассказывать о делах нашего корпуса, начавшихся после отхода войск с Александром Васильевичем.
Все войска нашего корпуса расположились пред с. Муттенталь (Mutten-Tal). В первой линии стали полки Ребиндера и Кашкина, за ними вторая линия. Впереди всех, к лицу врага, стали охотники, человек до трехсот, и рота егерей, полка Кашкина; передовые были под началом майора Ивана Васильевича Сабанеева. Неприятельские посты были от нас верстах в двух.
Наши вьюки с патронами и с насущным запасом сухарей (крошечным запасом!) все почти прибыли ввечеру, — и нам роздали сухари и патроны; а вьюки, под нами бывшие, приготовили для пособия легко раненым.
Нам объявлено было Сабанеевым, что бить врага на смерть было именно приказано Александром Васильевичем; что это его воля непременная. И все ратники душою поклялись исполнить приказание отца Александра Васильевича, и показать врагу всю силу Святой Руси, всю необоримую храбрость человека русского. Пред сумерками приехал к нам Максим Владимирович Ребиндер, [222] и, собравши всех нас, говорил нам: «Дети! Помните, что вы русские; охулку на руку не класть!... Бить врага, и бить храбро, дружно, живо. Стрелять метко; налетов класть штыками. — Помните, дети! у страха глаза велики!... труса из нас колоть; выкинуть его, как паршивую овцу из стада: трус в сражении дело пагубное, заразительное, как чума. Слышите, дети? Это мое вам слово, — слово старика, пятьдесят лет служащего Богу, Царю и Отечеству. Не посрамите имени русскаго!»
«Ваше Превосходительство! — батюшка Максим Васильевич!, — начал говорить старик-ратник Ярощенко: помилуй же Господь Бог, быть нам трусами. — Мы готовы бить врага насмерть. Все ляжем лоском, а врагу верха не дадим. Будьте надежны в том; мы здесь все люди не рекруты, и все мы русские бывалые». — И обернувшись к нам, сказал: «так ли, братцы?...» И ратники отвечали: «рады постараться для вашего превосходительства! управимся с врагом на славу!» — Не одни охотники, но весь корпус, все от старика до молодого, от высшего чина до последнего ратника, — горели душою поколотить безбожников; и эта самоуверенность в себе сделала чудеса.
Смерклось, и густой туман пал на горы, на долы. Явились казаки конные; они заняли в рассыпную места наши, а мы несколько пооттянули назад, [223] собраны были в колонну, рассчитаны, и целую ночь провели без сна и без огней3. Когда уже наговорились и наслушались досыта о былых сражениях с турками. в Польше, здесь в Италии и в Швейцарии, и перебрав характер и способности каждого начальника, — коснулись и до М. В. Ребиндера. Молодые ратники говорили, что он обидел их своею речью; что он говорил о трусости, как будто он заметил и знает, что есть между нас трусы. Да нечто мы не своею охотою вышли в охотники погулять на раздолье? Нечто мы уже некрести, а не русские? — Если бы явилась такая дрянь между нами, так мы сделаем с ним то же, что делывалось в старые времена: тут же штыками карачун. — Старики ратники вознегодовали на сумасбродные, слишком вольные, слишком глупые слова молодости, — и один из них, Милорадовича (Апшеронского) полка, рослой старик, с усами длинными, густыми и седыми как серебро, начал говорить: «стойте ребята, молодость: чур не врать! — Мы здесь с трех полков, и не диво, что старик М. В-ч не знает всех нас; а время-то приходит к важному делу. Ребиндер отец, а не начальник, храбрый из храбрых! Я его знаю более 25 лет; знаю, когда он служил в Азовском полку, а [224] потом в егерях. — Это такой богатырь в сражениях, что вряд ли кто с ним сравнится, и не чета Р…у. — Силач, лев, чорта не струсит! — А что он нам так сказал, это оттого, что всех нас не знает; а быть может, и не смог сказать лучше, а обидеть тем нас, не обидел. — Ведь он не отец Александр Васильевич, что всякое слово кладет нам в душу, словно малороссийский в масле со сметаною вареник. — Посмотрите-ка на него в сражении, вот если Бог приведет утром: так вы увидите, братцы, что он, 70-летний, станет бодрее, шибче и лучше тебя. говоруна (тут он обратился к молодому ратнику, поступившему из детей священнических). Краснобай! берегись болтать много, а делать мало! — Чему тебя учили в семинарии? — Да, ел ты не своего пота хлеб, так и думаешь, что ты янька золотые петельки! умнее-то тебя и нет… читал, дескать, знаешь, дескать, и судить и рядить можешь! — Дрянь эдакая!... знаешь ли ты, что значит человек русский?... Ведаешь ли ты, что значит русский солдат, и на что, и для чего ты живешь теперь? — Дела-то не знаешь, а болтаешь! — Я слышал давешние твои речи, да годил, молчал; теперь ты опять городишь околесную; обидел, дескать, он нас. — Лоботряс, молокосос! научись молчать, да знай делать свое дело по присяге; а старших уважай и почитай; а начальников слушай, да так слушай, — хоть бы они тебе приказали [225] умереть сейчас, так умри! Вот и будешь русский солдат. — А то пустился точить балясы: — и то не так, и тот-де дурак, а его и слушает весь недоросток!» Тут хотели было однополчане говоруна положить и частыми убеждениями, посредством тесаков, риторически доказать ему, что он глуп, — да старик-апшеронец сказал: постойте-ка, братцы, я выучу его получше! и пошел к Ив. В. Сабанееву. «Ваше Высокоблагородие! позвольте мне взять к себе в четверку молодца из егерей: мне нужно его повыучить и посмотреть, так ли он будет боек на деле, в сражении, как на словах?» — и Сабанеев позволил. — Говорят, выскочка плакал, божился, что он не понимал еще службы, и оттого говорил нелепость… Так-то так, говорили старики: мы об этом знаем и без тебя; да вину-то свою ты заслужи на деле. Это еще твое счастье, что попался под надзор; а то ты бы струсил и наделал бы нам смертного стыда, и мы тебя отправили бы, как чумного, на тот свет. Ведь мы знаем, что тот, кто, не зная ни уха ни рыла, начитавшись заморского, говорит пустоши много, а делает добра мало».

Вот вам, читатели, характер русского ратника, русского человека былого времени; вот истинная сила русского воинства! — Я сделал только слегка очерк того духа, той воинской нравственности, которые существовали в русском войске. [226]
Пред светом за час, казаки съехали с ночных постов, и мы заняли их отделениями человек по 12-ти. Запас наших стал сзади; рота егерей оставалась на прежнем месте. — Стало рассветать; туман был сильный. Сабанеев пустил вперед дозор при офицере с 50-ю охотниками. Чрез четверть часа обход наш встретил сильный французский патруль, и понеслись выстрелы с обеих сторон. Сшибка загорелась сильно, но не надолго; французы бежали с поля боя. — Вот и рассвело, и врага не было видно: он укрывался за взлобками и за холмами. Вслед за перепалкою, М. А. Милорадович приехал к нам с одним казаком; объехав нашу линию, велел собраться нам, — и все слетелись к нему, как дети к любимому отцу. — Он нам говорил: «смотрите же, братья! бить врага должно; вы для того только здесь, чтобы заманить врага к нам поближе. Стреляйте цельно, редко, да метко! Налетов класть штыками на упокой; и помаленьку оттягивать назад, когда будет приказано; слушайте барабана, смотрите на начальника; за храбростию в карман не лазить: ставь русскую богатырскую грудь на лицо, прямо!» Он тут ударил рукою по своей высокой груди, и, простившись с нами, пожелал нам в поборники Св. Георгия, и уехал. — «Вот богатырь, так богатырь!», говорили ратники: «хват, молодец, наш брат русский! Начальник драгоценный!...»
Нас вновь рассчитали на 6 взводов. Ив. В. показал нам, как строить треугольную колонну: [227] это для того, говорил он, что если бы нам довелось не дать врагу ни шагу земли, а его было бы впятеро более нас, и мы взяты были бы им с боков, — тогда по перебою тревоги строиться живо в колонну. Раза три мы сделали пример, и поняли как будто весь век свой это знали.
Вот уже время приходило к полудню, а г-да французы ни с места; у них не видно было ни малейшего движения. Нам уже и наскучило дожидаться друзей; мы уже и проголодались и думали перекусить кусочком сухарика; да старики-ратники сказали: «нет, братцы, нехорошо вы делаете; поевши тяжелей станешь; да если иному достанется получить подарок в живот, так не скоро вылечат; попоститься, да помолиться Господу Богу будет для души лучше, а для сухарного мешка выгоднее.» И никто не съел ни крошки сухарика.
Часу в первом или во втором пополудни мы увидали у французов движение. Стрелки их шибко неслись к нам, а за ними следовали густые колонны. — Мы стали во фронт колонною, и Ив. В. Сабанеев, подошедши к нам, начал говорить: «время настало, братцы, поработать по-русски, по-суворовски. Помолимся же Господу Богу милосердому о победе над врагом, и, благословясь, встретим врага молодецки. На колена!» — И мы все упали на колена, и молились Господу Богу русскому. Когда мы окончили молитву, неприятель был уже от нас выстрела на [228] два. —«С Богом, ребята! Четыре взвода вперед! ступай, ступай!»4 и вмиг места были заняты в рассыпные две линии. — Стрелков французских было более втрое против нас, и пули их стали носиться между нас, как овода в летнюю пору. Охотники выжидали, и подпустив врага шагов на полтораста, удвоив цепь, пустили губительный свой огонь. Ни одна пуля их не пошла на ветер: цепь врага видимо обредела; она приостановилась. Но к ним принеслась вторая их линия с резервами, и цепь их сделалась густою, почти неразрывною линиею. Шибко, бодро она двинулась на нас, производя пальбу; пули их летали уже теперь на нас точно как пчелы на мед. Прицельный батальный огонь нашей линии вырывал из густых рядов врага ежесекундно десятками, и Иван Васильевич, заметив, что стрелки врага довольно далеко отделились от своих колонн, двинул в цепь остальные два взвода охотников, и сблизив роту егерей, приказал ударить в барабаны первое колено егерского похода. — С первым звуком этого желанного боя, охотники кинулись на врага, и закипела штыковая, молодецкая, русская работа; минуты чрез четыре французики опрометью неслись уже назад, и целые ряды их лежали упокоенными. Отмарш [229] и после перекат барабанов дал знать нашим, что должно оттягивать назад. Наши неохотно стали пятиться, но повторение боя отмарш заставило ускорить шаг. Мы оттягивали шибко, а французы шли твердыми шагами, с боем в барабаны и с музыкою, двигая вперед пушки, и начади подчивать нас картечью. Так шли мы, отстреливаясь, к линии нашей, и перед нею приняли, рота егерей направо, а мы стали несколько впереди оконечности левого фланга полка Ребиндера. Колонны французов сунулись на линии, и их обдали жаром пуль и картечи; они развили фронт, и ружейный и пушечный непрерывный огонь залился, как мелкая дробь барабанного боя. — Раз шесть наша линия бросалась на врага в штыки и опрокидывала его; но его было слишком много, слишком вдвое более, чем нас. Нас было в деле лишь два полка; вторая линия наша стояла сзади и не двигалась к нам на помощь. Драка длилась уже часа два, и нам приходилось невмоготу. (3) — Употребив последние свои усилия, по приказанию М. В. Ребиндера. линия наша еще раз ударила в штыки, и опрокинув врага, погнала; но вдруг из-за большого каменного строения показалась сильная (тысяч из трех) колонна французов и, развившись на бегу густым фронтом, бросилась на нас как бешеная. — Егерский полк Кашкина и полк Ребиндера поколебались, и стали уступать. Сабанеев с охотниками принужден был податься назад; неприятель осыпал нас повсюду! — Очистив штыками кругом [230] себя в самой скорости, охотники построились в треугольную колонну, и, двинувшись несколько вперед, начали лить беглый огонь во фланги многочисленного врага; а он все двигался упорно вперед, производя сильную пальбу; перебил Ребиндера полка всех артиллеристов, и взял одно наше горное орудие, двинутое артиллерии поручиком Баннером слишком далеко вперед, при последнем натиске на врага. — Старец-богатырь Ребиндер, с линиею своих двух полков, теснимых сильно, успел в самой скорости, во время кровавого боя, собраться в колонну, и сказал: «дети! у нас отняли пушку: вперед!» С этим словом все кинулось на врага со штыками; густой фронт его был пробит и опрокинут; отбитое орудие взято назад, и отнята у врага большая гаубица, сыпавшая на наших картечь. — В то же самое время, как только Ребиндер ударил на врага, — Милорадович с богатырским полком своего имени и с двумя другими полками (имен их не упомню), вырвавшись из второй линии, быстро, бегом бросился вперед. В мгновение враг на всех пунктах был опрокинут, бит пулями и штыками насмерть, и преследован по пути к Швицу более пяти верст. Тут доброконные донские казаки оказали чудеса: они врезывались в средину врага, кололи и рассеивали его. Словом: проводы ему были знатные! Место побоища и путь врага усеян был его убитыми и ранеными. Неприятель бежал быстро; преследовать его далее Михаил Андреевич Милорадович не приказал; стало вечереть. [231]
Слава Богу! победа была наша.
Говорили тогда, что неприятельский корпус был в числе восьми или девяти тысяч человек. Потеря его убитыми и ранеными была слишком велика. Были ли пленные, не знаю, не видал; сволочи этой нам девать было некуда, — а потому охотники ни одного в плен не брали.
Потеря и у нас в двух полках была не мала, но сколько именно было убитых и тяжко раненых, не упомню; а было много. Из офицеров полка Ребиндера убиты: штабс-капитан Семичев и артиллерии поручик Баннер. Ранены тяжело: храбрейший старец полковник В. И. Свищов, который чрез несколько часов и скончался; подполковник В. В. Паскаль, и человек пять офицеров; тяжело ранен и наш временный начальник отличной храбрости, Иван Васильевич Сабанеев. Из нашей команды охотников выбыло из фронта убитыми и тяжело ранеными более 70 человек.
Михаил Андреевич Милорадович, во время боя, при последнем натиске на врага и при преследовании его был впереди, везде на виду у ратников. Андрея Григорьевича Розенберга мы не имели счастия видеть.
Милорадович отвел назад все войска, бывшие в деле; оставил сторожевые посты из казаков на месте; нашу охотничью команду поручил на время Ребиндера полка поручику Стефановичу, [232] легко раненому; поставил нас впереди корпуса верстах в двух, и ввечеру прислал к нам с полковником Жуковым, на усиление нас, 80 человек охотников из трех полков. Старик Жуков принял над нами начальство. Вслед за сим прибыл с батальоном пехоты генерал-майор Велецкий, расположился сзади нас на ружейный выстрел, и принял начальство над передовыми. — Теперь нам позволено было развести огни, и приказано привести ружья свои в порядок. Исполнив это, мы перекусили сухариков, и из троих двое легли заснуть, поблагодарив Господа Бога милосердного, что остались живы. Из оставшихся в строю охотников довольно было легко раненых, в том числе я и мой брат. Тогда в войсках нежиться заводу не было и животолюбия ни в ком не имелось и не состояло: о чем я имею честь донести всем, кому желается знать о былом, давно прошедшем.

Так кончилось у нас 19-е сентября.

Ночь прошла у нас благополучно, тихо, спокойно, — ни одного выстрела. Ночные патрули пехоты и казаков ходили довольно далеко вперед; но ни духу, ни слуху о французах не было. Так отделали их вчера, что они как будто сурки попрятались в норах. Рассвело: мы приготовились принять их, ежели не лучше, то никак не хуже прошлодневного: но желанные не являлись часу до 10-го утра. В это время показались они в небольших отделениях, и, тихо сближаясь к нам, [233] остановились шагах в четырехстах. Чрез час показались огромные колонны французов, и впереди их густая цепь стрелков, несшаяся к нам быстро, бегом, сотворив Господу Богу молитву, охотники стали в ружье, и половина из них рассыпалась в цепь. Нам отдано было приказание еще с вечера, чтобы мы не ввязывались в сильную схватку, а шаг за шагом оттягивали назад, не торопясь, били метко пулями, и заманивали врага на пир смертный к расположенной в долине линии войск наших, жаждавших уподчивать друзей на славу.
Скорым шагом, бодро шли на нас могучие числом колонны французов; шли с музыкою и с барабанным боем и с повременным адским криком5. Густая цепь стрелков неслась на нас нахально, и на расстоянии выстрела открыла пальбу из ружей, с рук, без прицела. Выждав их к себе поближе, наша цепь охотников встретила их меткими выстрелами; и теперь, как вчера, ни одна наша пуля не миновала врага, но это не остановило его ни на мгновение. — Удвоив линию, полковник Жуков приказал нам оттягивать назад потому [234] более, что часть стрелков французских по крутым косогорам стала обходить наши фланги. Теперь и батальон пехоты, бывшей у нас в запасе, вступил в дело; и как французские стрелки, по заносчивости своей, отделились от своих колонн на довольно дальнее расстояние, а от нас были шагах во ста, мы бросились ударить в штыки. Но старец Жуков, тряся головою, говорил: «еще не время, дети; подождем маленько». — Вскоре явился к нам Михайло Андреевич Милорадович, и, облетев линии боя, велел ударить первое колено егерского похода. Вмиг вся линия передовых, кинувшись шибким бегом вперед, ударила в штыки; французские стрелки, не ожидавшие от нас натиска, были опрокинуты, и много было положено их на упокой. Но лишь они пустились бежать от нас, как бой барабанов отмарш и перекат заставил всех оттягивать назад; бой этот был повторен, и охотники, разделившись на две цепи, по бою перекат, стали шибко сменять цепь цепью. Натиск врага каждую минуту становился быстрее, азартнее; он не смотрел на то, что выстрелы наши вырывали у него каждое мгновение множество людей, шел быстро, и теснил нас хорошим порядком. По приказанию Михаила Александровича Милорадовича, который был тут и распоряжался нами, баталион пехоты, с генералом Велецким, стал шибко принимать на правую сторону, а охотники на левую, и средина долины была очищена. Тогда стрелки и за ними колонны французские, развившиеся [235] в две линии, ринулись прямо вперед; войска наши как из земли выросли, и допустив к себе врага на ближайший ружейный выстрел, сделали залп из ружей и из пушек, и тогда же, с криком ура, кинулись на врага со штыками. Ошеломленные французы стали столбами, и с минуту не двигались ни взад, ни вперед; потом пустили они беглый огонь из ружей и из пушек; но добрались же наши до них, и молодецкая, старая русская, суворовская, распашная, штыковая губительница работа закипела. Первая линия французов сбита в мгновение, и пала на вторую; а эта дождалась наших, и ей не легче было первой. Фронт ее от штыков наших ратников мелел; убитых и раненых было всплошь; генерал Массена ввел последние свои запасы в дело, бился упорно, отчаянно, но был сбит с места, опрокинут, и с богохульными своими однородцами бежал. Его гнали более десяти верст до г. Швица; да так гнали и били, что он усеял своими убитыми и ранеными всю дорогу, и долго, думаю, помнил он этот день и час.
В этот день все вообще войска русские оказали неимоверные чудеса храбрости, а особливо донские казаки. Этот народ-воин, житель Дона тихого, бил, гнал и рассеивал врага; да так бил, что я старик ныне подобного не видал в продолжение всей долговременной моей службы.
Во время более чем получасовой штыковой свалки со врагом, превосходившим наших числом почти [246] втрое, ратники Царя Белого в точности исполняли слова Александра Васильевича, в Катехизисе для нас им написанные: «Стреляй редко, да метко; штыком коли крепко. Пуля обмишулится, а штык не обмишулится. Пуля дура, а штык молодец! Трое наскочат: одного заколи; другого застрели; третьему штыком карачун! Много наскочат: отскочи шаг, ударь одного, коли другого, бей третъего!... последние твои! Не задерживайся, работай шибко, скоро! бей, коли, гони! не давай врагу опомниться: у страха глаза велики! Мы русские!!»
Да, в протекшие два дня, бессмертные слова эти были войсками Царя Белого выполнены в совершенстве; в полной мере исполнена была воля бессмертного отца нашего Александра Васильевича.
Загнав врага донельзя, все войска наши, в бою бывшие, спустя час времени стали оттягивать назад; охотникам с частию доброконных казаков велел Михайло Андреевич Милорадович остаться в недальнем расстоянии от точки, на которой прекратилось преследование врага. Мы пробыли здесь до сумерек, и потом отодвинулись к боевой линии верст на семь ближе.
Против нас неприятеля было (как тогда говорили) до 12 тысяч человек. Массена, разбивший при Цюрихе корпус Корсакова, и истребивший Готца, возмечтал разбить и нас, под крылом Александра Васильевича бывших; собрал остатки корпуса, битого нами 13, 14, 15, 16 и [237] 19-го чисел сентября, и добавив лучшими из своих войск, двинулся на нас, и бит был так, как не довелось ему быть биту ни прежде ни после того. Он потерял почти все пушки, большое число пленных, а убитых и раненых едва ли не было у него из целого пятый человек. Там, где действует опытный ум-разум, душою и волею исполняющих движет любовь: там, против таких войск, устоять в бою не может никто. Будь вместо Корсакова Дерфельден, и Массена разбил бы свою голову о его твердокаменную грудь; и Вилим Христофорович не дал бы себя в обман Гоф-Кригс-Рату, и не подверг бы себя несчастию, подобно В. Корсакову. Так говорили (давно говорили) люди знающие толк, люди с отличными военными талантами.
Потери у нас в войсках в этот день было немало; но сколько именно, теперь не знаю. Из трехсотенного отряда наших охотников выбыло убитыми и тяжко ранеными до 80 человек. Да ранено легко два офицера и за 40 человек простых ратников. Они остались по обыкновению во фронте.
В деле этого дня была только первая линия войск наших; вторая участвовала в драке мало, и лишь отчасти подкрепляла, во время рукопашного боя, бывших в сражении.
Так была помощь и отряду охотников наших в самое пагубное для них время. Вот как [238] это было: Когда и вторая линия неприятеля едва держалась в бою от натиска наших войск, охотники сбили вовсе пред собою врага, и, опрокинув, погнали. В это самое время шла прямо на нас не бывшая еще в деле колонна гренадер, сот из восьми человек, если не более. — полковник Жуков (начальник охотников) приказал бить сбор, и охотники вмиг собрались к нему, строясь быстро. «Ребята! примем шапошников по-русски,» сказал он; «заряжай скорей ружья, метко стрелять! слушать!... товсь! кладсь! пли!!»6 И всякая пуля врезалась в густую колонну врага. Вслед за сим храбрый старик Жуков громко приказал: «стройся в девять шеренг... плечо к плечу, плотнее! так, как учил отец Александр Васильевич.» В минуту это сделали и ждали на себя врага, широкими шагами и шибко на нас идущего. На расстоянии шагов пятидесяти, передние наши две шеренги еще сделали залп из ружей; но неприятель шел бойко, и навалился на нас всею своею кучею; и пошла потеха грудь на грудь!... Сильно теснил он нас, и обхватил уже бока нашей колонны; штыковая работа кипела; враг падал, но лез; мы не уступали места ни шагу, и погибли бы все. Но погибли бы, уложив вокруг себя врага грудами. Нам было со всех сторон душно, горячо! К счастию нашему, Михайло Андреевич Милорадович явился с своими Апшеронцами и Азовцами. — Он как сокол налетел [239] на врага с тремястами ратников, и дело наше приняло оборот благословенный; работа штыками кипьмя закипела, и враг падал от наших ударов; он упорно, с бешенством делал натиск, дрался отчаянно, но был опрокинут, бежал; его пало более половины.
Вскоре после прибытия Михаила Александровича Милорадовича, к спасению нас, — Ребиндера полка, бывший в охотниках унтер-офицер П. И. Махотин, отлично храбрый, рослый и мужественный человек, с двенадцатью неразлучными своими удалью-товарищами, заметив в недальнем расстоянии одного значительного офицера в блестящих густых эполетах, который возбуждал своих гренадер к усильному отпору наших, и возле которого была большая куча их, — сказал своим товарищам: «братцы! вон видите ли золотого-то молодца на прекрасной лошади? к нему! Вы с шапошниками, а я с ним; идем!» и дружина удалых вместе с другими ринулась на врага, рассеивая его штыками.
Вот как об этом подвиге рассказывал сам Махотин: «Мы таки добрались до молодца; кругом его рослые ребята дрались с нашими насмерть; я с своими пробился к нему уже близко, а он в это время, повернув свою лошадь, уезжал из смертной свалки. Мне хотелось взять его живьем; я подлетел к нему сзади, и во всю мочь ударил штыком его лошадь; [240] она бросилась в бок и стала на дыбки; вмиг я поподчивал ее и еще, и она грянулась на землю с седоком; он лежал; товарищи мои, усердно укладывая французов, берегли меня. Схватив молодца за воротник, я сорвал с плеча его эполет и бросил, и опять за него, за шиворот; а он эфесом своей сабли огрел меня в грудь довольно порядочно, и полулежачий оборонялся как медведь. Видя, что он добром не сдается, и чувствуя боль в груди, я дал ему леща всею правою, да такого дал, что он упал на спину. Вырвав из руки его саблю, бросил ее и стал честно по-русски поднимать его за воротник, и получил удар в левое плечо. Мигом оглядываюсь, и вижу, что этот подарок саблею дал мне французский офицер, сидевший на лошади, и готов уже был и еще меня наградить. Я толкнул своего первого так, что он упал, и мигом обратился на последнего. Отскочив на шаг, я хватил его так штыком, что он как сноп слетел на землю; покуда я с этим бешеным управился, первый-то мой знакомец улетел на лошади, и был уже на полвыстрела. Жалко было, да нечего делать, и я пустил в него пулю в провожатые, поднял эполет, сунул его в сухарный мешок, и начал опять работать».
Обо всем этом Михайло Владимирович Ребиндер и Михайло Андреевич Милорадович доносили Александру Васильевичу; и Махотин с эполетом предстал к отцу в Гларисе, — Эполет [41] был литого золота, и, по сознанию пленного французского генерала, был на плече Массены. Махотин рассказал обо всем как было, и объяснил, как мог, приметы его и его лошади. После того уверились в действительности, что почтенный Массена был в руках Махотина, и получил на память подарок могучей руки русского ратника. Так тогда носилась молва, и все об этом говорили, как о деле неподлежащем никакому сомнению. Махотин за отличную храбрость произведен был государем императором Павлом Петровичем в подпоручики, с переводом в егерский полк7.
Так прошел день 20-го сентября 1799 года, день совершенной победы над кичливым Массеною.
Ввечеру этого дня полковник Жуков позволил охотникам у убитых французов пообобрать из ранцев съедобное, и охотники набрались вдоволь и хлеба, и полубелых сухарей, и сыру, и прочего. Заживны были г-да французы: у них были водка и вино, в маленьких плоских штофиках; и у редкого не было денег в золоте и серебре, и ценных серебряных и золотых вещей, [242] которые (думаю) они, по праву нераздельного равенства, понабрали от мирных жителей Германии и Швейцарии.
Ночь прошла у нас благополучно, без выстрелов; разъезды наших донцов простирались до г. Швица, и исключая стона раненых французов, они ничего не слыхали; враг скрылся. Казаки наши в недальнем расстоянии от Швица, в стороне дороги, в лесу, нашли мешки с сарачинским пшеном, с сыром, колбасами и другими припасами. Верно, все это принадлежало французским маркитантам, которые, видя побег своих с поля боя, побросали все с своих мулов, бежали и оставили для угощения наших донских богатырей»
Ввечеру (20-го числа) мы разговелись горячим; наварили в своих водоносных фляжках сухарей с сыром, и, подкрепив себя сном, встали задолго до свету с обновленными силами, и тогда же принялись рыть могилу для убитых наших охотников. Другая часть наших с казаками собирали раненых, которых казаки отвозили в большой каменный дом, а убитых носили мы к могиле. Часу в 8-м утра падшие в бою охотники все были снесены и приготовлены на вечный покой. Начальник наш старик Жуков стал пред убитыми, снял с головы своей шляпу, и сотворивши громко Господу Богу молитву, сказал: «Царство Небесное да подаст милостивый Бог вам, православные! да упокоит Он души ваши, храбрые [243] русские ратники, за Веру и за Царя павшие!... Мир вашему праху!», и взглянув на нас, проговорил: «Ребята! знатная их смерть!... Приведи Господи и нам так умереть! Теперь опускайте их с молитвою с мать сыру землю, и закроем их тела землею чуждою». Мы это исполнили, и над могилою их поставили деревянные кресты, на скорую руку сделанные нами. Жаль было нам храбрых товарищей, за несколько часов живших на свете, и, Бог знает от чего, сердце болело; все наши охотники были с пасмурными лицами, на которых ясно изображалась душевная горесть.
Нам роздали последние бывшие в запасе патроны и последние сухари, наше единственное пропитание; и того и другого было немного.
Для присмотра тяжелораненых в сражениях, бывших с 13 сентября, в Швейцарии оставлен генерал-лейтенанта М. В. Ребиндера шефский адъютант поручик Селявин. И как он был рад этому! — М. В. Ребиндер, давая ему приказание, говорил: «Николай Иванович! вот вы остаетесь здесь, сдать французскому начальству наших тяжко-раненых; Бога ради, смотрите за ними как за братьями, как за ратниками царя государя нашего. Чтобы они были сыты; чтобы лекаря подавали им помощь; смотрите усердно, и пожалуйста будьте русским». Эти слова я слышал от г-д офицеров8. [244]
За час пред полуднем мы снялись с места, и пошли к горе по дороге, похожей на тропу. Корпус наш стоял на прежнем месте. М. В. Ребиндер и М. А. Милорадович приказывали что-то нашему старику-начальнику, и мы, дошедши до горы, по приказанию его стали подниматься на нее без отдыха и ускоренными шагами. Путь был труден, бездорожен, скалист; гора крутая, грязноватая и довольно длинная. Мы обгоняли наши вьюки и с ними раненых, и шли до глубоких сумерек, продираясь, можно сказать, сквозь густой, сырой туман; за темнотою идти далее было нельзя, и мы остановились на ночлег, собрав кое-как и кое-где несколько прутьев леску, для обогрения себя. При мелком дождичке со снегом и с сильно-холодным ветром, мы провели ночь незавидно, не спавши. 22-го числа, до свету мы пустились в путь, и около полудня пришли к м. Гларису, и расположились на вольном воздухе. Корпус Вилима Христофоровича Дерфельдена [245] был расположен далее, верстах в 5-ти от города, наш же корпус прибыл к г. Гларису 23-го числа.
По пути на Гларис мы вошли в теснину гор. С левой руки были высокие скалы, а с правой большое озеро, именуемое сен-Рутен. Пред входом в ущелье было много убитых французов, но гораздо более их было на этом узком пути и по берегу озера. — Тела убитых наших были уже похоронены. Здесь 19 и 20-го числа происходило сильное побоище у князя Петра Ивановича Багратиона с врагом, втрое превосходившим силу нашу, — и отсюда-то князь Багратион, одолев врага, бил и гнал его более 8 верст.
Перед городом Гларисом неприятель сделал последнее усилие; он занял место пред тесниною. С одной стороны высочайший, непереходимый гребень гор; с другой — озеро и топь; в средине — узенький путь, который почти был преграждаем к озеру острым, косым углом горы.
Смертная борьба, которая продолжалась несколько часов, доставила нам пред-угольную дорогу; множество французских трупов устилали этот узкий путь и прибрежье озера. Но далее для нас — ни шагу.
Неприятель пред выходом из теснины расположился за каменною оградою кирки и осыпал нас картечью и пулями. Много, много раз кидались [246] наши вперед, но ничего не могли сделать; косвенный огонь неприятеля грудами клал наших богатырей. Не было человеческой, солдатски-суворовской возможности пробиться к Гларису; а это был один путь к местечку Кур.
Стало темно. При малейшем нашем шорохе французы обдавали нас градом пуль и картечь. Дождь, холод, чичер убивали наше тело, а не дух. Мы были сердиты. Что за нечистый перешел нам путь! говорили солдаты. Мы были голодны, очень голодны; у многих, да почти у всех, по нескольку дней сухаря не было во рту9; однакож гнусный ропот никому не приходил в голову. За небесное благодеяние, за милость Божию, всякий считал несколько добытых картофелин. Мы были босы и почти голы; но дух величайшего, небывалого в мире витязя, нашего батюшки Александра Васильевича Суворова, но вера в милосердого Бога, преданность царю, беспредельное повиновение начальству и самоуверенность к непобедимости, живили всех нас.
Был час десятый вечера темного, туманного. Дождь с сильным, холодным ветром ливмя лился [247] на нас; мы дрогли, но ждали чего-то радостного, а не смерти. О смерти мы не думали, ей-Богу не думали!
Князь Петр Иванович Багратион, страдавший от раны, которую за несколько пред тем дней получил в берцо левой ноги, сидел, прижавшись к скале горы, и, ожидая чего-то, говорил стоявшей тут колонне солдат: — Подождите, только немножко подождите т Бог поможет, мы ночуем в Гларисе. Скажу: вперед! и дружно ударим. Пардону нет! — Слушаем, Ваше сиятельство! Как бы поскорее! говорили солдаты.
В это время послышался чей-то голос. — «Где князь Петр? где Петр?» спрашивал кто-то. Это был великий, величайший, непобедимый наш отец Суворов. Он был в плаще, как говорится ветром подбитом, в плаще, сшитом до 1794 года. Старец седой, плохо одетый, обмокший, убитый обстоятельствами и Ундер-Куфтом!... Багратион встретил его, и, почти насильно ведя к скале, шептал: — Ради Бога, тише говорите, Ваша Светлость! — Вдруг залп французских пуль и картечь пронесся по озеру. — «Князь Петр! я хочу, непременно хочу ночевать в Гларисе. Мне и вот им (указывая на колонну солдат) пора отдохнуть. Нам холодно и голодно, Петр! Непременно хочу ночевать в Гларисе!» Так говорил отец русских богатырей. — Мы скоро будем там! отвечал Багратион. — Вот часа два тому, как я послал с баталионом гренадер подполковника Ломоносова10, [248] с верным проводником, обойти это озеро. Прошедши лес и топь, он за киркою зайдет в тыл французам. Вот на этот гребень гор послал я Дендригина с гренадерами и егерями; он непременно перейдет как-нибудь этот гребень, и будет ждать залпа Ломоносова. Лишь залп, мы дружно ударим в штыки. Головою ручаюсь вам, Баша Светлость, вы будете ночевать в Гларисе! — «Спасибо, Князь Петр! спасибо! Хорошо! Помилуй Бог хорошо!» говорил батюшка Александр Васильевич.
Тихо проводил его князь Петр Иванович. Не прошло и десяти минут после этого, как послышались выстрелы на гребне горы11. Чаще, чаще, и — о, Божие милосердие! залп Ломоносова сзади кирки! Мы встрепенулись, с криком князя Багратиона: ура! перелетели пространство и уж кололи французишков. Потеха, раздолье молодецкое! Много этой нечисти пало под штыками, но более взято в плен. [249]
Эта последняя преграда выходу из гор была разрушена единственно Божиею милостию, и отец наш Суворов ночевал в Гларисе, а мы, обогревшись у огня, обновили работу зуб наших над французскими сухарями и швейцарским сыром. Все это нашли в городских французских магазинах и собрали от городских жителей.

*****

Мы в Гларисе. Слава Богу! — Отец Суворов стоял в доме на маленькой площадке. Чрез дорогу, напротив его, в другом доме, внизу, был наш караул; а вверху того ж дома содержались пленные французишки.
Стало рассветать, и множество швейцарцев принесли больших кругов сыру французам, как казалось нам. Мы это полагали так, потому что жители здоровались с французами. Явился какой-то чиновник; сыр отобрали и сложили в ближнем доме. Один из поселян ускользнул с сыром, и после опять явился. Переговаривая с французами, он изъявлял досаду, что ему нельзя передать им сыру.
Наш караульный штабс-капитан Б. подошел к поселянину, и по-немецки просил его продать ему сыр; но глупец или не понимал его, или не хотел понимать, отворачивался и молчал. Б. отошел от него с христианским терпением. [250]
Затем подошел и нему молоденький унтер-офицер, и показывая червонец, говорил коверканным немецким языком; Камрад! Гиб мир вот этого эйн штих, вот за это! — Швейцарец молчал и глядел на французов. — Видишь ли, за деньги не дают; пришлось пропадать! проговорил один молодой солдат, — Молчать! Зацесарился/ — строго закричал старик унтер-офицер, и роптуну порядочная гонка досталась от старых солдат.
В это время старик, честнейший из людей и храбрейший из солдат, Михайло Михайлович Огнев, с Аннинским крестом, обвешанный медалями, подошел к штабс-капитану, и вытянувшись, сказал: — Позвольте мне, Ваше Благородие Б. И., поторговаться с этим негодницею по-подмосковному; он продаст мне сыр за тавлинку табаку. — «Перестань, М. М., что за охота! Вот, Бог даст, раздадут порции, я думаю, скоро.» — Слушаю, Баше Благородие!
И точно, не прошло получаса времени, а мы уже ели пшеничные сухари и закусывали сыром, которого дали каждому около фунта.
«К ружью!» закричал часовой, и в миг сто усачей, закаленных в смертных боях, стали в ружье. — «Не надо, не надо!» говорил генерал, седой старик, шедший в ботфортах, у которых не было подошв, а вместо их и передов обвернуто [251] было полами, обрезанными от его сюртука. «Не надо!» говорил он: «здорово, братцы!»
И, разумеется, залпом излилось изнутри души солдатской: здравия желаем, ваше превосходительство! — Эхо был ближайший начальник, шеф полка. — «Ели ль вы сыр? Давали ль вам сухариков?» — Ели, дали. Покорнейше благодарим, ваше превосходительство! — «3наю, что мало после такого длинного голода; но потерпите! Бог поможет, будем сыты! Прогоним остальных французишков, и в Швабию! Поправьте ружья! Привяжите покрепче штыки!» — Слушаем! Рады стараться, ваше превосходительство! С лица дороги сметем безбожную сволочь! А там воля командирская! что прикажете, то и будет. — «А! здравствуй, М. М!» сказал генерал старику, храбрейшему из прежних богатырей-солдат. «Ну, братец! Почини уже мне ботфорты чем-нибудь!» — Слушаю, Ваше Пр-во! У меня есть кожа. Вот в эту ночную стычку снял ее с француза. Даром, что сырая, да я сделаю ее годною. — «Как с француза? С него кожу?» — Да, Ваше Превосходительство! Я снял с него кожу, только она была на нем коровья. Верно он с товарищами съел корову, а кожу-то прорезал в средине, и чрез голову надел себе на плечи от дождя. Хитер был, бесов сын! Прыгал, как коза, и раза два увертывался от голубчика-штыка; да уж в третий раз я угомонил его».

*****

[252] 24-го числа, до свету, корпуса войск наших двинулись в поход. Наш отряд охотников получил приказание быть под начальством князя Петра Ивановича Багратиона. Чуть свет он осмотрел нас, поговорил с стариками ратниками и приказал идти вслед за корпусами. Не успели мы отойти и трех верст, как услышали сзади нас выстрелы. Неприятель, в значительных силах, сделал натиск на войска князя Петра Ивановича Багратиона, и сражение закипело. Мы остановились, и после подвинулись к месту боя, но в деле быть не удалось. Оно кончилось в сумерки тем, что неприятель был разбит в прах и прогнан за Гларис. Мы, и вслед за нами боевой арриергард, прошли более десяти верст, и остановились при маленькой деревушке, — как ее звать, не знаю. Дождь и снег осыпали нас, и мы с трудом провели ночь при скудных огнях; лесу на это необходимое с трудом могли достать.
25-го сентября, утром рано, мы двинулись в поход по тропе, лежащей близ реки, и вошли в долину междугорья. Неприятель явился к нам, но натиска не делал и в сражение не вступал, а держал себя от нас, как говорится, на благородной дистанции, и далее сего места он за нами уже не шел. Отошедши и еще несколько верст, мы ночевали под дождем и снегом, и без огня.
Я не могу, не имею способности изложить ясно всех тех трудностей, которые мы перенесли в пути до м. Кур; описать их в точности выше сил моих. Буду говорить лишь так, как смогу: [253]
Горы, которые мы переходили всплошь, то спускаясь, то поднимаясь, были ужасно высоки, обрывисты, с глубокими пропастями; но две горы были выше всех: скалистые, крутые, хребет которых уходил в небеса, а глубокий снег и рытвины были их оболочкою. Мы поднимались на одну из них между двух сильных, больших водопадов. Сырой, густой туман во все дни обнимал нас; а дождь и снег сыпьмя осыпали, и холодный, резкий и сильный ветер валил с но. Невыразимо трудно было нам перейти эти огромные и длинные горы, по глубокому снегу. Многие из ратников и многие вьюки, оступаясь или осклизаясь, неслись вниз, в пропасти, и погибали. — Таков был почти весь наш путь 24, 25, 26 и 27-го чисел сентября. В лощинах междугорья мы переходили не раз быстротоки, по колено и выше в воде; лезли сквозь темные тучи на скалы, спускались вниз почти ползком; но двигались быстро, бодро, и без малейшего ропота. Мокли, зябли от сильного по ночам мороза, и слышали гром над нашими головами и под ногами, и не имели и четвертой части положенного ратнику пропитания. Обогреться нам было не у чего: лесу нигде ни прутика, жилья не только хижины, но даже ни сарая, ни на пути, ни по сторонам, не было вовсе; не видал. Наконец поздно вечером пришли мы к р. Рейну, и, перешедши чрез мост, расположились на ночлег близ небольшой деревушки. Тут кое-как удалось нам получить несколько дров, чтобы обогреть [254] себя. Обувь на нас пришла в сущую негодность. Мы были все почти босые, и сухарные мешки наши у всех были пусты; мы были до совершенства измучены, и голодны донельзя. Но нас порадовало известие, что недалеко, в м. Кур, где была уже наша армия, есть для нас хлеб и мясная порция. К радости этой мы выступили еще до свету, 28-го числа, и достигли желанного. Мы стали на биваках; нам отпустили дров, выдали хлеб, мясную и водочную порцию. Какое блаженство! — Понасытившись и поотдохнувши при ярких огнях, ратники забыли и голод и тяжкие труды. Стирая амуницию, починяя обувь и приводя все на себе в порядок, пели песни, смеялись и шутили над прошедшим, говорили: «Ну уж горы! Дали они себя знать! замучили было до смерти. Да никто, как Бог: благодарение Ему милосердому! Ведь говорит же отец наш Александр Васильевич: мы русские! Бог наш генерал; Он нас и водит! — и точно, над нами видимо явилась милость Божия. Бог вынесет живыми в матушку Святую Русь, отслужим молебен, а за убитых однокашников панихиду, и будем до смерти своей помнить этот поход!»
Вся армия бессмертного отца Александра Васильевича собралась в м. Кур, и простояла для отдыха два дня. — 30-го числа отряд охотников вступил вслед за князем Петром Ивановичем и ночевал в Мансфельде. 1-го октября [255] дошли до Фельдкирхена. 2-го числа отряд охотников был распущен по своим полкам, с полною благодарностью от князя Петра Ивановича Багратиона и с словом спасибо от отца Александра Васильевича, за совершенный порядок, существовавший в нашем охочем отряде, Простившись с своими боевыми товарищами, мы, Ребиндерцы, прибыли к полку, который, вместе с другими полками корпуса Розенберга, был расположен в м. Дорн-Бирне.
Во время пути от Глариса до м. Кур, мы бывшие в арриергарде, видели отца Александра Васильевича два раза, он был на своей старой лошади верхом, на казачьем седле; в синем плаще, старом, ветротленном, сшитом в 1792 году, в мундире, в коротком исподнем белом платье. в полуботфортах; у форменной шляпы поля были опущены. Подъехав из-за ущелья тайком к идущим сзади, он поговорил с ними, и проезжая шибко мимо нас, говорить изволил: «3дравствуйте, чудо-богатыри, витязи русские, чада Павловы! здравствуйте/ — И ответный крик ратников от души, от сердца, с любовью вырывался у всякого: здравия желаем, отец, батюшка Александр Васильевич! И ура!... провожало его. В Линдау, 18-го октября, последний раз я имел счастие видеть величайшего из всех в мире полководцев, отца русских воинов.
Итак, неприятель был вдали от нас. Говорено было г-ми офицерами нашего полка, что [256] мы пойдем скоро вновь на врага, соединившись с австрийцами; но день за день мы простояли в м. Дорн-Бирне до 12-го октября.
12-го октября корпус наш выступил до г. Брегенц; 13-го пришли в г. Линдау; 14-го корпус обратился назад к стороне Фельдкирхена; шел и 15-го числа; но 16-го вернулись назад, и 17-го прибыли в г. Линдау, где мы простояли двое суток.
20-го октября полк наш выступил до м. Ваганд; 21-го шел до м. Лейт-Кирхен, 22-го до г. Мимонгейма, 23-го до г. Мильдальгейма. Здесь и в окрестностях его мы расположились на квартирах. Жители, получая от казны продовольствие, кормили нас, по силе своей, по возможности, хорошо. Здесь мы стояли до 13-го ноября. Главная квартира Александра Васильевича в самом исходе октября из Линдау переместилась в Аугсбург.
Офицеры нашего полка явно говорили, что, по случаю явной измены недоброжелательного нам австрийского Кабинета, армия наша возвращается в Россию.
По прибытии главной квартиры из Фельдкирхена в Линдау, Александр Васильевич собирал всех г-д генералов для военного совета. Князь Петр Иванович Багратион, в начале 1806 года, в разговорах своих по вечерам, рассказывал бывавшим у него значительным в русском мире [257] людям, о том, в чем и зачем состоялся этот совет. Я передаю его слова, как только могу теперь упомнить: быть может, что по слабости моей памяти, я впишу в рассказ князя Петра Ивановича и читанное мною давным-давно, и может быть, что излагаемое мною не будет совершенно дипломатически верно, но в сущности своей будет истина. Вот слова князя Петра Ивановича Багратиона:

«Прибывши из м. Кур в г. Фельдкирхен, Александр Васильевич горел желанием поправить дела, испорченные по зависти и злобе Тугута, с его Гоф-Кригс-Ратом. Александр Васильевич намеревался, снабдив тут свои войска провиантом и боевыми зарядами и патронами, несмотря на крайнее утомление людей, крайний недостаток у них в обуви и на самое позднее осеннее время, идти на Сен-Галле и Винтер-Тур, разбить армию Массены, здесь расположенную (а это было бы точно, как Бог Свят!), и соединясь с принцем Конде и корпусом Корсакова, выгнать вовсе французов из Швейцарии. Он сообщил свой план принцу Карлу, просил его помощи, а от генерала Петраша, прикрывающего пути из гор, требовал, чтобы он с корпусом своим соединился с русскими немедленно, для поражения врага. Петраш исполнить это отказался, объясняя, что он, без воли своего высокого начальства, оставить свой пост не может; а эрц-герцог писал: ни да, ни нет. И [258] потому Александр Васильевич, не теряя времени, двинул свою армию к г. Линдау, и уведомлял эрц-герцога, что он теперь намеревается уже идти кругом Констанцского озера, соединиться на пути с принцем Конде и корпусом Корсакова, и сделает нападение на армию Массены, — но с тем, чтобы принц Карл помог ему в этом деле, двинув от себя сильный корпус войск для соединения с русскими. Ответ принца Карла был таков, что путь, предпринимаемый Александром Васильевичем, не надежен; что он сменяет своими корпус Корсакова и отпускает его для соединения с нами, и с тем вместе предлагает занять в горах места, для закрытия операционной линии. — Время текло; переписка принца Карла умножалась, а дела в пользу общую, на изгнание французов из Швейцарии, ни на вершок не подвигались. И по этим-то обстоятельствам Александр Васильевич собрал военный совет; объяснив на словах свои планы натиска на французов, и предложив на рассмотрение всю свою переписку с принцем Карлом и его ответы, требовал от г-д генералов их мнения: как поступить при таковых обстоятельствах? Из всего этого военный совет ясно увидел и заключил, что австрийский Кабинет, с его главою Тугутом имеет тайный умысел: наклонность к заключению отдельного мира с французскою Республикою, точно так, как было в 1739 году, во время войны с турками; и что по этому случаю, Тугут, становя Александра Васильевича из главнокомандующих во [259] второстепенные начальники, устраняет его от неизбежных побед над Массеною, если бы, приняв его планы, привести их единодушно в исполнение. И потому военный совет решил так:
«Как надежды нет ни на малейшую помощь австрийцев, и ожидать от Тугута с его Гоф-Кригс-Ратом нельзя ничего более, как измены и предательства, — подобно тому, как и в 1739 году, во всех обстоятельствах, было: то и должно всем русским войскам для отдыха, после перенесенных тяжких трудов, и для исправления амуниции, идти на зимние квартиры к Аугсбургу, или далее, и обо всем подробно донести всеподданнейше государю императору Павлу Петровичу». — Это решение приведено было Александром Васильевичем в исполнение».

После этого принц Карл, перепискою своею, начиненною канцелярским, крапивным духом Тугута, до того измучил Александра Васильевича. что он вынужден был отвечать ему резко, вразумительно, по достоинству.
Я вписываю здесь это отношение Александра Васильевича к принцу Карлу, сохранившееся у меня в списке, с 1805 года. Вот оно:

«Завтра двинусь я на зимние квартиры, назначенные между Лехом и Иллером. — Наследственные владения должны защищаемы быть завоеваниями бескорыстными. — Для защиты оных нужно приобрести любовь нации справедливостью поступков, а не оставлением Нидерландов, — не потерею [260] двух прекрасных Италиянских армий. — Сие говорит вам старый солдат, почти лиестьдесят лет прослуживший под ружьем, — солдат, который войска Иосифа Второго вел к победам, и под властию знаменитого австрийского дома утвердил Галицию; солдат, который действует не из Демосфенова болтанья, ни за академиков, путающих только здравый смысл, ни за сенат Ганнибала. Я не создан для соперничества, демонстраций, контр-маршей! Руководители мои — вместо сего ребячества — взгляд, быстрота, натиск!
Если и потеряно драгоценное время для освобождения Швейцарии, то оное скоро опять выиграно будет. Готовьтесь, В. К. В., со всеми войсками своими, исключая отрядов, к прочной, напряженной, краткой зимней компании: тогда уведомьте меня о своем плане, для соглашения оного с моим. С наступлением первого удобного пути, я готов буду со всею армиею, находящеюся под моим начальством, действовать обще с Вашим Высочеством, составив с вами единый корпус и единую душу.
В Италии я оставил неприятеля только тысяч за двадцать; но к следующей весне остаток может увеличиться от присоединения крестьян. До того времени нет ни малейшего сомнения в поражении шимпионетов, Бонапартов.
Да служат две армии двум императорам, коалиции и всей Европе в одном добродетельном герое! Что касается до будущей большой весенней компании… [261] то возможно ли допустить в оной Кампо-Фармидо! Уже вы видите, что новый Рим идет по следам древнего: приобретая друзей, он достигнет своей цели, почтит Германию титлом союзницы, так как Гишпанию, Голландию и незадолго пред сим, Италию, — дабы свое время повергнуть оную в сугубое очарование, принять оную в покровительство, и страны процветавших наций обратить в свои провинции.
Пребуду с чистосердечием навсегда, и пр. и пр.
Линдау, 18-го октября 1799 года.»

Кстати, я выписываю и приказ, отданный по армии Александром Васильевичем, по выходе нашем из гор. Список с него, с лишком 45 лет как-то сохранившийся от потери, я нашел у себя. — Помнится мне, что и Е. Б. Фукс внес его в свой сборник, выданный под названием Истории об Италиянском походе.

 

Приказ по армии
Главная квартира, г. Брегенц, Октябрь ... 1799 г.

«По взятии Тортоны, русская армия выступила в поход без обозов чрез Александрию, Казале, Новару, Таверну — где ожидали мулов — чрез Белинсоно и Айроло на Альпы. Она перешла Сен-Готард, поражая многочисленного врага [262] до Гобшпиталя. Между тем, большая австрийская армия оставила Швейцарию. Российский генерал Корсаков сменил оную, на пространстве семнадцати немецких миль, корпусом, коего центр был в Цюрихе, весьма малочисленным, недостаточным для противоборства с превосходнейшими несравненно силами неприятельскими. Кордон его прорван в разных пунктах, и он с значительною потерею принужден отступить к Шафгаузену. Мы достигли долины Мутен, прогнав неприятеля чрез Урзен-Лог, дефилеи, высеченные в камне, в горе, и чрез Тейфельсбюк, откуда он, по весьма упорном сопротивлении, отступал, шаг за шагом, к Альдорфу. В сих-то обстоятельствах находясь, мы получили сведение о новых происшествиях в Швейцарии, и решились изыскивать способы к подкреплению нашей армии, чрезмеру утомленной, в продолжение столь суровой, кровопролитной компании, — армии, претерпевающей во всем недостаток. — Голова ее немедленно выступила к Гларису, а на хвост Массена из Швица сделал нападение с десятью тысячами человек. Генерал Розенберг тотчас обратился к нему с тремя тысячами русских; опрокинул, прогнал его до самого Швица, разбил и потопил более двух тысяч, и взял в плен генерал-квартирмейстера Лекурба, двух шефов, бригады и баталионного, 13 офицеров, 1200 солдат и 5 пушек.
Князь Багратион с авангардом, подкрепленным генералом Дерфельденом, стремительно [263] напал в дефилеях на Молитара; опрокинул его с лотерею тысячи человек, и взял в полон одного шефа бригады, 7 офицеров, 317 солдат, отбил две пушки и одно знамя. — В дождливые дни, при жестоких морозах, ночью, по тесным, непроходимым тропинкам, по ужасным утесам гор, имея под ногами своими облака, мы перешли в виду неприятеля; в глубоких снегах переходили через гору Бинтнер, чрез Риндскопф, где сами прокладывали дорогу среди пропастей, и часто не имели хлеба; мулы наши отстали; мы питались одним картофелем, и повсюду, днем и ночью, сражались. Наконец, прибыли мы в Коир (Кур). Начиная от Сен-Готарда, неприятель потерял убитыми более четырех тысяч солдат и множество офицеров; пленными: одного генерала, трех шефов бригад, 25 офицеров и более двух тысяч солдат, — 11 пушек, 1 мортиру и 1 знамя. Наша потеря простирается около тысячи пятисот человек. От Коира пришли мы сюда чрез Фельдкирхен, Дорн-Бирн, и вскоре выступим отсюда на зимние квартиры, назначенные между Лехом и Иллером.
Подлинный подписал: Князь Италийский, Граф Суворов-Рымникский.»

Во время расположения нашего полка на квартирах в г. Миль-Даль-Гейме, к нам прибыл Высочайше назначенный шефом полка генерал-майор Селехов; а М. В. Ребиндер потребован [264] был в С-Петербург к государю императору. Сказывали тогда, что он, добрый наш, благороднейший старец-начальник, назначен был военным генерал-губернатором на остров Мальту, и крепко жаль было нам его; ратники любили его как начальника справедливого, заботливого об нас, а царю-государю и отечеству слугу верного и преданного.

13-го ноября полк наш выступил в путь по направлению к России, до с. Серц-Гаузен, перешел 3 немецких мили, и простоял здесь два дня.
16-го двинулся до с. Тейбаха — 3 нем. мили, и отдыхал здесь по 23-е число.
23-го выступили мы до с. Обер-Гаузена. — 3 нем. мили
24-го шли до г. Бруна — 3 нем. мили
25-го вступили из Швабии в Баварию и ночевали в с. Нидда-Род — 3 нем. мили
Здесь стало нам совершенно известно, что мы возвращаемся в Россию.
26-го шли до с. Изманинга — 4 нем. мили
27-го был роздых.
28-го шли до с. Гоген-Линден — 5 нем. мили
29-го шли до с. Анфинг — 5 нем. мили
30-го шли до м. Тиллинг — 3 нем. мили

Декабря:
1-го был роздых.
2-го шли до с. Ранцен-Гофен — 4 нем. мили
3-то шли до м. Обер-Берга — 3 нем. мили
Здесь мы вступили в наследственные владения Австрии.
4-го и 5-го был роздых.
6-го шли до с. Даш-Кирхен — 5 нем. мили
7-го шли до м. Пеер-Бах — 5 нем. мили [265]
8-го шли до м. Эфердинг — 3 нем. мили
9-го был роздых.
10-го шли до г. Минуж — 3 нем. мили
11-го шли до с. Линс-Берг-Марк — 4 нем. мили
12-го вступили в Богемию и шли до с. Роза-Долин — 3 нем. мили
13-го был роздых.
14-го шли до с. Штейн-Кирхен — 3 нем. мили
15-го шли до г. Витенгау — 3 нем. мили

В городе этом и в окрестностях его полк наш стоял по 23-е генваря 1800 года. Главная квартира отца Александра Васильевича была в Богемской столице Праге. — Тут, в это время, нас (ратников) обмундировывали; выдали холст на рубашки, башмаки, и на многих шили мундиры и шинели; выдали и жалованье, и за прошедшее давно порционные деньги. — Квартиры наши у соплеменников были роскошны; жители принимали нас как родных своих, как дорогих гостей. И до сего часу моей жизни помню доброе, милое их к нам русским расположение, — и забыть это был бы тяжкий грех душе нашей. Многим из ратников жители насильно, так сказать, втерли от себя белье, чулки, платки и прочее, что только было нужно ратнику; а кормили… истинно на славу.
Мы отдохнули; позабыли прошлое, в альпийских горах перенесенное, — и были бы готовы идти с радостью на врага, — идти одни, а если бы и с австрийцами, то быть не под указкою австрийского Ундер-Куфта. Но не сбылось наше душевное [266] желание! — Александр Васильевич собирался ехать к царю-государю, и генерал Розенберг, как старший, принял всю армию под свое начальство. Настал конец подвигам русского воинства и славе русского оружия, и конец измене против русского правительства, сделанной Тугутом. и был конец могуществу Австрии!»..
Александр Васильевич, оставляя армию им предводимую, отдал приказ о том; прощался с нами, как отец с детьми, его воле покорными, душою ему преданными. Благодарил ратников, от вышнего чина до нижнего, за высочайшую храбрость в делах против врага, за соблюдение в строжайшем смысле дисциплины, и пр. и пр. — Жаль, что приказ сей великого нашего полководца утрачен у меня давно, а достать с него списка я ни у кого не мог.
Все генералы и многие штаб-офицеры ездили в Прагу взглянуть последний раз на великого, принести лично от себя и за всех подвластных глубочайшую благодарность за все его милости и за истинную любовь его к нам. — Сказывали, что многие из стариков, простых ратников, с семидесятых годов бывших под начальством Александра Васильевича, были ему представляемы проститься. Из нашего полка не был никто, во-первых потому, что было не близко; а во-вторых и начальник у нас был человек новый, никогда не служивший под властию великого. — Аяександр Васильевич выехал в Санктпетербург, [267] благословляемый всеми правдивыми, разумными австрийцами, любящими истину и свое отечество.
И так мы глядели уже на путь-дорогу в наше милое отечество; с радостью ждали приказа идти, и вот полк наш получил повеление следовать в Россию. По приложенному маршруту, мы двинулись 23-го генваря 1800 года, и шли:
Нем. миль Моравия генваря 23-го до с. Ундер-Церкви 8 24 -го до г. Иглау 2 25-го был роздых 3 26-го до с. Валейн 27-го до с. Особа-Битишки 2½ 28 -го до с. Пряжинец 5 29-го был роздых генваря 30-го до с. Дедич 4 31-го до г. Ольмюц 4½ Февраля 1-го до м. Липник 4 2-го был роздых 3-го до м. Нейтичен 4
Здесь и в окрестностях стояли 10 дней.
13-го шли до м. Фридек 4 Силезия 14-го до м. Тешин 3 15-го был роздых

16-го до м. Белиц 3 Галиция, древнее достояние России, присоединенная в 1795 году к Австрии, по воле Матушки нашей царицы, Великой Екатерины Алексеевны, после побед А.В. Суворова в 1794 году. 17-го до м. Водовиц 5 18-го до м. Кольвария 3 19-го был роздых [268] 20-го до с. Пряживец 4 21-го до с. Ишецух 5 22-го до г. Тарново 6 23-го был роздых 24-го до с. Мохово 2 25-го до с. Латошина 3 26-го до м. Роптицы 3 27-го был роздых 28-го до г. Ржецова 4 Марта: 1-го до м. Синявы 2-го был роздых 3-го до с. Хоровец 4-го до с. Пардусовки 5-го до г. Замостье 6-го был роздых 7-го до с. Завилева 8-го до м. Рубашево
Здесь граница Австрии; и один шаг вперед, мы уже в своем отечестве.
Итак от г. Миль-Даль-Гейма, в Швабии, мы прошли 169½ немецких миль, или 1186½ русских верст.
На пространстве от селения Роза-Долин, в Богемии, до границ России, народонаселение вообще состоит из славян, и редко можно было встретить целое село из дейчеров. Но в городах, местечках и даже в значительных селениях, лучшими угодьями земли владеют дейчеры. Их хотя мало числом, но значительность [269] и мочь их, как народа господствующего, велика; они сыты по всем житейским отношениям. Нижнего пласта народ славянский большею частию беден, не просвещен, по трудности к тому способов. Вельможи чисто славянского рода (а их много) по большой части почти одейчерелись, и могучий числом и доблестями род славян мало-помалу тлеет в ничтожестве.
В Баварии, по пути нашему встречалось нам от жителей слышать речь (мовь) славянскую; были и целые деревни, населенные славянами; об этом я слышал тогда от г-д офицеров.
В Швабии рука неумолимого времени уничтожила язык славян. Да, и здесь жил когда-то, и потом исчез народ славянский!

*****

9-го марта полк наш вступил в Россию, чрез м. Устилуг, и шел на город Владимир, местечко Муравец, гг. Острог, Заславье, Старый Константинов, Литин, Винницу, Брацслав до г. Ольгополя, Каменец-Подольской губернии: в 24 перехода перешел 550 верст и имел одиннадцать дневок. — В г. Ольгополе были наши непременные квартиры; полк наш поступил по-прежнему в Днестровскую инспекцию, начальником которой был Высочайше назначен генерал от инфантерии Андрей Григорьевич Розенберг. [270]
Помнится, недель через шесть после прихода нашего в г. Ольгополь, пронесся слух, что Александр Васильевич, — отец русского воинства, возведший его на высочайшую степень славы в победах над врагами — отошел в вечность. Гений, единственный в мире полководец, не имевший равного себе по достоинству в военных соображениях, человек праведник, безгранично любивший свое отечество, Россию, преданнейший и бескорыстный слуга царям, — скончался!
Многие из стариков-ратников просили священников отпевать панихиды по усопшем нашем отце; и было много из нас, если не заказывавших панихид, то молившихся Господу Богу о успокоении души праведного. — Кончилась надежда ратников; но не кончилась и не кончится слава между воинами русскими, о нем, отце нашем, о великом Суворове!
Князь П. И. Багратион был такого мнения, что переход чрез альпийские горы в ненастное осеннее время, а более всего неудовольствия от Гоф-Кригс-Рата и враждебного Тугута, из зависти и злобы нанесенные, и их козни, сильно подействовали на здоровье Александра Васильевича. Крепкое сложение старца долго боролось с болезнью, наконец болезнь взяла свое, но смерть прекратила жизнь бессмертного. Государь император сильно изволил заботиться о нем, и лишь только [271] прибыл Александр Васильевич в Санктпетербург, и остановился в доме племянника своего, графа Д. И. Хвостова, то и изволил послать князя Петра Ивановича, узнать о здоровье и приветствовать с приездом. Князь Петр Иванович Багратион рассказывал: «Я застал Александра Васильевича лежащим на постели; он был сильно слаб; впадал в обморок, и ему терли виски спиртом, и давали нюхать. Пришедши в себя, он взглянул на меня, и в больших его гениальных глазах не блестел уже взгляд жизни. Долго он смотрел, как будто узнавая меня; потом сказал: а!... это ты, Петр! здравствуй! — и замолчал, забылся. Минуту спустя он опять взглянул на меня, и я донес ему все, что государь повелел. Александр Васильевич, казалось, оживился; но с трудом проговорил: «поклон... мой... в ноги... царю… сделай… Петр! Ух… больно!...» и застонал и впал в бред. Я донес государю императору обо всем, и пробыл при его Величестве за полночь. Всякий час доносили государю об Александре Васильевиче. Между многими речами, его величество сказать изводил «жаль его! Россия и я со смертию его, теряем многое; много потеряем, а Европа все!»
Генерал-майор Алексей Дмитриевич Зайцев, бывший бригад-майором и в 1800 году находившийся безотлучно при особе государя императора, рассказывал мне, что во время выноса тела [272] покойного Александра Васильевича из дома графа Д. И. Хвостова в Александро-Невскую Лавру, государь изволил выехать на встречу гроба с тленными остатками великого, и остановился на Невском проспекте. За гробом шло множество вельмож и военных чинов, и было неисчислимое множество народа всякого звания. При проносе гроба, государь изволил снять с головы своей шляпу, и проговорил: «прощай! прости! ... мир праху великого!» — Я не утерпел, и никак не мог себя удержать, громко зарыдал, говорил Алексей Дмитриевич. Государь обернул ко мне голову, взглянул и изволил сказать: «Г-н Зайцов! вы плачете? Это похвально; это делает вам честь; вы любили его?» У его величества из глаз слезы падали каплями. Пропустив процессию, государь тихо возвратился во дворец, и целый день был невесел, и всю ночь не почивал, требуя к себе часто своего камердинера, который сказывал, что государь часто повторял слово: «жаль!»

 

Примечания

1. Слезы эти мои товарищи и я, пред Богом, завещали своему потомству.
2. Австрийской службы генерал или полковник (не упомню); он прибыл к нам, с бригадою австрийских войск, 16-го числа, и не был приглашен на военный совет.
3. Огонек маленькой чуть тлелся у гг. офицеров, да у нас был лишь для закурки трубок.
4. Иван Васильевич Сабанеев оставил при себе восемь человек, попроворнее на ноги, для разноса по цепи приказаний, в том числе и меня с покойным моим братом.
5. Один из молодых ратников, в полном смысле удаль русская, стоя в цепи, засмеялся и спросил старика-товарища: «дядя! что они горло-то дерут, словно свиньи на бойне, когда их режут?» — «Пусть повременят только немножко, — заревут они у нас не так еще», ответил ему старик-ратник.
6. Командные слова: изготовься, прикладывайся, пали.
7. Не упомню, в полк ли Титова, или в полк Фока; знаю лишь то, что тогда в этом полку служил полковником Уланиус, бывший, в 1806 году, генерал-майором и шефом 6-го егерского храброго полка, который в 1799 году именовался полком мужественного Багратиона.
8. Ник. Ив. Селявин возвратился к полку (помнится) в 1800 году, с похвальным листом от французского Консульского Правления, в том, что он исполнил ревностно обязанность по человеколюбию к раненым, русским и французам. В 1801 году, по просьбе своей, представленной по команде, Всемилостивейше был награжден орденом Святого Равноапостольного князя Владимира 4-й степени, без банта. Служил в Азовском пехотном полку штабс-капитаном, командовал ротою, и оставил службу, помнится, в 1802 г. В последствии времени он служил при генерале графе Сухтелене, и после, в 1817 году, в чине генерал-майора продолжал службу при Депо Карт.
9. Несколько вьюков поотстало на горах, а при переходе через Чортов Мост и остальное все погибло. — 15 сентября, по изгнании французов из Альдорфа, дали нам по мешку муки на каждую роту, что вышло ровно по горсти на каждого солдата. С этим, и с запасом в ранцах, и с картофелем, который находили кой-где, и то очень мало, мы шли до Глариса.
10. Князь Петр Иванович Багратион говорил, что один из двух посланных начальников заболел, и он принужден был назначить другого. Я забыл, кто заболел: Ломоносов или Денригин.
11. Лишь только Денригин взошел на гребень гор, как столкнулся с французами, которые лезли занять горы. Гренадеры ударили в штыки, и нечисть европейская полетела вниз. Едва ли кто спасся из этой сволочи.



Назад

Вперед!
В начало раздела




© 2003-2024 Адъютант! При использовании представленных здесь материалов ссылка на источник обязательна.

Яндекс.Метрика Рейтинг@Mail.ru