XI. Заключение
Я кончил мои рассказы; написал все, что видел, слышал от людей достойных вероятия, и решительно скажу: написал только то, что мог припомнить теперь, при старости моих лет. При составлении рассказов, книг, в помощь ослабевшей памяти моей, под руками у меня не было, и [273] достать было не у кого; из записок, веденных мною во время оно, остались одни ветхие, неполные, черновые лоскутки, не дававшие мне почти вовсе пособия. Один маршрут, писанный покойным (убитым в сражении) родным братом моим, был моим светочем; и тот я достал только в 1843 году, у роменского помещика, старого сослуживца, коллежского советника Григория Федоровича Редки; и по этим-то причинам, быть может, с чем-нибудь отвлеченном я и согрешил; написал не совсем то, что следовало бы изложить. Винюсь в том; по крайней мере я клал рассказы мои на бумагу из моей памяти, по совести.
Теперь приступаю к последнему рассказу моему; именно, о том, что выпущено в мир, на волю-вольную, людьми недоброжелательными русской славе, или народом, не имевшими понятия о характере русского былого ратника, в противность бывшей между ними военной дисциплине и всеобщей, беспредельной их любви к Александру Васильевичу. Сказка эта распущена была по выходе нашем из альпийских гор (но кем, не знаю), и, ползя во тьме, росла долго, одевалась в гладкую правдоподобную быль, — и стала она ныне фактом для будущих историков о делах великого Суворова, в позор чести русских ратников.
Вот она, эта ложь, одетая в зипун русской правды, ныне живущая, углаженная, ополированная: [274]
«Русская рать-сила, корпуса Дерфельдена, пришла к Сен-Готарду, и увидав пред собою эту поднебесную гору, не хотела идти на нее; стала. Александр Васильевич. явившись к передовым, говорил им: копайте мне могилу! похороните меня в ней! Вы уже не дети мои; я вам не отец!» И после этого ратники подняли его на свои руки, и говорили: отец-батюшка, веди нас! мы идем!»
Слова русские; а так и пахнут затхлостью души иностранца или офранцузившегося русского.
Помнится мне, что эта сказка помещена и в Историю о делах Александра Васильевича в Италии и Швейцарии, составленную Егором Борисовичем Фуксом; а, следовательно она в печати, и, как неопровержимый факт былого, принадлежит векам.
И как в том не поверить г-ну Фуксу? Он находился безотлучно при великом; он был у него по части переписки с иностранцами. А из этого и должно уже выходить, что сказка эта уже не сказка, а истина.
Да, ведь досточтимый Егор Борисович был в это самое время у Александра русского, точно так, как Клит у Александра Македонского, — хотя не в отношении расположения к нему великого, и не потому чтобы он (Егор Борисович) давал свои философические наставления единственному; [275] но по должности, как человек к в звании гражданской службы штаб-офицера, не принадлежащий к военному ремеслу, он был при обозе, т. е. в кругу, где находилось все к главной квартире принадлежащее, все не имеющее ни сабли, ни штыка.
Выходит, г-н Фукс, не был самовидцем того, что внес в свой сборник, названный им историею. Он мог слышать, скажут мне: но от кого? когда?
Уж верно слышал он все это не от Видима Христофоровича Дерфельдена и не от князя Петра Ивановича Багратиона, как от начальников рати, бывших тут?
Собиратель фактов исторических, важных по своему существу, как этот, должен бы вносить в свои записки лишь то, что слышал от людей значительных, участвовавших в том деле лично, любящих истину.
И как жаль! — Егор Борисович увлекся молвою во тьме, как тать на пагубу достояния тихомолком ходящею; не заблагорассудил критически поверить рассказ одного с рассказом другого, третьего! Повторю: жаль, крепко жаль!
Вот что я слышал и в чем уверился: я излагаю дознанное, по совести, как русский и старик ныне; пишу быль-истину, и грех тяжкий на душе моей понес бы я на тот свет, если [276] бы я лгал! И для чего мне лгать? мне, единице из многих тысяч, имевших счастие служить под властию незабвенного Александра Васильевича Суворова!
Корпус Вилима Христофоровича Дерфельдена приблизился к Сен-Готарду, и князь Петр Иванович Багратион, распорядившись в авангарде для действия против врага, выслал наперед из полка своего имени (6-го егерского), при избранном офицере, до восьмидесяти охотников, и в подкрепление их двинул две роты егерей с майором (имя я забыл), урожденным немцем, благовоспитанным, храбрым, но пылким человеком; при них были проводник и свитский офицер австрийской службы. Князь Багратион велел своему авангарду двигаться вперед, по узкой тропе, вверх на гору; а сам поехал к Александру Васильевичу, ехавшему пред войсками, за авангардом.
Передовые двигались на высочайшую гору медленно, и чрез несколько времени задние солдаты вдруг стали, столпились при ее подошве.
Остановка произошла вот отчего: майор шел с передовыми в товариществе с австрийским свитским офицером, и в разговоре дошло у них до крупных слов об австрийском недоброжелательстве к России. Австриец защищал горячо свое правительство; а русский, правдивый, благородный немец, доказывал свое. Вот уже по горе кончился [277] всход егерского полка, и ссора русского с австрийским дейчером вспыхнула. Последний, с сердцем вышедший из себя, громко закричал проводнику: «стой! ни шагу вперед!» и опрометью бросился назад, и все остановились и не двигались1.
Александр Васильевич, желая знать, почему и для чего остановились, поехал вперед с В. X. Дерфельденом, а князь Багратион понесся вперед. — Едут, и на встречу им свитский австрийский офицер впопыхах: он с пылкостью и скороговоркою донес: «не йдут! Бранятся!» Он солгал, не сказал истины. — Александр Васильевич вспыхнул, и понесся к передовым.
Гренадеры сводных батальонов Калемина, Ломоносова и Дендригина, опершись на ружья и стояли с пасмурными лицами пред горою, на ее взлобке. — Александр Васильевич, подъехав к ним, соскочил с лошади, и взглянув на них, строгим тоном спрашивал: «зачем стали?» и вслед за сим говорил: «разве не хотите идти?» И гренадеры в один голос закричали: «Помилуй отец! кто не хочет? — Да спаси нас Господь [278] Бог от этого! Впереди стали, и нам, отец ты наш, идти нельзя, некуда.» — В это время князь Петр Иванович Багратион приехал с горы от передовых, и донес Александру Васильевичу, что вся эта остановка произошла от ссоры майора его полка с австрийским офицером; и рассказал обо всем, как было. Этому последнему сделан был строжайший выговор; а майор за пылкость свою был арестован до первого боя с врагом. — И только!
И на этой-то основе, — как изволите видеть, — господа историки соткали ложь, неправду чистую. — Как иногда происходят от малого дела великие!
От копеечной свечки Москва-город загорался! Майор был убит в сражении, в Швейцарии; а офицер свитский, солгавший по-Тугутовски, был у Александра Васильевича в немилости. — Бессмертный терпеть не мог лгунов, и его слова в Катехизисе явно это подтверждают; я выписываю их;
«Домека, — догадка, — лживка, — — лукавка, — краснословка, — краткомолвка, — немогузнайка! От немогузнайки много, много беды!»
В начале 1806 года, в доме князя Петра Ивановича Багратиона, я всякое утро, в его кабинете, занимался составлением в целое рассказов его, о его службе и о сражениях: на Линии с черкесами, с турками, в Польше, в Италии и Швейцарии, и о прочем. — По обыкновению своему, князь приходил ко мне утром, садился пить [279] свой крепкий кофе, и слушал то, что я написал из рассказанного им накануне. Раз вдруг он меня спрашивает;
— А это что у вас за тетрадь? — Что вы писали?...
Я. Это мои записки об Италиянской и Швейцарской войне.
Князь. Прочтите!
Я начал читать, и когда дошел до входа войск наших в альпийские горы, коснулся и того, что наши ратники будто бы не хотели идти, князь Петр Иванович бросил курить трубку, вскочил с канапе, и не давая мне времени дочитать, с сердцем спрашивал:
— От кого вы слышали эту безбожную ложь? От кого слышали? — Говорите, сударь!
Я. Выслушайте, князь, все до конца; увидеть изволите, что это только вступление, молва, происшедшая от неизвестных людей; а вот и опровержение этой лжи. — И я прочел все, что слышал тогда от многих, бывших при том самовидцами, — и поверял слышанное, расспрашивая, в 1805 году, оставшихся в живых служащих в 6-м егерском полку г-д офицеров и стариков-ратников.
Князь. Так, да не совсем так, а похоже.
И рассказал мне все то, что я выше написал.
Примечания
1. Егеря, шедшие впереди, слушая и видя все это, говорили между собою: верно немец-цесарец не по той дороге нас повел, и наш храбрый начальник, душою-то русский, это дознал, ведь верить им нельзя, они совсем из веры выбились; все они обманщики, хоть брось, — все!
Дополнения
[280]
1) Доставалось тогда (в 1806 г.) и Макку, и Вейн-Ротеру, известным австрийским генералам. Макк, в 1805 году, командуя армиею в 70 тысяч человек, двинул ее слишком далеко вперед, к Ульму; расставил по частям, и после нескольких частных сшибок, сдал ее тут же, почти без выстрела, в плен Наполеону, по тайному (сказывали ) с ним соглашению. — Вейн-Ротер, того же года, в ноябре месяце, был генерал-квартирмейстером при нашем государе императоре.
Лишь принц Фердинанд, с 19-ю тысячами австрийских войск, и генерал Кин-Майер, с 9-ю тысячами, не вошли в состав этого бесчестного плана. Первый отступал на восток, к Богемии; а последний присоединился к авангарду нашему.
С лишком 40 тысяч вооруженных, образованных воинов Австрии — сдать в плен, и почти без выстрела, без общего целою массою отпора, — и сдать в то самое время, когда армия наша, из 28 тысяч человек, под начальством современника бессмертного Суворова, архистратига русской земли, Михаила Илларионовича Кутузова, при проливном дожде несшаяся день и ночь на подводах, была близко города Браунау, — а авангард ее готовился вступить в Баварию: не было ли это явною продажей Наполеону Царства Австрийского?
Так-то и в последствии времени падали Царства Германии!... И Наполеон возвеличился зело. Старики незабвенного 1812 года, не простого звания ратники, значительные в мире русском люди, в годину нашествия Наполеона на Россию, говорили, что правительства, руководствуясь ветхими правилами дейчерской военной тактики, связывали руки главнокомандующих армиями; да может быть, и не было уже способных людей, или ослепленные непрерывными победами французов, правительства Германии впали в страх, потерялись, и оставляя тех, которые [281] имели способности но говорили горькую правду, отдавали управлять армиями людям ничтожным.
Вечно достойная памяти, Матушка Екатерина Алексеевна, государыня великая, зная, что начальник действующей армии должен быть свободным, вольным в своих распоряжениях, — поручила в 1794 году все одному Александру Васильевичу Суворову, и Польша пала. А сказать правду, войска польские были, если не лучше, то отнюдь не хуже французских войск 1799 года.
Если бы не было зависти, злобы и глупейших распоряжений эгоиста барона Тугута, с его Гоф-Кригс-Ратом, в 1799 году, явно враждебных истин и пользе: то Франция пала бы от меча великого Суворова, так же как и Польша в 1794 году; и Наполеон, с потоками человеческой крови, пролитой им в Европе, едва ли бы существовал.
Но судьбы Господа Бога неисповедимы!...
2) Слова князя Петра Ивановича, изложенные мною, слышал я от него много раз; первоначально в самом исходе декабря месяца 1805 года, во время пути из г. Львова в Варшаву.; но тогда рассказ его был неполный. По прибытии в С.-Петербург, князь говорил уже подробно, и много раз бывавшим у него значительным людям.
А у него бывали по вечерам, от 7 до 9 часов, старики: В. В. Энгельгардт; князь С. И. Саличов; обер-егермейстер Пашков; был несколько раз бывший государственный казначей Голубцов. Бывали также нередко А. Льв. Нарышкин, князья Долгорукие, П. П. и М. П., и многие другие, и разговор шел всегда об австрийской войне 1805 года и о швейцарских победах отца Александра Васильевича Суворова, — о победах над французами и над коварством Тугута.
Князь Петр Иванович, рассказывая, не мог хладнокровно говорить; но когда доходил до слов Александра Васильевича, в тайном совет сказанных: «мы на краю погибели! ... но мы русские, и с нами Бог! и [282] проч., он никак не мог усидеть; оставлял трубку, вскакивал с канапе, и начинал ходить; лицо его делалось поразительным; он делал жесты рукою; голос его становился звучен и силен; говоривши, он выходил почти из себя. Так живо чувствовал он лживость поступка австрийского маршала Тугута, с его Гоф-Кригз-Ратом, — лживость, нанесшую Александру Васильевичу сильное огорчение, — поступок враждебный, погубивший тысячи русских ратников, и каких ратников!
3) Максим Владимирович Ребиндер в это самое время послал своего шефского адъютанта, поручика Селявина, к Андрею Григорьевичу Розенбергу, просить в помощь из второй линии хота один полк, но помощь не являлась, и адъютант не возвращался. При натиске на французов всеми своими силами, Ребиндер вторично послал родного своего сына, штабс-капитана Александра Максимовича, к Розенбергу уже с настоятельным требованием... Милорадович с своим полком и еще с двумя явился в бой на помощь. Так ли это было, я истинно не знаю, но все г-да штаб и обер-офицеры об этом случае говорили тогда, как я выше написал; они добавляли к этим речам и то, что Розенберг был с давних времен в сильных неладах с Ребиндером. Если этот говор был справедлив, то Андрею Григорьевичу не делает чести его поступок.
Выходит по пословице: не по коню, а по оглоблям! Двинь Розенберг хотя один полк по первому требованию Ребиндера; вели полку этому занять в колоннах то место, с которого сделал Ребиндер удар на врага: тогда полки Ребиндера и Кашкина, теснимые многочисленным врагом, имели бы сильную опору, и потеря в людях была бы в половину меньше. Но так иногда делаются дела! И будучи скрыты пред верховным начальством, люди, сочинявшие их, еще и награждаются!
|
