|
I. Анекдоты
I
По взятии Праги, Александр Васильевич жил в палатке, разбитой на неприятельском укреплении. В тогдашнее глубокое осеннее время пылал пред нею костер дров. Ратники его караула и войска, вокруг стоявшие, имели свои огни и свои кружки, в которых какой-нибудь Парни, гениальный старик-ратник богатырь, эпически рассказывал о подвигах, давно минувших, русского воинства, бывшего под начальством бессмертного Александра Васильевича. — В один вечер, в страже его был разговор ратников о походах кубанских с отцом Александром Васильевичем, о бое и драках с неодолимыми по местоположению черкесами. Умный рассказчик тешил рассказами своих товарищей-богатырей; все внимание их обращено было на то, как наши брали штурмом одно горное укрепление, как кучами сваливали штыками своими басурманов, и как шашки их надвое раскалывали наших богатырей. Вдруг нежданно Александр Васильевич выбегает из своей палатки прямо к огню, скидает с себя рубашку, [309] крутит ее над огнем, распускает и опять крутит; эта продолжалось минут шесть, и после того, надевши на себя, бежит в палатку. Ратники, увидавши это, с умилением смотрели на его проделки, и говорили: «Вот и отец наш Александр Васильевич терпит нужду хуже нас! Ведь ему не одно дело! И об нас пекись, и об войне думать! Наверняка, Прошка не дает ему белой рубашки. за своим недосугом. И он, сердечный наш отец, не обливался водою вчера и нынче. «Ну! дал бы я этому Прошке за его недосуги, если бы попался он в мои руки! Забыл бы пьянствовать и грубить отцу Александру Васильевичу!» — сказал старик, заслуженный сержант Белорусского егерского корпуса. Эта весть разнеслась в армии между всеми ратниками; и Прошка, первый слуга Александра Васильевича, и Митька, его повар, покланявшиеся частёхонько греческому Бахусу (Русской ёлке), потеряли после этого уважение наших ратников.
II
Глубокой осенью 1794 года пронеслась между офицерами весть, что поляки в Польше затевают кой-где собрания, для нас неприятные, и что в самой Варшаве мелькают лица пасмурные, свирепые. Значительные дворяне не показывались; казалось, скрылись.
23-го ноября крепко морозило, и ввечеру отдано было приказание быть на утро параду для высокоторжественного [310] дня именин нашей матушки царицы. Все войска, стоявшие в Варшаве, числом до семи тысяч, пехота, артиллерия и конница, раным-рано собрались на одной площади. Народу собралось видимо-невидимо; но знати было слишком мало, а экипажей вовсе не было видно. Александр Васильевич явился часу в 10-м, и тогда же начал ученье и движения быстрые. Наконец войска выстроили фронт, сделали по приказу залп выстрелов из ружей и пушек вверх холостыми зарядами; в то же мгновение барабанщики ударили тревогу, трубы и валторны заиграли натиск, и войска, сорвав с плеча ружья на перевес, с криком ура! бросились по улицам бегом, продолжая кричать ура! Народ обомлел, растерялся, и в запуски пустился бежать.
Надобно сказать, что войскам строжайше было приказано не делать ни малейшей обиды и неприятности жителям, и это было исполнено ими в точности.
Минуты чрез три Александр Васильевич приказал ударить сбор, и войска, бегом возвратившись, устроились по-прежнему скоро и быстро, и прошли повзводно мимо Александра Васильевича.
Этим маневром такой был задан страх, что после того свирепые лица исчезли...
NB. Слышал обо всем этом от гг. офицеров, которые рассказывали у Ф. В. Харламова, командовавшего полком по князе А. И. Горчакове.
III
[311] По окончании дел в Варшаве, Александр Васильевич, в исходе 1794 или в начале 1795 года, не упомню, отправился в С.-Петербург, отдать отчет государыне императрице. — В один день, в кабинете своем государыня изволила спросить: «Александр Васильевич! все ли по заслугам награждены? Не остался ли кто из достойных?» — «Виноват, матушка государыня! Прости меня! Виноват! Просмотрел! Позабыл одного молодого храброго майора, а он и теперь лежит раненый и не награжден! (Александр Васильевич назвал его.) Виноват! Прости мне, всемилостивейшая государыня!... Да он, матушка, и сам-то не прав — самохвал!» — Тут он рассказал о его самохвальстве, и добавил, что он очень храбрый офицер. — «Вина ваша, Александр Васильевич, невелика», с улыбкою изволила сказать государыня. — «Он наказан за дело, надобно же и наградить его за дела. Садитесь же, и напишите ему достойную награду.» — Александр Васильевич тут же сел, и написал повеление в следующих словах: «Г-н секунд-майор! Всемилостивейшая Государыня наша, Матушка-Царица, всемилостивейше пожаловала вам: за Мачин1 — чин, за Брест — крест, за Прагу — золотую шпагу, а за долгое терпенье — сто душ в награжденье.» — Государыня, [312] прочитавши написанное, с особенно высоким благоволением сказала: «Вот это хорошо, Александр Васильевич! Запечатайте же, и мы отправим эту бумагу к нему.» — Александр Васильевич упад в ноги государыни, благодарил и просил простить его. Матушка наша, поднявши его, пожаловала ему руку, поцеловала в голову, и с улыбкою милости говорила: «Ведь мы с вами исправили дело. Теперь г-н самохвал не будет сердиться, не будет вперед и хвалиться; и я охотно, с удовольствием снимаю с вас, Александр Васильевич, вину».
NB. Эта быль известна в тогдашнее время была всем, даже до последнего ратника; я же слышал, как кн. А. И. Горчаков рассказывал ее гг. офицерам нашего полка.
IV
Александр Васильевич, по воле государыни императрицы, в 1792 году или в начале 1793-го (не упомню), прибыл в г. Херсон для командования войсками, в том краю расположенными. Он занял квартиру на Греческом Форштадте. Комендантом в Херсонской крепости был полковник Девитт. Здесь расположен был Ряжский пехотный полк: командиром его был полковник Марков. Солдаты этого полка были в высочайшей степени запущены, и вовсе не занимались службою; имели свои хаты-мазанки, веди торговлю рыбою и всякою мелочью; словом, на ратников нисколько не походили. Увидавши это, Александр Васильевич [313] в то же время приступил к их образованию по-своему. Он начал учить их сам лично каждый день, исключая воскресенья и праздников; дал им известный свой катехизис, и требовал, чтобы каждый солдат знал все написанное в нем, и вытвердивши, вторично помнил и исполнял; требовал усердия к службе, молодцеватости, бодрости, опрятности и истинного почтения и любви к православной нашей вере; строил, по правилам науки, земляные укрепления, становил в них по очереди каждую роту, учил защищать укрепление; невзначай, поздно вечером, собирал остальные роты и шел ночью штурмовать это укрепление. Так в короткое время Александр Васильевич, никого не браня и не наказывая, привел полк в высочайшее совершенство. После ученья и развода караулом, он говорил речь ратникам, вливал в них дух повиновения, христианства и богатырской самости; и воины полюбили его полным сердцем, истинною душою, — и из двух тысяч человек, для мирного жителя страшных своею безнравственностью, Александр Васильевич сделал русских ратников, храбрых и честных.
Известно, что Александр Васильевич соблюдал все праздники и посты по древнерусскому обычаю, и любил все древнерусское. — Так, перед Светлым Христовым Воскресеньем, близ своего дома он велел поставить на площади разного рода качели. В день Светлого Христова Воскресенья, [314] после обедни, все военные офицеры, значительные чиновники и жители города разговлялись у него полною закускою — по-русски. Пред этим он в церкви христосовался по обычаю со всеми. По окончании закуски, гости разъехались, а он лег спать. В десять часов утра, в полном мундире, он явился под качели, где народ кишмя кипел. Тут же были полковые музыканты, певчие и песенники. Александр Васильевич подвел несколько значительных дам к горизонтальным качелям, посадил их туда, сам сел с женою коменданта, и приказал качать. Потом, обошедши другие качели и покачавшись в них с купцами и купчихами, пригласил значительных чиновников к себе на чай к вечеру.
Жители все, без исключения звания, душевно полюбили Александра Васильевича, и за счастие считали быть близ него. Безнравственность военных и спутница их — шалость совершенно исчезли.
Близ самого Херсона, при протоке, называемом Кошевая, была роща довольно большая и тенистая, куда в летнее время съезжалась вся знать и честной русский народ для препровождения времени. Там стоял разваливавшийся дом в роде вокзала. Александр Васильевич приказал исправить это строение, наделать в роще аллеи и дорожки, и усыпать их песком. Этим дал он совершенно другой вид гульбищному месту. Летом, в каждое воскресенье и в праздничный день, по приказанию его, собирались туда полковые и [315] морские музыканты, певчие и песенники, и становились по разным местам. Жители города толпою стекались сюда, и каждый с нетерпением ожидал приезда Александра Васильевича. Лишь он являлся, то крик — ура! оглашал воздух; песенники, певчие и музыканты начинали петь и играть. Обходя аллеи, он здоровался со всеми и приветствовал всех по-своему, и все от радости не слухали в себе души. Вечером в том доме открывались танцы; все веселилось и все было благопристойно.
Александр Васильевич подметил между знатью что-то такое, что пробивалось на французскую стать. Это ему, как истинно русскому, не понравилось, и он над такими подтрунивал, а этим самым выгнал нечистый дух, гнездившийся между знатью. По крайней мере, никто не смел при нем говорить между собою по-французски; сам он разговаривай на этом языке лишь с иностранцами, которые не знали вовсе нашего языка, и советовал им учиться говорить по-русски.
Однажды Александр Васильевич вздумал сам своею особою открыть танцы. Отозвавши к себе комендантского сына, молодого юношу, воспитанного и образованного на французский манер, словом, легковетра, взял его за руку, и сказал: «Молодой человек! помилуй Бог!... мы с тобой будем танцевать! — Музыканты! Козачка!» — Стали на место. Молодой человек начал творить удивительные штуки ногами, выделывая небывалые [316] антраша и чудные па. Всякий раз, когда он подплясывал близко к Александру Васильевичу, Александр Васильевич подтопывал правою ногою и поворачивался кругом. Когда же пришла очередь и Александру Васильевичу плясать, он сказал: «Помилуй Бог! я стар! не могу. А вот тебе пара.» — С этим словом он подвел молодца к молодой даме, в высокой степени франтихе и кокетке. Молодой человек понял свое смешное положение и наставление Александра Васильевича, с тех пор перестал болтать по-французски и вести себя на заграничную стать. — Так сильно подействовал на него урок, данный Александром Васильевичем! — На бале в этом собрании Александр Васильевич бывал не более часу.
NB. Все это слышал я от капитан-лейтенанта Панькова, который в это время находился на службе в Херсоне, и сам был всему очевидцем.
V
В 1791-м году Александр Васильевич устраивал крепости и укреплял места по финляндской границе. Строилось Давыдовское укрепление. Александр Васильевич приехал сюда обозреть и ускорить работу. Здесь он заметил при рабочих одного офицера, лучше многих делами и распоряжениями. Он прежде всех приводил людей на работу; в урочное время работа в его команде кипела; все было в порядке, и ни одной ошибки [317] при данном уроке не было. Офицер этот ввечеру, по окончании работы, отпускал в порядке своих служивых в казармы, поручая старшему по себе, а сам оставался на месте, просматривал сработанное и получал от инженерного офицера на следующий день уроки. — Так, в одну прекрасную ночь, при свете полного месяца, он долго рассматривал новостроящееся укрепление и, вынув карандаш, стал снимать на бумагу окружность местоположения. Закинув назад голову, и смотря на окружающие возвышения, он, казалось, размышлял. В это самое время Александр Васильевич невзначай шибко подходит к нему, и говорит: «Г. офицер! а далеко ли до месяца?» — Офицер, несмотря на такую нечаянность, не смешался и хладнокровно отвечал: «Я не считал; но думаю, что не больше трех солдатских переходов; но с условием, Ваше сиятельство: только под вашею командою!» — Александр Васильевич поворотился от него, припрыгнул, и сказал: «Г-н поручик! правда ли это?» — Ваше сиятельство! во-первых я не поручик, а только подпоручик; во-вторых вот что: ведь 11-го декабря 1790 года луна была в ваших руках. и вы передали ее нашей матушке царице», отвечал офицер. Этим он намекал о взятии Измаила. — «Г. капитан! — кланяясь в пояс ему, говорил Александр Васильевич: милости прошу ко мне сегодня поужинать, а завтра и обедать.
В последствии времени Александр Васильевич доведал, и нашел этого офицера образованным [318] науками (он был воспитанник 1-го Кадетского корпуса); и спросил у государыни ему чин поручика, потом капитана, и доставил место в Инженерном корпусе. — Так Александр Васильевич узнавал людей, как говорится, не в своей тарелке сидящих, и доставлял им случай быть полезными отечеству.
NB. Эту быль я слышал от капитана Ст. Ник. Сутырина, который, в первом офицерском чине, был в то время писцом при Александре Васильевиче.
VI
Александр Васильевич терпеть не мог придворных, осветленных на французскую стать, лишившихся чрез чужеземное образование русской души, — и обученных французскими учителями русских, подражающих во всем заграничным умникам, считал обезьянами, сороками, болтушками, а в особенности не жаловал тех из них, которые уверены были в себе, что они умны и разумны. Отчего в нем была такая антипатия к ним? Оттого, что пользы отечеству от них ни в каких случаях и ни в чем ожидать было нельзя.
NB. Слышал это еще в молодости от образованных офицеров.
VII
Один из сослуживцев Александра Васильевича, штаб-офицер рассказывал мне следующее: [319]
«В семидесятых годах Россия заняла Крым, и корпус русских войск был расположен в нем. Это было в 1775, 1776 и следующих годах. Александр Васильевич Суворов был командиром этого корпуса; он устраивал по берегу Черного моря полевые укрепления, для того, чтобы турки не могли сделать высадки войск своих на помощь крымцам, большею частию не желавшим покориться русским, — и зорко, по обыкновению своему, наблюдал за спокойствием народа крымского. В одно время Александр Васильевич собирался осматривать береговые посты, и готов был уже выехать, как в это самое время является к нему из С.-Петербурга молодой придворный, с письмами в руках. Он был в щегольском атласном кафтане, в шелковом камзоле и таком же исподнем платье, в шелковых чулках, в башмаках с красными каблуками и золотыми пряжками. Голова его была напудрена; волосы убраны фризурами и с кошельком на затылке. Щеголь, опрысканный духами2, расшаркался и с ужимкою [320] танцующего менуэт, подал Александру Васильевичу письма от своих родных.
Старики просили Суворова, чтобы он молодого человека, прибывшего из Парижа, принял под свое покровительство, потрудился выгнать из него французскую дурь, и сделал его человеком русским, полезным отечеству, таким как и отец его покойник был.
Александр Васильевич, прочитав письма, сказал: «Так это ты Васенька?... И не узнаешь! А я тебя знал еще крошечным, носил на руках, и покойников твоих, батюшку и матушку, любил. [321] Помилуй Бог! какой же ты стал молодец! Поцелуемся, Вася!» И поцеловал его, и осмотрел с ног до головы. — «3наешь ли Вася, что тут в письмах написано? Знаешь ли, что государыня матушка-царица о тебе пишет?» — «Знаю, mon général, отвечал парижанин: мне велено, и я хочу быть при вас несколько недель, и понаучиться чему-да нибудь». Эти слова показали всю меру образования модника, и Александр Васильевич сказал: «Хорошо! помилуй Бог, хорошо! мы с тобою сделаем бон вояж; хочешь, и сейчас же; смотри: сможешь ли?» И юноша убедительно просил взять его с собою. — «хорошо; поди, переоденься» сказал Суворов. — Нет, mon général! я и так, как есть, готов ехать,» сказал Василий. «Велите сейчас приготовить для рекрута побойчее лошадь!» сказал Александр Васильевич своему адъютанту, и вышли из покоев. Александр Васильевич сел на казачью лошадь, парижанина посадили на такую же, и поехали. Первый быстрый переезд был по берегу моря, по горам и ярам, около сорока верст без отдыха. Молодой человек, изнемогая от устали и от жажды (а это случилось весною), должен был ехать обок Суворова, который показывал ему красоту мест, говорил об исторических здешних событиях, и указывал: «Вася! посмотри: вот здесь с древности было укрепление венециян; вот крепость, построенная татарами! А вот, смотри-ка, Васенька, жаворонок взвился к небу, и как сладко поет! А вот стада стрепетов и куропаток; вот туча перепелок, [322] вот другая туча скворцов! Вон, смотри, какое множество куличков! А гуси, а лебеди, ах, как их много! И как хорошо, как мирно все здесь/... Вася! это рай!» А Васеньке было не до древностей, не до красот природы, не до земного рая. Он страдал сильно от пути-дороги, а в особенности ноги его, в шелковых чулках, от казачьего седла. Приехали, и наш парижанин, растрепанный, в пыли, едва слез с лошади, едва дышал от устали. Александр Васильевич спросил его; «А знаешь ли ты, Вася, инженерную науку? Умеешь ли чертить планы?» Василий, от устали, или оттого, что эта наука не входила в часть его образования, смотрел на него и не отвечал ни слова. «А? не занимался, забыл, Вася, ты! Подайте мой кожаный сундучок». Подали; Александр Васильевич вынул из него математический инструмент, лист бумаги и дощечку; сели, и Александр Васильевич велел Василию чертить план полевого укрепления. «Передний фас 60 аршин: выходящие углы в 5 аршин, во столько-то градусов», и так далее ... Василий не понимал. —«Помилуй Бог, Вася! да чему ж ты учился в Париже? — Этак ты дома и огорода не обгородишь! Нехорошо! Однако ж мы с тобою поучимся чему-да-нибудь! Ты что да-нибудь будешь знать русское!» Распорядившись об устройстве укрепления и поотдохнувши, поели солдатской кашицы, с свиным садом да с сухариками. После этого простого кушанья, приносящего русскому солдату чистое здоровье, Александр Васильевич, чтобы подкрепить [323] силы Василия, велел подать бутылку старого рейнвейна, налил крошечный стаканчик, и, подавая Василию, сказал: «Васенька! Выкушай; это здорово, когда пъется только в меру и по делу; а лишнее, помилуй Бог!... вредно…» — Далее говорил: «Вася, ты молодец! ты русский! богатырь ты, Вася! и отец твой мой начальник, был богатырь. Скинь с себя, Вася, эту дрянь тленную, французскую. Ты солдат; надень-ка на себя свое родное. Вот, подайте ему!» Подали казачье платье из тонкого сукна, взятое у донского есаула. «Ты, Вася, заплати за него деньги, вдвое, втрое заплати, и поди оденься; а французское-то с себя тряпье отдай ему на стирки». Василий оделся, остриг по-русски голову свою, оросил кошелек с затылка — и стал молодцом-витязем русским. Суворов взглянул на него, поцеловал и сказал: «Вася! ты герой, точнехонько как покойник отец твой». Благословил его и поцеловал еще. С лишком шестьсот верст в четверо суток объездил Александр Васильевич, распоряжаясь устройством охранных пунктов на берегах Черного моря. — Василий, отдохнувши дня два от небывалого с ним прежде путешествия, явился к Александру Васильевичу в полном военном конном мундире, и с тех пор долго служил при нем, душевно благодаря за данный урок. Он сердечно полюбил своего великого учителя, и безотчетно, всеми чувствами, был предан ему.
Как часто этот молодой человек рассказывал, что придворные, все вообще, совершенно не [324] знают Суворова, что их рассказы ему об нем были чистая ложь, выдуманная злонамеренными людьми; один из зависти к талантам, другие из злобы, за слова прямо лицу сказанные, третий по глупости, и потому, что так думают их покровители, изливали ложь свою на дела и на характер великого.
Примечания
1. Места, где были сражения наших войск с неприятелем
2. Без козлиной однако же бороды и без очков на носу: тогда этой красоты французы не умели еще выдумать, и наша молодежь, воспитанная ими, не имела счастия быть козлищами и близорукими. И, чудо! в ней не было и капли гордости; ребята все были добрые, — правда, говорили без умолку всякий вздор во французском вкусе; но и только. А нынче, о! нынче совсем другое: некоторые из наших юношей, да и, что греха таить, и из совершеннолетних, имеют счастие носить козлиные бороды, усы и волосы на голове, остриженные по моде милых французов. У иного пустая головушка причесана по-мужицки, a la moujik, или по-дьявольски, a la diable, а у другого волосы ветряной башки распущены космами, по-мадьярски, или острижены, как говорится, под гребенку, a la malcontent, — и у всех нос вздернутый, оседланный очками, руки в карманах панталон, — и все убийственно молчаливы, все с гордым взглядом и с самоуверенностью на свой умишко. (Бачите, Бог разуму не дав!). Повторю: многие из молодежи нашего времени наслаждаются этим счастием, и ничем более. Изволите ли видеть, им и заняться-то более уже нечем: в 20, в 25 лет своего возраста, они, так сказать, поглотили всю премудрость мира, испытали все, всем пресытились, разочаровались, все знают, исключая понятия о вере в Бога милосердого, — исключая России, своей матери-питательницы, своего милого отечества; а о любви к нему, о преданности к престолу царя-государя и о том, что они русские, едва ли помнят; может быть, и знают они это, да не понимают сущности.
|
